Страница:
14
Много скрывается в палатках женщин, прекрасных под чадрою. Но открой чадру - и ты увидишь мать своей матери. Саади
Глина была скользкая, как лед; камины не грели. Нина зябла, укутавшись в теплый платок, и разговоры неприметно сокращались. Она была беременна, и беременность ее была тяжелая, мучительная, со рвотами, выворачивавшими внутренности, с приступами, с задыханьями. Когда начинались эти задыханья, Грибоедов досадовал и пугался. Потом он чувствовал себя виноватым. Он был внимателен к Нине и как-то почтительно присматривался к ней. Лицо ее стало дурного цвета и изменилось. Он получил письмо от маменьки, Настасьи Федоровны. "Дорогой мой сын Александр. Я твое письмо получила, только почта нынче плохо доходит, поздно получила и поздно отвечаю. Радуюсь как мать твоему счастью, и передай мое благословение твоей жене, хоть запоздалое, которую я по твоему письму довольно ясно себе представила... Ума не приложу, что ты скрытен был и даже нужным не почел родную мать в намерения посвятить. Хоть мать ваша бедная старуха, а все, дорогой сын, она следит за вашими успехами с замирающим сердцем, и единственная мечта - чтоб в его сердце для нее осталось хоть небольшое, но свободное место. На большее моей претензии давно уже нет. Надеюсь, что здоровье свое ты не чрезмерно переутомляешь на службе. Побереги себя хоть для своего lune de miel (1). Зная характер твой, я без ума от беспокойства. Ты горяч, но скоро остываешь, все фаты-морганы, как папенька твой говорил. Огорчила меня Марья Алексеевна, которая все еще гневаться изволит на тебя за намек твой в водевиле твоем: всем говорит, что будто замедлением твоим в Петербурге - --------------------------------------(1) Медового месяца (фр.). недовольны. На это смотрят, мол, как на faux pas (1). Остерегись, дружок. Мать тебя предупреждает. Ну да бог с ней, что говорить, слава богу, что не напечатано этого. Я и то говорю, что нету этого ничего в водевиле, да не верят. И вот плоды театральных кулис, ристалищ. Александр, именем бога и отца твоего прошу: слушайся ты Ивана Федоровича, один ведь заступник, и то, помнишь, наговорил Елизе, что ты вывел его под именем Скалозубова, и я тогда насилу отписалась. В нем будущее наше, и только в нем. Папенька в старое время приязни менял да пофыркивал, да так секунд-майором и преставился. Ты же как человек рассудительный и его помнишь, и дяденьку Алексей Федоровича. Выбор-то, кажется, нетруден: голы как церковные мыши. Хоть и не жалуешь, знаю, дядю-то. А из упрямства из одного. Мать-то тебя, мой дружок, знает. Не хочу говорить, а только эти театральные позитуры, друг мой Александр, это зелено еще и, как дяденька говорил, горчит. А сердцем-то ты понимаешь, что жить он умел, а век прожить, поверь старой матери, это наука. Кувырк да кувырк, как дяденька говорил, ан глядь и вынырнул. Теперь же ты семейный человек. О житье старухином что писать. День за день и сутки прочь, одолели меня долги, ну да справлюсь. Тобой, мой сын, только и живу, тебя, mon cher, поджидаю с твоею молодою женою, которую жажду увидеть поскорей. Ах, mon Dieu, qu'elle est romantique, ta lune de miel dans ce pays pittoresque!" (2)
Он медленно порвал письмо сверху донизу. Из-за нее он поехал сюда. И как она знала его. Никто в мире поэтому не имел над ним такой власти.
Ночью он не спал. Бил нечленораздельный дождь в разноцветные стекла и напоминал о том, чего он не успел сделать за день. Нина спала. Лицо ее было желтое, как лицо княгини Саломе. Он был без очков и вдруг увидел это. Он отвел взгляд. Денег не было. Финик задержал, подарки для шаха застряли в Астрахани, Дадаш-бек поколотил старика на базаре. Дяденька Алексей Федорович, куруры, куруры. - --------------------------------------(1) Ложный шаг (фр.). (2) Ах, боже мой, как это романтично, твой медовый месяц в этой живописной стране (фр.). Ему стало ясно: это война. Никто не понимал этого. Паскевич воевал с турками, но война шла здесь, без солдат, без пушек, еще более страшная. И он один ее ведет, главнокомандующий и заложник. Поэтому, несмотря на дела, проклятое время тянется. Может быть, один Сашка это почуял. Недоставало чего-то в комнате. Это лишало его мужества, уверенности.. Недоставало какой-то вещи. Он водил близорукими глазами по комнате. Было холодно, Нинино платье желтело комком. В комнате недоставало фортепьяна.
15
Так началась качка на небольшом русском корабле, плавающем по нищей стране. Капитан бодр, он сидит за картами, как всегда. Не верьте ему, он обесцвечен. Он не желает прислушиваться к себе, и вот это вы принимаете за бодрость. Раз он застал себя за странным занятием - сидел и бормотал нелепую песенку:
Мальчик с пальчик, Мальцов с пальцов.
И обнаружил, что терпеть не может Мальцева, почтительного, старательного и даже дельного человека.
16
Это было одно из тех писем, которые он получал как бы с того света. Ничего особливого в нем не было. Но одна фраза, в нем попавшаяся, привела его в такой гнев, что он задохнулся. Даже не фраза, а слово. Нессельрод писал по-французски, чтобы по отношению к великобританской миссии не вышло никакой zizanie (1). И что куруры медлят. Грибоедов бормотал: - Zizanie. - --------------------------------------(1) Раздора (фр.). Он вскочил бледный, зеленый. - Zizanie. Он одним движением сбросил все бумаги на пол. Мальцов вошел в кабинет. - Что вам нужно? - крикнул Грибоедов. - Я слушаю вас, - сказал он, увидев, что Мальцов побледнел и смотрит на сброшенные бумаги. - Александр Сергеевич, полковник Макдональд прислал вам письмо, на имя ваше, из Тегерана. Грибоедов сломал сургуч и бросил искромсанный конверт на пол. "... Я нагнал его величество на пути его в Ферахан и со всею вежливостью передал слова вашего превосходительства, но его величество грубо приказал мне сесть снова на лошадь и запретил показываться на глаза. В ожидании инструкции вашего превосходительства... Макниль". Грибоедов расхохотался. - Ну и садись, садись на свою лошадь. Мальцов смотрел на него широко раскрытыми глазами. - Иван Сергеевич, - сказал Грибоедов, и Мальцов вытянулся перед ним, - все подготовить к отъезду. Снестись с Аббасом, пусть дает мехмендаря. Сообщите доктору. Казаков привести в походное состояние. Через два дня мы выступаем в Тейрань. Мальцов молчал. - Вы слышите меня, Иван Сергеевич? - Но, Александр Сергеевич, - забормотал Мальцов, - вспомните ваши слова... Подарки шаху не прибыли... Вы сожалели, что торопились в Тебриз. Но торопиться в Тейрань... - Я прошу вас распорядиться немедля. И никакой zizanie, пожалуйста. Исчез Мальцов. Тейрань.
17
Когда ночью он открыл, что он полководец без солдат, главнокомадующий без фронта, когда рядом с ним, тут же в комнате, зашевелился этот ни с чем не сообразный, безлюдный театр военный, он стал искать глазами друга и не нашел даже фортепьяна. Это была скука, та, что в молодости двигала его пером, бросала его от женщины к женщине, заставляла его стравливать людей на снежном поле. Он отсиживался здесь, и скука была естественна. Но в эту проклятую ночь скука была другая: она постарела. Вот лежала рядом его жена; он любил ее. Но скука подумала за него, что Цинондалы будут широкой постелью, кашлем, зевотой, сном, а он сам - дяденькой Алексей Федоровичем в отставке или помещиком грузинским, чихирь будет тянуть. Скука была везде. Государства строились и уставлялись, как комнаты, чтобы заполнить скуку. Войны возникали из-за нее и театральные представления. Люди дрались на дуэлях, сводничали и клеветали, все из-за нее, из-за скуки. Счета за харчи и списки армянских семейств рябили в глазах, когда он садился за стол. Когда он смотрел в живые глаза Аббаса и тусклые глаза полковника Макдональда, не было врагов. Были недурные люди, с которыми он столкнулся в пустыне, как старый траппер. А он русский чиновник по необходимости, сосланный сюда и отсиживающийся от холода и снега, а также некоторых служебных неприятностей у нетопленного персиянского камина. Итак, что ему Гекуба? Трижды несчастная Гекуба персиянская и международная Гекуба Нессельродова? "Пожалуйста", - как говорил генерал Сипягин. Месяц, два - и он вернется в Тифлис. В Петербург не вернется, а от Москвы отложился. Теперь же дело идет о Тейрани. Тейрань - он вспомнил какую-то улицу, угол улицы, и продавца плодов, сидящего на углу, мечеть, бело-розовую, как тело, дремучие башни, грязных нищих; подумал об Алаяр-хане; о шахе, который может умереть в одночасье, и тогда начнется. Он был спокоен, и лоб его был в поту. Тейрань - вот его последний страх. А он никогда не бегал от опасности. Раз катался он по окраине тифлисской, и вдруг пули зажужжали у самого лица: кто-то выстрелил за откосом. Он испугался, поворотил коня, стиснул шпоры и понесся по дороге; никого кругом не было. Потом он позабыл об этом, никто этого не видел. Как-то вечером, сидя в собрании и разговаривая с кем-то, вдруг вспомнил: выстрел, свой страх, осечку. Не сказав ни слова собеседнику, сорвался с места, пошел на конюшню, велел седлать жеребца и медленно поехал по тому самому обрыву. Целую неделю он ездил ночами по этому немирному месту, медленно, методически, и в клубе говорили: рисуется, Якубовича лавры спать не дают. Выстрелов больше не было, и он сожалел. Время оседлать жеребца. Тейрань его ждала, последний страх. Стыдно тому, кто ушел, не совершив своего дела, когда ударили в барабан к отъезду, и он не навьючил своей клади. Он приложил руку ко лбу и пригладил волосы. Ему стало приятно от собственной ласки. Ноги его ныли, как у человека, который идет не туда, куда хочет, а в противоположную сторону.
18
Перед самым отъездом он получил из Тифлиса известие, что генерал Сипягин скончался скоропостижно, не дождавшись приезда генерала Паскевича. Он выехал на парад в бурную осеннюю погоду слишком легко одетый, сразу же почувствовал себя дурно, слег, велел никого не допускать и в сутки умер. Перед смертью был спокоен, распорядился насчет своих похорон и, умирая, смотрел на свои ордена, которые велел положить на постельный столик. Генерал Паскевич поручил разборку бумаг покойного Завилейскому. Говорят, найдены большие беспорядки. Тогда же скоропостижно скончался фабрикант господин Кастеллас. Бумаги его опечатаны. Опекуном над вдовою назначен доктор Мартиненго. Грибоедов немного подумал над листком. Потом усмехнулся. Ничего не изменилось. "Хотите верьте, хотите нет... Россия-с... " Вот тебе и Россия-с. Вот тебе и... Баярд. Он махнул рукой. Он распорядился перевезти Нинины вещи к Макдональдам. Немыслимо оставаться ей одной в пустынной миссии. Макдональды очень любезны и отвели ей лучшую половину, у них тепло. Нянька Дареджана хлопотала, ворчала. Дом сразу же опустел, и голоса стали в нем раздаваться гулче - дом, как музыкальный инструмент, отметил предстоящий отъезд. Когда он прощался с Ниной в уже чужой, захватанной сапогами комнате, она ничего не сказала ему, прижалась и заплакала. Он опустил глаза, заколебался. Она ведь была очень покорна и так легко обо всем говорила; его иноземное счастье. Он крепко ее обнял. Все-таки он очень любил ее. Он подумал, что нелегко ему будет без нее. И снова улица, музыка барабанов, проводы, Назар-Алихан на пляшущей лошади, пестрый караван его людей, тюки, катеры, конские копыта, бьющие, как молотки, в сухую мерзлую землю. Только снег хлопьями, очесьями падал и быстро таял. Кучка верховых казаков, восемь пар, мотались на седлах; человек тридцать прислуги возились еще у повозок; армяне, грузины, тифлисские немцы, которые присоединились к каравану, выглядывали из мокрых крытых телег. Свита Назар-Али-хана стояла поодаль. Богатые чепраки были подмочены и грубы, как войлок бродячего цирка, а персиянская толпа дрожала от холода и любопытства. - Вазир-Мухтар, - толкнул старик персиянин другого. - Сахтыр, - ответил тот и тряхнул головой горько. У него было пепельное лицо и красная борода. Грибоедов услышал это и тотчас забыл. Когда тебризские ворота чернели уже за ними и караван стал тем, чем и был на самом деле, - нисколько не сильною и даже жалкою горстью конных, неповоротливым маленьким обозом катеров, медленно и покорно бредущими животными, равнодушными людьми, - Грибоедов рассеянно спросил у доктора Аделунга: - Что такое сахтыр? Доктор достал из кармана небольшой словарик, листнул его и чуть не свалился с седла. Потом наконец нашел. - C?ur dur, жестокое сердце, - прочел он, - может быть, есть и другое значение, но это издание уже старое. Грибоедов не слушал его. Он думал: не повернуть ли назад?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Самсон-хан выдавал дочку замуж за наиб-серхенга Скрыплева. Хоть он и был исламского закона, хоть любимая дочка мало отличалась от других ханских дочек, но все же у него была в доме некоторая свобода, в противность персиянским обычаям. Обед, например, был общий, и, если к Самсону приходили его подчиненные, дочки не вскакивали и не удалялись тотчас же в андерун, а только закрывали лицо чадрами. Есть было неудобно, а чадры скоро сползали с лиц. Его никто не осуждал, он был на особом положении. Прапорщик Скрыплев скучал без женщин. Самсон часто звал его к обеду, и так случилось, что прапорщик, раз оставшись с ним наедине, вдруг заикнулся, вдохнул воздух и потом уже сразу, с военной храбростью сказал: - Ваше превосходительство, разрешите у вас попросить руки любезнейшей Зейнабы. Самсон усмехнулся, потом тронул пальцами бороду и оглядел прапорщика. Прапорщик, несмотря на загар, был белобрысый, и Самсон согласился. - Только я тебе скажу так: здесь баб много, здешний обычай срамной. Тут тебе и агда, тут тебе и сига. "Агда" - было звание постоянной жены, "сига" - временной жены, по контракту "отдававшей страсть свою на служение такого-то за сумму такую-то на срок такой-то". Контракт по-персиянски - сига, и законтрактованных жен звали поэтому сига. - Я, конечно, сам, - сказал Самсон, - здешнего закону, но я для дочки своей ни на агдов, ни на сигов не согласен. Оказалось: прапорщику не нужно было ни агдов, ни сигов. Это было ему непривычно. - Теперь дело такое. Не хочу, чтоб дочка моя жила нужно. Я приданое ей справлю. Прапорщик встрепенулся и пробормотал: - Верьте, Самсон Яковлевич, что я вовсе и в мыслях не... - Ладно, - махнул рукой Самсон и вдруг согнулся, подумал несколько. Невесело он поглядел на прапорщика и даже слишком откровенно. Потом, так подумав, пожевав крепкими губами, он усмехнулся: - А как у тебя достаточной квартеры нет, так я дом свой надвое разгорожу - живите в другой половине. Вот и ладно. И хорошо. Самсону не хотелось, видимо, отпускать от себя черноокую модницу. - Я тесть легкий, - сказал он, - живите, как хотите. Не бойся, мешаться не стану, Астафий Василич. А помру, твой дом будет. Только ты скажи мне, ты православного закону, а дочка моя - исламского. Венчать-то как же? Прапорщик, оказалось, вовсе об этом не думал. - Ничего, - сказал Самсон, - мы вас сперва по-исламскому окрутим, а потом по-православному обернем. Ладно, это можно. Это ничего. Самсон-хан пошел к Алаяр-хану приглашать его на маджлес-ширини. Подали завтрак, конфеты, шербет, кальяны. Алаяр-хан был неприятно сладок. Были счеты между ними. Почем знать, предстояли, может быть, большие дела. Самсон-хан с его багадеранами был все же караульщиком Каджаров. Поэтому - они были приятели. - Самсон-хан, или тебе не нравится этот нун-и-ширин? Увы. Он, кажется, действительно недостаточно сладок. А маскати? Может быть, они неприятно пахнут? - Свет совета, - сказал ему Самсон-хан, - прости меня: я не привык к сладостям, а к тому же дома я недавно поел. Алаяр-хан мотал черной бородой. - Обмакни, лев битвы, по крайней мере палец в соль, - сказал медленно и важно, - и ты докажешь мне тем, что любишь меня. Самсон погрузил заскорузлый палец в золотую солонку и облизнул. - Теперь я убедился, что ты любишь меня. И Самсон пригласил приятеля на маджлес-ширини, первый день свадьбы. Он побывал также у евнухов. Хосров-хан, черноволосый, безбородый, похожий на молодую женщину, жил, как и его товарищи, при дворце. Пушистые ковры, как трава, приминались под ногами, золотые сосуды стояли на маленьких столиках, и хорасанские ткани по стенам развешаны были так, что разноцветные стекла казались той же тканью, только светящейся. У хана был женский голос, женские белые руки в перстнях. Подведенными, томными глазами он смотрел на крепкую бороду Самсона. Он был оскоплен в раннем детстве, и мужская память еле в нем бродила; он был большой любитель лошадей. Он любил объезжать их, покупал для них лучшие сбруи, серебряные. Конюшни его были не хуже шахских. И с Самсоном у этой амазонки были разговоры о лошадях, о статях, мастях, о сбруях. Случалось им менять лошадей. Услышав о свадьбе, Хосров-хан улыбнулся и со всем изяществом поздравил. Он непременно придет. Зейнаб, говорят, звезда всех девушек. Манучехр-хан, полный, гладколицый старик, принял Самсона величаво. Брат его был в подчинении у Самсон-хана, но старик терпеть не мог свадеб, потому что был скуп до невероятия. В его покоях стояли тяжелые сундуки, крытые мехами, но покои пахли пустотой, старческой затхлостью, смешанной с запахом сухих померанцев. A Ходжа-Мирза-Якуб, как всегда, спокойно и без выражения приветствовал Самсона. Гладкий, как доска, с черными мохнатыми бровями, с сухим ртом, с нежной кожей, он всегда так встречал людей. И мысли его были неизвестны.
2
Первый день был маджлес-ширини. Сидели, заложив правую ногу на левую, на коврах у Самсона, персияне в больших чалмах и цветных носках - джурабах. Какой-то мулла, приятель Самсонов, прочел брачную кебелэ, а прапорщик отвечал, как научил его Самсон: - Бэли. (Согласен.) Долго пили шербет из огромных золотых мисочек, ели пушеки и протягивали руки за кальянами, которые угольками раскуривали слуги. Уходили гуськом, перед лестницей спорили, уступали друг другу дорогу, и никто ни за что не соглашался выйти первым. Слуги внизу тащили за каждым по огромному мешку пешкешей. И второй день - вели невесту в баню. Стреляла из ружей толпа перед банным входом, и кто-то кричал, что дарит невесте десять тысяч туманов, и сотни голосов тотчас же закричали, что отдают их плясунам. Факелы чадили. Зейнаб в белой чадре, окруженная шестью женщинами в синих шелковых чадрах, вышла из бани. Самсон-хан ждал ее у ворот. Он взял ее за плечи и толкнул легонько: - Иди в сад, который дарится тебе. Он был слегка пьян, в богатом халате. На дворе принесли и бросили к ногам Зейнаб связанного толстого барана с позолоченными рогами. Баран пыхтел и блеял, бока его ходили. Мальчишки кричали за воротами, чадили факелы, сотни глаз облепили, как живые уголья, забор. Самсон отошел несколько. - Ты ноги распутай-ка маленько, - приказал он кому-то по-русски. Барана поставили на ноги, он дрожал. Самсон вытащил кривую саблю. Стиснув зубы и вынеся вбок саблю, Самсон сделал два коротких шага к барану. Он ударил его длинным, свистящим движением между рог, и тотчас мальчишки загалдели, заорали на заборе: он рассек пополам барана. Кровь забила на белую чадру Зейнаб, в крови были сапоги и штаны Самсона, кровь начала растекаться маленькими ручейками в стороны. - Багадеранам по рублю жертвую и по две чарки, - сказал Самсон, пошатываясь, и посмотрел мутно кругом. - Мешок давай сюда, Астафий Василич, - и он стал вынимать из мешка медные деньги и бросать их за двор, в чужие глаза, что светились на заборе. И двор опустел, слышно было, как за забором дерутся из-за денег и пыхтят, собирая их. - А теперь в дом пойдем. Дома началось другое. Маленький старый священник из русской часовни, которую Самсон построил для православных, священник, которого еще тридцать лет назад расстригли в России, певучим голосом прочел о рабе божием Евстафии и рабе божией Зейнабе (он так и сказал: Зейнаба) и, окая, произнес: - Поздравляю с бракосочетанием законным и здравствовать желаю многие лета. И ушел так же незаметно, как пришел, с потайного хода. Пришли наибы и наиб-серхенги: Борщов, Наумов, Осипов, Ениколопов и еще много других русских наибов, и Самсон сказал им: - Ну, нынче праздник у меня, не обессудьте. Крепкая кизлярка, безо всяких пушеков, стояла на столе, и наибы пили, и пил Самсон. - Скучно мне несколько, - сказал он, когда напился. Глаза у него потемнели, губа отвисла. - Ух, и скучно мне, Астафий, - сказал Самсон и заплакал. - Пей теперь до утра, к жене потом ужо пойдешь. Мальчишник твой. Пели наибы. У Борщова был тонкий, чувствительный голос. Он убил на родине двух человек. Маленький, верткий, щербатый от оспы, он сидел, приложив к груди правую руку и закатив глаза.
Как не пава-свет по двору ходит, Не павлины сизы перья роняют, Тяжко лежати сизу перу во долине, Трудно жити на свете сиротине... - Вот Борщов поет, - сказал что-то такое Самсон, шаря руками, - вот поет как Борщов.
Ай, что сказана мне царска служба, Показана широкая дорожка Ко славному городу Петербургу...
- Что Борщов поет, - жаловался Самсон, - эх, что он такое поет? Я эту песню от него всегда слышу. Не хочу я эту песню, наибы. Другую запели:
Она писаря псковского ругала, Ух, ругала да весьма поносила... Поедем, душа Аша, погуляти, Ашенька, мамашенька, гуляти.
- Деда зови! - кричал Самсон. - Деда зови со двора, пусть ругается, дед-от, ругательство его интересное. Притащили деда-дворника. Он поклонился истово хозяину и гостям. - Яковличу с праздником. - Пей, дед. - Я из мирской посуды не пью, я из рабской. - Неси свою рабскую. - Вот те новая посудина, не поганая, пей. Дед выпил до дна и не поморщился. Поклонясь, собрался уходить. - Ты куда? - спросил Самсон. - Не пущу, ты мне песню, дед, спой, - и мигнул Наумову. - Горе тебе, город Вавилон, - сказал дед ядовито, - со наложницы. - Ты стой, каки наложницы? - Кимвал бряцающий, - сказал дед и икнул маленько. - Нет, ты говори: каки-таки наложницы? - говорил Самсон. - И отверже бога праведного и круг тельца златого скакаше, окаянные. И плясаше, - бормотал дед в бороду. - Ты выпей, дед, голос прочистишь. Дед пил, не отказывался. - Дедушко, не умеют плясать наибы мои. Как это казачка пляшут, никто даже не понимает. Дед был пьян. Кроме того, что он был раскольник, он еще был и горький пьяница. - Я могу, ты не смейся, что я старый. Дед прошелся: - Ex, тедрит, тедрит, тедрит... - Скакаше, - сказал Самсон, - плясаше. Вот тебе и скакаше... Он встал с места. - Ех, тедрит, тедрит, тедрит... Дед приседал на одном месте, а ему казалось, что он ходит по всей комнате. - Стой, дед, - сказал Самсон, - за твое скаканье тебя нужно сказнить. Он пхнул легонько его в стену, и дед стал столбиком. - Сейчас, сейчас тебя казнить будем, - говорил Самсон спокойно. - Ну держись, Вавилоне. Самсон вытащил пистолет. Скрыплев схватил его за халат. - Ты что? - спросил Самсон. - Ты кто такой? Он был красен, глаза его были полузакрыты. Скрыплев, пьяный, бормотал: - Осмеливаюсь указать вашему превосходительству... Самсон уже не помнил о нем. Он выстрелил. Дымок рассеялся. Дед столбиком стоял у стены. Над самой его головой чернела дыра. - Скучно мне, наибы, - сказал Самсон, - уходите теперь. Деда к чертовой матери тащите.
3
Мерцание наступает в теле. Губы молчат, тело одно говорит, в нем идет гул, который, верно, все слышат, но притворяются, что не замечают. Это бывает ночью? Нет, это бывает любовью. Мысли пропадают, остаются хитрые, веселые самозванцы. Человек отвечает впопад, шутит, работает, но, собственно говоря, отвечает, работает и шутит за него тот человек, который назывался его именем, а новый человек молчит, и мысли его гуляют на свободе. Хозяин ушел. Это бывает в двадцать лет и неоднократно описывалось. Длительность такой любви - год и два, но не более. Описывалась также любовь мужа и любовь старика, из которых первая похожа на ярость, на желание человека войти в запертые двери. Ему дела нет до того, смеются ли над ним прохожие или нет и много ли людей прошло уже до него в эти двери. Он ломится в двери. Любовь старика, по описаниям, похожа на желание притулиться поудобнее к спинке стула, посидеть в тепле, умыться теплой водой и поесть сладких ягод. И непонятна любовь евнуха.
Много скрывается в палатках женщин, прекрасных под чадрою. Но открой чадру - и ты увидишь мать своей матери. Саади
Глина была скользкая, как лед; камины не грели. Нина зябла, укутавшись в теплый платок, и разговоры неприметно сокращались. Она была беременна, и беременность ее была тяжелая, мучительная, со рвотами, выворачивавшими внутренности, с приступами, с задыханьями. Когда начинались эти задыханья, Грибоедов досадовал и пугался. Потом он чувствовал себя виноватым. Он был внимателен к Нине и как-то почтительно присматривался к ней. Лицо ее стало дурного цвета и изменилось. Он получил письмо от маменьки, Настасьи Федоровны. "Дорогой мой сын Александр. Я твое письмо получила, только почта нынче плохо доходит, поздно получила и поздно отвечаю. Радуюсь как мать твоему счастью, и передай мое благословение твоей жене, хоть запоздалое, которую я по твоему письму довольно ясно себе представила... Ума не приложу, что ты скрытен был и даже нужным не почел родную мать в намерения посвятить. Хоть мать ваша бедная старуха, а все, дорогой сын, она следит за вашими успехами с замирающим сердцем, и единственная мечта - чтоб в его сердце для нее осталось хоть небольшое, но свободное место. На большее моей претензии давно уже нет. Надеюсь, что здоровье свое ты не чрезмерно переутомляешь на службе. Побереги себя хоть для своего lune de miel (1). Зная характер твой, я без ума от беспокойства. Ты горяч, но скоро остываешь, все фаты-морганы, как папенька твой говорил. Огорчила меня Марья Алексеевна, которая все еще гневаться изволит на тебя за намек твой в водевиле твоем: всем говорит, что будто замедлением твоим в Петербурге - --------------------------------------(1) Медового месяца (фр.). недовольны. На это смотрят, мол, как на faux pas (1). Остерегись, дружок. Мать тебя предупреждает. Ну да бог с ней, что говорить, слава богу, что не напечатано этого. Я и то говорю, что нету этого ничего в водевиле, да не верят. И вот плоды театральных кулис, ристалищ. Александр, именем бога и отца твоего прошу: слушайся ты Ивана Федоровича, один ведь заступник, и то, помнишь, наговорил Елизе, что ты вывел его под именем Скалозубова, и я тогда насилу отписалась. В нем будущее наше, и только в нем. Папенька в старое время приязни менял да пофыркивал, да так секунд-майором и преставился. Ты же как человек рассудительный и его помнишь, и дяденьку Алексей Федоровича. Выбор-то, кажется, нетруден: голы как церковные мыши. Хоть и не жалуешь, знаю, дядю-то. А из упрямства из одного. Мать-то тебя, мой дружок, знает. Не хочу говорить, а только эти театральные позитуры, друг мой Александр, это зелено еще и, как дяденька говорил, горчит. А сердцем-то ты понимаешь, что жить он умел, а век прожить, поверь старой матери, это наука. Кувырк да кувырк, как дяденька говорил, ан глядь и вынырнул. Теперь же ты семейный человек. О житье старухином что писать. День за день и сутки прочь, одолели меня долги, ну да справлюсь. Тобой, мой сын, только и живу, тебя, mon cher, поджидаю с твоею молодою женою, которую жажду увидеть поскорей. Ах, mon Dieu, qu'elle est romantique, ta lune de miel dans ce pays pittoresque!" (2)
Он медленно порвал письмо сверху донизу. Из-за нее он поехал сюда. И как она знала его. Никто в мире поэтому не имел над ним такой власти.
Ночью он не спал. Бил нечленораздельный дождь в разноцветные стекла и напоминал о том, чего он не успел сделать за день. Нина спала. Лицо ее было желтое, как лицо княгини Саломе. Он был без очков и вдруг увидел это. Он отвел взгляд. Денег не было. Финик задержал, подарки для шаха застряли в Астрахани, Дадаш-бек поколотил старика на базаре. Дяденька Алексей Федорович, куруры, куруры. - --------------------------------------(1) Ложный шаг (фр.). (2) Ах, боже мой, как это романтично, твой медовый месяц в этой живописной стране (фр.). Ему стало ясно: это война. Никто не понимал этого. Паскевич воевал с турками, но война шла здесь, без солдат, без пушек, еще более страшная. И он один ее ведет, главнокомандующий и заложник. Поэтому, несмотря на дела, проклятое время тянется. Может быть, один Сашка это почуял. Недоставало чего-то в комнате. Это лишало его мужества, уверенности.. Недоставало какой-то вещи. Он водил близорукими глазами по комнате. Было холодно, Нинино платье желтело комком. В комнате недоставало фортепьяна.
15
Так началась качка на небольшом русском корабле, плавающем по нищей стране. Капитан бодр, он сидит за картами, как всегда. Не верьте ему, он обесцвечен. Он не желает прислушиваться к себе, и вот это вы принимаете за бодрость. Раз он застал себя за странным занятием - сидел и бормотал нелепую песенку:
Мальчик с пальчик, Мальцов с пальцов.
И обнаружил, что терпеть не может Мальцева, почтительного, старательного и даже дельного человека.
16
Это было одно из тех писем, которые он получал как бы с того света. Ничего особливого в нем не было. Но одна фраза, в нем попавшаяся, привела его в такой гнев, что он задохнулся. Даже не фраза, а слово. Нессельрод писал по-французски, чтобы по отношению к великобританской миссии не вышло никакой zizanie (1). И что куруры медлят. Грибоедов бормотал: - Zizanie. - --------------------------------------(1) Раздора (фр.). Он вскочил бледный, зеленый. - Zizanie. Он одним движением сбросил все бумаги на пол. Мальцов вошел в кабинет. - Что вам нужно? - крикнул Грибоедов. - Я слушаю вас, - сказал он, увидев, что Мальцов побледнел и смотрит на сброшенные бумаги. - Александр Сергеевич, полковник Макдональд прислал вам письмо, на имя ваше, из Тегерана. Грибоедов сломал сургуч и бросил искромсанный конверт на пол. "... Я нагнал его величество на пути его в Ферахан и со всею вежливостью передал слова вашего превосходительства, но его величество грубо приказал мне сесть снова на лошадь и запретил показываться на глаза. В ожидании инструкции вашего превосходительства... Макниль". Грибоедов расхохотался. - Ну и садись, садись на свою лошадь. Мальцов смотрел на него широко раскрытыми глазами. - Иван Сергеевич, - сказал Грибоедов, и Мальцов вытянулся перед ним, - все подготовить к отъезду. Снестись с Аббасом, пусть дает мехмендаря. Сообщите доктору. Казаков привести в походное состояние. Через два дня мы выступаем в Тейрань. Мальцов молчал. - Вы слышите меня, Иван Сергеевич? - Но, Александр Сергеевич, - забормотал Мальцов, - вспомните ваши слова... Подарки шаху не прибыли... Вы сожалели, что торопились в Тебриз. Но торопиться в Тейрань... - Я прошу вас распорядиться немедля. И никакой zizanie, пожалуйста. Исчез Мальцов. Тейрань.
17
Когда ночью он открыл, что он полководец без солдат, главнокомадующий без фронта, когда рядом с ним, тут же в комнате, зашевелился этот ни с чем не сообразный, безлюдный театр военный, он стал искать глазами друга и не нашел даже фортепьяна. Это была скука, та, что в молодости двигала его пером, бросала его от женщины к женщине, заставляла его стравливать людей на снежном поле. Он отсиживался здесь, и скука была естественна. Но в эту проклятую ночь скука была другая: она постарела. Вот лежала рядом его жена; он любил ее. Но скука подумала за него, что Цинондалы будут широкой постелью, кашлем, зевотой, сном, а он сам - дяденькой Алексей Федоровичем в отставке или помещиком грузинским, чихирь будет тянуть. Скука была везде. Государства строились и уставлялись, как комнаты, чтобы заполнить скуку. Войны возникали из-за нее и театральные представления. Люди дрались на дуэлях, сводничали и клеветали, все из-за нее, из-за скуки. Счета за харчи и списки армянских семейств рябили в глазах, когда он садился за стол. Когда он смотрел в живые глаза Аббаса и тусклые глаза полковника Макдональда, не было врагов. Были недурные люди, с которыми он столкнулся в пустыне, как старый траппер. А он русский чиновник по необходимости, сосланный сюда и отсиживающийся от холода и снега, а также некоторых служебных неприятностей у нетопленного персиянского камина. Итак, что ему Гекуба? Трижды несчастная Гекуба персиянская и международная Гекуба Нессельродова? "Пожалуйста", - как говорил генерал Сипягин. Месяц, два - и он вернется в Тифлис. В Петербург не вернется, а от Москвы отложился. Теперь же дело идет о Тейрани. Тейрань - он вспомнил какую-то улицу, угол улицы, и продавца плодов, сидящего на углу, мечеть, бело-розовую, как тело, дремучие башни, грязных нищих; подумал об Алаяр-хане; о шахе, который может умереть в одночасье, и тогда начнется. Он был спокоен, и лоб его был в поту. Тейрань - вот его последний страх. А он никогда не бегал от опасности. Раз катался он по окраине тифлисской, и вдруг пули зажужжали у самого лица: кто-то выстрелил за откосом. Он испугался, поворотил коня, стиснул шпоры и понесся по дороге; никого кругом не было. Потом он позабыл об этом, никто этого не видел. Как-то вечером, сидя в собрании и разговаривая с кем-то, вдруг вспомнил: выстрел, свой страх, осечку. Не сказав ни слова собеседнику, сорвался с места, пошел на конюшню, велел седлать жеребца и медленно поехал по тому самому обрыву. Целую неделю он ездил ночами по этому немирному месту, медленно, методически, и в клубе говорили: рисуется, Якубовича лавры спать не дают. Выстрелов больше не было, и он сожалел. Время оседлать жеребца. Тейрань его ждала, последний страх. Стыдно тому, кто ушел, не совершив своего дела, когда ударили в барабан к отъезду, и он не навьючил своей клади. Он приложил руку ко лбу и пригладил волосы. Ему стало приятно от собственной ласки. Ноги его ныли, как у человека, который идет не туда, куда хочет, а в противоположную сторону.
18
Перед самым отъездом он получил из Тифлиса известие, что генерал Сипягин скончался скоропостижно, не дождавшись приезда генерала Паскевича. Он выехал на парад в бурную осеннюю погоду слишком легко одетый, сразу же почувствовал себя дурно, слег, велел никого не допускать и в сутки умер. Перед смертью был спокоен, распорядился насчет своих похорон и, умирая, смотрел на свои ордена, которые велел положить на постельный столик. Генерал Паскевич поручил разборку бумаг покойного Завилейскому. Говорят, найдены большие беспорядки. Тогда же скоропостижно скончался фабрикант господин Кастеллас. Бумаги его опечатаны. Опекуном над вдовою назначен доктор Мартиненго. Грибоедов немного подумал над листком. Потом усмехнулся. Ничего не изменилось. "Хотите верьте, хотите нет... Россия-с... " Вот тебе и Россия-с. Вот тебе и... Баярд. Он махнул рукой. Он распорядился перевезти Нинины вещи к Макдональдам. Немыслимо оставаться ей одной в пустынной миссии. Макдональды очень любезны и отвели ей лучшую половину, у них тепло. Нянька Дареджана хлопотала, ворчала. Дом сразу же опустел, и голоса стали в нем раздаваться гулче - дом, как музыкальный инструмент, отметил предстоящий отъезд. Когда он прощался с Ниной в уже чужой, захватанной сапогами комнате, она ничего не сказала ему, прижалась и заплакала. Он опустил глаза, заколебался. Она ведь была очень покорна и так легко обо всем говорила; его иноземное счастье. Он крепко ее обнял. Все-таки он очень любил ее. Он подумал, что нелегко ему будет без нее. И снова улица, музыка барабанов, проводы, Назар-Алихан на пляшущей лошади, пестрый караван его людей, тюки, катеры, конские копыта, бьющие, как молотки, в сухую мерзлую землю. Только снег хлопьями, очесьями падал и быстро таял. Кучка верховых казаков, восемь пар, мотались на седлах; человек тридцать прислуги возились еще у повозок; армяне, грузины, тифлисские немцы, которые присоединились к каравану, выглядывали из мокрых крытых телег. Свита Назар-Али-хана стояла поодаль. Богатые чепраки были подмочены и грубы, как войлок бродячего цирка, а персиянская толпа дрожала от холода и любопытства. - Вазир-Мухтар, - толкнул старик персиянин другого. - Сахтыр, - ответил тот и тряхнул головой горько. У него было пепельное лицо и красная борода. Грибоедов услышал это и тотчас забыл. Когда тебризские ворота чернели уже за ними и караван стал тем, чем и был на самом деле, - нисколько не сильною и даже жалкою горстью конных, неповоротливым маленьким обозом катеров, медленно и покорно бредущими животными, равнодушными людьми, - Грибоедов рассеянно спросил у доктора Аделунга: - Что такое сахтыр? Доктор достал из кармана небольшой словарик, листнул его и чуть не свалился с седла. Потом наконец нашел. - C?ur dur, жестокое сердце, - прочел он, - может быть, есть и другое значение, но это издание уже старое. Грибоедов не слушал его. Он думал: не повернуть ли назад?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Самсон-хан выдавал дочку замуж за наиб-серхенга Скрыплева. Хоть он и был исламского закона, хоть любимая дочка мало отличалась от других ханских дочек, но все же у него была в доме некоторая свобода, в противность персиянским обычаям. Обед, например, был общий, и, если к Самсону приходили его подчиненные, дочки не вскакивали и не удалялись тотчас же в андерун, а только закрывали лицо чадрами. Есть было неудобно, а чадры скоро сползали с лиц. Его никто не осуждал, он был на особом положении. Прапорщик Скрыплев скучал без женщин. Самсон часто звал его к обеду, и так случилось, что прапорщик, раз оставшись с ним наедине, вдруг заикнулся, вдохнул воздух и потом уже сразу, с военной храбростью сказал: - Ваше превосходительство, разрешите у вас попросить руки любезнейшей Зейнабы. Самсон усмехнулся, потом тронул пальцами бороду и оглядел прапорщика. Прапорщик, несмотря на загар, был белобрысый, и Самсон согласился. - Только я тебе скажу так: здесь баб много, здешний обычай срамной. Тут тебе и агда, тут тебе и сига. "Агда" - было звание постоянной жены, "сига" - временной жены, по контракту "отдававшей страсть свою на служение такого-то за сумму такую-то на срок такой-то". Контракт по-персиянски - сига, и законтрактованных жен звали поэтому сига. - Я, конечно, сам, - сказал Самсон, - здешнего закону, но я для дочки своей ни на агдов, ни на сигов не согласен. Оказалось: прапорщику не нужно было ни агдов, ни сигов. Это было ему непривычно. - Теперь дело такое. Не хочу, чтоб дочка моя жила нужно. Я приданое ей справлю. Прапорщик встрепенулся и пробормотал: - Верьте, Самсон Яковлевич, что я вовсе и в мыслях не... - Ладно, - махнул рукой Самсон и вдруг согнулся, подумал несколько. Невесело он поглядел на прапорщика и даже слишком откровенно. Потом, так подумав, пожевав крепкими губами, он усмехнулся: - А как у тебя достаточной квартеры нет, так я дом свой надвое разгорожу - живите в другой половине. Вот и ладно. И хорошо. Самсону не хотелось, видимо, отпускать от себя черноокую модницу. - Я тесть легкий, - сказал он, - живите, как хотите. Не бойся, мешаться не стану, Астафий Василич. А помру, твой дом будет. Только ты скажи мне, ты православного закону, а дочка моя - исламского. Венчать-то как же? Прапорщик, оказалось, вовсе об этом не думал. - Ничего, - сказал Самсон, - мы вас сперва по-исламскому окрутим, а потом по-православному обернем. Ладно, это можно. Это ничего. Самсон-хан пошел к Алаяр-хану приглашать его на маджлес-ширини. Подали завтрак, конфеты, шербет, кальяны. Алаяр-хан был неприятно сладок. Были счеты между ними. Почем знать, предстояли, может быть, большие дела. Самсон-хан с его багадеранами был все же караульщиком Каджаров. Поэтому - они были приятели. - Самсон-хан, или тебе не нравится этот нун-и-ширин? Увы. Он, кажется, действительно недостаточно сладок. А маскати? Может быть, они неприятно пахнут? - Свет совета, - сказал ему Самсон-хан, - прости меня: я не привык к сладостям, а к тому же дома я недавно поел. Алаяр-хан мотал черной бородой. - Обмакни, лев битвы, по крайней мере палец в соль, - сказал медленно и важно, - и ты докажешь мне тем, что любишь меня. Самсон погрузил заскорузлый палец в золотую солонку и облизнул. - Теперь я убедился, что ты любишь меня. И Самсон пригласил приятеля на маджлес-ширини, первый день свадьбы. Он побывал также у евнухов. Хосров-хан, черноволосый, безбородый, похожий на молодую женщину, жил, как и его товарищи, при дворце. Пушистые ковры, как трава, приминались под ногами, золотые сосуды стояли на маленьких столиках, и хорасанские ткани по стенам развешаны были так, что разноцветные стекла казались той же тканью, только светящейся. У хана был женский голос, женские белые руки в перстнях. Подведенными, томными глазами он смотрел на крепкую бороду Самсона. Он был оскоплен в раннем детстве, и мужская память еле в нем бродила; он был большой любитель лошадей. Он любил объезжать их, покупал для них лучшие сбруи, серебряные. Конюшни его были не хуже шахских. И с Самсоном у этой амазонки были разговоры о лошадях, о статях, мастях, о сбруях. Случалось им менять лошадей. Услышав о свадьбе, Хосров-хан улыбнулся и со всем изяществом поздравил. Он непременно придет. Зейнаб, говорят, звезда всех девушек. Манучехр-хан, полный, гладколицый старик, принял Самсона величаво. Брат его был в подчинении у Самсон-хана, но старик терпеть не мог свадеб, потому что был скуп до невероятия. В его покоях стояли тяжелые сундуки, крытые мехами, но покои пахли пустотой, старческой затхлостью, смешанной с запахом сухих померанцев. A Ходжа-Мирза-Якуб, как всегда, спокойно и без выражения приветствовал Самсона. Гладкий, как доска, с черными мохнатыми бровями, с сухим ртом, с нежной кожей, он всегда так встречал людей. И мысли его были неизвестны.
2
Первый день был маджлес-ширини. Сидели, заложив правую ногу на левую, на коврах у Самсона, персияне в больших чалмах и цветных носках - джурабах. Какой-то мулла, приятель Самсонов, прочел брачную кебелэ, а прапорщик отвечал, как научил его Самсон: - Бэли. (Согласен.) Долго пили шербет из огромных золотых мисочек, ели пушеки и протягивали руки за кальянами, которые угольками раскуривали слуги. Уходили гуськом, перед лестницей спорили, уступали друг другу дорогу, и никто ни за что не соглашался выйти первым. Слуги внизу тащили за каждым по огромному мешку пешкешей. И второй день - вели невесту в баню. Стреляла из ружей толпа перед банным входом, и кто-то кричал, что дарит невесте десять тысяч туманов, и сотни голосов тотчас же закричали, что отдают их плясунам. Факелы чадили. Зейнаб в белой чадре, окруженная шестью женщинами в синих шелковых чадрах, вышла из бани. Самсон-хан ждал ее у ворот. Он взял ее за плечи и толкнул легонько: - Иди в сад, который дарится тебе. Он был слегка пьян, в богатом халате. На дворе принесли и бросили к ногам Зейнаб связанного толстого барана с позолоченными рогами. Баран пыхтел и блеял, бока его ходили. Мальчишки кричали за воротами, чадили факелы, сотни глаз облепили, как живые уголья, забор. Самсон отошел несколько. - Ты ноги распутай-ка маленько, - приказал он кому-то по-русски. Барана поставили на ноги, он дрожал. Самсон вытащил кривую саблю. Стиснув зубы и вынеся вбок саблю, Самсон сделал два коротких шага к барану. Он ударил его длинным, свистящим движением между рог, и тотчас мальчишки загалдели, заорали на заборе: он рассек пополам барана. Кровь забила на белую чадру Зейнаб, в крови были сапоги и штаны Самсона, кровь начала растекаться маленькими ручейками в стороны. - Багадеранам по рублю жертвую и по две чарки, - сказал Самсон, пошатываясь, и посмотрел мутно кругом. - Мешок давай сюда, Астафий Василич, - и он стал вынимать из мешка медные деньги и бросать их за двор, в чужие глаза, что светились на заборе. И двор опустел, слышно было, как за забором дерутся из-за денег и пыхтят, собирая их. - А теперь в дом пойдем. Дома началось другое. Маленький старый священник из русской часовни, которую Самсон построил для православных, священник, которого еще тридцать лет назад расстригли в России, певучим голосом прочел о рабе божием Евстафии и рабе божией Зейнабе (он так и сказал: Зейнаба) и, окая, произнес: - Поздравляю с бракосочетанием законным и здравствовать желаю многие лета. И ушел так же незаметно, как пришел, с потайного хода. Пришли наибы и наиб-серхенги: Борщов, Наумов, Осипов, Ениколопов и еще много других русских наибов, и Самсон сказал им: - Ну, нынче праздник у меня, не обессудьте. Крепкая кизлярка, безо всяких пушеков, стояла на столе, и наибы пили, и пил Самсон. - Скучно мне несколько, - сказал он, когда напился. Глаза у него потемнели, губа отвисла. - Ух, и скучно мне, Астафий, - сказал Самсон и заплакал. - Пей теперь до утра, к жене потом ужо пойдешь. Мальчишник твой. Пели наибы. У Борщова был тонкий, чувствительный голос. Он убил на родине двух человек. Маленький, верткий, щербатый от оспы, он сидел, приложив к груди правую руку и закатив глаза.
Как не пава-свет по двору ходит, Не павлины сизы перья роняют, Тяжко лежати сизу перу во долине, Трудно жити на свете сиротине... - Вот Борщов поет, - сказал что-то такое Самсон, шаря руками, - вот поет как Борщов.
Ай, что сказана мне царска служба, Показана широкая дорожка Ко славному городу Петербургу...
- Что Борщов поет, - жаловался Самсон, - эх, что он такое поет? Я эту песню от него всегда слышу. Не хочу я эту песню, наибы. Другую запели:
Она писаря псковского ругала, Ух, ругала да весьма поносила... Поедем, душа Аша, погуляти, Ашенька, мамашенька, гуляти.
- Деда зови! - кричал Самсон. - Деда зови со двора, пусть ругается, дед-от, ругательство его интересное. Притащили деда-дворника. Он поклонился истово хозяину и гостям. - Яковличу с праздником. - Пей, дед. - Я из мирской посуды не пью, я из рабской. - Неси свою рабскую. - Вот те новая посудина, не поганая, пей. Дед выпил до дна и не поморщился. Поклонясь, собрался уходить. - Ты куда? - спросил Самсон. - Не пущу, ты мне песню, дед, спой, - и мигнул Наумову. - Горе тебе, город Вавилон, - сказал дед ядовито, - со наложницы. - Ты стой, каки наложницы? - Кимвал бряцающий, - сказал дед и икнул маленько. - Нет, ты говори: каки-таки наложницы? - говорил Самсон. - И отверже бога праведного и круг тельца златого скакаше, окаянные. И плясаше, - бормотал дед в бороду. - Ты выпей, дед, голос прочистишь. Дед пил, не отказывался. - Дедушко, не умеют плясать наибы мои. Как это казачка пляшут, никто даже не понимает. Дед был пьян. Кроме того, что он был раскольник, он еще был и горький пьяница. - Я могу, ты не смейся, что я старый. Дед прошелся: - Ex, тедрит, тедрит, тедрит... - Скакаше, - сказал Самсон, - плясаше. Вот тебе и скакаше... Он встал с места. - Ех, тедрит, тедрит, тедрит... Дед приседал на одном месте, а ему казалось, что он ходит по всей комнате. - Стой, дед, - сказал Самсон, - за твое скаканье тебя нужно сказнить. Он пхнул легонько его в стену, и дед стал столбиком. - Сейчас, сейчас тебя казнить будем, - говорил Самсон спокойно. - Ну держись, Вавилоне. Самсон вытащил пистолет. Скрыплев схватил его за халат. - Ты что? - спросил Самсон. - Ты кто такой? Он был красен, глаза его были полузакрыты. Скрыплев, пьяный, бормотал: - Осмеливаюсь указать вашему превосходительству... Самсон уже не помнил о нем. Он выстрелил. Дымок рассеялся. Дед столбиком стоял у стены. Над самой его головой чернела дыра. - Скучно мне, наибы, - сказал Самсон, - уходите теперь. Деда к чертовой матери тащите.
3
Мерцание наступает в теле. Губы молчат, тело одно говорит, в нем идет гул, который, верно, все слышат, но притворяются, что не замечают. Это бывает ночью? Нет, это бывает любовью. Мысли пропадают, остаются хитрые, веселые самозванцы. Человек отвечает впопад, шутит, работает, но, собственно говоря, отвечает, работает и шутит за него тот человек, который назывался его именем, а новый человек молчит, и мысли его гуляют на свободе. Хозяин ушел. Это бывает в двадцать лет и неоднократно описывалось. Длительность такой любви - год и два, но не более. Описывалась также любовь мужа и любовь старика, из которых первая похожа на ярость, на желание человека войти в запертые двери. Ему дела нет до того, смеются ли над ним прохожие или нет и много ли людей прошло уже до него в эти двери. Он ломится в двери. Любовь старика, по описаниям, похожа на желание притулиться поудобнее к спинке стула, посидеть в тепле, умыться теплой водой и поесть сладких ягод. И непонятна любовь евнуха.