— Пинки ничего не готовит для хозяйских покоев. Они там сами себе стряпают.
— Ладно, а почему мистер Бленкинсоп не может подсыпать ему чегонибудь и тут же об этом забыть?
— Потому что все, происходящее за черной дверью, происходит у Хозяина под носом, — вернее, под носом у его сознания.
— Как бы там ни было, — заметила практичная Джуди, — яда у нас все равно нет.
— Хорошо, — упрямо сказал Никки, — тогда пусть подсыпет за дверью во что-нибудь, а потом занесет его внутрь и оставит.
— Во что?
— Ой, ну, в пирог, в бутылку виски — какая разница во что?
— Если к нему что-то внесут, он заметит. Ничего из вносимого в двери не минует его сознания, совсем как на таможне. Знаешь, одна из твоих бед состоит в том, что ты все время забываешь о том, кто такой Хозяин. Не могу понять, как это тебе удается, Никки, ты же каждый день ходишь к нему учиться.
— Я никогда о нем не забываю, — серьезно сказал мальчик, — и сознаю, что он всегда опережает нас на полголовы.
— Вот и помни об этом все время.
— Никки говорит…
— Слушай, Джуди, дай мне закончить. Первым делом ты должен понять, что имеешь дело отнюдь не с интересной задачкой. Вам грозит смертельная опасность. Вы вообще-то задумывались когда-либо над тем, что он в тринадцать с лишком раз старше вас? Понимаете ли вы, что все, о чем мы сейчас рассуждаем, он, скорее всего, предвидел? Даже когда нас не видно, не слышно, у нас в головах все равно бродят мысли, которых он ожидал от нас, может быть, еще во время Крымской войны. И самое ужасное во всей ситуации это то, что сейчас, именно сейчас, когда мы втроем отправляемся к Пинки, мы, вероятно, делаем именно то, чего он от нас ожидает.
Нет, об этом они раньше не думали. Подумали теперь, в леденящем молчании.
— Ну ладно. Главное в жизни — принимать ее такой, какая она есть. Выше себя мы все равно не прыгнем. Пошли, спихнем это дельце Пинки.
Они застали негра за изготовлением пончиков с джемом для Шутьки, стоявшей с ним рядом в немом обожании и глядевшей, задрав голову, вверх с таким же выражением, с каким любитель достопримечательностей глядит в Риме на собор Святого Петра. Едва Пинки принимался накладывать джем в очередной пончик, как она тут же раза три-четыре виляла хвостом, подтверждая правильность такового поступка.
— Любовь по расчету! — с отвращением произнесла Джуди.
Шутька с отсутствующим видом вильнула хвостом еще пару раз, говоря:
— Да-да, в другой раз.
Оказалось, что один из многочисленных принципов мистера Фринтона не позволяет ему использовать людей, если они не сознают, что делают. Он был в такой же мере не способен попросить Пинки сделать что-либо, не задумываясь, в какой не желал извлекать выгоду из особенностей Никки. А это означало, что ему предстояло еще раз рискнуть и объяснить, чего они хотят. Однако его прервали, едва он начал свою речь.
Улыбаясь ласково и загадочно, негр извлек из заднего кармана джинсов дешевый потертый бумажник и благоговейно раскрыл его. Видимо, бумажник был ему дорог. Внутри помещались его документы об увольнении из армии — времен войны 1914 года — удостоверяющие, что солдатом он был хорошим, медаль с изображением святой Розы из Лимы, рецепт изготовления boeuf а la mode, выцветшая фотография играющего в бейсбол негритенка, объявление о продаже инструментов часовщика и многократно сложенная вырезка из газеты. Последнюю он выложил перед ними на стол, осторожно придерживая вымазанными тестом пальцами.
У некоторых негров, улыбка походит на припухший по краям хирургический разрез. Прекрасно вылепленные толстые губы Пинки напоминали, когда он улыбался, безмятежную складку Рамзесова рта.
Так вот, на вырезанном из газеты листке была фотография Ганди.
— Ладно, а почему мистер Бленкинсоп не может подсыпать ему чегонибудь и тут же об этом забыть?
— Потому что все, происходящее за черной дверью, происходит у Хозяина под носом, — вернее, под носом у его сознания.
— Как бы там ни было, — заметила практичная Джуди, — яда у нас все равно нет.
— Хорошо, — упрямо сказал Никки, — тогда пусть подсыпет за дверью во что-нибудь, а потом занесет его внутрь и оставит.
— Во что?
— Ой, ну, в пирог, в бутылку виски — какая разница во что?
— Если к нему что-то внесут, он заметит. Ничего из вносимого в двери не минует его сознания, совсем как на таможне. Знаешь, одна из твоих бед состоит в том, что ты все время забываешь о том, кто такой Хозяин. Не могу понять, как это тебе удается, Никки, ты же каждый день ходишь к нему учиться.
— Я никогда о нем не забываю, — серьезно сказал мальчик, — и сознаю, что он всегда опережает нас на полголовы.
— Вот и помни об этом все время.
— Никки говорит…
— Слушай, Джуди, дай мне закончить. Первым делом ты должен понять, что имеешь дело отнюдь не с интересной задачкой. Вам грозит смертельная опасность. Вы вообще-то задумывались когда-либо над тем, что он в тринадцать с лишком раз старше вас? Понимаете ли вы, что все, о чем мы сейчас рассуждаем, он, скорее всего, предвидел? Даже когда нас не видно, не слышно, у нас в головах все равно бродят мысли, которых он ожидал от нас, может быть, еще во время Крымской войны. И самое ужасное во всей ситуации это то, что сейчас, именно сейчас, когда мы втроем отправляемся к Пинки, мы, вероятно, делаем именно то, чего он от нас ожидает.
Нет, об этом они раньше не думали. Подумали теперь, в леденящем молчании.
— Ну ладно. Главное в жизни — принимать ее такой, какая она есть. Выше себя мы все равно не прыгнем. Пошли, спихнем это дельце Пинки.
Они застали негра за изготовлением пончиков с джемом для Шутьки, стоявшей с ним рядом в немом обожании и глядевшей, задрав голову, вверх с таким же выражением, с каким любитель достопримечательностей глядит в Риме на собор Святого Петра. Едва Пинки принимался накладывать джем в очередной пончик, как она тут же раза три-четыре виляла хвостом, подтверждая правильность такового поступка.
— Любовь по расчету! — с отвращением произнесла Джуди.
Шутька с отсутствующим видом вильнула хвостом еще пару раз, говоря:
— Да-да, в другой раз.
Оказалось, что один из многочисленных принципов мистера Фринтона не позволяет ему использовать людей, если они не сознают, что делают. Он был в такой же мере не способен попросить Пинки сделать что-либо, не задумываясь, в какой не желал извлекать выгоду из особенностей Никки. А это означало, что ему предстояло еще раз рискнуть и объяснить, чего они хотят. Однако его прервали, едва он начал свою речь.
Улыбаясь ласково и загадочно, негр извлек из заднего кармана джинсов дешевый потертый бумажник и благоговейно раскрыл его. Видимо, бумажник был ему дорог. Внутри помещались его документы об увольнении из армии — времен войны 1914 года — удостоверяющие, что солдатом он был хорошим, медаль с изображением святой Розы из Лимы, рецепт изготовления boeuf а la mode, выцветшая фотография играющего в бейсбол негритенка, объявление о продаже инструментов часовщика и многократно сложенная вырезка из газеты. Последнюю он выложил перед ними на стол, осторожно придерживая вымазанными тестом пальцами.
У некоторых негров, улыбка походит на припухший по краям хирургический разрез. Прекрасно вылепленные толстые губы Пинки напоминали, когда он улыбался, безмятежную складку Рамзесова рта.
Так вот, на вырезанном из газеты листке была фотография Ганди.
Глава двадцать пятая
Глаз Балора
— Я все же рискну, — сказал мистер Фринтон, — и попытаюсь вывезти вас под мешками с почтой. По счастью, почта сегодня большая — письма в газеты.
— Если Хозяин собирается сотворить что-то с внешним миром, нам, может быть, лучше остаться здесь.
— Вам лучше всего не путаться под ногами.
Никки сказал:
— Я попробую дать ему что-нибудь, если хотите.
— Глупости.
Они вспомнили дом и парк с гуляющими по нему пони, озеро с ротондой, в которой они часто устраивали пикники, пока ее не превратили в чайный домик для экскурсантов. В озере водились щуки, окуни и лини, последние — рекордных размеров и совершенно неуловимые. Они вдруг вспомнили и родителей, сердца их растаяли. Как будто возвращаешься домой на каникулы!
— Но только мы должны взять с собой Шутьку.
— О Господи!
— Джуди может зажать ее морду подмышкой.
— Самое главное, — сказал мистер Фринтон, смиряясь с неизбежным, — чтобы Джуди, если Хозяин выйдет прогуляться, не попадалась ему на глаза. Ее мысли читаются легче всего. Увидишь его, уноси ноги. И кстати, никакого багажа.
— Да у нас и нет ничего, кроме этих дурацких ночных рубах.
Хозяин ежедневно выходил на прогулку, навещая внутренние помещения островка и затем, видимо для моциона, поднимаясь на его вершину. Гулял он всегда в разное время, — для того, по словам мистера Фринтона, чтобы поддерживать людей, не ведающих, когда он появится, в состоянии тревоги или неопределенности. Надо полагать, напуганные люди лучше работают: Наполеон, по крайней мере, считал именно так.
Близнецы помогали загружать вертолет, ожидая возможности проскользнуть в него (мистер Фринтон собирался предоставить им эту возможность, услав всех остальных с какими-нибудь поручениями), когда охватившее техников безмолвие заставило детей обернуться.
Он приближался, опираясь на руку Китайца.
Хозяин всегда двигался медленно, как некий невообразимо древний автомат. В ходьбе участвовали лишь бедра и пятки, не икры и носки ног. Он не оставлял впечатления человека, еле способного держаться на ногах или трясущегося от слабости, хотя и был, наверное, очень хрупок. Впечатление от него оставалось иное — человека бесконечной опытности, все повидавшего на своем веку. Пальцы его, лежавшие на рукаве мистера Бленкинсопа, так давно уже исполняли свою работу, что, казалось, жили теперь собственной, независимой жизнью, шныряя туда-сюда, будто мыши, бегущие по каким-то своим делишкам. Целостная сущность Хозяина в отдельных частях его тела словно бы и отсутствовала. У обложенных подушками дам, в сотую их годовщину фотографируемых газетчиками, порой видишь такие руки. И примерно такое же отсутствующее выражение бывает у глухих людей. Они могут сидеть вблизи от орущего радио со странным видом людей, находящихся где-то еще, — пока вдруг не повергают нас в испуг, проделывая нечто, совершенно не связанное с музыкой, скажем, сморкаясь в самый неподходящий момент.
Хозяин кутался в плед, — по какой-то загадочной причине плед был из серой пестротканой шотландки.
Но главным в нем оставались глаза. Внешние углы век свисали, скрывая их, как у посмертной маски, от древности ставшей пергаментной, — умиротворенной, пожелтелой, отрешенной, морщинистой, замкнутой маски, живущей собственной потаенной жизнью.
У ирландцев был некогда бог, которого звали Балором. Он имел всего один глаз, но зато смертоносный. Веко покрывало его. Когда воины Балора выходили на бой, они ставили своего властелина в первом ряду войска и поднимали веко, убивавшее всякого, на кого обращался глаз.
Хозяин приближался, и техники примолкли. Они отступили к стенам ангара, будто придворные, уступающие путь королю. Джуди, обратившаяся в бегство, едва она завидела Хозяина, притиснулась к стене коридора, пропуская его. Он пронзил ее, пока она пролетала мимо, этим своим огненным оком — безмолвно, рассеянно, не обозначив ничем узнавания. Погруженный в свои мысли, он с какой-то доисторической терпеливостью встал близ вертолета, а мистер Бленкинсоп махнул всем прочим свободной рукой — продолжайте.
Кончено дело, — подумал Никки. Он здесь так и останется? И пока убегала Джуди, его посетили сразу две неясные мысли, казалось, никак не связанные. Первой была такая: это Китаец привел его, чтобы не дать нам удрать? Вторая: интересно, Пинки вегетарианец?
Он беспомощно взглянул на мистера Фринтона, надеясь, что тот даст ему понять, как поступить. Но майор авиации возился в кокпите, сосредоточив все свои помыслы лишь на одной задаче — наполнить мозг пустотой. Помощи от него ждать было нечего.
Работа продолжалась.
Пойти, поискать Джуди? — думал Никки. Где она спряталась? Если он уйдет, Джуди, надо думать, вернется? Нам нужно держаться вместе. Хуже нет, когда два человека начинают искать друг друга, потому что ни один из них не знает, где другой. Самое верное — остаться здесь. Так она хоть будет знать, где я. О чем он думает? И почему не уходит?
Он так и не ушел.
В вертолет запихали мешки с почтой, подвели к нему кран, распахнули двери ангара. Вручную опущенный в летний океан, вертолет, пока на него крепили винт, покачивался, словно пингпонговый мячик. Мистер Фринтон не поднимал головы от карт, компаса, рычагов управления, стараясь занять себя первым, что попадалось под руку, — балансировкой машины, приборной панелью, повторением операций, требуемых для взлета. Он не подал Никки ни единого знака и даже ни разу не взглянул на него.
Оглушительный рев вертолета поднял в небо всех птиц Роколла.
Между тем как вертолет, жужжа, словно майский жук или обозлившийся шершень, уменьшался вдали, Хозяин поворотился к мальчику. С усилием, с каким человек, у которого затекла спина, сгибается, чтобы поднять с полу булавку, он ухитрился выговорить несколько слов, не прибегая к помощи виски. Голос Хозяина был скрипуч, язык не повиновался ему, — точь в точь как монстру, созданному Франкенштейном.
Но он все же сказал:
— Доброго тебе дня.
Джуди, когда Никки нашел ее, сидела, белее белого, на полу их спальни и крепко сжимала в руке Шутькин ошейник.
— Джу!
— Он улетел?
— Мистер Фринтон улетел.
— А Его ты слышал?
— Нет, а что именно?
— То, что Он мне сказал.
— А он тебе что-то сказал?
— Он сказал, что мистер Бленкинсоп привел его, чтобы не дать нам сбежать, и что Ему очень жаль, но нам придется задержаться еще ненадолго, и что к Пинки обращаться бессмысленно, потому что он сторонник ненасильственных действий, и что мистер Бленкинсоп любезно рассказал ему и об этом тоже, и во всяком случае, достаточно понаблюдать за Пинки во время обеда, потому что чем бы он не кормил всех остальных, сам он мяса не ест, и…
— И что еще?
Вид у нее стал потерянный.
— Что-нибудь еще он тебе сказал?
— Нет… по-моему, нет.
И добавила с вызовом:
— Нет, больше ничего.
— Если Хозяин собирается сотворить что-то с внешним миром, нам, может быть, лучше остаться здесь.
— Вам лучше всего не путаться под ногами.
Никки сказал:
— Я попробую дать ему что-нибудь, если хотите.
— Глупости.
Они вспомнили дом и парк с гуляющими по нему пони, озеро с ротондой, в которой они часто устраивали пикники, пока ее не превратили в чайный домик для экскурсантов. В озере водились щуки, окуни и лини, последние — рекордных размеров и совершенно неуловимые. Они вдруг вспомнили и родителей, сердца их растаяли. Как будто возвращаешься домой на каникулы!
— Но только мы должны взять с собой Шутьку.
— О Господи!
— Джуди может зажать ее морду подмышкой.
— Самое главное, — сказал мистер Фринтон, смиряясь с неизбежным, — чтобы Джуди, если Хозяин выйдет прогуляться, не попадалась ему на глаза. Ее мысли читаются легче всего. Увидишь его, уноси ноги. И кстати, никакого багажа.
— Да у нас и нет ничего, кроме этих дурацких ночных рубах.
Хозяин ежедневно выходил на прогулку, навещая внутренние помещения островка и затем, видимо для моциона, поднимаясь на его вершину. Гулял он всегда в разное время, — для того, по словам мистера Фринтона, чтобы поддерживать людей, не ведающих, когда он появится, в состоянии тревоги или неопределенности. Надо полагать, напуганные люди лучше работают: Наполеон, по крайней мере, считал именно так.
Близнецы помогали загружать вертолет, ожидая возможности проскользнуть в него (мистер Фринтон собирался предоставить им эту возможность, услав всех остальных с какими-нибудь поручениями), когда охватившее техников безмолвие заставило детей обернуться.
Он приближался, опираясь на руку Китайца.
Хозяин всегда двигался медленно, как некий невообразимо древний автомат. В ходьбе участвовали лишь бедра и пятки, не икры и носки ног. Он не оставлял впечатления человека, еле способного держаться на ногах или трясущегося от слабости, хотя и был, наверное, очень хрупок. Впечатление от него оставалось иное — человека бесконечной опытности, все повидавшего на своем веку. Пальцы его, лежавшие на рукаве мистера Бленкинсопа, так давно уже исполняли свою работу, что, казалось, жили теперь собственной, независимой жизнью, шныряя туда-сюда, будто мыши, бегущие по каким-то своим делишкам. Целостная сущность Хозяина в отдельных частях его тела словно бы и отсутствовала. У обложенных подушками дам, в сотую их годовщину фотографируемых газетчиками, порой видишь такие руки. И примерно такое же отсутствующее выражение бывает у глухих людей. Они могут сидеть вблизи от орущего радио со странным видом людей, находящихся где-то еще, — пока вдруг не повергают нас в испуг, проделывая нечто, совершенно не связанное с музыкой, скажем, сморкаясь в самый неподходящий момент.
Хозяин кутался в плед, — по какой-то загадочной причине плед был из серой пестротканой шотландки.
Но главным в нем оставались глаза. Внешние углы век свисали, скрывая их, как у посмертной маски, от древности ставшей пергаментной, — умиротворенной, пожелтелой, отрешенной, морщинистой, замкнутой маски, живущей собственной потаенной жизнью.
У ирландцев был некогда бог, которого звали Балором. Он имел всего один глаз, но зато смертоносный. Веко покрывало его. Когда воины Балора выходили на бой, они ставили своего властелина в первом ряду войска и поднимали веко, убивавшее всякого, на кого обращался глаз.
Хозяин приближался, и техники примолкли. Они отступили к стенам ангара, будто придворные, уступающие путь королю. Джуди, обратившаяся в бегство, едва она завидела Хозяина, притиснулась к стене коридора, пропуская его. Он пронзил ее, пока она пролетала мимо, этим своим огненным оком — безмолвно, рассеянно, не обозначив ничем узнавания. Погруженный в свои мысли, он с какой-то доисторической терпеливостью встал близ вертолета, а мистер Бленкинсоп махнул всем прочим свободной рукой — продолжайте.
Кончено дело, — подумал Никки. Он здесь так и останется? И пока убегала Джуди, его посетили сразу две неясные мысли, казалось, никак не связанные. Первой была такая: это Китаец привел его, чтобы не дать нам удрать? Вторая: интересно, Пинки вегетарианец?
Он беспомощно взглянул на мистера Фринтона, надеясь, что тот даст ему понять, как поступить. Но майор авиации возился в кокпите, сосредоточив все свои помыслы лишь на одной задаче — наполнить мозг пустотой. Помощи от него ждать было нечего.
Работа продолжалась.
Пойти, поискать Джуди? — думал Никки. Где она спряталась? Если он уйдет, Джуди, надо думать, вернется? Нам нужно держаться вместе. Хуже нет, когда два человека начинают искать друг друга, потому что ни один из них не знает, где другой. Самое верное — остаться здесь. Так она хоть будет знать, где я. О чем он думает? И почему не уходит?
Он так и не ушел.
В вертолет запихали мешки с почтой, подвели к нему кран, распахнули двери ангара. Вручную опущенный в летний океан, вертолет, пока на него крепили винт, покачивался, словно пингпонговый мячик. Мистер Фринтон не поднимал головы от карт, компаса, рычагов управления, стараясь занять себя первым, что попадалось под руку, — балансировкой машины, приборной панелью, повторением операций, требуемых для взлета. Он не подал Никки ни единого знака и даже ни разу не взглянул на него.
Оглушительный рев вертолета поднял в небо всех птиц Роколла.
Между тем как вертолет, жужжа, словно майский жук или обозлившийся шершень, уменьшался вдали, Хозяин поворотился к мальчику. С усилием, с каким человек, у которого затекла спина, сгибается, чтобы поднять с полу булавку, он ухитрился выговорить несколько слов, не прибегая к помощи виски. Голос Хозяина был скрипуч, язык не повиновался ему, — точь в точь как монстру, созданному Франкенштейном.
Но он все же сказал:
— Доброго тебе дня.
Джуди, когда Никки нашел ее, сидела, белее белого, на полу их спальни и крепко сжимала в руке Шутькин ошейник.
— Джу!
— Он улетел?
— Мистер Фринтон улетел.
— А Его ты слышал?
— Нет, а что именно?
— То, что Он мне сказал.
— А он тебе что-то сказал?
— Он сказал, что мистер Бленкинсоп привел его, чтобы не дать нам сбежать, и что Ему очень жаль, но нам придется задержаться еще ненадолго, и что к Пинки обращаться бессмысленно, потому что он сторонник ненасильственных действий, и что мистер Бленкинсоп любезно рассказал ему и об этом тоже, и во всяком случае, достаточно понаблюдать за Пинки во время обеда, потому что чем бы он не кормил всех остальных, сам он мяса не ест, и…
— И что еще?
Вид у нее стал потерянный.
— Что-нибудь еще он тебе сказал?
— Нет… по-моему, нет.
И добавила с вызовом:
— Нет, больше ничего.
Глава двадцать шестая
Вечерние досуги
Ночь накануне прилета мистера Фринтона выдалась ветреная и перед тем, как отправиться спать, все слушали прогноз погоды. Пока ветер, утюжа волны, струился снаружи, обитатели острова предавались вечерним досугам.
Близнецы, лежа ниц на полу своей больничной палаты, читали, положив ее между собою, книгу, которую они отыскали в библиотеке у техников. Время от времени им приходилось отпихивать Шутьку, которая, не обладая гуманитарными наклонностями, все норовила усесться на книгу. Это был экземпляр «Ежегодника яхтсмена» за 1949 — 1950 годы, содержавший большую статью, озаглавленную «Против вестового ветра, к Роколлу».
— Все посвежее, чем тысяча восемьсот девяносто шестой, — сказал Никки.
— Ну, наши-то с тобой сведения будут еще посвежее.
Почитав недолгое время, они принялись нетерпеливо ерзать и листать страницы.
— А про Роколл-то где же? И кстати, что это вообще означает — «вестовый»?
— Наверное, моряки так говорят. Что-то вроде «держи на запад!»
— Ты думаешь это морское выражение? Я считала, что так при игре в гольф кричат.
Потратив кучу времени на просмотр двадцати двух страниц, близнецы, вконец замороченные стакселями, брамселями, гротами и бизанями, отыскали полстраницы, посвященные самому острову.
— Ну наконец-то!
— Смотри-ка, они насчитали тринадцать чистиков, пятнадцать олуш, пятьдесят-семьдесят моевок, двух серебристых чаек, двух малых буревестников и одного большого!
— Завтра же, — с важностью сказала Джуди, — пойду и всех пересчитаю.
— И еще одно, — довольным тоном сказал ее брат, — высадиться им так и не удалось.
Островные техники — люди скромные, почти бутафорские, или, если угодно, статисты в драме Роколла, — приступили к своим обычным занятиям. Те, что остались дежурить, по-прежнему поглядывали на дремлющие или мечущиеся стрелки индикаторов, вытирая ветошью руки, а те, что сменились с вахты, терпеливо возились со своими перьями, клеем и кораблями в бутылках. Кораблестроитель просовывал в горлышко бутылки капитанский баркас, — добавление редкое, требующее особого мастерства, и повышающее, так же как добавление миниатюрного маяка, ценность изделия. Мужчина, клеивший перья, надумал добавить на крышке коробки дружескую надпись и курсивом выводил, используя оперение серебристых чаек: «CEAD MILE FAILTE». Он пропустил второе L, и ему еще предстояло неприятно удивиться, обнаружив недостачу.
Пинки намеревался принять душ. Огромный чернокожий Умслопагас, чьи оголенные мускулы отливали атласом и ходили плавно, как поршни, несмотря на то, что голову его словно бы припушило инеем, он стоял, уперев разведенные руки в стены душевой кабинки и глядел себе под ноги. В полу желоба помещался фарфоровый лоток глубиной около двенадцати дюймов, снабженный затычкой, с помощью которой лоток обращался в подобие мелкой ванны. В этой сияющей белизной крутостенной чаше сидел паук с длинными ножками и маленьким тельцем. Ему никак не удавалось выбраться наружу.
Пинки, отключивший воду, едва он увидел это создание, стоял, перенеся вес на одну ногу, и размышлял о том, что ему делать с пауком, к которому он боялся притронуться.
Поразмыслив, он сходил к умывальникам и вернулся со щеткой для волос. Он сунул ее пауку под ноги, но паук отпрянул. Тогда Пинки принес вторую щетку и, ухитрившись с их помощью поднять паука, не причинив ему вреда, осторожно отнес его к двери спального отделения и там отпустил на свободу.
Он вернулся в душевую, и вода вновь зашелестела по его эбеновым плечам, придавая ему сходство со статуей версальского каскада или с Нептуном в римском фонтане. Струи воды укрывали его. Он думал: «Паук на Роколле? Откуда он взялся? Наверное, приплыл вместе с грузом на траулере.»И еще он думал, — ибо обладал куда большими, чем подозревали окружающие, познаниями: «Первым живым существом, забравшимся после извержения на Кракатау, был паук.»
Мистер Бленкинсоп, облаченный в один из своих вечерних халатов, сидел у себя в комнате и, сплетя кисти рук внутри рукавов, медитировал.
Он и вправду мог бы подарить детям еще немалое число китайских безделушек. Вдоль стен комнаты рядами шли встроенные шкафы со сплошными дощатыми дверцами, сквозь которые невозможно было разглядеть что-либо, но стоило их открыть и за ними обнаруживалось целое собрание украшений для мечей, — всяких там цубо и фучи, — перегородчатых эмалей, великолепных образчиков суцумского фарфора, — одни, подобно черепу Хозяина, были усеяны трещинками, другие словно бы запорошены золотой пылью, третьи покрывал едва ли не миллион прописанных во всех подробностях бабочек. Из крышек фаянсовых мисок вырастали фарфоровые жабы и позолоченные львы, скалившиеся, положив когтистые лапы на решетчатые сферы. Скрывались за дверцами шкафов и резанные из кости фигурки фантастических кули, — полулюдей-получерепах, иногда подпрыгивающих на одной ножке, может быть, потому что они только что наступили на жабу, чье резное изображение также помещалось у них под подошвами, — и статуэтки из бронзы и иных сплавов, и гонги, и множество крохотных фаянсовых чайных сервизов. Вкус Китайца тяготел к японскому великолепию. В самой комнате наличествовало всего лишь два украшения. Одним из них было принадлежащее кисти Гэнку затейливое изображение павлина — истинная Ниагара роскошных перьев, выписанных с бесконечными, тончайшими подробностями. Другим — лаковый алтарь Цунайяши, столь замысловато вылепленный, инкрустированный, апплицированный, эмалированный, покрытый таким обилием рельефов и золотых, черных и вермильоновых лаков, с таким множеством уступчиков, полочек, отделений и столбиков с нишами, столь усеянный металлическими вставками, мерцающими и шагреневыми поверхностями и пышными, чешуйчатыми драконьими хвостами, что он, казалось, взрывался множеством распахнутых маленьких дверок и чуть ли не светился собственным светом.
Среди всех этих сокровищ, спиной к ним сидел на простой циновке мистер Бленкинсоп, закрыв глаза и стараясь по возможности не думать.
Причина, по которой ему хотелось избавиться от Хозяина, была совсем проста, равно как и та, по которой он не хотел огорчать мистера Фринтона, называя ему эту причину. Подобно Трясуну МакТурку, мистер Бленкинсоп желал сам править миром. Но между намерениями этих двух имелось и некоторое несходство. Трясун алкал власти, мистеру Бленкинсопу вовсе не нужной. Дело сводилось не к тому, что он хотел править, — он не хотел, чтобы правили им. Мистеру Бленкинсопу представлялось, что после того, как Хозяин преуспеет в объединении наций, сам он, в качестве объединителя, станет избыточной роскошью. Без него управляться с делами будет гораздо проще.
Одним из законов, правивших поступками мистера Бленкинсопа была простота. Самое целесообразное — это по возможности чаще говорить правду. Он и в самом деле намеревался избавиться от Хозяина, едва лишь аппаратура, над которой Хозяин трудился, будет доведена до совершенства, — при тех знаниях, которыми мистер Бленкинсоп уже обладал, он вполне мог пользоваться ею без посторонней помощи: он намеревался избавиться также и от мистера Фринтона, а при необходимости и от любого другого, если этот другой обратится для него, так сказать, в угрозу. Ради спокойной жизни — все, что угодно. А покамест, честность — лучшая политика. Чем меньше врешь, тем меньше приходится утруждать свою память.
До поры до времени мальчишка нужен ему здесь, — будет кому подавать напитки.
У себя в будуаре, в фокусной точке предательств, военных хитростей и мародерских устремлений, сидел возле фонографа и слушал Баха Хозяин. Используя некую бесконечно малую часть своего мозга, он играл в солитер. Синюшные руки мерно сновали над доской, со стуком переставляя шарики. Игра, проиграть в которой он все равно не мог, в сущности, занимала лишь его руки, подобно вязанию.
Близнецы, лежа ниц на полу своей больничной палаты, читали, положив ее между собою, книгу, которую они отыскали в библиотеке у техников. Время от времени им приходилось отпихивать Шутьку, которая, не обладая гуманитарными наклонностями, все норовила усесться на книгу. Это был экземпляр «Ежегодника яхтсмена» за 1949 — 1950 годы, содержавший большую статью, озаглавленную «Против вестового ветра, к Роколлу».
— Все посвежее, чем тысяча восемьсот девяносто шестой, — сказал Никки.
— Ну, наши-то с тобой сведения будут еще посвежее.
Почитав недолгое время, они принялись нетерпеливо ерзать и листать страницы.
— А про Роколл-то где же? И кстати, что это вообще означает — «вестовый»?
— Наверное, моряки так говорят. Что-то вроде «держи на запад!»
— Ты думаешь это морское выражение? Я считала, что так при игре в гольф кричат.
Потратив кучу времени на просмотр двадцати двух страниц, близнецы, вконец замороченные стакселями, брамселями, гротами и бизанями, отыскали полстраницы, посвященные самому острову.
— Ну наконец-то!
— Смотри-ка, они насчитали тринадцать чистиков, пятнадцать олуш, пятьдесят-семьдесят моевок, двух серебристых чаек, двух малых буревестников и одного большого!
— Завтра же, — с важностью сказала Джуди, — пойду и всех пересчитаю.
— И еще одно, — довольным тоном сказал ее брат, — высадиться им так и не удалось.
Островные техники — люди скромные, почти бутафорские, или, если угодно, статисты в драме Роколла, — приступили к своим обычным занятиям. Те, что остались дежурить, по-прежнему поглядывали на дремлющие или мечущиеся стрелки индикаторов, вытирая ветошью руки, а те, что сменились с вахты, терпеливо возились со своими перьями, клеем и кораблями в бутылках. Кораблестроитель просовывал в горлышко бутылки капитанский баркас, — добавление редкое, требующее особого мастерства, и повышающее, так же как добавление миниатюрного маяка, ценность изделия. Мужчина, клеивший перья, надумал добавить на крышке коробки дружескую надпись и курсивом выводил, используя оперение серебристых чаек: «CEAD MILE FAILTE». Он пропустил второе L, и ему еще предстояло неприятно удивиться, обнаружив недостачу.
Пинки намеревался принять душ. Огромный чернокожий Умслопагас, чьи оголенные мускулы отливали атласом и ходили плавно, как поршни, несмотря на то, что голову его словно бы припушило инеем, он стоял, уперев разведенные руки в стены душевой кабинки и глядел себе под ноги. В полу желоба помещался фарфоровый лоток глубиной около двенадцати дюймов, снабженный затычкой, с помощью которой лоток обращался в подобие мелкой ванны. В этой сияющей белизной крутостенной чаше сидел паук с длинными ножками и маленьким тельцем. Ему никак не удавалось выбраться наружу.
Пинки, отключивший воду, едва он увидел это создание, стоял, перенеся вес на одну ногу, и размышлял о том, что ему делать с пауком, к которому он боялся притронуться.
Поразмыслив, он сходил к умывальникам и вернулся со щеткой для волос. Он сунул ее пауку под ноги, но паук отпрянул. Тогда Пинки принес вторую щетку и, ухитрившись с их помощью поднять паука, не причинив ему вреда, осторожно отнес его к двери спального отделения и там отпустил на свободу.
Он вернулся в душевую, и вода вновь зашелестела по его эбеновым плечам, придавая ему сходство со статуей версальского каскада или с Нептуном в римском фонтане. Струи воды укрывали его. Он думал: «Паук на Роколле? Откуда он взялся? Наверное, приплыл вместе с грузом на траулере.»И еще он думал, — ибо обладал куда большими, чем подозревали окружающие, познаниями: «Первым живым существом, забравшимся после извержения на Кракатау, был паук.»
Мистер Бленкинсоп, облаченный в один из своих вечерних халатов, сидел у себя в комнате и, сплетя кисти рук внутри рукавов, медитировал.
Он и вправду мог бы подарить детям еще немалое число китайских безделушек. Вдоль стен комнаты рядами шли встроенные шкафы со сплошными дощатыми дверцами, сквозь которые невозможно было разглядеть что-либо, но стоило их открыть и за ними обнаруживалось целое собрание украшений для мечей, — всяких там цубо и фучи, — перегородчатых эмалей, великолепных образчиков суцумского фарфора, — одни, подобно черепу Хозяина, были усеяны трещинками, другие словно бы запорошены золотой пылью, третьи покрывал едва ли не миллион прописанных во всех подробностях бабочек. Из крышек фаянсовых мисок вырастали фарфоровые жабы и позолоченные львы, скалившиеся, положив когтистые лапы на решетчатые сферы. Скрывались за дверцами шкафов и резанные из кости фигурки фантастических кули, — полулюдей-получерепах, иногда подпрыгивающих на одной ножке, может быть, потому что они только что наступили на жабу, чье резное изображение также помещалось у них под подошвами, — и статуэтки из бронзы и иных сплавов, и гонги, и множество крохотных фаянсовых чайных сервизов. Вкус Китайца тяготел к японскому великолепию. В самой комнате наличествовало всего лишь два украшения. Одним из них было принадлежащее кисти Гэнку затейливое изображение павлина — истинная Ниагара роскошных перьев, выписанных с бесконечными, тончайшими подробностями. Другим — лаковый алтарь Цунайяши, столь замысловато вылепленный, инкрустированный, апплицированный, эмалированный, покрытый таким обилием рельефов и золотых, черных и вермильоновых лаков, с таким множеством уступчиков, полочек, отделений и столбиков с нишами, столь усеянный металлическими вставками, мерцающими и шагреневыми поверхностями и пышными, чешуйчатыми драконьими хвостами, что он, казалось, взрывался множеством распахнутых маленьких дверок и чуть ли не светился собственным светом.
Среди всех этих сокровищ, спиной к ним сидел на простой циновке мистер Бленкинсоп, закрыв глаза и стараясь по возможности не думать.
Причина, по которой ему хотелось избавиться от Хозяина, была совсем проста, равно как и та, по которой он не хотел огорчать мистера Фринтона, называя ему эту причину. Подобно Трясуну МакТурку, мистер Бленкинсоп желал сам править миром. Но между намерениями этих двух имелось и некоторое несходство. Трясун алкал власти, мистеру Бленкинсопу вовсе не нужной. Дело сводилось не к тому, что он хотел править, — он не хотел, чтобы правили им. Мистеру Бленкинсопу представлялось, что после того, как Хозяин преуспеет в объединении наций, сам он, в качестве объединителя, станет избыточной роскошью. Без него управляться с делами будет гораздо проще.
Одним из законов, правивших поступками мистера Бленкинсопа была простота. Самое целесообразное — это по возможности чаще говорить правду. Он и в самом деле намеревался избавиться от Хозяина, едва лишь аппаратура, над которой Хозяин трудился, будет доведена до совершенства, — при тех знаниях, которыми мистер Бленкинсоп уже обладал, он вполне мог пользоваться ею без посторонней помощи: он намеревался избавиться также и от мистера Фринтона, а при необходимости и от любого другого, если этот другой обратится для него, так сказать, в угрозу. Ради спокойной жизни — все, что угодно. А покамест, честность — лучшая политика. Чем меньше врешь, тем меньше приходится утруждать свою память.
До поры до времени мальчишка нужен ему здесь, — будет кому подавать напитки.
У себя в будуаре, в фокусной точке предательств, военных хитростей и мародерских устремлений, сидел возле фонографа и слушал Баха Хозяин. Используя некую бесконечно малую часть своего мозга, он играл в солитер. Синюшные руки мерно сновали над доской, со стуком переставляя шарики. Игра, проиграть в которой он все равно не мог, в сущности, занимала лишь его руки, подобно вязанию.
Глава двадцать седьмая
Обзор новостей
Встречая грудью блеск солнца и моря, стрекочущий в ровном вечернем свете вертолет сверкнул в глубоком небе, словно алмазный кузнечик. Близнецы уже поджидали его.
— Мистер Фринтон, это Китаец привел Его, чтобы помешать нам сбежать!
Мистер Фринтон не удивился.
— Ну что же, — весело сказал он, — нам следовало бы загодя сообразить, что так оно и будет.
— Но почему?
— Если мистер Бленкинсоп намерен использовать Никки, ему, естественно, не хочется, чтобы Никки сбежал.
— И он еще рассказал Хозяину, как мы пытались уговорить Пинки!
— Вот как?
— Совсем он и не за нас.
— Как знать, как знать.
— Разве он может быть за нас, если он доносит?
— Наверное, лучше самого его обо всем расспросить.
— Слушайте, — прибавил майор авиации, — я должен присмотреть за тем, как будут грузить в ангар мою таратайку. Как с этим покончу, приду и поговорю с мистером Бленкинсопом. А вы возьмите газеты и почитайте их на кухне, пока я не освобожусь. Да, и скажите Пинки, чтобы обед разогрел. Судя по прессе, колесо завертелось.
Он вручил им кипу свежих газет и журналов и, развернувшись на каблуках, сосредоточил свое внимание на вертолете.
Обложку «Тайма» украшал воображаемый портрет Хозяина, составленный Арцыбашевым из синеватых поршней, фиолетовых циферблатов и разного рода иных металлических частей, — так что получилось подобие счетной машины. Одной похожей на круглогубцы рукой с трубчатыми пальцами на винтовых сочленениях, Хозяин указывал на ультиматум, — кусочек бумаги цвета венской зелени. В самом журнале обстоятельствам, связанным с Роколлом, было посвящено изрядное количество текста, — впрочем, остров по имени не назывался, поскольку Хозяин еще не открыл, где он находится. В разделе «Нация» редакционная статья начиналась словами: «'Время есть, Время было и Времени больше не будет', — сказала, обращаясь к монаху-философу Бэкону бронзовая голова. На этой неделе Время угрожает нам исполнением пророчества. Политиканы США…». Заглянув в раздел «Президенты», близнецы узнали что: «В конце недели президент Эйзенхауэр говорил: 'Я не исключаю подобной возможности'„. В разделе „Народ“ имелся портрет сенатора, — сильно смахивающего на продувную гориллу, пытающуюся прочитать рекламу нового депилатория, держа ее вверх ногами; заголовок гласил: „На черных клавишах“. Далее следовало: „Член следственной комиссии Макгинти, выступая сегодня на съезде виброфонистов в отеле“ Билтмор“в Манхэттене, заявил, что поскольку русские агенты…». Однако, хватит с нас сенатора. И так уж, куда ни сунься, везде сенатор. Раздел» Наука» весь состоял из одной статьи. В ней говорилось: «Седовласый сэр Антони Иден, выступая на прошлой неделе в британской Палате общин, предупредил ученых, что тревожные сообщения (см. раздел» Нация «), публикуемые в последнее время мировой прессой, вовсе не обязательно являются мистификацией. Профессор Хопкинс, давший интервью аналитику» Тайма» Кэтрин Дануте Гамбургер, заявил…». Заявление престарелого физика в большей степени трактовало вопросы морали, нежели математики, и аналитику» Тайма» оставалось лишь пуститься от добра искать добра. Ей удалось соорудить довольно эффектное попурри на тему оборонных радаров на Аляске.
Что до «Лайфа», то он взял неправильный след. Поскольку определенные сведения о Хозяине отсутствовали, журнал разродился догадкой о том, что он, возможно, проживает на космической станции, обретающейся где-то возле Луны. Срединные страницы журнала были украшены превосходными драматичными иллюстрациями, изображающими множество кратеров, двойных звезд, полярных сияний и мужчин в резиновых скафандрах, летающих туда-сюда с помощью реактивных струй сжатого воздуха, — невзирая на то обстоятельство, что отталкиваться этому воздуху было решительно не от чего.
Даже «Нью-Йоркер» отправил своего корреспондента Стенли интервьюировать производителя электронного оборудования, — девяностодевятилетнего, что служило дополнительной приманкой, — и Стенли вернулся в редакцию со множеством сведений относительно небоскребов, записанных им на старом конверте.
Реакция американцев была бурной и вследствие этого более разумной, нежели английская. Ей недоставало британской флегматичности, называемой иногда тупостью людьми, которых таковая раздражает, зато ее выгодно отличала живость, дотошность и склонность поднимать шум, пусть иногда и на ровном месте.
Помимо американских, в пачке были и иные издания.
«Панч» отделался шуткой в разделе «Кавардак»; «Нью — Стейтсмен» плакался на несправедливость, допускаемую в отношении меньшинств, предположительно представляемых Хозяином (меньшинство коего состояло из одного человека); и даже рецензенты «Литературного приложения»к «Таймс» на миг отвлеклись от своей неустанной анонимной вендетты, чтобы смерить надменным взором ядерную физику.
Русские отмалчивались. Американцы, впрочем, подозревали, что «Правда» молчит до поры до времени, намереваясь приписать русским честь изобретения того, что изобрел Хозяин.
Все это было выше детского понимания и никакого впечатления на близнецов не произвело, — разве что отчасти показало им, как вызревает кризис. Очень часто самые неприятные ситуации нарождаются в виде фарса, а возможно и как следствие оного. Французской Революции, скажем, предшествовала дискуссия относительно выгод, которые могут сопровождать замену хлеба плюшками, — если хлеб слишком вздорожает, — а во время голодного мора в Ирландии некий английский лорд с изрядным пылом ратовал за производство порошка кэрри. В расцвете жизни нас сражает смерть.
Мистер Фринтон, потирая руки, вошел в кухню.
— Ну, как у нас насчет обеда?
Настроение у него было отменное, поскольку ему, как и всем остальным, угрожала опасность, и это обостряло в нем чувство товарищества, примерно так же, как во время бомбежек 1940 — го.
Никки сказал:
— Сил уже нет никаких разгуливать в виде эльфов из рождественского спектакля. Не могли бы вы попросить кого-нибудь отыскать наши штаны, — Джуди говорит, что наверное сможет их починить.
— Ничего я такого не говорила.
— Ты…
Ошеломленный ее чисто женской, аморальной лживостью, Никки лишился слов.
— И кроме того, ниток все равно нет.
— Да есть же нитки. Я сам их видел на этом… как его…
— Ну-ну, где же?
— А вот человек, который корабль в бутылке делает! У него-то и есть нитки.
— Мистер Фринтон, это Китаец привел Его, чтобы помешать нам сбежать!
Мистер Фринтон не удивился.
— Ну что же, — весело сказал он, — нам следовало бы загодя сообразить, что так оно и будет.
— Но почему?
— Если мистер Бленкинсоп намерен использовать Никки, ему, естественно, не хочется, чтобы Никки сбежал.
— И он еще рассказал Хозяину, как мы пытались уговорить Пинки!
— Вот как?
— Совсем он и не за нас.
— Как знать, как знать.
— Разве он может быть за нас, если он доносит?
— Наверное, лучше самого его обо всем расспросить.
— Слушайте, — прибавил майор авиации, — я должен присмотреть за тем, как будут грузить в ангар мою таратайку. Как с этим покончу, приду и поговорю с мистером Бленкинсопом. А вы возьмите газеты и почитайте их на кухне, пока я не освобожусь. Да, и скажите Пинки, чтобы обед разогрел. Судя по прессе, колесо завертелось.
Он вручил им кипу свежих газет и журналов и, развернувшись на каблуках, сосредоточил свое внимание на вертолете.
Обложку «Тайма» украшал воображаемый портрет Хозяина, составленный Арцыбашевым из синеватых поршней, фиолетовых циферблатов и разного рода иных металлических частей, — так что получилось подобие счетной машины. Одной похожей на круглогубцы рукой с трубчатыми пальцами на винтовых сочленениях, Хозяин указывал на ультиматум, — кусочек бумаги цвета венской зелени. В самом журнале обстоятельствам, связанным с Роколлом, было посвящено изрядное количество текста, — впрочем, остров по имени не назывался, поскольку Хозяин еще не открыл, где он находится. В разделе «Нация» редакционная статья начиналась словами: «'Время есть, Время было и Времени больше не будет', — сказала, обращаясь к монаху-философу Бэкону бронзовая голова. На этой неделе Время угрожает нам исполнением пророчества. Политиканы США…». Заглянув в раздел «Президенты», близнецы узнали что: «В конце недели президент Эйзенхауэр говорил: 'Я не исключаю подобной возможности'„. В разделе „Народ“ имелся портрет сенатора, — сильно смахивающего на продувную гориллу, пытающуюся прочитать рекламу нового депилатория, держа ее вверх ногами; заголовок гласил: „На черных клавишах“. Далее следовало: „Член следственной комиссии Макгинти, выступая сегодня на съезде виброфонистов в отеле“ Билтмор“в Манхэттене, заявил, что поскольку русские агенты…». Однако, хватит с нас сенатора. И так уж, куда ни сунься, везде сенатор. Раздел» Наука» весь состоял из одной статьи. В ней говорилось: «Седовласый сэр Антони Иден, выступая на прошлой неделе в британской Палате общин, предупредил ученых, что тревожные сообщения (см. раздел» Нация «), публикуемые в последнее время мировой прессой, вовсе не обязательно являются мистификацией. Профессор Хопкинс, давший интервью аналитику» Тайма» Кэтрин Дануте Гамбургер, заявил…». Заявление престарелого физика в большей степени трактовало вопросы морали, нежели математики, и аналитику» Тайма» оставалось лишь пуститься от добра искать добра. Ей удалось соорудить довольно эффектное попурри на тему оборонных радаров на Аляске.
Что до «Лайфа», то он взял неправильный след. Поскольку определенные сведения о Хозяине отсутствовали, журнал разродился догадкой о том, что он, возможно, проживает на космической станции, обретающейся где-то возле Луны. Срединные страницы журнала были украшены превосходными драматичными иллюстрациями, изображающими множество кратеров, двойных звезд, полярных сияний и мужчин в резиновых скафандрах, летающих туда-сюда с помощью реактивных струй сжатого воздуха, — невзирая на то обстоятельство, что отталкиваться этому воздуху было решительно не от чего.
Даже «Нью-Йоркер» отправил своего корреспондента Стенли интервьюировать производителя электронного оборудования, — девяностодевятилетнего, что служило дополнительной приманкой, — и Стенли вернулся в редакцию со множеством сведений относительно небоскребов, записанных им на старом конверте.
Реакция американцев была бурной и вследствие этого более разумной, нежели английская. Ей недоставало британской флегматичности, называемой иногда тупостью людьми, которых таковая раздражает, зато ее выгодно отличала живость, дотошность и склонность поднимать шум, пусть иногда и на ровном месте.
Помимо американских, в пачке были и иные издания.
«Панч» отделался шуткой в разделе «Кавардак»; «Нью — Стейтсмен» плакался на несправедливость, допускаемую в отношении меньшинств, предположительно представляемых Хозяином (меньшинство коего состояло из одного человека); и даже рецензенты «Литературного приложения»к «Таймс» на миг отвлеклись от своей неустанной анонимной вендетты, чтобы смерить надменным взором ядерную физику.
Русские отмалчивались. Американцы, впрочем, подозревали, что «Правда» молчит до поры до времени, намереваясь приписать русским честь изобретения того, что изобрел Хозяин.
Все это было выше детского понимания и никакого впечатления на близнецов не произвело, — разве что отчасти показало им, как вызревает кризис. Очень часто самые неприятные ситуации нарождаются в виде фарса, а возможно и как следствие оного. Французской Революции, скажем, предшествовала дискуссия относительно выгод, которые могут сопровождать замену хлеба плюшками, — если хлеб слишком вздорожает, — а во время голодного мора в Ирландии некий английский лорд с изрядным пылом ратовал за производство порошка кэрри. В расцвете жизни нас сражает смерть.
Мистер Фринтон, потирая руки, вошел в кухню.
— Ну, как у нас насчет обеда?
Настроение у него было отменное, поскольку ему, как и всем остальным, угрожала опасность, и это обостряло в нем чувство товарищества, примерно так же, как во время бомбежек 1940 — го.
Никки сказал:
— Сил уже нет никаких разгуливать в виде эльфов из рождественского спектакля. Не могли бы вы попросить кого-нибудь отыскать наши штаны, — Джуди говорит, что наверное сможет их починить.
— Ничего я такого не говорила.
— Ты…
Ошеломленный ее чисто женской, аморальной лживостью, Никки лишился слов.
— И кроме того, ниток все равно нет.
— Да есть же нитки. Я сам их видел на этом… как его…
— Ну-ну, где же?
— А вот человек, который корабль в бутылке делает! У него-то и есть нитки.