Страница:
Он поднялся, покачиваясь, подошел к стене, сорвал с нее кривую казацкую саблю и размахнулся так широко, что снес напрочь половину висевшей рядом портьеры.
— Дивизия-а-а! — заорал батька, ничего, кажется, не замечая вокруг. — По ко-оням! Арш! Галопом! Лобовой удар! Через колючую проволоку!!! Кто там упал?! Кони через колючую проволоку! А из окоп солдатики… из окоп из винтовок… Шарах! Шарах! Шарах!!! Шашкой наотмашь — р-раз! Знаешь, как сплеча рубят — от основания шеи до середины грудной клетки? Серые шинельки — и в серую грязь! А по тем, кто еще ворочается, — копытами… А потом!…
Голос его сорвался. Батька пошатнулся, выронил саблю, которая с жутко неприятным, медицинским звоном упала на каменный пол — как окровавленный скальпель в ванночку для инструментов. Махно шагнул к столу, но не сел, а остался стоять, закрыв лицо руками.
— А потом пулеметы с правого и левого флангов, — глухо заговорил он, — ды-ды-ды-ды… Самая смерть — когда пулеметы на наступающую конницу. Половины дивизии нет… Еще залп… И больше они не умолкали — пулеметы…
Махно опустил руки, и Никита с ужасом увидел его залитое слезами лицо. Махно опустился на стул и подвинул к себе бутыль.
— Ушел я от красных в Херсонские степи, — продолжал он, глядя на свои руки, обнимавшие бутылку, — и тогда Семен Буденный погнал меня, хорошо гнал — почти всех положил. А потом… И… И… только и знают про Махно, что он звезды на спинах коммунистов вырезал… Да еще как республику Гуляйполе учредил… Глупая, детская попытка. Но власти тогда даже таких шуток не понимали…
С деревянным стуком Махно уронил голову на стол.
— Может, выпьешь? — робко предложил Никита, когда прошло более пяти минут в тишине.
Не дожидаясь ответа, Никита налил. Батька с трудом выпрямился и в несколько длинных глотков опорожнил стакан.
— А грохнули меня в Париже, — уже спокойнее проговорил Махно. — Я, признаться, и не прятался от них. Знал, что найдут. Нашли…
— Кто? — осторожно спросил Никита.
— Как это кто? — слабо усмехнулся Махно. — НКВД — кто… Я как только здесь оказался, тут же обрадовался — есть возможность продолжать борьбу. Но меня быстро обломили. Все было так, как с Вольным Стрелком. Только того аннигилировали, а я скрываюсь. Пока. До поры до времени. Ушел в подполье. Разливай еще! Ушел, так сказать, в ПОПУ. Но ничего… Я им еще покажу всем… Не получилось там, так тут получится. Я им устрою… такое Гуляйполе, которого никто никогда не видел… Понял?
Никита не успел ответить. Батька проглотил налитую ему порцию «бухла», икнул и снова уронил голову на стол.
— Эй! — позвал Никита. — Э-эй!
Батька Махно захрапел.
— Да, милый друг, откуда ты взялся? — мягко спросил Эдуард.
— Из-под Грозного, — уныло отвечал новенький надзиратель, очень похожий на самого Эдуарда Гаврилыча, если бы тот имел только одну голову. — Я знаю, что тут у вас одни ифриты служат, но мне это… протекцию дали… Сулейман ибн Сулейман.
Услышав фамилию начальника Городского управления милиции, Гаврилыч тут же осекся и замолчал. Эдуард же, как всегда в момент личных катаклизмов, закатил глаза в потолок и сделал вид, что о чем-то глубоко задумался или задремал.
— Я знаю, что тут у вас одни ифриты служат, — продолжал новичок, заметно приободрившись после того, как убедился, какой эффект произвели на Эдуарда Гаврилыча его слова, — но Сулейман ибн Сулейман, как оказалось, мой прямой предок. Он тысячу лет назад был воином Аллаха. В нашем роду — все воины Аллаха. А я как на мине подорвался — сразу сюда. Меня Сулейман ибн Сулейман вызвал и направил надзирателем в городскую тюрьму. Мой младший брат в прошлом году от ран умер, тоже у вас работает — секретарем. Только он почему-то паучком стал. Абдулла его зовут.
«Людишки! — злобно подумал Гаврилыч, косясь на капитулировавшего от дискуссии Эдуарда. — Вот поганое племя! А ведь тоже — некоторые из них из семени ифритов получились. И что теперь с ними делать? Попробуй Сулейману ибн Сулейману возразить».
— Мне Сулейман говорил, — сказал еще новобранец, — что, если какие проблемы будут, обращаться прямо к нему. Говорил, что коллектив тут дружный, хоть и немного нервный…
— Не надо к Сулейману обращаться, — проговорил быстро Гаврилыч, который уже успел сориентироваться на новом месте работы и знал, что начальник считает виноватым не того, кто на самом деле виноват, а того, кого пожелает считать виноватым, — не надо к Сулейману обращаться. Пока что. Ты только больше так не делай, как сегодня сделал. Ладно?
— Я не виноват, — пожал плечами новобранец, — я этого козла вел в камеру, а он выступать начал. Ну… я погорячился…
— Все мы горячимся время от времени, — терпеливо объяснял Гаврилыч, — ну, двинул бы ему разок-другой… Но зачем ты его сожрал? Подследственного-то?
Новичок почесал черную бороду и потупился.
— Ты откуда — с Земли?
— Я ж говорю — из-под Грозного…
— И там ты тоже людей жрал?
— Нет, — признался новичок. — Но иногда очень тянуло… Один раз даже пленного солдата укусил. А здесь… не сдержался…
— Больше этого не делай, — снова сказал Гаврилыч. — Все. Можешь идти. Да! И не забудь заполнить бумаги на сожранного. Напиши, что он… что он… А черт, иди я сам напишу.
Новичок снова почесал бороду и вразвалочку вышел из кабинета. Гаврилыч поудобнее расположил за рабочим столом свое массивное тело, разложил планшет, достал ручку и задумался. О чем писать в объяснительной, он не имел ни малейшего понятия. Тем более писать Гаврилыч не умел вовсе. А голова Эдуард из-за страха перед начальством так глубоко погрузилась в свои мысли, что ни на какие сигналы не отзывалась. Гаврилыч плюнул и вызвал по внутренней связи секретаря-паучка, который, как выяснилось, приходился новобранцу, из-за которого начался весь сыр-бор, младшим братом. Гаврилыч усадил секретаря за свой стол, велел писать тому под диктовку и принялся ходить по кабинету, мучительно выдаивая из собственных мозгов фразы и отдельные предложения. Паучок прилежно записывал. Примерно через час на свет появился документ следующего содержания:
«При сем препровождается остаток тела подследственного, как-то: рука — 1 штука, нога — 1 штука, штука мужская — 1 штука. Само тело без всего вышеперечисленного обнаружить не удалось, так как оно исчезло в неизвестном направлении, будучи съеденным при попытке к бегству».
Поставив крестик вместо росписи, Гаврилыч вздохнул с облегчением. Он выгнал секретаря вон, а сам, помедлив немного, тоже вышел в коридор, заперев за собою дверь кабинета.
— В комнату допросов надо спуститься, — пробормотал себе под нос Гаврилыч, — наш подследственный Гмырь, наверное, уже очухался.
— Конечно, очухался, — раздался мягкий голос под ухом Гаврилыча.
— Черт! — выкрикнул Гаврилыч. — Предупреждать надо, когда просыпаешься! Напугал, гад…
— Извини, милый друг…
— Тамбовский волк тебе милый друг, — буркнул по привычке Гаврилыч.
— Куда идем? — зевнув, осведомился Эдуард.
— Гмыря допрашивать, — сказал Гаврилыч. — Если он очухался. А если нет — переведем его в камеру — нечего зря комнату для допросов занимать.
— Ладушки, — согласился Эдуард. — Только нужно конвойного захватить. Мы же теперь не простой участковый, а городской участковый. У нас — целый штат помощников есть.
— Знаю я, — проворчал Гаврилыч.
Из-за поворота — навстречу Эдуарду Гаврилычу — вывернул тот самый новобранец. Облизываясь, он нес в руках остатки сожранного подследственного, и Гаврилыч, глянув на эти остатки, крякнул и с досадой подумал, что из только что сочиненного им документа придется вычеркнуть «нога — 1 штука», потому что никакой ноги уже не было. Заметив Эдуарда Гаврилыча, новобранец быстро вытер губы и ускорил шаг.
— Отставить! — загремел Гаврилыч. — Остатки сдай в каптерку! Быстро!
«Хорошо, что каптерка — следующая дверь, — подумал Гаврилыч, — а если бы ему на другой этаж надо было бы идти, ни хрена он не принес бы. Все съел по дороге».
Дождавшись, когда новобранец выполнит приказ, Гаврилыч скомандовал ему:
— Смирно!
И потом:
— За мной! Поможешь подследственного перетащить. Под моим личным наблюдением!
— Слушаюсь! — ответил новобранец.
— Интересно, — сказал на это Эдуард, — он что, не проспался еще?.. А чем это тут пахнет? Чувствуется… м-м… некоторое амбре.
— Да, — с чувством проговорил Гаврилыч, — воняет смачно. Только вот— чем?
— Какашками, товарищ капитан! — гаркнул новобранец, подумав, что вопрос адресуется ему.
— И в самом деле, — принюхавшись, определил Эдуард.
— Ага, — подтвердил Гаврилыч, — говнецом потягивает. Он обделался, что ли? А штаны вроде сухие.
— Лужа на полу, товарищ капитан, — обратил внимание новобранец.
— Значит, обделался, — произнес Гаврилыч, — от пьяни и не такое бывает.
— Странно, — проговорил Эдуард, отличавшийся от Гаврилыча некоторой склонностью к логичности мышления, — как он мог обделаться, не замочив штанов? Снял, а потом надел?
Новобранец, снова подумав, что вопрос адресуется ему, пожал плечами и сказал:
— Не могу знать.
Гаврилыч, судя по всему, тоже хотел что-то выразить по этому поводу, но не успел. Дверь н комнату допросов, которую новобранец по неведению забыл запереть за собой, вдруг распахнулась. Эдуард Гаврилыч развернулся к двери, готовя уже двумя головами одновременно негодующее замечание тем, кто осмеливается без стука врываться и мешать людям работать, но вдруг осекся.
Дверь тихо затворилась за вошедшими.
— Вы кто? — спросил Гаврилыч почему-то шепотом.
— Да, позвольте узнать? — спросил и Эдуард, уже почувствовавший, что испытывает по отношению к вошедшим необъяснимый страх.
Их было двое — совершенно одинаковые невысокие фигуры, закутанные в черные балахоны с ног до головы (если у них были ноги и голова, что не представлялось возможным выяснить, так как широкие балахоны не давали никакого понятия об очертаниях).
— Что происходит? — взвизгнул Эдуард.
Складка одного из балахонов шевельнулась, и на свет показался небольшой бластер. И Эдуард, и Гаврилыч тут же узнали конфигурацию бластера — военного образца последней разработки — сжигает все, что попадается на пути луча за несколько незначительных долей секунды. В Первом загробном мире такие бластеры, между прочим, давно были сняты с производства.
Эдуард Гаврилыч поднял руки вверх. Новобранец подумал и последовал его примеру. Впрочем, новобранец, кажется, не понимал серьезности происходящего, потому что вдруг наклонился к Гаврилычу и шепотом спросил:
— А если я их выведу отсюда, вы позволите их съесть, товарищ капитан?
Эдуард Гаврилыч ничего не ответил — даже не кивнул нисколько ни одной из своих голов, боясь того, чтобы непрошеные гости не истолковали какое-либо действие с его стороны как сопротивление и не открыли огонь. Бластер стреляет бесшумно, а разрушительная сила его луча такова, что не успеет Эдуард Гаврилыч пикнуть, как от него не останется даже мокрого места. Но новобранец был поистине человеком отчаянной храбрости или несусветной глупости — потому что он, строго нахмурившись, двинулся на черных незнакомцев, широко раскинув руки, как будто хотел обнять сразу обоих.
Черный балахон поднял бластер.
«Что же я скажу Сулейману ибн Сулейману?» — успело пронестись в неповоротливых вообще-то мозгах Гаврилыча, и новобранца, имя которого никто так и не узнал, не стало. Только хлопья пепла опустились на пол.
— Убили, — с дрожью в голосе проговорил Эдуард, — ах, вы его уничтожили…
— Не болтай ерунды, мусор, — металлическим голосом произнес один из черных балахонов, кажется, тот, у которого был бластер, — уничтожает только аннигилятор. Твой подручный перешел в другую фазу существования… в другой мир. А теперь, если не хочешь оказаться там, где оказался он, отойди от арестованного.
Не опуская рук, Эдуард Гаврилыч поспешно отступил. Снова сверкнул луч бластера, рассекая цепь на наручниках, сковывающих руки Гмыря. Без звука Гмырь рухнул в зловонную лужу. Тогда второй черный балахон шагнул к нему, легко поднял и положил на плечо.
И направился к двери, положив перед этим на стол секретаря, который, по счастью, не присутствовал при всем этом, странную штуку, похожую одновременно на будильник и ежа.
— Это брубнильник, — сказал металлический голос, — как тебе известно. Когда пройдет двадцать сглотов, он пиликнет. Только в этом случае можешь опустить руки и выйти из комнаты. Понятно?
— Попятно, — быстро ответил Гаврилыч.
— Совершенно понятно, — тут же добавил Эдуард.
Снова скрипнула дверь, и черные балахоны исчезли.
Однако Эдуард Гаврилыч с места так и не двинулся. Даже руки не опустил. Некоторое время головы ифрита молчали, а потом заговорил Гаврилыч:
— Это все ты виноват, — ненавидящим свистящим шепотом сказал он Эдуарду, — если бы ты не затормозил, мы бы бросились на них, прежде чем они бластер достали.
— Я затормозил? — тоже шепотом возмутился Эдуард. — Это ты виноват, а не я! Из-за тебя у нас даже колени затряслись — сразу, как только они вошли. Это я почувствовал…
— Почувствовал! — хмыкнул Гаврилыч. — Да если бы я нас не это… в руках не держал, ты… мы бы точно обмочились…
— Прекрати! — Эдуард повысил было голос, но тотчас осторожно оглянулся и зашептал снова: — Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне, да еще в таких выражениях.
— А что это я такого сказал? — заухмылялся Гаврилыч. — Ой, какой ты стал горячий сразу… А как на тебя бластер наставили, так небось не выступал.
— Мы с тобой, Гаврилыч, хоть и родственники… в какой-то степени даже более родные, чем это себе можно представить, — заговорил Эдуард совершенно ледяным голосом, — но я вынужден предупредить. Еще одно слово — и я тебя…
— Что ты меня? — взвился Гаврилыч. — Ты просто злишься, что у тебя из-под носа увели важного свидетеля… даже не свидетеля, а соучастника — и вымещаешь эту злость на мне. Так?
Вообще-то Гаврилыч говорил правду, но Эдуард от его прозорливости был не в восторге. Гнев и ярость настолько овладели им, что, если б его именно сейчас попросили объяснить значения слов «гуманизм» и «интеллигенция», Эдуард вместо ответа стал бы плеваться.
— Еще одно слово в подобном тематическом ключе, едва-едва сдерживаясь, сказал Эдуард, — и я буду вынужден потребовать сатисфакции!
Гаврилыч, как и Эдуард, тоже был на взводе, досадуя, что упустил Гмыря, и, как это водится не только у ифритов, но у людей, винил в произошедшем не себя, а того, на кого можно было бы свалить вину — на Эдуарда то есть. А уж странное и непонятное слово «сатисфакция» взбесило его окончательно.
— Ну, гад… — прошипел Гаврилыч, — держись…
— Ах так, — проговорил Эдуард, подыскивая в собственном лексиконе самое экспрессивное ругательство, — сам держись, дурак проклятый!
— Я дурак? Щас финтилей под глаз навешаю!
— Дурак! Дурак, дурак, дурак!
Гаврилыч задохнулся от ярости. Стараясь выразить свои чувства словами, он ни к какому результату не пришел, поэтому решил приступить непосредственно к действиям. Голова Гаврилыч отогнулась назад на толстой шее и изо всех сил врезала голове Эдуард лбом прямо в переносицу.
Эдуард взвыл от боли. Откуда-то из глубины темных пластов его подсознания всплеснулись никогда не произносимые им слова:
— Сволочь! Сучара бацильная! Падла, падла!
А получив еще один удар в переносицу, Эдуард окончательно утратил весь свой интеллектуальный лоск. Рявкнув:
— Гнида! — Он ударил Гаврилыча лбом в ухо.
И незамедлительно получил лбом же в глаз.
Некоторое время, не произнося ни слова, Гаврилыч и Эдуард колотились лбами так, что в комнате для допросов стоял дробный перестук, как будто кто-то сунул в миксер два шара для кегельбана. И только когда брубнильник запиликал снова, они остановились.
— Еще двадцать сглотов прошло, — отдуваясь, сообщил Эдуард.
— Без тебя знаю, придурок, — сказал Гаврилыч.
Он посмотрел на Эдуарда и хихикнул.
— Хорош! — сказал Гаврилыч. — Глаз один заплыл у тебя.
— А у тебя ухо распухло, — мстительно ответил Эдуард.
После этого они долго молчали. Первым молчание нарушил Эдуард.
— А ведь нам надо бросаться в погоню, — нерешительно проговорил он, — или по крайней мере тревогу объявлять.
— Надо, — согласился Гаврилыч. — Давно бы и в погоню бросились, и тревогу объявили бы, если бы ты дурака валять не начал.
— Я? — снова возмутился Эдуард. — Это ты первый меня ударил! И драку ты затеял, потому что больше всего не свете не хотел бросаться в погоню и поднимать тревогу. Боялся этих… с бластером.
— Я не боялся, — становясь хмурым, ответил Гаврилыч. — Я просто опасался. Кому охота лучевой ожог получать?..
— Но теперь-то, — глядя в сторону, проговорил Эдуард, — можно?
Гаврилыч тоже отвел глаза и сказал негромко:
— Можно!
В то же мгновение капитан Городской милиции Эдуард Гаврилыч, размахивая руками и вопя в две глотки, вылетел из комнаты допросов — переполошив все отделение, взбежал по лестнице из подвала на первый этаж и, приплясывая в холле на бетонном полу, точно на горящих углях, объявил всем, кто мог его слышать:
— Преступление века! Похищен арестованный!
Через несколько минут, окруженный десятком сочувствующих ифритов, Эдуард и Гаврилыч наперебой рассказывали подробности страшного налета, когда они в одиночку отбивались от сотни ужасных созданий, вооруженных бластерами. Эдуард при этом демонстрировал подбитый глаз, а Гаврилыч распухшим ухом поворачивался к свету. Ифриты, слушая о подвигах капитана, качали головами, и только один охранник, стоящий на входе, позволил себе усомниться в правдивости всей этой истории.
— Как же так? — сказал он. — Я все время был у центральной двери — и никто из посторонних не входил и не выходил…
— Я и говорю! — тут же откликнулся Гаврилыч. — Странное дело!
— Без сомнения, странное, — подтвердил Эдуард.
Глава 9
— Дивизия-а-а! — заорал батька, ничего, кажется, не замечая вокруг. — По ко-оням! Арш! Галопом! Лобовой удар! Через колючую проволоку!!! Кто там упал?! Кони через колючую проволоку! А из окоп солдатики… из окоп из винтовок… Шарах! Шарах! Шарах!!! Шашкой наотмашь — р-раз! Знаешь, как сплеча рубят — от основания шеи до середины грудной клетки? Серые шинельки — и в серую грязь! А по тем, кто еще ворочается, — копытами… А потом!…
Голос его сорвался. Батька пошатнулся, выронил саблю, которая с жутко неприятным, медицинским звоном упала на каменный пол — как окровавленный скальпель в ванночку для инструментов. Махно шагнул к столу, но не сел, а остался стоять, закрыв лицо руками.
— А потом пулеметы с правого и левого флангов, — глухо заговорил он, — ды-ды-ды-ды… Самая смерть — когда пулеметы на наступающую конницу. Половины дивизии нет… Еще залп… И больше они не умолкали — пулеметы…
Махно опустил руки, и Никита с ужасом увидел его залитое слезами лицо. Махно опустился на стул и подвинул к себе бутыль.
— Ушел я от красных в Херсонские степи, — продолжал он, глядя на свои руки, обнимавшие бутылку, — и тогда Семен Буденный погнал меня, хорошо гнал — почти всех положил. А потом… И… И… только и знают про Махно, что он звезды на спинах коммунистов вырезал… Да еще как республику Гуляйполе учредил… Глупая, детская попытка. Но власти тогда даже таких шуток не понимали…
С деревянным стуком Махно уронил голову на стол.
— Может, выпьешь? — робко предложил Никита, когда прошло более пяти минут в тишине.
Не дожидаясь ответа, Никита налил. Батька с трудом выпрямился и в несколько длинных глотков опорожнил стакан.
— А грохнули меня в Париже, — уже спокойнее проговорил Махно. — Я, признаться, и не прятался от них. Знал, что найдут. Нашли…
— Кто? — осторожно спросил Никита.
— Как это кто? — слабо усмехнулся Махно. — НКВД — кто… Я как только здесь оказался, тут же обрадовался — есть возможность продолжать борьбу. Но меня быстро обломили. Все было так, как с Вольным Стрелком. Только того аннигилировали, а я скрываюсь. Пока. До поры до времени. Ушел в подполье. Разливай еще! Ушел, так сказать, в ПОПУ. Но ничего… Я им еще покажу всем… Не получилось там, так тут получится. Я им устрою… такое Гуляйполе, которого никто никогда не видел… Понял?
Никита не успел ответить. Батька проглотил налитую ему порцию «бухла», икнул и снова уронил голову на стол.
— Эй! — позвал Никита. — Э-эй!
Батька Махно захрапел.
* * *
— Кто тебя в милицию служить направил, придурка? — орал Гаврилыч на новобранца. — Откуда ты вообще взялся?— Да, милый друг, откуда ты взялся? — мягко спросил Эдуард.
— Из-под Грозного, — уныло отвечал новенький надзиратель, очень похожий на самого Эдуарда Гаврилыча, если бы тот имел только одну голову. — Я знаю, что тут у вас одни ифриты служат, но мне это… протекцию дали… Сулейман ибн Сулейман.
Услышав фамилию начальника Городского управления милиции, Гаврилыч тут же осекся и замолчал. Эдуард же, как всегда в момент личных катаклизмов, закатил глаза в потолок и сделал вид, что о чем-то глубоко задумался или задремал.
— Я знаю, что тут у вас одни ифриты служат, — продолжал новичок, заметно приободрившись после того, как убедился, какой эффект произвели на Эдуарда Гаврилыча его слова, — но Сулейман ибн Сулейман, как оказалось, мой прямой предок. Он тысячу лет назад был воином Аллаха. В нашем роду — все воины Аллаха. А я как на мине подорвался — сразу сюда. Меня Сулейман ибн Сулейман вызвал и направил надзирателем в городскую тюрьму. Мой младший брат в прошлом году от ран умер, тоже у вас работает — секретарем. Только он почему-то паучком стал. Абдулла его зовут.
«Людишки! — злобно подумал Гаврилыч, косясь на капитулировавшего от дискуссии Эдуарда. — Вот поганое племя! А ведь тоже — некоторые из них из семени ифритов получились. И что теперь с ними делать? Попробуй Сулейману ибн Сулейману возразить».
— Мне Сулейман говорил, — сказал еще новобранец, — что, если какие проблемы будут, обращаться прямо к нему. Говорил, что коллектив тут дружный, хоть и немного нервный…
— Не надо к Сулейману обращаться, — проговорил быстро Гаврилыч, который уже успел сориентироваться на новом месте работы и знал, что начальник считает виноватым не того, кто на самом деле виноват, а того, кого пожелает считать виноватым, — не надо к Сулейману обращаться. Пока что. Ты только больше так не делай, как сегодня сделал. Ладно?
— Я не виноват, — пожал плечами новобранец, — я этого козла вел в камеру, а он выступать начал. Ну… я погорячился…
— Все мы горячимся время от времени, — терпеливо объяснял Гаврилыч, — ну, двинул бы ему разок-другой… Но зачем ты его сожрал? Подследственного-то?
Новичок почесал черную бороду и потупился.
— Ты откуда — с Земли?
— Я ж говорю — из-под Грозного…
— И там ты тоже людей жрал?
— Нет, — признался новичок. — Но иногда очень тянуло… Один раз даже пленного солдата укусил. А здесь… не сдержался…
— Больше этого не делай, — снова сказал Гаврилыч. — Все. Можешь идти. Да! И не забудь заполнить бумаги на сожранного. Напиши, что он… что он… А черт, иди я сам напишу.
Новичок снова почесал бороду и вразвалочку вышел из кабинета. Гаврилыч поудобнее расположил за рабочим столом свое массивное тело, разложил планшет, достал ручку и задумался. О чем писать в объяснительной, он не имел ни малейшего понятия. Тем более писать Гаврилыч не умел вовсе. А голова Эдуард из-за страха перед начальством так глубоко погрузилась в свои мысли, что ни на какие сигналы не отзывалась. Гаврилыч плюнул и вызвал по внутренней связи секретаря-паучка, который, как выяснилось, приходился новобранцу, из-за которого начался весь сыр-бор, младшим братом. Гаврилыч усадил секретаря за свой стол, велел писать тому под диктовку и принялся ходить по кабинету, мучительно выдаивая из собственных мозгов фразы и отдельные предложения. Паучок прилежно записывал. Примерно через час на свет появился документ следующего содержания:
«При сем препровождается остаток тела подследственного, как-то: рука — 1 штука, нога — 1 штука, штука мужская — 1 штука. Само тело без всего вышеперечисленного обнаружить не удалось, так как оно исчезло в неизвестном направлении, будучи съеденным при попытке к бегству».
Поставив крестик вместо росписи, Гаврилыч вздохнул с облегчением. Он выгнал секретаря вон, а сам, помедлив немного, тоже вышел в коридор, заперев за собою дверь кабинета.
— В комнату допросов надо спуститься, — пробормотал себе под нос Гаврилыч, — наш подследственный Гмырь, наверное, уже очухался.
— Конечно, очухался, — раздался мягкий голос под ухом Гаврилыча.
— Черт! — выкрикнул Гаврилыч. — Предупреждать надо, когда просыпаешься! Напугал, гад…
— Извини, милый друг…
— Тамбовский волк тебе милый друг, — буркнул по привычке Гаврилыч.
— Куда идем? — зевнув, осведомился Эдуард.
— Гмыря допрашивать, — сказал Гаврилыч. — Если он очухался. А если нет — переведем его в камеру — нечего зря комнату для допросов занимать.
— Ладушки, — согласился Эдуард. — Только нужно конвойного захватить. Мы же теперь не простой участковый, а городской участковый. У нас — целый штат помощников есть.
— Знаю я, — проворчал Гаврилыч.
Из-за поворота — навстречу Эдуарду Гаврилычу — вывернул тот самый новобранец. Облизываясь, он нес в руках остатки сожранного подследственного, и Гаврилыч, глянув на эти остатки, крякнул и с досадой подумал, что из только что сочиненного им документа придется вычеркнуть «нога — 1 штука», потому что никакой ноги уже не было. Заметив Эдуарда Гаврилыча, новобранец быстро вытер губы и ускорил шаг.
— Отставить! — загремел Гаврилыч. — Остатки сдай в каптерку! Быстро!
«Хорошо, что каптерка — следующая дверь, — подумал Гаврилыч, — а если бы ему на другой этаж надо было бы идти, ни хрена он не принес бы. Все съел по дороге».
Дождавшись, когда новобранец выполнит приказ, Гаврилыч скомандовал ему:
— Смирно!
И потом:
— За мной! Поможешь подследственного перетащить. Под моим личным наблюдением!
— Слушаюсь! — ответил новобранец.
* * *
Гмыря Эдуард Гаврилыч застал в той же позе, в которой и оставлял.— Интересно, — сказал на это Эдуард, — он что, не проспался еще?.. А чем это тут пахнет? Чувствуется… м-м… некоторое амбре.
— Да, — с чувством проговорил Гаврилыч, — воняет смачно. Только вот— чем?
— Какашками, товарищ капитан! — гаркнул новобранец, подумав, что вопрос адресуется ему.
— И в самом деле, — принюхавшись, определил Эдуард.
— Ага, — подтвердил Гаврилыч, — говнецом потягивает. Он обделался, что ли? А штаны вроде сухие.
— Лужа на полу, товарищ капитан, — обратил внимание новобранец.
— Значит, обделался, — произнес Гаврилыч, — от пьяни и не такое бывает.
— Странно, — проговорил Эдуард, отличавшийся от Гаврилыча некоторой склонностью к логичности мышления, — как он мог обделаться, не замочив штанов? Снял, а потом надел?
Новобранец, снова подумав, что вопрос адресуется ему, пожал плечами и сказал:
— Не могу знать.
Гаврилыч, судя по всему, тоже хотел что-то выразить по этому поводу, но не успел. Дверь н комнату допросов, которую новобранец по неведению забыл запереть за собой, вдруг распахнулась. Эдуард Гаврилыч развернулся к двери, готовя уже двумя головами одновременно негодующее замечание тем, кто осмеливается без стука врываться и мешать людям работать, но вдруг осекся.
Дверь тихо затворилась за вошедшими.
— Вы кто? — спросил Гаврилыч почему-то шепотом.
— Да, позвольте узнать? — спросил и Эдуард, уже почувствовавший, что испытывает по отношению к вошедшим необъяснимый страх.
Их было двое — совершенно одинаковые невысокие фигуры, закутанные в черные балахоны с ног до головы (если у них были ноги и голова, что не представлялось возможным выяснить, так как широкие балахоны не давали никакого понятия об очертаниях).
— Что происходит? — взвизгнул Эдуард.
Складка одного из балахонов шевельнулась, и на свет показался небольшой бластер. И Эдуард, и Гаврилыч тут же узнали конфигурацию бластера — военного образца последней разработки — сжигает все, что попадается на пути луча за несколько незначительных долей секунды. В Первом загробном мире такие бластеры, между прочим, давно были сняты с производства.
Эдуард Гаврилыч поднял руки вверх. Новобранец подумал и последовал его примеру. Впрочем, новобранец, кажется, не понимал серьезности происходящего, потому что вдруг наклонился к Гаврилычу и шепотом спросил:
— А если я их выведу отсюда, вы позволите их съесть, товарищ капитан?
Эдуард Гаврилыч ничего не ответил — даже не кивнул нисколько ни одной из своих голов, боясь того, чтобы непрошеные гости не истолковали какое-либо действие с его стороны как сопротивление и не открыли огонь. Бластер стреляет бесшумно, а разрушительная сила его луча такова, что не успеет Эдуард Гаврилыч пикнуть, как от него не останется даже мокрого места. Но новобранец был поистине человеком отчаянной храбрости или несусветной глупости — потому что он, строго нахмурившись, двинулся на черных незнакомцев, широко раскинув руки, как будто хотел обнять сразу обоих.
Черный балахон поднял бластер.
«Что же я скажу Сулейману ибн Сулейману?» — успело пронестись в неповоротливых вообще-то мозгах Гаврилыча, и новобранца, имя которого никто так и не узнал, не стало. Только хлопья пепла опустились на пол.
— Убили, — с дрожью в голосе проговорил Эдуард, — ах, вы его уничтожили…
— Не болтай ерунды, мусор, — металлическим голосом произнес один из черных балахонов, кажется, тот, у которого был бластер, — уничтожает только аннигилятор. Твой подручный перешел в другую фазу существования… в другой мир. А теперь, если не хочешь оказаться там, где оказался он, отойди от арестованного.
Не опуская рук, Эдуард Гаврилыч поспешно отступил. Снова сверкнул луч бластера, рассекая цепь на наручниках, сковывающих руки Гмыря. Без звука Гмырь рухнул в зловонную лужу. Тогда второй черный балахон шагнул к нему, легко поднял и положил на плечо.
И направился к двери, положив перед этим на стол секретаря, который, по счастью, не присутствовал при всем этом, странную штуку, похожую одновременно на будильник и ежа.
— Это брубнильник, — сказал металлический голос, — как тебе известно. Когда пройдет двадцать сглотов, он пиликнет. Только в этом случае можешь опустить руки и выйти из комнаты. Понятно?
— Попятно, — быстро ответил Гаврилыч.
— Совершенно понятно, — тут же добавил Эдуард.
Снова скрипнула дверь, и черные балахоны исчезли.
* * *
Брубнильник пиликнул ровно через двадцать сглотов.Однако Эдуард Гаврилыч с места так и не двинулся. Даже руки не опустил. Некоторое время головы ифрита молчали, а потом заговорил Гаврилыч:
— Это все ты виноват, — ненавидящим свистящим шепотом сказал он Эдуарду, — если бы ты не затормозил, мы бы бросились на них, прежде чем они бластер достали.
— Я затормозил? — тоже шепотом возмутился Эдуард. — Это ты виноват, а не я! Из-за тебя у нас даже колени затряслись — сразу, как только они вошли. Это я почувствовал…
— Почувствовал! — хмыкнул Гаврилыч. — Да если бы я нас не это… в руках не держал, ты… мы бы точно обмочились…
— Прекрати! — Эдуард повысил было голос, но тотчас осторожно оглянулся и зашептал снова: — Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне, да еще в таких выражениях.
— А что это я такого сказал? — заухмылялся Гаврилыч. — Ой, какой ты стал горячий сразу… А как на тебя бластер наставили, так небось не выступал.
— Мы с тобой, Гаврилыч, хоть и родственники… в какой-то степени даже более родные, чем это себе можно представить, — заговорил Эдуард совершенно ледяным голосом, — но я вынужден предупредить. Еще одно слово — и я тебя…
— Что ты меня? — взвился Гаврилыч. — Ты просто злишься, что у тебя из-под носа увели важного свидетеля… даже не свидетеля, а соучастника — и вымещаешь эту злость на мне. Так?
Вообще-то Гаврилыч говорил правду, но Эдуард от его прозорливости был не в восторге. Гнев и ярость настолько овладели им, что, если б его именно сейчас попросили объяснить значения слов «гуманизм» и «интеллигенция», Эдуард вместо ответа стал бы плеваться.
— Еще одно слово в подобном тематическом ключе, едва-едва сдерживаясь, сказал Эдуард, — и я буду вынужден потребовать сатисфакции!
Гаврилыч, как и Эдуард, тоже был на взводе, досадуя, что упустил Гмыря, и, как это водится не только у ифритов, но у людей, винил в произошедшем не себя, а того, на кого можно было бы свалить вину — на Эдуарда то есть. А уж странное и непонятное слово «сатисфакция» взбесило его окончательно.
— Ну, гад… — прошипел Гаврилыч, — держись…
— Ах так, — проговорил Эдуард, подыскивая в собственном лексиконе самое экспрессивное ругательство, — сам держись, дурак проклятый!
— Я дурак? Щас финтилей под глаз навешаю!
— Дурак! Дурак, дурак, дурак!
Гаврилыч задохнулся от ярости. Стараясь выразить свои чувства словами, он ни к какому результату не пришел, поэтому решил приступить непосредственно к действиям. Голова Гаврилыч отогнулась назад на толстой шее и изо всех сил врезала голове Эдуард лбом прямо в переносицу.
Эдуард взвыл от боли. Откуда-то из глубины темных пластов его подсознания всплеснулись никогда не произносимые им слова:
— Сволочь! Сучара бацильная! Падла, падла!
А получив еще один удар в переносицу, Эдуард окончательно утратил весь свой интеллектуальный лоск. Рявкнув:
— Гнида! — Он ударил Гаврилыча лбом в ухо.
И незамедлительно получил лбом же в глаз.
Некоторое время, не произнося ни слова, Гаврилыч и Эдуард колотились лбами так, что в комнате для допросов стоял дробный перестук, как будто кто-то сунул в миксер два шара для кегельбана. И только когда брубнильник запиликал снова, они остановились.
— Еще двадцать сглотов прошло, — отдуваясь, сообщил Эдуард.
— Без тебя знаю, придурок, — сказал Гаврилыч.
Он посмотрел на Эдуарда и хихикнул.
— Хорош! — сказал Гаврилыч. — Глаз один заплыл у тебя.
— А у тебя ухо распухло, — мстительно ответил Эдуард.
После этого они долго молчали. Первым молчание нарушил Эдуард.
— А ведь нам надо бросаться в погоню, — нерешительно проговорил он, — или по крайней мере тревогу объявлять.
— Надо, — согласился Гаврилыч. — Давно бы и в погоню бросились, и тревогу объявили бы, если бы ты дурака валять не начал.
— Я? — снова возмутился Эдуард. — Это ты первый меня ударил! И драку ты затеял, потому что больше всего не свете не хотел бросаться в погоню и поднимать тревогу. Боялся этих… с бластером.
— Я не боялся, — становясь хмурым, ответил Гаврилыч. — Я просто опасался. Кому охота лучевой ожог получать?..
— Но теперь-то, — глядя в сторону, проговорил Эдуард, — можно?
Гаврилыч тоже отвел глаза и сказал негромко:
— Можно!
В то же мгновение капитан Городской милиции Эдуард Гаврилыч, размахивая руками и вопя в две глотки, вылетел из комнаты допросов — переполошив все отделение, взбежал по лестнице из подвала на первый этаж и, приплясывая в холле на бетонном полу, точно на горящих углях, объявил всем, кто мог его слышать:
— Преступление века! Похищен арестованный!
Через несколько минут, окруженный десятком сочувствующих ифритов, Эдуард и Гаврилыч наперебой рассказывали подробности страшного налета, когда они в одиночку отбивались от сотни ужасных созданий, вооруженных бластерами. Эдуард при этом демонстрировал подбитый глаз, а Гаврилыч распухшим ухом поворачивался к свету. Ифриты, слушая о подвигах капитана, качали головами, и только один охранник, стоящий на входе, позволил себе усомниться в правдивости всей этой истории.
— Как же так? — сказал он. — Я все время был у центральной двери — и никто из посторонних не входил и не выходил…
— Я и говорю! — тут же откликнулся Гаврилыч. — Странное дело!
— Без сомнения, странное, — подтвердил Эдуард.
Глава 9
Нестор Иванович Махно оторвал голову от поверхности стола и хмуро посмотрел на того, кто сидел напротив. Некоторое время Нестор Иванович молчал, морщась и покачиваясь на стуле, будто старался вспомнить — что за человек находится в комнате, кроме него самого — и никак не мог вспомнить. Потом, очевидно, какая-то ясная мысль пришла в его голову. Махно криво усмехнулся.
— Живой? — спросил он.
— Живой, — ответил Никита. — А ты быстро срубился. Ну и быстро очнулся, впрочем.
— В самое время очнулся, — сказал Махно, глянув на висевший на стене пульсирующий прибор, похожий одновременно на ежа и на будильник, — нам пора идти.
— Куда? — поинтересовался Никита.
— Узнаешь, — загадочно ответил Махно.
Он поднялся и, не совсем твердо держась на ногах, прошел к двери. Оглянулся. Никите ничего не оставалось, как только следовать за ним. Они вышли в коридор и, пройдя совсем немного, очутились в широкой комнате с удивительно низким потолком — здесь уже собралось более десятка членов организации, очевидно, весь состав ПОПУ был здесь.
— Ну как? — непонятно к кому обращаясь, спросил Махно.
— Пока еще нет, — шепотом ответил Рододендрон, — ждем.
— А чего ждем? — спросил Никита. На него зашикали.
— Стой и молчи, — приказал ему Махно, — сейчас все увидишь сам. Никаких вопросов не задавай и вообще… никаких звуков не издавай. Стой и молчи.
— Нет, а что здесь будет-то? — тем не менее спросил Никита.
— Хотел увидеть, как осуществляется контакт с Землей? — вопросом на вопрос ответил Махно.
Никита энергично кивнул головой.
— Конечно!
— Вот и смотри. Но — ни звука!
Никита снова кивнул. Он двинулся было сквозь плотно стоящую толпу, и его легко пропустили в центр комнаты, где прямо на каменном полу пылал яркий костер. Как мог гореть застывший бетон, Никита не понимал, но, заметив, что пламя не имеет никакого дымового хвоста и не коптит поэтому низкий потолок, решил, что происхождение огня вряд ли естественное. Тем более жара, кажется, не ощущалось тоже.
Собравшиеся молчали, глядя в мечущиеся языки ослепительного пламени, и сосредоточенность на их лицах была такая, что можно было бы подумать о них, будто ждут они появления какого-то божества.
Наконец кто-то тихонько начал напевать на мотив какой-то варварской колыбельной:
— Франсуа! Франсуа! Фран-су-а!
Мотив подхватили все, и примерно минуту под низким потолком плавало:
— Фран-су-а!
Костер вдруг зашипел и начал исходить желтыми искрами. Неизвестно отчего у Никиты екнуло сердце. Он на секунду закрыл глаза и помотал головой, чтобы избавиться от неприятного ощущения в груди, и когда снова посмотрел в огонь, то с изумлением увидел, как прямо в иссеченном желтыми искрами пламени в нескольких сантиметрах от пола покачивается сидящий на корточках негр с длиннющими волосами, скатанными в толстые колбаски, в каких-то фантастических лохмотьях. Во рту у негра торчал чудовищных размеров косяк, а глаза его были мутными, как вода в аквариуме, куда уронили целую коробку акварельных красок.
По комнате с низким потолком полетел сладковатый удушающий запах, в котором Никита враз признал дымок настоящей небодяженной марихуаны.
— Сейчас скажет пароль, — прохрипел на ухо Никите черт знает как взявшийся рядом с ним Махно.
Длинноволосый негр, оглядев присутствующих, поднял вверх правую руку, пальцы которой были сложены в какой-то диковинный знак, и проговорил, растягивая гласные:
— Растафари…
— Вместе со всеми говори отзыв! — снова услышал Никита голос Махно.
— Джа! — выдохнули собравшиеся, как один.
— Джа! — повторил вместе со всеми Никита.
Услышав отзыв на пароль, негр заулыбался, пыхнул косяком и вытянул вперед обе руки, в которых появился объемистый мешок. Мешок заколыхался, словно живой, вылетел за пределы огня и мягко шлепнулся на пол комнаты.
Негр оглядел присутствовавших и развел руками, словно ожидая чего-то.
— Рододендрон! — скомандовал Махно.
Рододендрон шагнул к огню, осторожно неся в руках целую охапку длинных и тонких палочек.
— Каннабис! — взвизгнул негр, протягивая ладони к Рододендрону.
Тот опустился на одно колено и положил палочки в ладони негру. И тотчас отошел в сторону почтительно смотря в пол. Негр прижал к груди палочки и широко улыбнулся.
«Что это?» — позабыв про свое обещание молчать, хотел спросить Никита, но Махно его опередил.
— Это пых, — сказал батька, — палочки пыха. Натуральный обмен, понимаешь? Мы ему пых, а он нам…
— Каннабис… — склонив голову набок, повторил негр, по лицу которого блуждала блаженная улыбка. — Растафари…
— Джа! — снова выдохнули все присутствовавшие — и Никита вместе с ними. — Джа! Джа!
Огонь начал тускнеть, и негр съежился в нем. Потом вспыхнул сноп желтых искр — так ярко, что Никита на мгновение ослеп.
А когда он снова обрел способность видеть, никакого костра посреди комнаты с низким потолком и никакого длинноволосого негра уже не было. Впрочем, мешок, полученный членами ПОПУ в обмен на палочки пыха, так и лежал на полу.
— Ну? — поняв, что все кончилось и теперь можно говорить, произнес Никита. — Что это все-таки было?
— Сейчас все объясню, — сказал Махно, наклонившийся над мешком.
Местные жители давно перестали удивляться на Франсуа, хотя и раньше не особенно удивлялись, так как сами все были такими же. Изредка кто-нибудь из местных подводил к забору кого-нибудь из неместных и горделиво указывал на Франсуа, как на достопримечательность, вроде памятника национальному самосознанию.
— Вот, — говорили в таком случае, — наш сосед. Настоящий растаман — ленивый, грязный и вечно обкуренный. Ни хрена ничего не делает, только валяется под забором. И что самое интересное — откуда-то берет столько дури, что и сам курит, и еще другим толкает, так что деньги у него водятся.
— Да? — удивлялся неместный.
— Да, — с достоинством отвечали ему, — Франсуа — одна из величайших загадок природы. Он с самого рождения не умывался, никогда не ходил в школу и уже двадцать лет проделывает не больше десяти шагов в день.
— Да? — качал головой неместный, стараясь силой мысли проникнуть в глубины загадочной ямайской души.
— Да. Говорят еще, что Франсуа ежевечерне обкуривается до такой степени, что умирает — в самом прямом смысле слова покидает нашу бренную землю и уходит в другие измерения. Что он там в других измерениях делает — непонятно, но, наверное, имеет какой-то бизнес, потому что всегда при деньгах — и марихуаны высочайшей пробы у него полно. А торговец из лавки напротив рассказывает, что Франсуа делает ему девяносто процентов выручки, скупая все сигареты и спирт. И никто не может понять, зачем ему этот спирт, если у него есть марихуана?
— Живой? — спросил он.
— Живой, — ответил Никита. — А ты быстро срубился. Ну и быстро очнулся, впрочем.
— В самое время очнулся, — сказал Махно, глянув на висевший на стене пульсирующий прибор, похожий одновременно на ежа и на будильник, — нам пора идти.
— Куда? — поинтересовался Никита.
— Узнаешь, — загадочно ответил Махно.
Он поднялся и, не совсем твердо держась на ногах, прошел к двери. Оглянулся. Никите ничего не оставалось, как только следовать за ним. Они вышли в коридор и, пройдя совсем немного, очутились в широкой комнате с удивительно низким потолком — здесь уже собралось более десятка членов организации, очевидно, весь состав ПОПУ был здесь.
— Ну как? — непонятно к кому обращаясь, спросил Махно.
— Пока еще нет, — шепотом ответил Рододендрон, — ждем.
— А чего ждем? — спросил Никита. На него зашикали.
— Стой и молчи, — приказал ему Махно, — сейчас все увидишь сам. Никаких вопросов не задавай и вообще… никаких звуков не издавай. Стой и молчи.
— Нет, а что здесь будет-то? — тем не менее спросил Никита.
— Хотел увидеть, как осуществляется контакт с Землей? — вопросом на вопрос ответил Махно.
Никита энергично кивнул головой.
— Конечно!
— Вот и смотри. Но — ни звука!
Никита снова кивнул. Он двинулся было сквозь плотно стоящую толпу, и его легко пропустили в центр комнаты, где прямо на каменном полу пылал яркий костер. Как мог гореть застывший бетон, Никита не понимал, но, заметив, что пламя не имеет никакого дымового хвоста и не коптит поэтому низкий потолок, решил, что происхождение огня вряд ли естественное. Тем более жара, кажется, не ощущалось тоже.
Собравшиеся молчали, глядя в мечущиеся языки ослепительного пламени, и сосредоточенность на их лицах была такая, что можно было бы подумать о них, будто ждут они появления какого-то божества.
Наконец кто-то тихонько начал напевать на мотив какой-то варварской колыбельной:
— Франсуа! Франсуа! Фран-су-а!
Мотив подхватили все, и примерно минуту под низким потолком плавало:
— Фран-су-а!
Костер вдруг зашипел и начал исходить желтыми искрами. Неизвестно отчего у Никиты екнуло сердце. Он на секунду закрыл глаза и помотал головой, чтобы избавиться от неприятного ощущения в груди, и когда снова посмотрел в огонь, то с изумлением увидел, как прямо в иссеченном желтыми искрами пламени в нескольких сантиметрах от пола покачивается сидящий на корточках негр с длиннющими волосами, скатанными в толстые колбаски, в каких-то фантастических лохмотьях. Во рту у негра торчал чудовищных размеров косяк, а глаза его были мутными, как вода в аквариуме, куда уронили целую коробку акварельных красок.
По комнате с низким потолком полетел сладковатый удушающий запах, в котором Никита враз признал дымок настоящей небодяженной марихуаны.
— Сейчас скажет пароль, — прохрипел на ухо Никите черт знает как взявшийся рядом с ним Махно.
Длинноволосый негр, оглядев присутствующих, поднял вверх правую руку, пальцы которой были сложены в какой-то диковинный знак, и проговорил, растягивая гласные:
— Растафари…
— Вместе со всеми говори отзыв! — снова услышал Никита голос Махно.
— Джа! — выдохнули собравшиеся, как один.
— Джа! — повторил вместе со всеми Никита.
Услышав отзыв на пароль, негр заулыбался, пыхнул косяком и вытянул вперед обе руки, в которых появился объемистый мешок. Мешок заколыхался, словно живой, вылетел за пределы огня и мягко шлепнулся на пол комнаты.
Негр оглядел присутствовавших и развел руками, словно ожидая чего-то.
— Рододендрон! — скомандовал Махно.
Рододендрон шагнул к огню, осторожно неся в руках целую охапку длинных и тонких палочек.
— Каннабис! — взвизгнул негр, протягивая ладони к Рододендрону.
Тот опустился на одно колено и положил палочки в ладони негру. И тотчас отошел в сторону почтительно смотря в пол. Негр прижал к груди палочки и широко улыбнулся.
«Что это?» — позабыв про свое обещание молчать, хотел спросить Никита, но Махно его опередил.
— Это пых, — сказал батька, — палочки пыха. Натуральный обмен, понимаешь? Мы ему пых, а он нам…
— Каннабис… — склонив голову набок, повторил негр, по лицу которого блуждала блаженная улыбка. — Растафари…
— Джа! — снова выдохнули все присутствовавшие — и Никита вместе с ними. — Джа! Джа!
Огонь начал тускнеть, и негр съежился в нем. Потом вспыхнул сноп желтых искр — так ярко, что Никита на мгновение ослеп.
А когда он снова обрел способность видеть, никакого костра посреди комнаты с низким потолком и никакого длинноволосого негра уже не было. Впрочем, мешок, полученный членами ПОПУ в обмен на палочки пыха, так и лежал на полу.
— Ну? — поняв, что все кончилось и теперь можно говорить, произнес Никита. — Что это все-таки было?
— Сейчас все объясню, — сказал Махно, наклонившийся над мешком.
* * *
Как известно, время в мире живых и в мире мертвых течет по-разному, а на острове Ямайка — и вовсе по-особому. Для негра Франсуа — самого грязного и ленивого негра на всем острове вообще не существовало такого понятия, как время. И днём и ночью Франсуа валялся под одним и тем же забором, ничего совершенно не делая. Никто никогда не видел даже, чтобы он ел, зато на косяк, дымящийся в его рту, можно было любоваться круглые сутки.Местные жители давно перестали удивляться на Франсуа, хотя и раньше не особенно удивлялись, так как сами все были такими же. Изредка кто-нибудь из местных подводил к забору кого-нибудь из неместных и горделиво указывал на Франсуа, как на достопримечательность, вроде памятника национальному самосознанию.
— Вот, — говорили в таком случае, — наш сосед. Настоящий растаман — ленивый, грязный и вечно обкуренный. Ни хрена ничего не делает, только валяется под забором. И что самое интересное — откуда-то берет столько дури, что и сам курит, и еще другим толкает, так что деньги у него водятся.
— Да? — удивлялся неместный.
— Да, — с достоинством отвечали ему, — Франсуа — одна из величайших загадок природы. Он с самого рождения не умывался, никогда не ходил в школу и уже двадцать лет проделывает не больше десяти шагов в день.
— Да? — качал головой неместный, стараясь силой мысли проникнуть в глубины загадочной ямайской души.
— Да. Говорят еще, что Франсуа ежевечерне обкуривается до такой степени, что умирает — в самом прямом смысле слова покидает нашу бренную землю и уходит в другие измерения. Что он там в других измерениях делает — непонятно, но, наверное, имеет какой-то бизнес, потому что всегда при деньгах — и марихуаны высочайшей пробы у него полно. А торговец из лавки напротив рассказывает, что Франсуа делает ему девяносто процентов выручки, скупая все сигареты и спирт. И никто не может понять, зачем ему этот спирт, если у него есть марихуана?