— Машунь, ты прелесть!
— Твои комплименты меня нервируют.
— Почему? — удивился он.
— Потому что непонятно, чем они вызваны.
Она стояла у лестницы, смотрела на него снизу вверх, и запрокинутое лицо казалось по-детски беззащитным, хотя взгляд был вызывающе дерзок. Он знал это выражение, и каждый раз поражался, как могут сочетаться наивность и зрелая сила в глазах, отвага и робость, смущенно порозовевшие щеки и сладострастие на губах, изогнутых в кокетливой улыбке. Обычным женским актерством Маша владела не слишком уверенно, уж он-то знал. Она была слишком импульсивна для этого. Однако ее противоречивость завораживала его, как завораживала в других женщинах, во всех — без исключения. Он не пытался разгадать эту загадку, просто наслаждался ею, сторонним наблюдателем взирая на чудо природы, засыпающее в одной постели с ним, но далекое, неизведанное, странное.
— О чем ты думаешь? — спросила она нетерпеливо, потому что он не двигался с места, застыв на ступенях.
— О книге, конечно, — легко соврал он. — Кажется, я закончил главу не так хорошо, как мог бы.
— Давай я почитаю и оценю.
На этот раз они рассмеялись вместе. Оба прекрасно знали, что он дает читать свои книги только в напечатанном виде, а ее интерес к ним даже в таком обличье равен нулю. Маша не читала ничего кроме театральных программок. И этого в ней он тоже не понимал — как можно наслаждаться спектаклем и ни в малейшей степени не интересоваться литературой?
— Буквы меня пугают, — то ли в шутку, то ли всерьез объясняла она, — а люди на сцене завораживают.
Он не уставал удивляться, сколько парадоксов таит в себе человек. Он не искал их специально, эти интересные, подчас абсурдные свойства — фишки? изюминки? Черты характера или природную данность? Люди на самом деле не слишком занимали его, ему было скучно и лень вникать хоть немного в их жизнь, и каждое новое знакомство вызывало даже некоторый страх. А вдруг сложится так, что проблемы и радости этого человека станут и твоими собственными, невольно, постепенно, незаметно окружив тебя со всех сторон?
В известной степени он плыл по течению, но если была возможность выбрать берег, поднимался на тот, откуда ему не махали руками. Маша, как кто-то до нее, оказалась вместе с ним случайно, и он мог бы снова сигануть в воду до следующей удачной волны, которая принесла бы его к другому пустынному острову. Но это уже было бы сопротивление обстоятельствам, а ему не хотелось сопротивляться. Лучше смириться, подождать, приглядеться: а может, не слишком уж и обременительным выйдет новое знакомство? С Машей ему повезло, такого давненько не бывало. Может быть, никогда раньше. С тех самых пор, когда он перестал бессмысленно лупить руками по воде, противясь бурным течениям, и успокоился, признав в себе философа, которому все равно, что творится вокруг, лишь бы внутри было покойно.
Кто-то из великих сказал про таких, как он: «Когда человек устает бороться, он делает вид, что помудрел».
Его борьба бесславно закончилась тринадцать лет назад, толком он даже не успел почувствовать вкуса сражения, зато у него было время оценить потери. Оказалось, они слишком велики, чтобы продолжать бой. Во всяком случае, с тем противником — с самим собой. И тогда он стал другим. Это просто, главное — захотеть себя уничтожить.
— Ты собрал вещи? — потрепав его по макушке, спросила Маша.
— Мне не хочется уезжать, — вдруг признался он.
— Знаю. Ты — домосед и консерватор, тебе ничего не нравится менять, даже если это всего на пару дней.
— На две недели, — уточнил он, скорчив гримасу. Она расхохоталась.
— Ну, скажи редактору, что ты заболел и приехать не сможешь. В ближайшее столетье. А в следующей жизни ты наверняка возродишься в образе настоящей мега-звезды, и внимание публики тебе будет только льстить. Вот тогда все встанет на свои места. — Закурив, она мечтательно вздохнула: — А я бы с удовольствием поехала… Появиться на экране, раздавать автографы — кайф!
— Отправляйся вместо меня, — попросил он с серьезной миной, — ты и смотреться будешь лучше. У меня вон лысина пробивается, а борода, на оборот, прет в разные стороны.
— Бородатые мужчины были в моде во все времена, — утешила Маша.
— А лысые?
— У тебя нет лысины, котик!
— Не называй меня котиком!
В притворной ярости он набросился на нее, не допив свой любимый ледяной кофе, и на некоторое время в кухне установилась тишина.
— …Какие планы на вечер? — светским голосом осведомилась Маша, поправляя халат.
— Утоплюсь. Я только что занимался любовью с самой неромантичной женщиной в мире!
— Можно подумать, что ты романтичен!
— Можно, — он кивнул, — но лучше так не думать!
— Прекращай свое словоблудие и иди одевайся. У меня билеты в театр. Пообедаем в городе, а потом — культурная программа.
Ему не хотелось в театр, но четких пожеланий о другом времяпрепровождении не было, и потому он, пожав плечами, согласился.
ГЛАВА 7
ГЛАВА 8
ГЛАВА 9
— Твои комплименты меня нервируют.
— Почему? — удивился он.
— Потому что непонятно, чем они вызваны.
Она стояла у лестницы, смотрела на него снизу вверх, и запрокинутое лицо казалось по-детски беззащитным, хотя взгляд был вызывающе дерзок. Он знал это выражение, и каждый раз поражался, как могут сочетаться наивность и зрелая сила в глазах, отвага и робость, смущенно порозовевшие щеки и сладострастие на губах, изогнутых в кокетливой улыбке. Обычным женским актерством Маша владела не слишком уверенно, уж он-то знал. Она была слишком импульсивна для этого. Однако ее противоречивость завораживала его, как завораживала в других женщинах, во всех — без исключения. Он не пытался разгадать эту загадку, просто наслаждался ею, сторонним наблюдателем взирая на чудо природы, засыпающее в одной постели с ним, но далекое, неизведанное, странное.
— О чем ты думаешь? — спросила она нетерпеливо, потому что он не двигался с места, застыв на ступенях.
— О книге, конечно, — легко соврал он. — Кажется, я закончил главу не так хорошо, как мог бы.
— Давай я почитаю и оценю.
На этот раз они рассмеялись вместе. Оба прекрасно знали, что он дает читать свои книги только в напечатанном виде, а ее интерес к ним даже в таком обличье равен нулю. Маша не читала ничего кроме театральных программок. И этого в ней он тоже не понимал — как можно наслаждаться спектаклем и ни в малейшей степени не интересоваться литературой?
— Буквы меня пугают, — то ли в шутку, то ли всерьез объясняла она, — а люди на сцене завораживают.
Он не уставал удивляться, сколько парадоксов таит в себе человек. Он не искал их специально, эти интересные, подчас абсурдные свойства — фишки? изюминки? Черты характера или природную данность? Люди на самом деле не слишком занимали его, ему было скучно и лень вникать хоть немного в их жизнь, и каждое новое знакомство вызывало даже некоторый страх. А вдруг сложится так, что проблемы и радости этого человека станут и твоими собственными, невольно, постепенно, незаметно окружив тебя со всех сторон?
В известной степени он плыл по течению, но если была возможность выбрать берег, поднимался на тот, откуда ему не махали руками. Маша, как кто-то до нее, оказалась вместе с ним случайно, и он мог бы снова сигануть в воду до следующей удачной волны, которая принесла бы его к другому пустынному острову. Но это уже было бы сопротивление обстоятельствам, а ему не хотелось сопротивляться. Лучше смириться, подождать, приглядеться: а может, не слишком уж и обременительным выйдет новое знакомство? С Машей ему повезло, такого давненько не бывало. Может быть, никогда раньше. С тех самых пор, когда он перестал бессмысленно лупить руками по воде, противясь бурным течениям, и успокоился, признав в себе философа, которому все равно, что творится вокруг, лишь бы внутри было покойно.
Кто-то из великих сказал про таких, как он: «Когда человек устает бороться, он делает вид, что помудрел».
Его борьба бесславно закончилась тринадцать лет назад, толком он даже не успел почувствовать вкуса сражения, зато у него было время оценить потери. Оказалось, они слишком велики, чтобы продолжать бой. Во всяком случае, с тем противником — с самим собой. И тогда он стал другим. Это просто, главное — захотеть себя уничтожить.
— Ты собрал вещи? — потрепав его по макушке, спросила Маша.
— Мне не хочется уезжать, — вдруг признался он.
— Знаю. Ты — домосед и консерватор, тебе ничего не нравится менять, даже если это всего на пару дней.
— На две недели, — уточнил он, скорчив гримасу. Она расхохоталась.
— Ну, скажи редактору, что ты заболел и приехать не сможешь. В ближайшее столетье. А в следующей жизни ты наверняка возродишься в образе настоящей мега-звезды, и внимание публики тебе будет только льстить. Вот тогда все встанет на свои места. — Закурив, она мечтательно вздохнула: — А я бы с удовольствием поехала… Появиться на экране, раздавать автографы — кайф!
— Отправляйся вместо меня, — попросил он с серьезной миной, — ты и смотреться будешь лучше. У меня вон лысина пробивается, а борода, на оборот, прет в разные стороны.
— Бородатые мужчины были в моде во все времена, — утешила Маша.
— А лысые?
— У тебя нет лысины, котик!
— Не называй меня котиком!
В притворной ярости он набросился на нее, не допив свой любимый ледяной кофе, и на некоторое время в кухне установилась тишина.
— …Какие планы на вечер? — светским голосом осведомилась Маша, поправляя халат.
— Утоплюсь. Я только что занимался любовью с самой неромантичной женщиной в мире!
— Можно подумать, что ты романтичен!
— Можно, — он кивнул, — но лучше так не думать!
— Прекращай свое словоблудие и иди одевайся. У меня билеты в театр. Пообедаем в городе, а потом — культурная программа.
Ему не хотелось в театр, но четких пожеланий о другом времяпрепровождении не было, и потому он, пожав плечами, согласился.
ГЛАВА 7
— Но его не было здесь! И, насколько мне известно, из Москвы вообще никто не собирался приезжать. На прошлой неделе Степанов…
Тина досадливо перебила:
— Никакой Степанов меня не интересует, мне нужен Старцев Вадим Алексеевич, ваш директор по рекламе!
— Его нет! — развела руками секретарша. — Вы видите, что у нас творится? Что тут делать директору по рекламе? Мы даже склад еще не оборудовали, продукцию не завезли…
Она вздохнула, весьма опечаленная данным фактом. Хотя работать в офисе без телефона было не так уж и тяжко. Сиди себе, ножкой покачивай, подавай рабочим чаек, немногочисленным сотрудникам — супчик «Магги», да болтай со случайными посетителями, которые ошиблись подъездом. Сибирское представительство «Майского чая» еще находилось в стадии обустройства, и если бы Тина знала об этом раньше, она бы сто раз подумала, прежде чем торопиться сюда. Секретарша абсолютно права, Вадиму Алексеевичу нечего делать в недостроенном офисе: не имея на руках ни продукции, ни кабинета, где можно обсудить сделку, он рисковал бы выглядеть по меньшей мере профаном.
Все это так. Но зачем-то же он полетел в Новосибирск!
Тина еще некоторое время потрепала нервы секретарше, а затем решила, что другие дела, которые могли быть здесь у господина Старцева, в любом случае не связаны с работой, а стало быть, искать его в огромном городе бесполезно.
Она вышла на улицу и устроилась в ближайшем кафе, чтобы как следует проникнуться горем за рюмкой коньяка.
Итак, Вадим Алексеевич прилетел, но куда конкретно — неизвестно. Похоже, ее игра в догонялки лишается смысла. Эта мысль потянула за собой десятки таких же безнадежных, хотя Тина привыкла считать себя оптимисткой. Что делать сейчас, она не знала и потому неподвижно сидела за столиком, заполняя пепельницу окурками.
Как будто ждала.
«Эй, тебе некого ждать здесь!»
Внушить себе это удалось не с первой попытки, но в итоге у нее получилось. Она всегда делала то, что должна, и сейчас не было причин, чтобы менять хоть что-то. Значит, не смотреть в окно, не курить так много, думать, как и где искать Старцева. Программа минимум.
Программа максимум — выбраться отсюда без потерь и поскорее. Глупо прикидываться перед самой собой, что ничего особенного не происходит, так что единственный способ остаться невредимой — как можно быстрее уехать.
Вообще-то, подумала Тина упрямо, все давным-давно быльем поросло. Даже смешно, что она так разволновалась.
— Еще коньяку, — решительно призвала Тина официанта, — и что-нибудь поесть. У вас найдется хороший кусок мяса?
— А как же!
Она вдруг рассмеялась недоверчиво и обвела рукой маленький зал.
— Сто лет назад здесь была столовая, такая, знаете, абсолютно совковая, сплошные пельмени, компот из сухофруктов и котлеты, которыми можно забивать гвозди…
Что ж. Это были безобидные воспоминания. И все-таки, наверное, зря она их озвучила. На секунду почудился запах — оттуда, из начала девяностых, — запах тех самых котлет, холодных и каменных, но от которых слюнки текли у голодных студентов и абитуры.
Официант вежливо улыбнулся:
— Сейчас у нас все по-другому…
— Не только у вас, — тихо сказала она.
Он протянул меню, и ей удалось спрятать мокрые ресницы за кожаной папкой.
Компот, пельмени… куда ее понесло?!
Что могло случиться с Вадимом Алексеевичем — вот ее главная проблема. Сделав заказ, Тина стала дозваниваться на сотовый господину Старцеву и сильно пожалела, что технический прогресс зашел так далеко, что достаточно нажать одну кнопку, и дело в шляпе. Ее участия почти не требовалось, а чем еще себя занять, она не представляла. Думать о работе не получалось, разглядывать посетителей было боязно, и как только она поняла это, за шиворот словно кинули скользких водорослей, так сделалось противно.
Бояться чего-то бы то ни было ей не приходилось очень давно.
Мгновенно, яростно поднялась волна злобы на саму себя. Раскисла. Раскудахталась. Котлеты вспомнила, будто нечего больше вспоминать!
Между тем, телефон Старцева по-прежнему сообщал, что абонент недосягаем, и Тина уже скрипела зубами, не зная, чем заняться, куда бежать, кого искать и от кого прятаться.
За окном, куда она решила не глядеть, но все-таки поглядела, ровно падал снег. Какая-то парочка, вжав головы в плечи, отряхиваясь и поддерживая друг друга на обледенелых ступеньках, атаковала лестницу.
Тина хмыкнула и сердито осмотрелась в ожидании заказанной еды.
— Алька…
Она вздрогнула, услыхав это. На мгновение показалось, что сознание шутит с ней злые шутки. Но в следующую секунду Тина увидела застывшего у входа мужчину, того единственного мужчину, который называл ее — «Алька».
Все внутри рухнуло. На краю обмякшего сердца повисли тринадцать лет, неотвратимой тяжестью того, чего не было, того, о чем она запретила себе думать и что настигло сейчас в близком взгляде его далеких глаз.
— Здравствуй, Морозов, — произнесла ее сила, а слабость сцепила пальцы на подлокотнике кресла.
— Привет, — слегка замешкавшись, ответил он и подошел.
Краем глаза она уловила движение рядом с ним — его спутница, чье присутствие Тина не сразу заметила, растерянно топталась на месте. Не оборачиваясь, он на ходу махнул ей.
Несколько шагов до столика дались ему нелегко. Зато было время взять себя в руки. Она сидела в метре от него — живая, реальная. Струилось в каштановой россыпи волос солнце, нездоровый румянец зажег скулы, вычерченные твердо, почти жестко. И взгляд был подстать — резким и твердым. Лишь в первое мгновение, быть может, мелькнуло в нем ошеломление и что-то еще, неопределенное и пугающее. В этом лице все было знакомо, но с каждым шагом он глубже проваливался в болото, и вот уже захлебывался, осознав, что она — другая. И губы, глаза, подбородок, чье упрямство всегда выдавалось вперед, — незнакомый рисунок, который он помнит только в карандашном наброске.
…Секунды, растянувшись в года, сплющились обратно очень быстро.
Он справился, сложив губы в вежливость и нацепив на лицо удивленное выражение. На самом деле удивляться не было сил.
Чтобы не смотреть на него снизу вверх, она быстро сказала:
— Присаживайся.
— Что ты здесь делаешь? — с преувеличенным интересом спросил он.
— Коньяк пью, — с преувеличенной бодростью ответила она.
Как все нелепо. Этот разговор спустя тринадцать лет, это жуткое месиво ненависти, разочарования, нестерпимой обиды, желания вернуться и ответить достойно еще тогда — чтобы сейчас не сомневаться в собственной свободе.
— Алька, ты не любишь коньяк, — усмехнулся он, рассматривая ее жадно, вмиг позабыв, что маска учтивости — его единственная броня.
— Знаешь, Морозов, люди меняются, — с удовольствием заявила она. — К тому же, меня зовут Тина.
— Как?
— Так.
— Фамилию тоже сменила?
— Какое тебе дело? — не ответила она, потому что фамилия как раз осталась прежней.
Он постарался незаметно перевести дыхание, но не получилось, и шумный, тяжелый вздох застрял в глотке. Морозов закашлялся и быстро отхлебнул из ее бокала. Тина смотрела мимо. Говорить было не о чем. Она видела, что он изменился тоже, было бы странно, если бы этого не случилось. Прическа другая: раньше он стригся под ноль, а теперь густые, русые пряди шапкой лежат на голове. Неизвестная родинка темнеет на скуле. Полным-полно морщин возле глаз, а на переносице красная вмятина, наверное, от очков. Голос с чужой усталостью. Взрослая, мужская щетина. Из-под распахнутого пальто выглядывает галстук. Она никогда не видела, чтобы он носил галстуки. Потому что он никогда их не носил. Что еще?
Она снова взглянула на него, мысленно атакуя собственные страхи, вышвырнув из головы все, кроме внимательного, бесстрастного препарирования этих мелочей, этих внешних перемен, произошедших в нем.
Она понимала только одно — она узнала бы его, стань он обезображенным калекой, или стариком, чье лицо невозможно разглядеть в паутине морщин. Эта мысль была лишней, болезненной, но упрямо вылезала вперед и плясала перед глазами ярко-желтыми пятнами, будто кто-то хорошенько треснул по макушке. Не кто-то, а жизнь.
Любое событие неизбежно, иначе оно бы не произошло. Ценный вывод, только непонятно, что с ним делать.
Тина допила коньяк.
Морозов смотрел, как двигается ее горло в расстегнутом вороте блузке.
— Заказать еще?
— Нет, мне пора, — выдавила она, — не скажу, что встреча была приятной.
— А я скажу, — улыбнулся он через силу и соврал: — Ты чудесно выглядишь.
Ничего чудесного. Она тряслась, как осиновый лист, кривила накрашенные губы, и ресницы ее дрожали под тяжестью туши и слез. Вокруг глаз он заметил темные круги. А внутри — растерянность, боль и злобу. Ничего ужасней он в жизни не видел.
— Пока, — сказала Тина, поднимаясь.
— Это твой? — Он кивнул на телефон, поблескивающий на столике. — Не забудь.
— Не забуду.
— Ваш заказ, — возник из ниоткуда официант и, плавясь от желания угодить, заметил: — Никаких совковых пельменей и компота! Приятного аппетита.
Тина прикусила губы, догадываясь, что последует за этими словами.
— Значит, ты помнишь здешние пельмени? — весело произнес он.
— Морозов, чего ты добиваешься?! — прошипела она, приблизив к его лицу свое — перекошенное от ненависти. — Тебе, что, приятно ковыряться в дерьме?
— Это не дерьмо, Алька.
— Это дерьмо, Морозов! Самое настоящее, вонючее дерьмо! Я тринадцать лет старалась забыть этот запах, и забыла, черт тебя подери, а ты посмел здесь появиться и…
Он дернул ее запястье, заставив снова сесть в кресло, и скороговоркой выпалил:
— Ты что-то путаешь, дорогая! Я здесь живу, а появилась как раз ты! Будешь рассказывать, что случайно оказалась проездом?
— Именно!
— Пусть так, — быстро согласился он, — разве мы не можем поговорить, как нормальные люди?
— Ну, давай поговорим, — проскрежетала она.
— Давай, — кивнул он.
— Начинай, — разрешила Тина.
— Как поживаешь?
— Отлично. А как твои дела?
— Просто здорово.
— Ну вот и прекрасно. Желаю того же и в будущем.
— Алька, хватит! — взмолился он. — Мне тоже трудно…
— Почему тоже? Я, например, чувствую легкость в разговоре с человеком, который много лет назад меня предал! Мне так легко, что словами не опишешь! Прямо взлечу сейчас!
Это вырвалось все-таки. Господи, как она боялась, что так оно и будет! Сколько раз она проверяла себя, исподтишка заглядывая в глубь души и убеждаясь с облегчением, что пепел развеялся, стало светло, что рассосалась обида и, оказывается, можно простить все на свете. Простить и забыть. Но что такое прощение?
Она прислушалась к себе и поняла, что ответа на вопрос не знает.
Ей не хотелось убить его немедленно, смешать с грязью, ответить подлостью на подлость многолетней давности. Ей не было противно смотреть на него, но равнодушия, спокойствия тоже не ощущалось. Так что значит — простить? Постараться разговаривать, как нормальные люди? Обойтись без упреков?
— Ешь, — сказал он, будто пропустив мимо ушей ее справедливые обвинения, в которых все было ложью, — ешь, а то остынет.
— Ты по-прежнему заботливый джентльмен, да? — прищурилась Тина.
— Стараюсь, — не приняв иронии, согласился он. Та давняя ложь связала его по рукам и ногам.
Сколько раз он думал, как скажет ей, сколько раз представлял ее глаза, когда она узнает правду. И тут же одергивал себя, напоминая, что правда — не самое главное.
Главное — что ничего не изменить.
Все и так изменилось, с их молчаливого согласия, из-за малодушия и неуверенности друг в друге. Разве она могла бы возненавидеть его, если бы верила ему безоговорочно? Разве он сам мог бы смириться, если бы не был так труслив?
Так что правда ни при чем.
У него — своя, у нее — другая, и это совсем неважно, и даже ее упреки он выслушал спокойно, хотя много лет не мог заснуть до рассвета именно потому, что представлял, как она должна ненавидеть его.
— Морозов, — Тина на миг посмотрела ему в глаза, — все так нелепо…
Нет, она не знала, что говорить дальше, что вообще можно сказать. Да и какой в этом смысл?
— Как ты живешь, Алька? — почти шепотом произнес он, будто спрашивал у самого себя.
— Нормально, — она прикрыла веки, кивнула с силой, — нормально.
Тина досадливо перебила:
— Никакой Степанов меня не интересует, мне нужен Старцев Вадим Алексеевич, ваш директор по рекламе!
— Его нет! — развела руками секретарша. — Вы видите, что у нас творится? Что тут делать директору по рекламе? Мы даже склад еще не оборудовали, продукцию не завезли…
Она вздохнула, весьма опечаленная данным фактом. Хотя работать в офисе без телефона было не так уж и тяжко. Сиди себе, ножкой покачивай, подавай рабочим чаек, немногочисленным сотрудникам — супчик «Магги», да болтай со случайными посетителями, которые ошиблись подъездом. Сибирское представительство «Майского чая» еще находилось в стадии обустройства, и если бы Тина знала об этом раньше, она бы сто раз подумала, прежде чем торопиться сюда. Секретарша абсолютно права, Вадиму Алексеевичу нечего делать в недостроенном офисе: не имея на руках ни продукции, ни кабинета, где можно обсудить сделку, он рисковал бы выглядеть по меньшей мере профаном.
Все это так. Но зачем-то же он полетел в Новосибирск!
Тина еще некоторое время потрепала нервы секретарше, а затем решила, что другие дела, которые могли быть здесь у господина Старцева, в любом случае не связаны с работой, а стало быть, искать его в огромном городе бесполезно.
Она вышла на улицу и устроилась в ближайшем кафе, чтобы как следует проникнуться горем за рюмкой коньяка.
Итак, Вадим Алексеевич прилетел, но куда конкретно — неизвестно. Похоже, ее игра в догонялки лишается смысла. Эта мысль потянула за собой десятки таких же безнадежных, хотя Тина привыкла считать себя оптимисткой. Что делать сейчас, она не знала и потому неподвижно сидела за столиком, заполняя пепельницу окурками.
Как будто ждала.
«Эй, тебе некого ждать здесь!»
Внушить себе это удалось не с первой попытки, но в итоге у нее получилось. Она всегда делала то, что должна, и сейчас не было причин, чтобы менять хоть что-то. Значит, не смотреть в окно, не курить так много, думать, как и где искать Старцева. Программа минимум.
Программа максимум — выбраться отсюда без потерь и поскорее. Глупо прикидываться перед самой собой, что ничего особенного не происходит, так что единственный способ остаться невредимой — как можно быстрее уехать.
Вообще-то, подумала Тина упрямо, все давным-давно быльем поросло. Даже смешно, что она так разволновалась.
— Еще коньяку, — решительно призвала Тина официанта, — и что-нибудь поесть. У вас найдется хороший кусок мяса?
— А как же!
Она вдруг рассмеялась недоверчиво и обвела рукой маленький зал.
— Сто лет назад здесь была столовая, такая, знаете, абсолютно совковая, сплошные пельмени, компот из сухофруктов и котлеты, которыми можно забивать гвозди…
Что ж. Это были безобидные воспоминания. И все-таки, наверное, зря она их озвучила. На секунду почудился запах — оттуда, из начала девяностых, — запах тех самых котлет, холодных и каменных, но от которых слюнки текли у голодных студентов и абитуры.
Официант вежливо улыбнулся:
— Сейчас у нас все по-другому…
— Не только у вас, — тихо сказала она.
Он протянул меню, и ей удалось спрятать мокрые ресницы за кожаной папкой.
Компот, пельмени… куда ее понесло?!
Что могло случиться с Вадимом Алексеевичем — вот ее главная проблема. Сделав заказ, Тина стала дозваниваться на сотовый господину Старцеву и сильно пожалела, что технический прогресс зашел так далеко, что достаточно нажать одну кнопку, и дело в шляпе. Ее участия почти не требовалось, а чем еще себя занять, она не представляла. Думать о работе не получалось, разглядывать посетителей было боязно, и как только она поняла это, за шиворот словно кинули скользких водорослей, так сделалось противно.
Бояться чего-то бы то ни было ей не приходилось очень давно.
Мгновенно, яростно поднялась волна злобы на саму себя. Раскисла. Раскудахталась. Котлеты вспомнила, будто нечего больше вспоминать!
Между тем, телефон Старцева по-прежнему сообщал, что абонент недосягаем, и Тина уже скрипела зубами, не зная, чем заняться, куда бежать, кого искать и от кого прятаться.
За окном, куда она решила не глядеть, но все-таки поглядела, ровно падал снег. Какая-то парочка, вжав головы в плечи, отряхиваясь и поддерживая друг друга на обледенелых ступеньках, атаковала лестницу.
Тина хмыкнула и сердито осмотрелась в ожидании заказанной еды.
— Алька…
Она вздрогнула, услыхав это. На мгновение показалось, что сознание шутит с ней злые шутки. Но в следующую секунду Тина увидела застывшего у входа мужчину, того единственного мужчину, который называл ее — «Алька».
Все внутри рухнуло. На краю обмякшего сердца повисли тринадцать лет, неотвратимой тяжестью того, чего не было, того, о чем она запретила себе думать и что настигло сейчас в близком взгляде его далеких глаз.
— Здравствуй, Морозов, — произнесла ее сила, а слабость сцепила пальцы на подлокотнике кресла.
— Привет, — слегка замешкавшись, ответил он и подошел.
Краем глаза она уловила движение рядом с ним — его спутница, чье присутствие Тина не сразу заметила, растерянно топталась на месте. Не оборачиваясь, он на ходу махнул ей.
Несколько шагов до столика дались ему нелегко. Зато было время взять себя в руки. Она сидела в метре от него — живая, реальная. Струилось в каштановой россыпи волос солнце, нездоровый румянец зажег скулы, вычерченные твердо, почти жестко. И взгляд был подстать — резким и твердым. Лишь в первое мгновение, быть может, мелькнуло в нем ошеломление и что-то еще, неопределенное и пугающее. В этом лице все было знакомо, но с каждым шагом он глубже проваливался в болото, и вот уже захлебывался, осознав, что она — другая. И губы, глаза, подбородок, чье упрямство всегда выдавалось вперед, — незнакомый рисунок, который он помнит только в карандашном наброске.
…Секунды, растянувшись в года, сплющились обратно очень быстро.
Он справился, сложив губы в вежливость и нацепив на лицо удивленное выражение. На самом деле удивляться не было сил.
Чтобы не смотреть на него снизу вверх, она быстро сказала:
— Присаживайся.
— Что ты здесь делаешь? — с преувеличенным интересом спросил он.
— Коньяк пью, — с преувеличенной бодростью ответила она.
Как все нелепо. Этот разговор спустя тринадцать лет, это жуткое месиво ненависти, разочарования, нестерпимой обиды, желания вернуться и ответить достойно еще тогда — чтобы сейчас не сомневаться в собственной свободе.
— Алька, ты не любишь коньяк, — усмехнулся он, рассматривая ее жадно, вмиг позабыв, что маска учтивости — его единственная броня.
— Знаешь, Морозов, люди меняются, — с удовольствием заявила она. — К тому же, меня зовут Тина.
— Как?
— Так.
— Фамилию тоже сменила?
— Какое тебе дело? — не ответила она, потому что фамилия как раз осталась прежней.
Он постарался незаметно перевести дыхание, но не получилось, и шумный, тяжелый вздох застрял в глотке. Морозов закашлялся и быстро отхлебнул из ее бокала. Тина смотрела мимо. Говорить было не о чем. Она видела, что он изменился тоже, было бы странно, если бы этого не случилось. Прическа другая: раньше он стригся под ноль, а теперь густые, русые пряди шапкой лежат на голове. Неизвестная родинка темнеет на скуле. Полным-полно морщин возле глаз, а на переносице красная вмятина, наверное, от очков. Голос с чужой усталостью. Взрослая, мужская щетина. Из-под распахнутого пальто выглядывает галстук. Она никогда не видела, чтобы он носил галстуки. Потому что он никогда их не носил. Что еще?
Она снова взглянула на него, мысленно атакуя собственные страхи, вышвырнув из головы все, кроме внимательного, бесстрастного препарирования этих мелочей, этих внешних перемен, произошедших в нем.
Она понимала только одно — она узнала бы его, стань он обезображенным калекой, или стариком, чье лицо невозможно разглядеть в паутине морщин. Эта мысль была лишней, болезненной, но упрямо вылезала вперед и плясала перед глазами ярко-желтыми пятнами, будто кто-то хорошенько треснул по макушке. Не кто-то, а жизнь.
Любое событие неизбежно, иначе оно бы не произошло. Ценный вывод, только непонятно, что с ним делать.
Тина допила коньяк.
Морозов смотрел, как двигается ее горло в расстегнутом вороте блузке.
— Заказать еще?
— Нет, мне пора, — выдавила она, — не скажу, что встреча была приятной.
— А я скажу, — улыбнулся он через силу и соврал: — Ты чудесно выглядишь.
Ничего чудесного. Она тряслась, как осиновый лист, кривила накрашенные губы, и ресницы ее дрожали под тяжестью туши и слез. Вокруг глаз он заметил темные круги. А внутри — растерянность, боль и злобу. Ничего ужасней он в жизни не видел.
— Пока, — сказала Тина, поднимаясь.
— Это твой? — Он кивнул на телефон, поблескивающий на столике. — Не забудь.
— Не забуду.
— Ваш заказ, — возник из ниоткуда официант и, плавясь от желания угодить, заметил: — Никаких совковых пельменей и компота! Приятного аппетита.
Тина прикусила губы, догадываясь, что последует за этими словами.
— Значит, ты помнишь здешние пельмени? — весело произнес он.
— Морозов, чего ты добиваешься?! — прошипела она, приблизив к его лицу свое — перекошенное от ненависти. — Тебе, что, приятно ковыряться в дерьме?
— Это не дерьмо, Алька.
— Это дерьмо, Морозов! Самое настоящее, вонючее дерьмо! Я тринадцать лет старалась забыть этот запах, и забыла, черт тебя подери, а ты посмел здесь появиться и…
Он дернул ее запястье, заставив снова сесть в кресло, и скороговоркой выпалил:
— Ты что-то путаешь, дорогая! Я здесь живу, а появилась как раз ты! Будешь рассказывать, что случайно оказалась проездом?
— Именно!
— Пусть так, — быстро согласился он, — разве мы не можем поговорить, как нормальные люди?
— Ну, давай поговорим, — проскрежетала она.
— Давай, — кивнул он.
— Начинай, — разрешила Тина.
— Как поживаешь?
— Отлично. А как твои дела?
— Просто здорово.
— Ну вот и прекрасно. Желаю того же и в будущем.
— Алька, хватит! — взмолился он. — Мне тоже трудно…
— Почему тоже? Я, например, чувствую легкость в разговоре с человеком, который много лет назад меня предал! Мне так легко, что словами не опишешь! Прямо взлечу сейчас!
Это вырвалось все-таки. Господи, как она боялась, что так оно и будет! Сколько раз она проверяла себя, исподтишка заглядывая в глубь души и убеждаясь с облегчением, что пепел развеялся, стало светло, что рассосалась обида и, оказывается, можно простить все на свете. Простить и забыть. Но что такое прощение?
Она прислушалась к себе и поняла, что ответа на вопрос не знает.
Ей не хотелось убить его немедленно, смешать с грязью, ответить подлостью на подлость многолетней давности. Ей не было противно смотреть на него, но равнодушия, спокойствия тоже не ощущалось. Так что значит — простить? Постараться разговаривать, как нормальные люди? Обойтись без упреков?
— Ешь, — сказал он, будто пропустив мимо ушей ее справедливые обвинения, в которых все было ложью, — ешь, а то остынет.
— Ты по-прежнему заботливый джентльмен, да? — прищурилась Тина.
— Стараюсь, — не приняв иронии, согласился он. Та давняя ложь связала его по рукам и ногам.
Сколько раз он думал, как скажет ей, сколько раз представлял ее глаза, когда она узнает правду. И тут же одергивал себя, напоминая, что правда — не самое главное.
Главное — что ничего не изменить.
Все и так изменилось, с их молчаливого согласия, из-за малодушия и неуверенности друг в друге. Разве она могла бы возненавидеть его, если бы верила ему безоговорочно? Разве он сам мог бы смириться, если бы не был так труслив?
Так что правда ни при чем.
У него — своя, у нее — другая, и это совсем неважно, и даже ее упреки он выслушал спокойно, хотя много лет не мог заснуть до рассвета именно потому, что представлял, как она должна ненавидеть его.
— Морозов, — Тина на миг посмотрела ему в глаза, — все так нелепо…
Нет, она не знала, что говорить дальше, что вообще можно сказать. Да и какой в этом смысл?
— Как ты живешь, Алька? — почти шепотом произнес он, будто спрашивал у самого себя.
— Нормально, — она прикрыла веки, кивнула с силой, — нормально.
ГЛАВА 8
Маша смотрела ей вслед с восхищением.
— Вот это походка! — Она перевела взгляд на него, грузно опустившегося в кресло напротив: — Эта твоя знакомая случайно не королевских кровей? Олег, ау, что с тобой?
Он обвел ее тягостным взглядом.
— Она не моя знакомая.
— А кто?
— Я любил ее. — Боже, как ему хотелось рассказать кому-нибудь, выплеснуть наконец все то, с чем в одиночку он справлялся много лет! — Я любил ее, а она любила меня.
Маша задумчиво почесала нос.
— Банально, мой милый.
Со стороны, должно быть, так это и выглядит. Избитая тема пошлых романов. Случайная встреча бывших влюбленных, нервозность и притворная вежливость. Поди, объясни это собственному сердцу. Попробуй растолкуй, да так, чтобы стих грохот в висках, вернулась на орбиту твоя планета и земля под ногами обрела прежнюю твердость.
Ничего страшного. Просто он не был готов к встрече. Случайности всегда выбивают из колеи.
— Значит, вы любили друг друга, — улыбнувшись сочувственно, сказала Маша. — Давно это было?
— Больше десяти лет прошло.
Маша непочтительно присвистнула, выразив презрительное недоверие.
— Тогда почему ты так разволновался? Десять лет, мой милый, это чересчур! Ты, что, еще ее любишь?
Она не боялась ответа — в отличие от большинства женщин, попади они на ее место. Ей просто было бы ужасно обидно, что такой великолепный мужчина страдает из-за давней связи.
По его лицу Маша не могла разобрать, так ли это.
Олег выглядел задумчивым и только.
— Невозможно любить того, с кем незнаком, — пробормотал он. — Я не знаю, какой она стала.
— А хотел бы узнать? — быстро спросила Маша.
Он невесело ухмыльнулся.
— Ты же знаешь, я — эгоист. — В этих словах было столько горечи, что Маша впервые за время общения с ним почувствовала разочарование. — Исключительно для собственного комфорта мне хотелось бы знать только одно — что она счастлива.
— Не знала, что твой комфорт зависит от других, — уколола она. — Люди никогда тебя не интересовали.
Олег сказал, что так и есть.
— Впечатлительная, однако, мадам, — заметила Маша, — даже к своему обеду не притронулась. Ты отбил у нее аппетит, Олег, тебе не стыдно?
— Хватит об этом.
— Да что ты в самом деле?! — разозлилась она. — Эта женщина и вправду чужая тебе, с чего заводиться?
— Смеяться над ней я тебе не позволю!
— Олег, ты с ума сошел? Я не смеялась, я всего лишь пытаюсь разрядить обстановку. Мне не нравится, когда ты такой мрачный.
Тут она подумала, что никогда прежде не видела его мрачным. Ей стало жаль его.
— Милый, — Маша погладила его пальцы, слегка подрагивающие на пачке сигарет, — у каждого была история любви, которую невозможно забыть. Но зачем из-за этого портить вечер? Или ты веришь в теорию половинок и думаешь, что она — как раз та, кто был предназначен тебе и ни с кем больше ты не будешь счастлив?
На этот раз иронии в ее голосе не было, но недоверие, с которым она рассуждала о любви, покоробило его. Еще утром, услышав подобные речи, Олег с энтузиазмом разделил бы ее взгляды. Половинки — это смешно. Единственный шанс испытать счастье — это несправедливо. Так не может быть.
Однако ему неприятно было слышать это сейчас.
— Ты злишься, потому что вы никогда не сможете повторить то, что было?
— Я не злюсь, — отмахнулся он от ее абсурдного заявления. — К тому же в этой жизни вообще ничего невозможно повторить!.. Послушай, я хочу прогуляться. Поешь без меня, ладно?
Она поморщилась:
— Олег, это смешно!
— Нет.
Он подумал, а не рассказать ли ей все? Но как объяснить, что от любви остался лишь призрак и он немного значит в его жизни. Важно другое. Вместе с той любовью погиб он сам, в прямом смысле слова перестал быть — и вместо сильного, страстного юноши появился хмурый мужик, со временем научившийся выдавать свою угрюмость за мудрость.
А та, что была повинна в этом, считала себя жертвой. Видит бог, у нее были основания! Но разве они имели бы значение, если бы они доверяли друг другу?
Он так много об этом думал, что уже точно не знал, где реальность, а где — только его представление о ней.
— Олег, сядь, — попросил кто-то, и он понял, что забыл о Маше.
— Я все-таки пройдусь. Встретимся в театре, ладно?
— Ладно, ладно, — пробурчала она скорее сердито, чем обиженно. — Но если в зале твой пустой желудок будет урчать от голода, я тебя собственноручно выведу!
Он благодарно улыбнулся. Нет, Маша не понимала его, но сейчас ее легкость была нужна ему, как ничто другое.
— Пока, Машунь.
Она сложила губки трубочкой:
— Пока, котик.
— Вот это походка! — Она перевела взгляд на него, грузно опустившегося в кресло напротив: — Эта твоя знакомая случайно не королевских кровей? Олег, ау, что с тобой?
Он обвел ее тягостным взглядом.
— Она не моя знакомая.
— А кто?
— Я любил ее. — Боже, как ему хотелось рассказать кому-нибудь, выплеснуть наконец все то, с чем в одиночку он справлялся много лет! — Я любил ее, а она любила меня.
Маша задумчиво почесала нос.
— Банально, мой милый.
Со стороны, должно быть, так это и выглядит. Избитая тема пошлых романов. Случайная встреча бывших влюбленных, нервозность и притворная вежливость. Поди, объясни это собственному сердцу. Попробуй растолкуй, да так, чтобы стих грохот в висках, вернулась на орбиту твоя планета и земля под ногами обрела прежнюю твердость.
Ничего страшного. Просто он не был готов к встрече. Случайности всегда выбивают из колеи.
— Значит, вы любили друг друга, — улыбнувшись сочувственно, сказала Маша. — Давно это было?
— Больше десяти лет прошло.
Маша непочтительно присвистнула, выразив презрительное недоверие.
— Тогда почему ты так разволновался? Десять лет, мой милый, это чересчур! Ты, что, еще ее любишь?
Она не боялась ответа — в отличие от большинства женщин, попади они на ее место. Ей просто было бы ужасно обидно, что такой великолепный мужчина страдает из-за давней связи.
По его лицу Маша не могла разобрать, так ли это.
Олег выглядел задумчивым и только.
— Невозможно любить того, с кем незнаком, — пробормотал он. — Я не знаю, какой она стала.
— А хотел бы узнать? — быстро спросила Маша.
Он невесело ухмыльнулся.
— Ты же знаешь, я — эгоист. — В этих словах было столько горечи, что Маша впервые за время общения с ним почувствовала разочарование. — Исключительно для собственного комфорта мне хотелось бы знать только одно — что она счастлива.
— Не знала, что твой комфорт зависит от других, — уколола она. — Люди никогда тебя не интересовали.
Олег сказал, что так и есть.
— Впечатлительная, однако, мадам, — заметила Маша, — даже к своему обеду не притронулась. Ты отбил у нее аппетит, Олег, тебе не стыдно?
— Хватит об этом.
— Да что ты в самом деле?! — разозлилась она. — Эта женщина и вправду чужая тебе, с чего заводиться?
— Смеяться над ней я тебе не позволю!
— Олег, ты с ума сошел? Я не смеялась, я всего лишь пытаюсь разрядить обстановку. Мне не нравится, когда ты такой мрачный.
Тут она подумала, что никогда прежде не видела его мрачным. Ей стало жаль его.
— Милый, — Маша погладила его пальцы, слегка подрагивающие на пачке сигарет, — у каждого была история любви, которую невозможно забыть. Но зачем из-за этого портить вечер? Или ты веришь в теорию половинок и думаешь, что она — как раз та, кто был предназначен тебе и ни с кем больше ты не будешь счастлив?
На этот раз иронии в ее голосе не было, но недоверие, с которым она рассуждала о любви, покоробило его. Еще утром, услышав подобные речи, Олег с энтузиазмом разделил бы ее взгляды. Половинки — это смешно. Единственный шанс испытать счастье — это несправедливо. Так не может быть.
Однако ему неприятно было слышать это сейчас.
— Ты злишься, потому что вы никогда не сможете повторить то, что было?
— Я не злюсь, — отмахнулся он от ее абсурдного заявления. — К тому же в этой жизни вообще ничего невозможно повторить!.. Послушай, я хочу прогуляться. Поешь без меня, ладно?
Она поморщилась:
— Олег, это смешно!
— Нет.
Он подумал, а не рассказать ли ей все? Но как объяснить, что от любви остался лишь призрак и он немного значит в его жизни. Важно другое. Вместе с той любовью погиб он сам, в прямом смысле слова перестал быть — и вместо сильного, страстного юноши появился хмурый мужик, со временем научившийся выдавать свою угрюмость за мудрость.
А та, что была повинна в этом, считала себя жертвой. Видит бог, у нее были основания! Но разве они имели бы значение, если бы они доверяли друг другу?
Он так много об этом думал, что уже точно не знал, где реальность, а где — только его представление о ней.
— Олег, сядь, — попросил кто-то, и он понял, что забыл о Маше.
— Я все-таки пройдусь. Встретимся в театре, ладно?
— Ладно, ладно, — пробурчала она скорее сердито, чем обиженно. — Но если в зале твой пустой желудок будет урчать от голода, я тебя собственноручно выведу!
Он благодарно улыбнулся. Нет, Маша не понимала его, но сейчас ее легкость была нужна ему, как ничто другое.
— Пока, Машунь.
Она сложила губки трубочкой:
— Пока, котик.
ГЛАВА 9
Дом, в котором Тина родилась и выросла, был ей ненавистен. Поначалу, совсем еще крохой, она ненавидела только пространство, точнее его отсутствие — длинная узкая комната была перегорожена сервантом, уставлена кроватями, завалена какими-то коробками; в пятиметровой кухне было не повернуться; в прихожей на голову запросто могла свалиться вешалка, прибитая кое-как; и в ванной долго находиться тоже было опасно для жизни — шаталась надломленная раковина, осыпалась штукатурка, тазы падали с гвоздей от одного неловкого движения.
Но пространство заполнено не только вещами, поняла Тина, став немного постарше. И возненавидела сильней, осознанней, потому что все в доме пропиталось безысходностью и злобой.
Отец пил, и в запое был страшен, нечеловечески жесток и хитер. Надеяться на то, что после очередной бутылки он бессознательно упадет, было глупо. Могучее сибирское здоровье не могла сломить какая-то там огненная вода! Тянуло покуражиться, и было безразлично, кто именно от этого пострадает: соседи, жена, дочери. Тина, ходившая в синяках, как и мать с Вероникой, никак не могла решить, что презирает больше — пьянство отца или мамино смирение, и чего больше боится — побоев или собственного бессилия.
Самой первой, самой главной ее мечтой было уехать из дома как можно дальше, туда, где выветрится смрадный запах тоски, страха, безропотного ожидания удара.
Впрочем, трезвым отец был с ними ласков. Звонко мимоходом шлепал по заднице и заявлял с нежностью:
— Вот кобылы выросли, а! Мать, ты глянь, какие кобылы! Ну, хоть бы одного ты мне сына родила!
— Витя!
— Что «Витя»? Ходят макаки разрисованные, юбка до пупа, лохмы в разные стороны, тьфу!
Борец за нравственность хватался за челку «макаки» большой рабочей пятерней, пихал неразумную голову дочери под кран, и от модной красоты, торчавшей воинственно, как хохол попугая, ничего не оставалось.
Вместо майки и лосин — таких долгожданных, так трудно доставшихся, — мудрый батя выдавал старую школьную форму.
— Она же на мне по швам треснет! — пищала зареванная Тина.
— Жрать меньше надо, — советовал родитель и шел к местным барыгам менять лосины на нечто более пригодное для жизни, походя устроив взбучку и Веронике, для профилактики.
Почему-то мама даже в эти моменты, когда отец был не особо опасен, не могла заступиться за них, опускала глаза, выпихивала из комнаты от греха подальше, но никогда слова поперек мужу не говорила. И дочерей учила тому же. С каждым годом Тина сопротивлялась все больше, а сил оставалось все меньше. Будто болото затягивала ее серость будней — дом, школа, двор; дом, школа, двор, дом… И все бы ничего, все бы весело, нормально, но точно знаешь, что спустя несколько лет — дом, работа, дом, работа… А через полвека — дом, дом, дом, да лавочки возле подъезда, да стакан семечек в аккуратно заштопанном кармане сарафана. Все известно наперед.
Чего ей хотелось? Точно она не знала, и хотя географию в средней школе номер семь города Бердска преподавали на достойном уровне, и Тина прекрасно знала, что ни тридевятого царства нет, ни тридесятого государства, однако думала, что далеко отсюда все устроено иначе, и стоит только шагнуть посмелей и окажешься в неведомом, прекрасном мире.
Но пространство заполнено не только вещами, поняла Тина, став немного постарше. И возненавидела сильней, осознанней, потому что все в доме пропиталось безысходностью и злобой.
Отец пил, и в запое был страшен, нечеловечески жесток и хитер. Надеяться на то, что после очередной бутылки он бессознательно упадет, было глупо. Могучее сибирское здоровье не могла сломить какая-то там огненная вода! Тянуло покуражиться, и было безразлично, кто именно от этого пострадает: соседи, жена, дочери. Тина, ходившая в синяках, как и мать с Вероникой, никак не могла решить, что презирает больше — пьянство отца или мамино смирение, и чего больше боится — побоев или собственного бессилия.
Самой первой, самой главной ее мечтой было уехать из дома как можно дальше, туда, где выветрится смрадный запах тоски, страха, безропотного ожидания удара.
Впрочем, трезвым отец был с ними ласков. Звонко мимоходом шлепал по заднице и заявлял с нежностью:
— Вот кобылы выросли, а! Мать, ты глянь, какие кобылы! Ну, хоть бы одного ты мне сына родила!
— Витя!
— Что «Витя»? Ходят макаки разрисованные, юбка до пупа, лохмы в разные стороны, тьфу!
Борец за нравственность хватался за челку «макаки» большой рабочей пятерней, пихал неразумную голову дочери под кран, и от модной красоты, торчавшей воинственно, как хохол попугая, ничего не оставалось.
Вместо майки и лосин — таких долгожданных, так трудно доставшихся, — мудрый батя выдавал старую школьную форму.
— Она же на мне по швам треснет! — пищала зареванная Тина.
— Жрать меньше надо, — советовал родитель и шел к местным барыгам менять лосины на нечто более пригодное для жизни, походя устроив взбучку и Веронике, для профилактики.
Почему-то мама даже в эти моменты, когда отец был не особо опасен, не могла заступиться за них, опускала глаза, выпихивала из комнаты от греха подальше, но никогда слова поперек мужу не говорила. И дочерей учила тому же. С каждым годом Тина сопротивлялась все больше, а сил оставалось все меньше. Будто болото затягивала ее серость будней — дом, школа, двор; дом, школа, двор, дом… И все бы ничего, все бы весело, нормально, но точно знаешь, что спустя несколько лет — дом, работа, дом, работа… А через полвека — дом, дом, дом, да лавочки возле подъезда, да стакан семечек в аккуратно заштопанном кармане сарафана. Все известно наперед.
Чего ей хотелось? Точно она не знала, и хотя географию в средней школе номер семь города Бердска преподавали на достойном уровне, и Тина прекрасно знала, что ни тридевятого царства нет, ни тридесятого государства, однако думала, что далеко отсюда все устроено иначе, и стоит только шагнуть посмелей и окажешься в неведомом, прекрасном мире.