Против их доводов и возражений его оставались бессильны. Они их попросту игнорировали.
   Быть может, именно это и ранит подростка сильнее всего, — разрыв, отстранение.
   Он ненавидел, ненавидел и ненавидел Хозяина. Если прежде он, будучи невнушаемым, испытывал какое-то подобие страха, неприязни или даже презрительной жалости, какую питает юноша к старику, то теперь им владело беспримесное чувство слепого гнева. Он воистину жаждал сокрушить негодяя.
   Ночью, после того, как погас свет, он крупными буквами написал на клочке бумаги записку, кончиками пальцев держа карандаш за очинок, поскольку ничего в темноте не видел.
   Наутро после завтрака, притворясь играющим с Шутькой, он ухитрился подсунуть записку под дверь.
   В ней говорилось:
   «ПИНКИ, ПОЖАЛУЙСТА, ВЫПУСТИ МЕНЯ ОТСЮДА, ПОЖАЛУЙСТА.»


Глава тридцать вторая

Статистические выкладки


   Задачи, стоявшие перед лишившимся помощи мистера Бленкинсопа Хозяином, любому другому человеку показались бы непосильными. Слишком уж сократилось число его приспешников.
   Легко было мистеру Фринтону говорить, что Хозяин намеревается предъявить ультиматум и подкрепить его частотным воздействием. Предъявлять ультиматумы волен всякий. Трудность в том, чтобы получить на ультиматум ответ, как и в том, чтобы дать почувствовать стоящую за ним силу. Реальных деталей и политических проблем, возникающих при взаимодействии с несколькими дюжинами правительств, секретариату Организации Объединенных Наций хватило бы на несколько лет. А времени на то, чтобы возиться с ними, не было.
   Одна из сложностей именно в том и состояла, чтобы просто-напросто получить ответ. Использовать радио вибраторы не позволяли. Чтобы принять ответ, их пришлось бы выключить. А если их выключить, они перестанут создавать защитный слой, и остров окажется уязвимым для управляемых ракет и даже для авиации. Скрыть же факт их выключения невозможно, поскольку прекращение головной боли едва ли не по всему земному шару сделает его всеобщим достоянием.
   После разрешения головоломной задачи о получении ответа оставался еще вопрос о том, можно ли на этот ответ положиться. Кто, собственно, должен его давать? Если конгрессы, сенаты, парламенты и президиумы примутся голосовать по поводу ультиматума, возникнут дебаты из тех, что тянутся долгие годы, — с другой стороны, если в качестве выразителя общего мнения избрать президента Эйзенхауэра, все равно не будет уверенности, что народные массы с почтением отнесутся к данному им слову. Хозяин помнил о президенте Вильсоне.
   Даже если слово дают сами народные массы, и то нельзя быть уверенным, что они его сдержат. Дипломатия, существовавшая в те времена, когда Хозяин был молод, — и когда правительствам еще случалось выполнять свои обещания, — эта дипломатия давно уже оказалась опрокинутой нововведениями Ленина и Гитлера.
   Следовало уменьшить число правительств, вовлеченных в переговоры, равно как и число их разновидностей. Имея в сутках всего двадцать четыре часа, попросту невозможно перебрать всех — от Либерии до Таиланда.
   Китайский народ, к примеру, будет спокойно взирать на разрушение Европы, — до тех пор, пока не начнут рушиться его собственные города.
   К этому необъятному множеству практических проблем скоро прибавились новые, — когда некоторые из его жертв ополчились против него.
   Быстрее всех отреагировали американцы, хотя для них-то угроза поначалу была минимальной. Едва только почта в расчетное время доставила письма Хозяина, как подробности разработанной им программы попали на первые полосы газет. В этой программе Хозяин объяснял, что он намеревается проделать и как, и где он находится. Это был открытый вызов, брошенный изобретательности наделенной воображением нации, и нация сходу задействовала целую серию контрмер, — каковые надлежало предусмотреть и обезвредить.
   Атака средствами авиации или ракетными средствами, или самоходными судами, надводными или подводными, была сочтена бесполезной. Сразу же стало очевидным, что средства достижения Роколла должны быть естественными. Механизированный мир отбросило вспять, к эпохе Дрейка, когда влекомые ветром брандеры могли оказаться более действенными, чем атомная подводная лодка. Однако брандерами нелегко управлять. Никакая команда не уцелела бы в радиусе двухсот миль от Роколла, а точно пустить судно по ветру на такое расстояние не представлялось возможным. Складывалось впечатление, что ключом к проблеме был ветер. Тут же возникли предложения технического характера, связанные с отравляющим газом и радиоактивными осадками. Залп атомными снарядами, взрывающимися в море к западу и юго-западу от острова в двух-трех сотнях миль от него, мог бы позволить засыпать остров переносимой ветром радиоактивной пылью. Тем же способом можно было нагнать на остров и газ. Однако любые газы и любые радиоактивные осадки, распределенные по фронту, настолько широкому, чтобы учесть воздействие различных ветров, причем в концентрации, достаточной, чтобы покрыть 200 миль, наверняка выйдут из-под контроля и выкосят на земном шаре основательную полосу.
   Подобного рода попытки, предугаданные Хозяином, не позволяли ему н поднимать занавес даже на срок, необходимый для получения ответа.
   Китайский народ может спокойно взирать на разрушение Европы. В том-то и загвоздка. Детали получения ответа и гарантий — в виде заложников или в каком-то ином — были несущественными в сравнении с основной особенностью ультиматума, с демонстрацией того, чем он им всем угрожает. Совершенно ясно, что если у всех и всюду одновременно заболит голова, принудить людей к потребным действиям будет гораздо проще.
   Цитата из Фрейда, уже приводившаяся мистером Бленкинсопом, была известна и Хозяину. Хороший хирург режет уверенно и глубоко, а не надрезает по чуть-чуть. В сущности, дело сводилось к тому, что если ультиматум не сработает одновременно везде и всюду, одномуединственному человеку управлять ситуацией окажется не под силу, поскольку одни примут ультиматум всерьез, а другие не примут.
   Следовательно, зону воздействия следовало распространить на весь мир, — хотя бы на несколько мгновений.
   К несчастью, потребная для этого интенсивность почти наверняка убьет несколько миллионов человек, — тех, что живут поближе к Роколлу.
   А ближе всего к Роколлу располагалась Великобритания, одна из наиболее густонаселенных территорий земного шара. Хорошо еще, что соответствующие области к северу, западу и югу приходились на пустой океан.
   Согласно последним подсчетам, население Великобритании составляло 50 535 000 человек, притом что всего в мире проживало 2 337 400 000 душ, — если принять на веру результаты переписи населения, произведенной русскими в 1900 году. Уничтожение англичан было равноценно убийству одного человека из, примерно, сорока восьми. Хозяин сомневался, что этого хватит, чтобы разрешить столкновение интересов, о котором высказывался Фрейд.
   Он сидел в лаборатории за шахматным столиком и занимался нехитрым сложением, используя дешевый атлас и экземпляр «Альманаха Уитакера». Лет семьдесят назад его, возможно, и раздражало бы отсутствие доктора Мак-Турка или какого-либо иного секретаря, способного сделать за него эту работу. Ныне же он, походя на дедушку, терпеливо играющего с малышом в кубики, неуклюже водил по бумаге карандашом, держа его в утративших навык пальцах.
   Во время наполеоновских войн, — вспомнил он, — ожидалось, что Нельсон потеряет треть своих молодцов, прежде чем признает себя побежденным. А итонские школяры, — куда более привилегированные, чем морские волки, — уже в этом столетии заплатили за свои привилегии вдвое большим числом боевых потерь. В первую мировую войну Центральные державы мобилизовали 22 850 000 человек, из которых 3 386 200 погибли, прежде чем державы капитулировали. Будем считать — один к семи.
   Возможно, решил он, самое лучшее — это стереть с лица Земли не только одних англичан.
   В сущности говоря, замечательная идея, если принять во внимание открытие Мальтуса. Согласно расчетам Берле, мировому населению, если не сдерживать его рост, между 1940 — м и 1965 — м предстоит увеличиться вдвое. Неэкономно.
   Между тем, ему приходится распылять внимание на тысячи мелочей и справляться со всем в одиночку. Вибраторы вон нуждаются в регулярном осмотре. Пора на дневную прогулку.


Глава тридцать третья

Буря


   Одна из обязанностей Пинки, пока четверка наших героев сидела взаперти, состояла в том, чтобы выводить Шутьку прогуляться на вершину утеса. Когда Пинки в тот вечер явился за ней, он показал им свою грифельную доску, на которой было написано: «Хозяину нужен ключ».
   Мистер Фринтон поднялся, выудил из кармана ключ и вручил его негру.
   Пинки кивнул, распахнул перед Шутькой дверь, мотнул головой в сторону Никки и вышел за мальчиком наружу. Дверь за собой он запер.
   Только-то и всего.
   Оставив Никки с Шутькой у двери, Пинки без дальнейших комментариев удалился на кухню, как бы предпочитая ни во что не вникать.
   Никки, у которого гулко колотилось сердце, на миг прислонился к стене.
   Он вытащил из замочной скважины ключ и, собираясь с духом для дальнейшего, сунул его в карман. Он подумал сам о себе отвлеченно, как если бы этот вопрос задал ему чужой человек, находящийся вне его тела: Мне страшно? Нет, мне интересно. Как странно. Я знаю, что мне следует сделать, и понимаю, что один из сидящих во мне людей может запаниковать, если я ему позволю, — но если я проделаю те шаги, которые определил для себя, этот человек окажется скован или изгнан, или я перестану обращать на него внимание, или все, что он скажет, до меня не дойдет, — что-то в этом роде. Во всяком случае, если я умру, так значит, умру. Судьба. Я взволнован? Нет, возбужден. Я — расторопная самодействующая машина и то, что я должен сделать, следует делать в надлежащем порядке — сначала А, потом Б. Нажимаем на кнопку Б.
   Время от времени в голове у него проносились какие-то разрозненные фразы, вроде тех, что видишь на стенах телефонных будок, как будто люди, сидящие у него внутри, пытались привлечь к себе этими фразами внимание друг друга. Одной из них была последняя строчка из любимой песенки его отца, эта выглядела так: «Ходу, парень, смерть — пустяк». К собственному изумлению и раздражению он обнаружил, что уже повторил эту строчку раз пятьдесят и продолжал повторять, вместе с мелодией. Он сделал сознательное усилие, чтобы напевать взамен «Правь, Британия».
   Допотопный револьвер мистера Фринтона находился там же, где и всегда, — у него в комнате, в ящике стола. Револьвер был заряжен.
   Никки умел обращаться с огнестрельным оружием благодаря наличию в Гонтс-Годстоуне оружейной, в которой имелся, по совпадению, и трофейный револьвер времен первой мировой, в точности такой, как этот. Никки был осведомлен относительно предохранителя, знал, как переломить револьвер, чтобы убедиться в наличии в нем патронов, и теперь проделал это. Но стрелять ему не приходилось ни разу.
   Ходу, парень, смерть — пустяк.
   Самое верное — заглянуть в покои Хозяина. Он спустился на лифте: черная дверь, каким-то образом излучающая властность, подобно той, что на Даунинг-стрит 10, стояла нараспашку. Рога в прихожей были оттянуты вниз, лаборатория оставлена настежь, ее гул и сверкание в первый раз открылись ему. Внутри никого. Некое сознательное присутствие здесь ощущалось, но людей видно не было. Пусто и в древнем будуаре, или курительной с Бейкер-стрит, фонограф молчит. Спальня мистера Бленкинсопа, обнаружившаяся за одной из дверей, поблескивала заброшенным великолепием лакового алтаря. В уборной и ванной, — Джуди было бы приятно об этом узнать, — имелись настоящие краны с водой. На полке ухмылялись из стакана с дезинфицирующим раствором вставные челюсти мистера Бленкинсопа, запасные. То был главный из символов скелета и только он и остался от мистера Бленкинсопа, более ничего.
   Он задержался около двери, за которой явно располагалась спальня Хозяина, страшась дотронуться до ручки. Тронь ее, а она, глядишь, возьмет да и улетит вместе с дверью или дверь, еще того хуже, распахнется, зияя, внутрь, — и полезет оттуда нечто, как из сосуда Пандоры, или выскочит какой-нибудь табакерочный чертик, вот что тогда? Лучше не представлять себе — что. Ходу, парень, смерть — пустяк.
   Нет. Правь, Британия.
   И спальня оказалась пустой. Обстановка самая скромная, — железная походная койка и чудной разновидности «немой камердинер» из красного дерева. Когда Хозяин был помоложе, в спальнях джентльменов часто можно было увидеть подобные приспособления, походившие на сложное кресло с полочками, вешалками для сюртуков, распорками для обуви и даже подставкой для парика. На одной из полочек лежал крючок для застегивания пуговиц и набор опасных бритв, помеченных днями недели. В комнате еле слышно пахло лавровишневой туалетной водой.
   Вниз по истертому лестничному ковру, мимо визитной карточки Чарльза Дарвина, по мощенному плиткой туннелю к лифту.
   Вот только Шутьки под ногами мне сейчас не хватало, подумал он. Закрыть ее что ли в одной из комнат? Как-то об этом я не подумал. Да, пожалуй. Нет, не стоит. Какая разница? Я должен действовать автоматически и не запинаться, задумываясь о посторонних вещах. Пусть идет со мной, если хочет.
   Он заглянул в машинный зал, по которому, исполняя свою работу, перемещались техники, не ведающие, что он наблюдает за ними.
   Пинки месил на кухне тесто. Головы он не поднял.
   Сверкающие коридоры, закрытые двери.
   Пусто и в жилой половине, — законченный корабль подсыхает в бутылке, распространяя теплый аромат лака.
   Вертолет стоял посреди пустого ангара, таинственный и безмолвный, как богомол или фараон, упокоившийся в своей пирамиде.
   Когда Никки растворил двери ангара, впуская внутрь последние остатки дня, его едва не отбросило ветром назад.
   Он столь долгое время оставался запертым в комнате без окон, наедине с искусственным светом, что позабыл о переменчивости погоды.
   Возможно, вибраторы подействовали на атмосферу или нарушили какое-то иное равновесие, ибо над островом свирепствовал ужасающий шторм, в котором молнии ухитрялись соединяться с ураганным ветром. Черное небо, — от какого Шекспир вполне мог ожидать, что оно обрушится на скалы потоками горящей смолы, — заполняли мятежные ветры и грохочущие громы. Волны неслись иззубренными рядами. За ними неслась водяная пыль, срываемая с бурунов, волны влекли ее, похожую на вздыбленное оперенье скопы, полупрозрачное, словно муслин. Радуги играли в пыли. Сами же волны были как дервиши, пляшущие безумный танец семидесяти семи покрывал. Анемометр на вершине утеса размазало в бурое пятно. Напор восьмибалльного ветра притиснул мальчика к камню.
   С огромным трудом справляясь с ветром, Никки стал подбираться по карнизу к вершине.
   Он был восставшим Ариэлем из «Бури», ищущим страшного Просперо, чтобы защитить Калибана.
   Есть конец у всех дорог.
   Все минует, дай лишь срок.
   Пред зарей густеет мрак.
   Ходу, парень, смерть — пустяк.
   Молния резанула по небу, и Никки увидел Хозяина, стоявшего посреди урагана, опираясь на альпеншток.
   С тяжким усилием Хозяин поворотился, — пока мальчик поднимал зияющий и мотаемый ветром из стороны в сторону револьвер.
   Хозяин двинулся прямо на дуло, скособочась в сторону альпенштока, и скоро они уже стояли на скальном откосе всего только в шаге один от другого.
   Синие глаза сошлись, как и прежде, в одно сверкающее око. Этот головной прожектор разрастался, пока не заполнил собою небесный свод, стремительно надвигаясь на мальчика, будто автомобиль, мчащий, чтобы его раздавить. Затем он закружился, как огненное колесо фейерверка. То был сияющий космос, и мальчику оставалось либо и дальше противостоять этому космосу, либо войти в него.
   И он вошел.
   Он опустил револьвер.
   Он сказал:
   — Да.
   Замедленным, полусонным движением он отшвырнул револьвер. Ему хотелось заснуть, погрузиться в приятное онемение и пусть все будет, как будет. «Уэбли» проскакал по голому камню, затем, зацепившись барабаном, перевернулся и исчез за краем обрыва.
   Хозяин нащупал путь к сознанию Никки.


Глава тридцать четвертая

На дне морском


   Вообще-то Шутька была не из кусачих собак, но нынче ей владел ужас. Расплющенная и расчесанная ветром, она каким-то чудом держалась за голый утес, а гром, которого она боялась пуще всего на свете, буквально перекатывался через ее дрожащее тельце. Шутька в ужасе таращила одичалые глаза, и даже язык у нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.
   Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.
   Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.
   Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра, споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на полоборота и рухнула на собственное бедро.
   Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для костра хворост.
   Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком убралась в ангар.
   Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что делать.
   Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами грома Хозяин вдруг рассмеялся.
   То был удивительный смех, — сильный, полнозвучный, веселый, — смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820 году.
   И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные. Никки смотрел на старика со сломанным тазом, распростертого у его ног. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь словами:
   Отрекся я от волшебства.
   Как все земные существа,
   Своим я предоставлен силам.
   И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил себя добавлением еще одной:
   Бан-бан! Калибан,
   Ты больше не один,
   Вот новый господин…
   Прощай, хозяин мой, прощай!
   Никки спросил:
   — Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
   — Нет.
   — Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
   — Оставь.
   — Может быть, принести вам виски?
   — Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там спрятано мое винцо.
   Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб, хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин сказал ему вслед:
   — Чарующая музыка.
   На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем, спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него, шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
   Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
   Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая. Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.
   Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому, две фразы. Сначала он сказал: «Свободны мысли наши». И немного позже: «Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут». Ладони его мирно лежали на ручке альпенштока.
   Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и улыбался. Ему больше нечего было сказать.
   Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал тоже.
   Опираясь на альпеншток, он встал.
   Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
   И опечаленным. Развеселись!
   Окончен праздник. В этом представленье
   Актерами, сказал я, были духи.
   И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
   Свершив свой труд, растаяли они. —
   Вот так, подобно призракам без плоти,
   Когда-нибудь растают, словно дым,
   И тучами увенчанные горы,
   И горделивые дворцы и храмы,
   И даже весь — о да, весь шар земной.
   И как от этих бестелесных масок,
   От них не сохранится и следа.
   Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края отвесной скалы.
   Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не плеснув.
   Вот там все и кончилось — на дне морском.


Глава тридцать пятая

Дом, милый дом


   Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест, где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь — за звоном копыт и лязгом ведерка, — как конюшенный мальчик к полной для тебя неожиданности высвистывает «Non piu andrai» или «La ci дбтен»и высвистывать точно.
   Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце, — не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди уже приобретали оттенок древесного дыма.
   Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из «Иоланты». Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь пепельниц, если только их не унесли посетители.) А до той поры, поскольку дворец не открывался до половины двенадцатого, когда появлялись первые автобусы, его дом все еще принадлежал только ему, — пусть ему даже и приходилось жить при дворцовых конюшнях. Герцог насвистывал:
   Не рискнул, не жди наград.
   Взялся — делай, рад не рад.
   Кровь людская не водица.
   На любви Земля вертится.
   — Именно так, — сказал мистер Фринтон, имевший в своей теплой шапочке и пиратских усах свирепый и комический вид.
   — Ну что, дорогие мои, все еще завтракаете?
   Именно этим они и занимались.
   — Пинки пошел в дом, — сказала Джуди, — готовить каталоги. Он просил разрешения одеться ливрейным лакеем, — таким, как у Хогарта на картинке.
   — Пусть себе, если хочет.
   — Ему нравится переодеваться, и может быть, это поможет продать несколько каталогов. А нельзя нам с Никки тоже переодеться пажами, как ты считаешь?
   — Мы могли бы выносить чучело любимого попугая герцогини Лоутеанской.
   — Я не хочу, чтобы вы таскали его с места на место. Оно и так уж на ладан дышит.
   — Тогда можно я надену доспехи Кромвеля?
   — Нет.
   — Сдается мне, что на острове у нас было больше свободы, — мрачно сказал Никки. — А здесь, куда ни ткнись, сплошное «Руками не трогать».
   — Никки.
   — Ну ладно, ладно. Извиняюсь.
   — На острове, — сказал мистер Фринтон, дабы поддержать мир и спокойствие, — вам вообще надеть было нечего, кроме ночных рубах.
   — Джуди надо спасибо сказать.
   — Себе скажи.
   — Интересно, почему это говорить спасибо нужно мне, когда шитье — самое что ни на есть женское дело? Ведь так, папа?
   — Я не понимаю, о чем вы толкуете.
   — Джуди обещала…
   — Ничего я не обещала.
   Никки начал раздуваться, как уязвленная лягушка.
   — Ты…
   — А знаете, — сказал мистер Фринтон и для предотвращения драки поставил между ними мармелад, — когда вся эта публика на острове трепалась насчет Наполеона, у меня тоже была в запасе цитата из него, только я постеснялся ее привести.
   — Что за цитата?
   — Он как-то сказал: «Всякое дело удается сделать не чаще, чем раз в столетие».
   — И что он имел в виду? — заинтересованно осведомился Герцог, на несколько дюймов не донеся до усов вилку с кеджери.
   — Насколько я понимаю, он имел в виду, что Гитлер исчерпал все запасы диктаторства примерно до две тысячи сорок пятого года. Хозяин все равно своего не добился бы.
   — Это интересно, весьма.
   — Да, но ты не знал Хозяина, — сказал Никки.
   — Слава Богу, не знал.
   — А если бы ты его знал, ты не был бы так в этом уверен.
   — Уверен в чем?
   — В том, что он бы своего не добился, как сказал мистер Фринтон.
   — Как сказал Наполеон, — церемонно поправила Джуди.
   — Как сказал Наполеон по словам мистера Фринтона, дурища ты этакая.
   — Николас, тебе не следует называть сестру дурищей.
   — Черт подери, — начал Никки. — Все, как один…
   — Не чертыхайся и займись, наконец, завтраком.
   — Что мне не нравится в наших приключениях, — заметила Джуди, — так это какая-то их бессмысленность. Я к тому, что его должен был одолеть какой-нибудь настоящий герой. Рыцарь в сверкающих доспехах. А у нас все получилось как-то… ну, вроде как неопрятно. Что это такое, — взял да и споткнулся о собачку.
   — На самом деле все получилось как раз очень опрятно, — сказал мистер Фринтон.
   — Почему это?
   — Если ты сверхчеловек, так ты и должен споткнуться на недочеловеке. А он об этом забыл. И к тому же — «время и случай для всех людей».
   — С людьми-то он, во всяком случае, справился.
   — Со всеми сразу.
   — И еще, — сказал мистер Фринтон, — вы понимаете, насколько умен оказался в конечном итоге Трясун?