Туманова Юлия. Дежа вю

   Что конкретно его злило, Олег понятия не имел. Собственное бессилие, чертова покорность теленка, которого ведут на бойню?! Или ее неконтролируемая ярость, что расплескивалась в разные стороны, но только не туда, куда должна была.
   На него! На него, идиота, привыкшего плыть по течению! На него, придумавшего, что можно жить одним днем, нимало не заботясь об утреннем похмелье следующего. Его она должна обвинять, на него должна орать и топать ногами, и тогда, возможно, обоим хоть немножко полегчает.
   Ну хотя бы чуть-чуть!..
   — Так ты пойдешь за утюгом или мне самой идти?
   — Я прошу тебя, сядь и успокойся.
   — Я спокойна.
   — Ты боишься, что муж придет встречать? Вот глупость-то сказал!
   — Он точно придет. Он — мой муж. Как будто Олег оспаривал это.
   — Я буду в «России». Завтра презентация, часов до восьми я там должен быть, а потом…
   — Ты назначаешь мне свидание? — перебила она с долей издевки.
   — Тина, перестань! Иди сюда. У нас еще есть время…
   — Пошел к черту! У нас нет ничего! Неправда. У них было и есть — все. Вот только не будет больше.
   Как только поезд ткнется в платформу, с пера упадет последняя капля чернил — беззвучно, легко на бумагу ляжет беспробудная темень.
   Точка.

ГЛАВА 30

   Он взял у нее сумку, посмотрел вопросительно. Тина, набравшись сил, приблизилась. Губы, околдованные другим вкусом, потяжелевшие от поцелуев, исцарапанные щетиной, смазанно пробежались вдоль упругой, свежевыбритой щеки.
   — Опять у тебя шуба нараспашку, — проворчал муж. — Простынешь, Валентина, что я с тобой делать буду?
   Свободной рукой он ловко и быстро застегнул пуговицы.
   Вот какой заботливый!
   — Ты на машине?
   — Она почему-то не заводится. Я на такси.
   Мог бы за эти дни механика вызвать, подумала Тина. Хотя понимала, что не мог. Во-первых, Ефимыч редко на ее «тойоте» ездит и, скорее всего, только сегодня обнаружил, что там что-то не в порядке. А во-вторых… Во-вторых, и это главное, Ефимыч вообще не умел заниматься бытовыми вопросами. По определению. Потому что он — Ефимыч. Переговоры с автомехаником не осилил бы — это точно! Не дано ему.
   Остановись, шепнул кто-то на ухо.
   Что за гнусные мысли?!
   — Валентина, пошли!
   Спине стало холодно под шубой, и Тина поняла, что Олег вышел из поезда.
   Так получилось. Она — первая. Он — потом. Ему легче, его, по крайней мере, муж не встречает!
   Подумав так, Тина рассмеялась. Тихонько, как сумасшедшая.
   — Не нравишься ты мне, Валентина, — категорически заявил муж, — глаза у тебя больные совсем.
   Да чего там! Вся она — больна.
   Надо уходить. Надо. Уходить.
   А вот оборачиваться — не надо. И все же она не удержалась.
   Так и есть. Он стоял у подножки, держась за поручень. И было непонятно, то ли человек только что приехал, то ли собирается уезжать. Вообще все было непонятно.
   — Да что с тобой такое, Валя?!
   — Со мной все в порядке. Поехали домой. Мне нужно переодеться и принять душ. Сначала принять душ. Потом переодеться.
   После этих слов — у робота бы и то получилось душевней! — Ефимыч уже не отпускал ее руку, беспрестанно заглядывая в глаза. Те, что больны. Те, в которых совсем недавно была весна.
   Морозов смотрел себе под ноги, но почему-то, когда она обернулась, увидел ее лицо. Как это случилось? Вот странность… С этого момента он возненавидел весь мир и Тину тоже. Едва удержался на месте, чтобы не догнать ее и… что? Убить? «Так не доставайся же ты никому!»
   Нет, это была не ревность. Только ненависть. Почему, почему, почему он должен стоять здесь один, смотреть на свои чертовы ботинки и делать вид, что жизнь продолжается?! Конечно, продолжается! Но она сделала так, что эта жизнь теперь ему не нужна.
   Догнать и уничтожить. А потом со спокойной душой пустить пулю в висок. В собственный на этот раз.
   Это был только секс, сказал он себе. И не поверил.
   Всю дорогу до дома Тина думала о том же. Точка поставлена.
   …А в коридоре на нее налетели Сашка с Ксюшкой, и теплые маленькие ладошки одним махом смели груду камней в ее голове. Она никуда не делась, эта груда. Она просто перестала иметь значение.
   Или так показалось?
   Привычный домашний кавардак очень быстро вымотал ее до предела, и Тина уснула в спальне детей в самый разгар испытания водяного матраса. Ефимыч великодушно решил там ее и оставить. Но, разбудив утром, вместе с ней отправился на кухню.
   — Ты что, не ляжешь больше? — удивилась Тина.
   — Я хотел с тобой поговорить, — пристально разглядывая ее лицо, сурово заявил муж.
   Черт ее знает, на что она надеялась, когда думала, что никто и ничего не заметит!
   Ефимыч знает ее сто лет! Он мог бы без особого труда прочитать ее мысли. В общем и целом. Другое дело, что раньше она не давала повода этим заниматься. Она была искренней. Ей нечего было скрывать. Кроме разве своего дурного настроения или внеплановой атаки налоговиков. Ничем подобным она никогда не делилась с ним, уверенная, что сама справится. Так и случалось.
   А может она паникует напрасно? Может, он решил обсудить планы на отпуск или, например, повышение зарплаты для этой… Агриппины. Да, Агриппины Григорьевны.
   Должно быть, эта безумная надежда отчетливо нарисовалась на ее лице. Голос мужа смягчился:
   — Я понимаю, Валентина, ты очень устаешь. Но эта поездка вообще тебя добила! А я не хочу, чтобы…
   — Да ничего меня не добило! — бросилась препираться она.
   — Как будто я не вижу!
   — Да что ты видишь, что?
   Ефимыч сощурился.
   — За эти дни ты позвонила только однажды. Когда напилась. Твоя секретарша даже не знала, где ты, хотя ты поехала в Сибирь по работе. А вчера на вокзале? На тебе же лица не было. И после этого ты говоришь, что все в порядке? — торжественно и сердито вопросил Ефимыч. — Заметь, я не требую у тебя объяснений, я понимаю, что ты не хочешь пускаться в подробности, но я прошу тебя — нет, я настаиваю! — отдохни, возьми отпуск, ты все равно в таком состоянии не сможешь решить никаких проблем. А проблемы, как я понимаю, серьезные.
   Тина ровным счетом ничего не поняла.
   — Заметь, — вдруг развеселившись, он поднял указательный палец, — другой на моем месте еще бы и сцену ревности тебе закатил. Ты несколько суток дома не была, возвращаешься с перевернутым лицом, вся в думках непонятных. Согласись, признаки тревожные! Но я, ты знаешь, не любитель скандалов на пустом месте. Я все понимаю!
   А она опять-таки — ничего.
   Наверное, в другое время сразу стало бы ясно, что муж соскучился. Неважно — по ней или по нравоучениям для нее. Но соскучился и потому тарахтит без умолку.
   Сейчас осмысливать его поведение не было сил.
   После слов о ревности стало совсем худо, и остальное Тина слушала как будто сквозь вату. А ведь он, наверное, ждет какой-то реакции. Ответа какого-нибудь. Какого, а? С кем бы посоветоваться?
   Раньше ей бы и в голову не пришло искать помощи. А сейчас впору зарыться в женские журналы. Кажется, там любят кропать статейки на тему «Ты изменила мужу, и что с этим делать?»
   Да ничего не поделаешь! А главное — делать не хочется.
   Хочется еще раз… того… изменить.
   Тина быстро запила эту мысль остывшим кофе. А та все не проглатывалась, маяча на поверхности! Господи, даже кофе напоминал о нем.
   — Ефимыч, — выдавила она, — мне… трудно сейчас говорить… голова раскалывается. Понимаешь?
   — Понимаю, понимаю. Хочешь, сделаю тебе бутерброды?
   О, нет! Спасибо! Бутерброды тоже запретная тема! Сколько их теперь накопилось, запретных тем?
   — Так ты подумай над моими словами, — выдвигаясь из кухни, напомнил Ефимыч. — Рванули бы куда-нибудь к морю, недельки на две, а?
   — Я подумаю, — торопливо кивнула она, едва сдерживаясь, чтобы не надавить на дверь посильнее, выпихивая его вон.
   Оставшись одна, Тина налила себе еще кофе. То есть, вознамерилась налить, но промахнулась, потопив в нем салфетку. Убирая, кокнула чашку. Пока осколки собирала, порезала палец. И обреченно забилась в угол — без кофе, без чашки, без надежды, — думая, что так больше продолжаться не может.
   Надо ему позвонить.
   Едва она подумала об этом, все как будто стало на свои места. Ловко утащив из спальни телефонную трубку, Тина рванула в ванную и там, пустив воду на всю мощность, нервными пальцами забряцала по кнопкам.
   Первый гудок. Второй. Третий.
   На четвертом она мысленно назвала себя идиоткой. Нажала отбой и добавила к идиотке еще несколько определений и качественных прилагательных. Самым безобидным было «охреневшая».
   Тонко подмечено. Охреневшая и есть. Гормоны крышу сорвали. Запоздалый кризис полового созревания.
   Трубка, которую она, как горло кровного врага, сжимала в кулаке, залилась пронзительным звоном. И Тина мгновенно осознала, что гормоны ни при чем, разве в сердце есть гормоны, разве сердце имеет отношение к сексу, пусть самому потрясающему?!
   — Да?!
   — Прости, пожалуйста, что звоню, я все понимаю, я не должен, но мне сейчас кто-то позвонил, а там сорвалось, и я подумал, вдруг… это ты. Это ты?
   — Это я.
   Дыханье билось в трубке, как птица в силках. Их общее дыханье.
   — Что ты делаешь?
   — Сижу на унитазе, — ляпнула она.
   — Тина, мне тридцать пять лет, — ляпнул он, — тридцать пять! Я с ума сойду!
   — Я тоже.
   — Тебе нельзя. У тебя дети.
   — Да. У меня дети. Когда ты уезжаешь?
   — Я же говорил. У меня обратный билет на понедельник.
   — На какой понедельник?
   — Я же говорил. На следующий.
   Да, он говорил! Да, да, да, черт побери! Это всего-навсего глупая надежда, что она ослышалась!
   — Тина, ты долго еще будешь сидеть… на этом своем унитазе?
   — А что?
   — Ну его к черту. Выходи! Выходи, я встречу тебя.
   — Хорошо. То есть, плохо. Я не могу. Мне надо на работу.
   — Я провожу тебя до работы.
   — А твоя презентация?
   — Она вечером. В восемь я освобожусь. Нет, в семь. Выходи, Тина, я еду.
   — Адрес… — совсем без сил прошептала она, — запиши адрес.
   — Я знаю.
   Как нелепо! Она увидела со стороны и поняла — нелепо. Ей тоже не восемнадцать. Если на то пошло, ей даже не двадцать пять!
   А она сидит на унитазе, прижав к груди телефонную трубку…
   Да что же она сидит?! Он же едет к ней!

ГЛАВА 31

   Она повторила в который раз:
   — Все, Морозов, хватит. Я пошла.
   — Иди.
   — Отпусти меня.
   — Пожалуйста.
   — Спасибо.
   Это невозможное что-то! Что-то, чему ни названия, ни объяснения нет. Что-то, слишком похожее на безумие. Из которого не хочется возвращаться.
   — Значит, в «России». В шесть.
   Его руки снова вернулись к ней. Будто он был над ними не властен.
   — А презентация? Ты же говорил, в семь?
   Ее руки опять взметнулись навстречу. Дурацкое пальто! Как в нем неудобно!
   — В шесть. — Его жар все ближе, ближе. — Тинка, ты так и не носишь лифчики?
   — Морозов, перестань!
   — В пять!
   — Ты — сумасшедший!
   — Скажи еще!
   — Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший…
   День показался ей бесконечностью, и она успела возненавидеть работу — прежде любимую, тысячу раз наорать на сотрудников — без повода, чего прежде не позволяла себе никогда. И снова разливала кофе, и разбивала чашки, и, нервными пальцами схватившись за трубку, цепенела и глохла, когда оттуда доносились чужие голоса. Десятки разных голосов. Ненужных, неважных, скучных.
   — Тина, вы просили напомнить о «Мае»…
   — А что такое у нас в мае?
   На самом деле ей по фигу, как говорит Сашка, и по барабану, как говорит Ксюшка, — в общем и целом, ей наплевать, что будет в мае, а также в апреле и даже в марте. Потому что еще не кончился февраль. Вот он, в окне — слякотный, московский февраль, который видел их поцелуи. А через три часа — нет, уже через два часа и пятьдесят шесть минут — увидит опять.
   И она увидит его. И он увидит ее. И надо только подождать еще чуть-чуть. Два часа пятьдесят шесть минут. Пятьдесят пять… пятьдесят четыре…
   — Тина?
   — Да?
   — Вы же так и не встретились с Вадимом Алексеевичем? Мне позвонить ему?
   А кто это, едва не вырвалось у Тины.
   Господи ты боже мой, она даже не пыталась взять себя в руки. А ведь она сильная, она смогла бы. Хоть немного притвориться, что ее интересует Старцев, а также Иванов, Петров и Сидоров — или как там именуются остальные клиенты «Промо-ленд».
   Раз в жизни она хотела забыть о своей силе. И хотела, черт подери, быть слабой, и не сопротивляться лихорадке, что сжирала изнутри, а снаружи пламенела маками на щеках и сверкала ошалелыми зрачками.
   — Позвони, — все же очнулась Тина, — обязательно позвони.
   — Когда вам удобней с ним встретиться?
   Да никогда! Ей намного удобней вообще ни с кем не встречаться, а сейчас же, немедленно, припустить что есть сил до «Фристайла», где проходит эта чертова презентация.
   — Тина?
   Да тридцать два года она Тина! Что с того?! Ах, нет, не тридцать два — какое-то время она была Алькой. Как же это выпало из головы? На каком ухабе?
   Алька… Алька… Она бы не позволила так обойтись с собой. Она бы защищалась до последнего, помня о его предательстве.
   А Тина? Забыла?
   Забыла вместе со всем остальным.
   — Тина?
   — Ну что? Что?
   Леночка попятилась.
   Ой, беда. Кажется, в этой Сибири, где так и не найден был Вадим Старцев, начальница напрочь застудила мозги. Сегодня только и разговоров, что о ее внезапном умопомешательстве, болезненно-алых щеках, одурманенном взгляде — уж не начала ли наркотиками баловаться?! — и беспричинных приступах гнева.
   Натурально, беда.
   И только когда Тина, обычно коротающая в офисе чуть ли не полночи, еще засветло выскочила из кабинета в развевающемся пальто и, покрутившись перед зеркалом, испарилась, Леночка охнула от догадки. Никакого умопомешательства! Никаких наркотиков! Начальница — железная леди, конь в юбке, бесстрастная, безгрешная, как может быть безгрешен только робот, — она влюбилась. Как самая обыкновенная баба!
   Влюбилась! Эта мысль могла прийти только в хорошенькую, двадцатилетнюю, восторженно-циничную головку Лены.
   Тина одним словом — к тому же таким вот немудреным и наивным — свое состояние оценить не могла. Для нее все было гораздо проще. Или сложней? В моменты просветления — или все-таки помутнения, черт его знает! — она говорила себе: «Вот что значит дорвалась! Примерно то же самое, что тринадцать лет без завтраков. Только кофе. И в постели — только кое-что вроде кофе, чтобы совсем уж не на пустой желудок засыпать. И, пожалуйста — дорвалась! И все не было бы так… остро, так… отчаянно, так… упоительно, нет, не было бы, если бы…»
   Если бы их тела не знали друг друга раньше, если бы сейчас не стояло за спиной прошлое, а с боков не подпирало бы настоящее — ее семья, его девушка Маша, приготовившая превосходную курицу. Запретный плод всегда сладок, как бы пошло это ни звучало. Словно обезумевшие подростки, которым негде и некогда, словно постаревшие Ромео и Джульетта.
   А если без прикрас, все это называется просто — физиология. Животный инстинкт, если хотите. Так что никакого сумасшествия — она нормальней всех нормальных, она всего-навсего следует своим инстинктам. Кто виноват, что их разбудили только сейчас? Допустим, сама виновата, потом она обязательно придумает себе достойное наказание, а пока…
   Пока она сидела в такси. Вернее, ерзала. И если бы взгляд имел материальную силу, флегматичный водитель превратился бы в Шумахера. А так он просто нервничал, каждую минуту ожидая, что она перехватит руль.
   — Вот тут же можно поджать, вы что, не видите? Да проскочите же, ну!
   — Красный горит!
   — Еще не горит! Дерьмо какое! Уже горит! Сколько мы тут будем торчать по вашей милости?! Вы посмотрите только, тут даже телефон не работает, у этого вашего светофора! Отъедьте немедленно!
   — Куда?!
   — Куда угодно! Здесь нет связи!
   Светофор жизнерадостно подмигивал зеленым, водитель с облегчением утирал пот со лба, а Тина выясняла, что мобильные телесистемы не так уж мобильны и связь обрывается каждые сто метров, едва она успевает набрать его номер в гостинице.
   Надо было передохнуть, отключиться на что-нибудь, и она не придумала ничего лучшего, чем задаться вопросом: «А почему, собственно, он?!» Почему разбудить те самые инстинкты удалось именно Морозову? Нужно обязательно спросить у самого Морозова, обязательно. Интересно, что он думает по этому поводу?
   А также… о чем он вообще думает? Например, сейчас, чем занята его голова сейчас. Его заросший жесткими черными вихрами, его набитый цитатами из Марка Твена, песнями из восемьдесятых, ненаписанными еще сюжетами, несказанными еще, но наверняка сложносочиненными предложениями, его израненный морщинами череп. Черепок. Черепушечка.
   Бог мой, когда еще мысли об обыкновенной человеческой голове вызывали у нее столько восторгов?! И столько ожиданий.
   Она рассмеялась вслух, окончательно убедив водителя в том, что невменяема.
   И все же, о чем сейчас может думать Морозов? Хорошо бы, если о ней. Тина где-то читала, если два человека думают друг о друге, возникает энергетическое биополе, и через него они вполне могут этими мыслями обменяться. Очень хорошо. Не придется прорываться в гостиничный номер. Морозов подумает о ней и спустится сам, и уже скоро, совсем скоро, в сверкающем холле она его увидит.
   Вероятно, его мысли на самом деле были о ней. И этих мыслей оказалось так много, что они вывели Морозова дальше гостиничного коридора.
   Он маялся на парковке. Она не стала дожидаться, пока таксист остановится.
   — Эй, дамочка, — взвыл тот, когда пассажирка вознамерилась выпрыгнуть на ходу, — а деньги?
   — Спокойно, — подоспевший Олег протянул пачку банкнот.
   Разглядев их, водитель поспешил смыться, пока этот чокнутый не опомнился.
   — Что у тебя с телефоном? — прошептал Олег в ее губы. — Я чуть с ума не сошел!
   — Сошел, — возразила она и пояснила все же: — Просто связи не было.
   — Будет. Будет связь, — многообещающе прозвучал его голос.
   — Морозов, ты пошляк!
   — Я всего лишь сошел с ума. Ты сама сказала.
   — Как здесь красиво! — Она решила проявить интерес к окружающему миру. — Очень впечатляет.
   — Что тебя впечатляет?
   — Ну… все эти… штучки…
   Тина обвела рукой холл. Олег улыбнулся и потащил ее к лифту, где какой-то приличного вида джентльмен помешал их поцелую быть достаточно откровенным.

ГЛАВА 32

   Они лежали на голубых гостиничных простынях.
   — Знаешь, я чуть не умер, когда он взял тебя за руку, — вдруг сказал Олег.
   — Не умер же, — откликнулась она с тихой досадой, — и нечего говорить о моем муже. Понял? Я тебе запрещаю!
   Ее муже! Она запрещает!
   Он сжал челюсти, словно бульдог.
   — Я никогда не изменяла ему, — сказала Тина, нарушив собственное табу.
   — Почему?
   По кочану, блин! Она набрала воздуха в грудь, чтобы произнести это вслух. И не стала. Вместо этого спросила:
   — А это важно?
   — Нет, — быстро ответил он. Слишком быстро, чтоб это было правдой.
   — Олег, какая разница на самом деле? Неужели тебе не все равно? Или ты хотел бы, чтоб я огласила полный список? С адресами и телефонами…
   — Давай не будем, — поморщился он.
   — Не будем что?
   — Ругаться.
   — Мы не ругаемся.
   — Мы ругаемся, черт тебя подери!
   — Это тебя подери, глупый осел! Собственнические инстинкты включились? Ты мне никто и звать тебя никак, понял? — Тина рванула с кровати. — Отдай мою ногу!
   Олег перекатился на бок, придавив ее обратно.
   — Не отдам! Она мне нравится!
   — А ты ей — нет!
   — Ври больше!
   Тина сосредоточилась на изучении потолка, осознав вдруг, как нелеп весь этот разговор. Как нелеп и как… как он ей нравится.
   — Посмотри на меня, а? — попросил Морозов.
   — Не буду. Ты на меня давишь.
   В прямом и переносном смысле. Она была не готова к его ревности. По большому счету, она и к нему самому была не готова.
   И вот еще что — они действительно ругались. Будто бы супруги, прожившие вместе тридцать лет и три года!
   — Прости, пожалуйста, — в его голосе не слышалось сожаления, — если хочешь, я ни слова больше о нем не скажу. Он мне вообще по фигу!
   И тут же действительно перестал думать в этом направлении, потому что мысли о ней были намного приятней.
   — Кстати, как твоя презентация? — спросила Тина.
   Он улыбнулся, словно нашкодивший мальчишка.
   — Не знаю.
   — Ты что, там не был? — подпрыгнула она. — Я, конечно, знала, что ты безответственный тип, но не до такой же степени!
   Это было подозрительно похоже на ворчание любящей, но сварливой женушки.
   — Успокойся, был я там, был. Просто чуть не заснул от скуки, вот и не помню ни черта.
   — Подари мне книжку с автографом, а?
   — И всего-то? А я уж приготовился достать луну с неба.
   Это было подозрительно похоже на обещание любящего, но рассеянного супруга впредь выносить мусор без напоминаний. Потом этот якобы супруг встал с постели и направился к магнитоле.
   — Что ты собираешься делать? — подозрительно спросила Тина.
   — Сейчас… — пробормотал он.
   — Думаешь, здесь есть что-нибудь приличное?
   — У меня с собой было.
   — Звучит, как признание алкоголика, контрабандой протащившего бутылку в пристойное заведение.
   — Да ладно, — расхохотался он, — иди сюда. Иди, иди.
   Касаясь друг друга голыми боками, они встали у магнитолы, в чьей пасти сгинул диск.
   — Что там? — нетерпеливо спросила Тина.
   — Подожди.
   Их взгляды переплелись, а через секунду будто стены раздвинулись, комната исчезла, и только снег, снег был повсюду. Он не падал, не кружился, он обнимал этот мир белой ласковой прохладой, подбирался к самому сердцу, брал душу в ладони, и баюкал, и ни страха, ни боли, ни крошечного сомнения не оставалось — только грусть, что однажды снег растает.
   А сейчас… Они слушали скрипку.
   …Неважно, что случится потом. Она готова пропасть, погибнуть уже в следующую минуту. Это он научил ее жить сейчас, и творить чудеса, и, взмывая к небесам, не бояться упасть.
   Нет, неважно, что случится потом!..
   Но потом, заглушив скрипку, пробили часы, и Тина моментально почувствовала себя Золушкой. Олег перехватил ее взгляд.
   — Я уже одеваюсь, — он выставил ладони, — только не кричи!
   — Я не кричу! Ты бы мог сказать, что уже так поздно!
   — Я не знал!
   — Черт! И мобильный отключен! Два часа ночи! Да мои, наверное, уже все больницы обзвонили!
   — Скажешь, что стояла в пробке, в Москве всегда бешеные пробки!
   Она вдруг успокоилась, взглянула на него тоскливо.
   — Это не пробки, это мы — бешеные. Мы с тобой бешеные, Морозов!
   В ту ночь, выслушав гневную отповедь мужа и подвывания матери — «ты же знаешь, у меня давление, ты могла позвонить, моя милая, и вообще нельзя так работать, у тебя дети, и старая мать, ты должна думать о них, то есть о нас!» — Тина устало решила, что с нее хватит.
   Еще полчаса назад, стоя у ворот ее дома, они целовались и повторяли — почему-то шепотом! — «завтра, завтра, завтра». А теперь она решила — никакого завтра не будет. Надо заканчивать этот бред. И нечего тянуть время! Тело — его внезапный голод — она сможет усмирить. До сих пор даже попыток не делала, а теперь сможет! Потому что должна. Потому что снова и снова кидало в холодный пот от мысли, что она выпала из жизни, из своей жизни.
   …А может быть… может, это была вовсе не ее жизнь, промелькнуло следом.
   А ее жизнь там — за окном, в феврале, который видел, как они целовались, в гостиничных стенах, которые видели, как они целовались, в зиме между Новосибирском и Москвой, которая видела, как они целовались.
   Но тогда получается…
   Тринадцать лет писался черновик?! А теперь переделывать набело чужой вариант?
   Чужой ли?!
   Ведь решиться так больно. Ведь представить, что завтра они не увидятся и не увидятся никогда — невыносимо. Ведь ей хорошо с ним. Как только может быть хорошо с человеком, с мужчиной. Так может быть это и есть — ее вариант, единственный из возможных?
   А дети?! Ее дети — тоже черновик?
   А прошлое? Предательство, прожегшее в сердце дыру.
   А народная мудрость, в конце концов? О том, что нельзя войти в одну воду дважды. Или она уже вошла, и теперь все наоборот — выбраться на сушу невозможно?
   А Ефимыч? А мама?
   Да она просто бредит! И надо прекращать это, пока бред не завладел ею целиком. Завтра же! Сегодня же, сейчас!
   Но это она говорила себе ночью, когда за стенкой сопели ее дети, а рядом недовольно ворочался муж, и все вокруг было привычным, обязательным, правильным.
   А утром раздался его звонок. И это — придушенный голос, тревога, надежда, оголтелость фраз, которыми он сыпал, — была аномалия. Как только раньше Тина не поняла!
   Сама, сама пустила в собственную жизнь разрушительный вирус. Прививку делать поздно, так что придется переболеть себе тихонечко, и дело с концом. Не смертельная же у нее чахотка в конце концов, а так, что-то вроде насморка…
   И она выкинула белый флаг. Насморк. Обычная простуда и все вытекающие отсюда последствия — слабость, головокружения, капризы. Она не болела сто лет, она может позволить себе это, может, и хочет, и позволит!
   Вот о чем предупреждал бой часов в гостиничном номере — начиналась новая эра, эпоха сладкой пытки, двойной игры. И Тина не думала, что это будет так трудно и так… прекрасно.
   Сколько веков она сгорала в аду, рыча от бессилия в автомобильных пробках, ожидая звонка, пешком преодолевая десятки километров, путаясь в метро, ночами крадясь по собственному дому, будто воришка, пряча глаза, отталкивая руки, вспоминая другие, давясь его именем во сне!