— А что он тебе говорил?
— На самом-то деле ничего. Но два раза он кое-что написал.
Никки перекатился на спину и вытянул из кармана ночной рубахи два скомканных клочка бумаги размером примерно в четвертушку почтовой карточки каждый. На них изящным, имевшим в себе нечто греческое почерком было написано: «Гам. III. iv. 29.»и «Nescis, mi fili, quantilla prudentia mundus regatur». Над словами с учтивой предупредительностью были проставлены ударения.
— И отчего это он все время норовит изъясняться на латыни? — обиженно поинтересовалась Джуди.
— Я не думаю, что он нарочно. Если ближайшая по смыслу цитата — латинская, он пользуется ей, но существуй она на арабском или на тарабарском, или еще на каком-нибудь знакомом ему языке, так он на него бы и перешел. Я даже думаю, что он скорее предпочитает английский, — помнишь, как он сказал: «Не потратишься, не спохватишься», — только иногда на английском просто не удается найти ничего подходящего.
— А что эта фраза значит?
— Во время экзамена мне выдали латинский словарь, так что я сумел в ней разобраться. Более или менее так: «Ты и не ведаешь, сын мой, сколь малая мудрость потребна для управления миром».
— Ну, а это что значит?
— Не знаю. Я читал о глупости чаек, высиживающих жестянки изпод табака, и тут он вошел, встал против меня и принялся рассматривать. Ты понимаешь, Джуди, когда они молчат, это совсем не притворство, — просто они молчат и все. Он словно бы старался понять, о чем я думаю, — ну вот как мы стараемся понять, что думает Шутька, — а потом он попытался мне что-то такое внушить, как мы приказываем Шутьке: «Ищи». Он взглянул на книгу про чаек, взглянул на меня — и написал вот это. Может, он хотел сказать, что люди похожи на чаек, как ты считаешь?
Но Джуди не интересовали афоризмы.
— А со второй как вышло?
— Это было на следующий день после того, как Доктор… ну, ты понимаешь. — Никки вздохнул и добавил. — В общем-то, я ему задал вопрос.
— Ник!
— Ну, он вошел, пока я читал, и стал рассматривать меня так, будто я что-то вроде почтового штемпеля, которого без лупы и не разглядеть и… — да, кстати, ему оба раза, прежде чем он смог чтонибудь написать, пришлось выпить жуткое количество виски… И… Вот, и я вдруг взял и спросил: «Что вы сделали с Доктором?».
— Ох, Никки, ну ты и смельчак!
— Он вытащил ручку и написал вот это.
Она внимательно прочитала написанное на клочке бумаги.
— Я уверен, что он написал это, как и латинскую фразу, зная, что мне придется повозиться, чтобы ее понять. Будь это такая же ерунда, как «Не потратишься, не спохватишься», он бы просто сказал, правда? но он написал, нарочно, чтобы мне пришлось поискать, откуда это.
— А знаешь, что это такое? — торжествующе спросила она.
— Что?
— Цитата из Шекспира.
— Джу!
— «Гамлет».
— В кают-компании есть Шекспир. Пошли, посмотрим.
Они понеслись к дверям ангара и к лифту, сменив солнце на искусственный день. За спинами их на залитой полуденным светом верхушке скалы выдвижная антенна радара, которую при нужде втягивали обратно в камень, безостановочно и беззвучно описывала круг за кругом, прочесывая пустынное небо.
Быстро пролистав замызганные страницы изрядно почитанного тома, дети сразу отыскали нужные строки.
Строки гласили:
Прощай, вертлявый, глупый хлопотун! Тебя я спутал с кем-то поважнее.
— На самом-то деле ничего. Но два раза он кое-что написал.
Никки перекатился на спину и вытянул из кармана ночной рубахи два скомканных клочка бумаги размером примерно в четвертушку почтовой карточки каждый. На них изящным, имевшим в себе нечто греческое почерком было написано: «Гам. III. iv. 29.»и «Nescis, mi fili, quantilla prudentia mundus regatur». Над словами с учтивой предупредительностью были проставлены ударения.
— И отчего это он все время норовит изъясняться на латыни? — обиженно поинтересовалась Джуди.
— Я не думаю, что он нарочно. Если ближайшая по смыслу цитата — латинская, он пользуется ей, но существуй она на арабском или на тарабарском, или еще на каком-нибудь знакомом ему языке, так он на него бы и перешел. Я даже думаю, что он скорее предпочитает английский, — помнишь, как он сказал: «Не потратишься, не спохватишься», — только иногда на английском просто не удается найти ничего подходящего.
— А что эта фраза значит?
— Во время экзамена мне выдали латинский словарь, так что я сумел в ней разобраться. Более или менее так: «Ты и не ведаешь, сын мой, сколь малая мудрость потребна для управления миром».
— Ну, а это что значит?
— Не знаю. Я читал о глупости чаек, высиживающих жестянки изпод табака, и тут он вошел, встал против меня и принялся рассматривать. Ты понимаешь, Джуди, когда они молчат, это совсем не притворство, — просто они молчат и все. Он словно бы старался понять, о чем я думаю, — ну вот как мы стараемся понять, что думает Шутька, — а потом он попытался мне что-то такое внушить, как мы приказываем Шутьке: «Ищи». Он взглянул на книгу про чаек, взглянул на меня — и написал вот это. Может, он хотел сказать, что люди похожи на чаек, как ты считаешь?
Но Джуди не интересовали афоризмы.
— А со второй как вышло?
— Это было на следующий день после того, как Доктор… ну, ты понимаешь. — Никки вздохнул и добавил. — В общем-то, я ему задал вопрос.
— Ник!
— Ну, он вошел, пока я читал, и стал рассматривать меня так, будто я что-то вроде почтового штемпеля, которого без лупы и не разглядеть и… — да, кстати, ему оба раза, прежде чем он смог чтонибудь написать, пришлось выпить жуткое количество виски… И… Вот, и я вдруг взял и спросил: «Что вы сделали с Доктором?».
— Ох, Никки, ну ты и смельчак!
— Он вытащил ручку и написал вот это.
Она внимательно прочитала написанное на клочке бумаги.
— Я уверен, что он написал это, как и латинскую фразу, зная, что мне придется повозиться, чтобы ее понять. Будь это такая же ерунда, как «Не потратишься, не спохватишься», он бы просто сказал, правда? но он написал, нарочно, чтобы мне пришлось поискать, откуда это.
— А знаешь, что это такое? — торжествующе спросила она.
— Что?
— Цитата из Шекспира.
— Джу!
— «Гамлет».
— В кают-компании есть Шекспир. Пошли, посмотрим.
Они понеслись к дверям ангара и к лифту, сменив солнце на искусственный день. За спинами их на залитой полуденным светом верхушке скалы выдвижная антенна радара, которую при нужде втягивали обратно в камень, безостановочно и беззвучно описывала круг за кругом, прочесывая пустынное небо.
Быстро пролистав замызганные страницы изрядно почитанного тома, дети сразу отыскали нужные строки.
Строки гласили:
Прощай, вертлявый, глупый хлопотун! Тебя я спутал с кем-то поважнее.
Глава тринадцатая
Подарок из Китая
После полудня для Никки настало время занятий, и дети разошлись, но оба продолжали размышлять о побеге. Это не означало, что каждый из них, усевшись, основательно, логическим образом обдумал проблему, но разум каждого неустанно сновал в ее пределах, как мышь снует по просторной клетке, подбирая крошки — одну здесь, другую там, — пробуя их на вкус, проглатывая или выплевывая и вновь семеня кудато.
Никки одиноко сидел посреди будуара, не уделяя внимания чудесным иллюстрациям в лежащей у него на коленях книге Фореля о муравьях.
Против попытки уплыть зайцем на траулере имелись серьезные возражения практического характера. Если бы речь шла о стоящем в оживленном порту большом лайнере, на котором все время, спускаясь и поднимаясь, толкутся люди, тайком пробраться на борт было бы делом довольно легким, но в обстановке Роколла оно вообще не представлялось возможным. На острове оставалось всего одиннадцать человек, а значит, отсутствие кого-то из них открылось бы скоро и без особых хлопот. Да и на корабль им подниматься не разрешалось. Это означает, что едва они попытаются проскользнуть на борт судна, как их мгновенно застукают, — и кстати сказать, как им удастся туда попасть, если на острове нет ни пирса, ни сходней? Не могут же они попросить, чтобы их подбросили до траулера в судовой шлюпке, или спуститься в него на кране, держа под мышкой собаку. Это означает, кроме того, что они не будут знать, куда спрятаться. Никаких представлений о внутреннем устройстве траулера они не имели, стало быть, придется им бестолково тыкаться по железным трапам и коридорам, отыскивая невесть какое убежище и рискуя за любым поворотом столкнуться с кем-то из моряков.
Что вообще в таких случаях делают, задумался Никки, — зарываются в уголь в какой-нибудь угольной яме или, еще того хуже, в рыбу? И как они держат рыбу — насыпью, подобно углю, или в каких-нибудь холодильниках, — и есть ли на траулере «спасательные шлюпки», под брезентами которых, как он знал, обыкновенно прячутся безбилетные пассажиры?
Нет. Здравый смысл говорил ему, что как ни легко в приключенческой истории укрыться на чужом корабле, в жизни это дело затруднительное. Они с сестрой выросли в Сомерсете, в сельской местности, моря не знали и не знали даже, чем питается двигатель траулера — углем или дизельным топливом. Им слово «рубка» напоминало в лучшем случае о лесе (если не о капусте), а не о палубной каюте, неизвестно почему называемой так моряками, — и Никки хватало ума понять, что любые фокусы в обстановке, совершенно для них непривычной, чреваты лишь новыми передрягами.
О вертолете тем более нечего было и думать. С таким же успехом можно прятаться в витрине магазина. Если и возможно сбежать отсюда на вертолете, то только сидя за его штурвалом.
Быть может, люди вообще склонны делать лишь то, что им уже приходилось делать, и не тратить усилий на пробы чего-либо нового. Они предпочитают сковородку открытому пламени. Ими владеет момент инерции. Как бы там ни было, Никки без особой борьбы выбросил из головы оба способа бегства.
Мысль же относительно того, чтобы спрятать в вертолете записку, — мысль, безусловно, достойная осуществления, — покинула его голову самостоятельно, ее вытеснило предложение Джуди насчет бутылки с письмом.
«Ладно, — решил он, — подождем и посмотрим что дальше будет.» Наверное, такое решение было свидетельством слабости, но оно же отличалось и мудростью. (Вообще если человек обладает одним из этих двух качеств, он обладает, как правило, и вторым.) С другой стороны, приятно думать, что они с сестрой скорее пожертвуют свободой, чем согласятся предать Шутьку.
И разум его взялся за проблему с другого конца.
Майор авиации Фринтон бывает на острове редко. Похоже, он, будто мальчик-посыльный, доставляет сюда какие-то припасы и со всевозможной поспешностью отбывает обратно. Кабы не черная бородка и явственно пиратская (если не зверская) физиономия, могло бы показаться, что он норовит увильнуть от Хозяина, как увиливал несчастный Трясун. И от негра тоже никаких ключей к загадке явно получить не удастся. Стало быть, оставались две главные фигуры.
Конечно, думал Никки, пытаться проникнуть в чужие тайны, выспрашивая у одних людей сведения о других, занятие не хуже прочих. Но вот чего мы не пробовали, так это задавать людям вопросы о них самих. Почему бы нам не потребовать объяснений?
Мысль о том, чтобы потребовать чего бы то ни было у Хозяина, скончалась без посторонней помощи. Невозможно, — все равно как дышать под водой.
Оставался Китаец.
Предположим, предположил Никки, я попытаюсь его прощупать? По крайней мере, за вопросы они меня наказать не могут. А относительно Китайца набралась куча вопросов, ответы на которые могли бы помочь в решении нашей задачи. Ну, и с чего ты начнешь?
Когда наступило время вечернего чая и бесстрастная фигура явилась за томом Фореля, Никки все еще не знал, с чего начать. Поэтому он вздохнул поглубже и храбро начал с середины.
— Сколько вам лет?
— Пятьдесят восемь.
— А Хозяину?
— Это вам следует спросить у него.
— А чем вы тут занимаетесь?
— И это тоже.
— Скоро мы сможем уехать домой?
— Нет.
— Почему?
Самый экономный способ ответить на этот вопрос состоит в том, чтобы прибегнуть к хорошо известному всем с детства «потому что». Но способ Китайца оказался еще экономнее, — Китаец вообще ничего не ответил.
Собственно говоря, такой ответ был наиболее исчерпывающим, ибо предоставлял мальчику возможность разобраться во всем самому.
— Нас вообще отпустят когда-нибудь?
— Да.
— Когда?
Молчание.
Грубости в его молчании не было, — с таким видом карточный игрок безмолвно оповещает: «Я пас», — или спорщик решает воздержаться от замечания, способного лишь привести к продолжению пререканий.
На этой стадии разговора Никки стало казаться, что он как-то неправильно его начал. Не стоило мне сразу спрашивать сколько ему лет, думал Никки. Решит еще, что я нагрубил ему оттого, что он китаец, хотя на самом-то деле я со страху ничего другого придумать не мог. Может быть, следует извиниться? Да нет, только хуже сделаю. Разве тут объяснишься?
Не зная толком, как поставить следующий вопрос, Никки сформулировал его так:
— Вам Хозяин нравится?
— Нет.
Ответ поставил Никки в тупик. Приходилось начинать сначала.
— Вы не против того, что я вас расспрашиваю? Я не хотел вам грубить.
— Вы оба были вежливы и терпеливы.
На спокойном лице вдруг появилась добрая улыбка и Китаец добавил насмешливо:
— Это мне следует извиниться за то, что я в вас стрелял.
— Не стоит.
Никки почувствовал, что сморозил глупость и, исправляя положение, торопливо спросил:
— Если Хозяин вам не нравится, зачем же вы на него работаете?
— Мне, собственно говоря, так уж особенно никто не нравится.
— Вас загипнотизировали, так же как остальных?
— Нет.
— Но их-то загипнотизировали?
Китаец, порывшись в одном из длинных рукавов, в которых так удобно скрывать пистолеты, извлек оттуда три хрупких чашечки размером с подставку для яйца, но более грациозных, и что-то вроде кувшинчика или бутылочки им под масть, — вся четверка из суцумского фарфора. В кувшинчике уже плескалась вода. Он вручил чашечки Никки, чтобы Никки их рассмотрел.
В тонком фарфоровом донышке каждой чашки имелся шарик или линза, или глазок из простого стекла.
Китаец наклонил кувшинчик, наполняя чашки водой, и едва вод потекла, кувшинчик запел, совершенно как соловей. Он действительно пел, издавая мелодичные трели и влажные ноты, присущие этой птице. Затем Китаец указал Никки на чашечки. В каждом из глазков возникла старинная фотография гейши, похожая больше на дагерротип, — девушки застенчиво поглядывали на Никки из-за вееров.
Никки ошеломленно уставился на Китайца.
— Как вы это сделали?
— Попробуйте сами.
Он вылил из чашечек воду в вазу с пампасной травой и передал чашечки Никки. В кувшинчике еще оставалась вода, и он по-прежнему пел, даже у Никки в руках, и девушки, исчезнувшие, когда опустели чашки, вернулись назад.
— !
— Это подарок для вашей сестры.
Ко времени, когда Никки проделал фокус еще два раза и опустошил кувшинчик, Китаец исчез.
Тем временем Джуди тоже трудилась над разрешением их общей проблемы. Пусть себе Никки сколько угодно глумится над ее идеей насчет бутылки, но все же хотелось бы знать, чем уж она так нелепа? Бутылку очень даже могут найти, а отправить ее ничего не стоит. Раз существует возможность, почему бы ей не воспользоваться? Знал там Никки или не знал, омывается ли Роколл Гольфстримом, и куда этот Гольфстрим течет, но уже одно то, что платить за такую доставку бутылки по адресу ничего не придется, воодушевляло Джуди, в которой были сильно развиты качества хорошей домохозяйки. А кроме того, ею овладело упрямство. Мужчины могут транжирить время, обучая друг друга и предоставив женщинам заниматься всякими пустяками или вообще ничем не заниматься, но в характере Джуди имелось нечто от суфражистки. Она никому не позволит ни пренебрегать ею, ни относиться к ней, как к пустому месту. Почему бы кому-нибудь и не найти бутылку? К тому же брата нет, заняться нечем. И как будет приятно, как роскошно она обставит Никки, если благодаря ее усилиям, одиноким и презираемым, письмо все же достигнет Англии!
Джуди отправилась на кухню, выпросила у Пинки бутылку и, заглянув в опустевшую операционную, стянула несколько листков из рецептурного блокнота, прихватив заодно и шариковую ручку.
Она написала:
Пожалуйста, отправьте это письмо по адресу: генерал-майору герцогу
Ланкастерскому, Владельцу псовой охоты, Конный Двор, Гонтс —
Годстоун, Сомерсет, — и пусть миссис Хендерсон доставит его туда, когда
понесет молоко, пожалуйста.
Теперь. Если она напишет, что какие-то международные заговорщики похитили их и прячут внутри выдолбленного скалистого островка, поверит ли кто-нибудь такому письму или, напротив, сочтет его надувательством? С другой стороны, просто написать, что они находятся здесь, тоже нельзя, потому что команда яхты наверняка обыскивала остров. Джуди решилась на компромисс и продолжила так:
Пожалуйста приезжайте и заберите нас отсюда так как мы все еще на
Роколле так как нас затащили внутрь и вы увидите квадратное вроде
как окно на уровне воды и это прядка моих волосв доказательство, Джу.
Она с немалым трудом выдрала из головы не так чтобы очень много волос, — ножниц-то у нее не было, — но затем вспомнила про больничные ножницы и отрезала ими порядочный локон. Ей пришлось расправить уже сложенное письмо, чтобы добавить «С сердечным приветом», потом она как могла плотнее заткнула бутылку и отправилась на выступ перед дверьми ангара. Бутылка, еле слышно плеснув, нырнула, но тут же снова выпрыгнула из воды, потому что внутри у нее был воздух. Затем она лениво поплыла вдоль обрыва, не предпринимая никаких усилий, чтобы отправиться в Англию.
Залитые ярким солнцем Джуди и Шутька огляделись по сторонам. Огромный горизонт был пуст. Скрытно и вкрадчиво двигалась антенна радара, напоминая голову какого-то доисторического монстра. Чашечки анемометра гнались одна за другой по нескончаемому кругу, и стрелка, указывающая вертолету направление ветра, смотрела на югозапад.
Когда Никки принес ей волшебный подарок Китайца, Джуди пришла в восторг.
— Дорог не подарок, — чопорно сообщила она, — дорого отношение.
Но и подарок сам по себе был редкостный. Весь вечер они провозились с водой, а Шутька в совершенном экстазе слушала соловья. Она стояла, склонив голову набок, свесив отдаленное подобие уха на отдаленное подобие глаза, ждала, когда вылетит птичка и облизывалась. Время от времени она тявкала, напоминая птичке, что ее ждут, а порою делала вид, что вот-вот укусит бутылочку, — совсем как боксер, притворяющийся, что ударит, и нарочно промахивающийся.
Никки сказал:
— Тут что-то вроде этого, как его, — ну вот когда суешь в воду палку и кажется, что она согнулась. В пустых чашках девушек не разглядеть, потому что свет изгибается и мешает этому, а вода как бы подправляет стекло, и тогда их становится видно. Но вот почему кувшинчик поет?
Узкое горлышко кувшинчика не позволяло им заглянуть вовнутрь. Они так и не открыли его секрета.
Никки одиноко сидел посреди будуара, не уделяя внимания чудесным иллюстрациям в лежащей у него на коленях книге Фореля о муравьях.
Против попытки уплыть зайцем на траулере имелись серьезные возражения практического характера. Если бы речь шла о стоящем в оживленном порту большом лайнере, на котором все время, спускаясь и поднимаясь, толкутся люди, тайком пробраться на борт было бы делом довольно легким, но в обстановке Роколла оно вообще не представлялось возможным. На острове оставалось всего одиннадцать человек, а значит, отсутствие кого-то из них открылось бы скоро и без особых хлопот. Да и на корабль им подниматься не разрешалось. Это означает, что едва они попытаются проскользнуть на борт судна, как их мгновенно застукают, — и кстати сказать, как им удастся туда попасть, если на острове нет ни пирса, ни сходней? Не могут же они попросить, чтобы их подбросили до траулера в судовой шлюпке, или спуститься в него на кране, держа под мышкой собаку. Это означает, кроме того, что они не будут знать, куда спрятаться. Никаких представлений о внутреннем устройстве траулера они не имели, стало быть, придется им бестолково тыкаться по железным трапам и коридорам, отыскивая невесть какое убежище и рискуя за любым поворотом столкнуться с кем-то из моряков.
Что вообще в таких случаях делают, задумался Никки, — зарываются в уголь в какой-нибудь угольной яме или, еще того хуже, в рыбу? И как они держат рыбу — насыпью, подобно углю, или в каких-нибудь холодильниках, — и есть ли на траулере «спасательные шлюпки», под брезентами которых, как он знал, обыкновенно прячутся безбилетные пассажиры?
Нет. Здравый смысл говорил ему, что как ни легко в приключенческой истории укрыться на чужом корабле, в жизни это дело затруднительное. Они с сестрой выросли в Сомерсете, в сельской местности, моря не знали и не знали даже, чем питается двигатель траулера — углем или дизельным топливом. Им слово «рубка» напоминало в лучшем случае о лесе (если не о капусте), а не о палубной каюте, неизвестно почему называемой так моряками, — и Никки хватало ума понять, что любые фокусы в обстановке, совершенно для них непривычной, чреваты лишь новыми передрягами.
О вертолете тем более нечего было и думать. С таким же успехом можно прятаться в витрине магазина. Если и возможно сбежать отсюда на вертолете, то только сидя за его штурвалом.
Быть может, люди вообще склонны делать лишь то, что им уже приходилось делать, и не тратить усилий на пробы чего-либо нового. Они предпочитают сковородку открытому пламени. Ими владеет момент инерции. Как бы там ни было, Никки без особой борьбы выбросил из головы оба способа бегства.
Мысль же относительно того, чтобы спрятать в вертолете записку, — мысль, безусловно, достойная осуществления, — покинула его голову самостоятельно, ее вытеснило предложение Джуди насчет бутылки с письмом.
«Ладно, — решил он, — подождем и посмотрим что дальше будет.» Наверное, такое решение было свидетельством слабости, но оно же отличалось и мудростью. (Вообще если человек обладает одним из этих двух качеств, он обладает, как правило, и вторым.) С другой стороны, приятно думать, что они с сестрой скорее пожертвуют свободой, чем согласятся предать Шутьку.
И разум его взялся за проблему с другого конца.
Майор авиации Фринтон бывает на острове редко. Похоже, он, будто мальчик-посыльный, доставляет сюда какие-то припасы и со всевозможной поспешностью отбывает обратно. Кабы не черная бородка и явственно пиратская (если не зверская) физиономия, могло бы показаться, что он норовит увильнуть от Хозяина, как увиливал несчастный Трясун. И от негра тоже никаких ключей к загадке явно получить не удастся. Стало быть, оставались две главные фигуры.
Конечно, думал Никки, пытаться проникнуть в чужие тайны, выспрашивая у одних людей сведения о других, занятие не хуже прочих. Но вот чего мы не пробовали, так это задавать людям вопросы о них самих. Почему бы нам не потребовать объяснений?
Мысль о том, чтобы потребовать чего бы то ни было у Хозяина, скончалась без посторонней помощи. Невозможно, — все равно как дышать под водой.
Оставался Китаец.
Предположим, предположил Никки, я попытаюсь его прощупать? По крайней мере, за вопросы они меня наказать не могут. А относительно Китайца набралась куча вопросов, ответы на которые могли бы помочь в решении нашей задачи. Ну, и с чего ты начнешь?
Когда наступило время вечернего чая и бесстрастная фигура явилась за томом Фореля, Никки все еще не знал, с чего начать. Поэтому он вздохнул поглубже и храбро начал с середины.
— Сколько вам лет?
— Пятьдесят восемь.
— А Хозяину?
— Это вам следует спросить у него.
— А чем вы тут занимаетесь?
— И это тоже.
— Скоро мы сможем уехать домой?
— Нет.
— Почему?
Самый экономный способ ответить на этот вопрос состоит в том, чтобы прибегнуть к хорошо известному всем с детства «потому что». Но способ Китайца оказался еще экономнее, — Китаец вообще ничего не ответил.
Собственно говоря, такой ответ был наиболее исчерпывающим, ибо предоставлял мальчику возможность разобраться во всем самому.
— Нас вообще отпустят когда-нибудь?
— Да.
— Когда?
Молчание.
Грубости в его молчании не было, — с таким видом карточный игрок безмолвно оповещает: «Я пас», — или спорщик решает воздержаться от замечания, способного лишь привести к продолжению пререканий.
На этой стадии разговора Никки стало казаться, что он как-то неправильно его начал. Не стоило мне сразу спрашивать сколько ему лет, думал Никки. Решит еще, что я нагрубил ему оттого, что он китаец, хотя на самом-то деле я со страху ничего другого придумать не мог. Может быть, следует извиниться? Да нет, только хуже сделаю. Разве тут объяснишься?
Не зная толком, как поставить следующий вопрос, Никки сформулировал его так:
— Вам Хозяин нравится?
— Нет.
Ответ поставил Никки в тупик. Приходилось начинать сначала.
— Вы не против того, что я вас расспрашиваю? Я не хотел вам грубить.
— Вы оба были вежливы и терпеливы.
На спокойном лице вдруг появилась добрая улыбка и Китаец добавил насмешливо:
— Это мне следует извиниться за то, что я в вас стрелял.
— Не стоит.
Никки почувствовал, что сморозил глупость и, исправляя положение, торопливо спросил:
— Если Хозяин вам не нравится, зачем же вы на него работаете?
— Мне, собственно говоря, так уж особенно никто не нравится.
— Вас загипнотизировали, так же как остальных?
— Нет.
— Но их-то загипнотизировали?
Китаец, порывшись в одном из длинных рукавов, в которых так удобно скрывать пистолеты, извлек оттуда три хрупких чашечки размером с подставку для яйца, но более грациозных, и что-то вроде кувшинчика или бутылочки им под масть, — вся четверка из суцумского фарфора. В кувшинчике уже плескалась вода. Он вручил чашечки Никки, чтобы Никки их рассмотрел.
В тонком фарфоровом донышке каждой чашки имелся шарик или линза, или глазок из простого стекла.
Китаец наклонил кувшинчик, наполняя чашки водой, и едва вод потекла, кувшинчик запел, совершенно как соловей. Он действительно пел, издавая мелодичные трели и влажные ноты, присущие этой птице. Затем Китаец указал Никки на чашечки. В каждом из глазков возникла старинная фотография гейши, похожая больше на дагерротип, — девушки застенчиво поглядывали на Никки из-за вееров.
Никки ошеломленно уставился на Китайца.
— Как вы это сделали?
— Попробуйте сами.
Он вылил из чашечек воду в вазу с пампасной травой и передал чашечки Никки. В кувшинчике еще оставалась вода, и он по-прежнему пел, даже у Никки в руках, и девушки, исчезнувшие, когда опустели чашки, вернулись назад.
— !
— Это подарок для вашей сестры.
Ко времени, когда Никки проделал фокус еще два раза и опустошил кувшинчик, Китаец исчез.
Тем временем Джуди тоже трудилась над разрешением их общей проблемы. Пусть себе Никки сколько угодно глумится над ее идеей насчет бутылки, но все же хотелось бы знать, чем уж она так нелепа? Бутылку очень даже могут найти, а отправить ее ничего не стоит. Раз существует возможность, почему бы ей не воспользоваться? Знал там Никки или не знал, омывается ли Роколл Гольфстримом, и куда этот Гольфстрим течет, но уже одно то, что платить за такую доставку бутылки по адресу ничего не придется, воодушевляло Джуди, в которой были сильно развиты качества хорошей домохозяйки. А кроме того, ею овладело упрямство. Мужчины могут транжирить время, обучая друг друга и предоставив женщинам заниматься всякими пустяками или вообще ничем не заниматься, но в характере Джуди имелось нечто от суфражистки. Она никому не позволит ни пренебрегать ею, ни относиться к ней, как к пустому месту. Почему бы кому-нибудь и не найти бутылку? К тому же брата нет, заняться нечем. И как будет приятно, как роскошно она обставит Никки, если благодаря ее усилиям, одиноким и презираемым, письмо все же достигнет Англии!
Джуди отправилась на кухню, выпросила у Пинки бутылку и, заглянув в опустевшую операционную, стянула несколько листков из рецептурного блокнота, прихватив заодно и шариковую ручку.
Она написала:
Пожалуйста, отправьте это письмо по адресу: генерал-майору герцогу
Ланкастерскому, Владельцу псовой охоты, Конный Двор, Гонтс —
Годстоун, Сомерсет, — и пусть миссис Хендерсон доставит его туда, когда
понесет молоко, пожалуйста.
Теперь. Если она напишет, что какие-то международные заговорщики похитили их и прячут внутри выдолбленного скалистого островка, поверит ли кто-нибудь такому письму или, напротив, сочтет его надувательством? С другой стороны, просто написать, что они находятся здесь, тоже нельзя, потому что команда яхты наверняка обыскивала остров. Джуди решилась на компромисс и продолжила так:
Пожалуйста приезжайте и заберите нас отсюда так как мы все еще на
Роколле так как нас затащили внутрь и вы увидите квадратное вроде
как окно на уровне воды и это прядка моих волосв доказательство, Джу.
Она с немалым трудом выдрала из головы не так чтобы очень много волос, — ножниц-то у нее не было, — но затем вспомнила про больничные ножницы и отрезала ими порядочный локон. Ей пришлось расправить уже сложенное письмо, чтобы добавить «С сердечным приветом», потом она как могла плотнее заткнула бутылку и отправилась на выступ перед дверьми ангара. Бутылка, еле слышно плеснув, нырнула, но тут же снова выпрыгнула из воды, потому что внутри у нее был воздух. Затем она лениво поплыла вдоль обрыва, не предпринимая никаких усилий, чтобы отправиться в Англию.
Залитые ярким солнцем Джуди и Шутька огляделись по сторонам. Огромный горизонт был пуст. Скрытно и вкрадчиво двигалась антенна радара, напоминая голову какого-то доисторического монстра. Чашечки анемометра гнались одна за другой по нескончаемому кругу, и стрелка, указывающая вертолету направление ветра, смотрела на югозапад.
Когда Никки принес ей волшебный подарок Китайца, Джуди пришла в восторг.
— Дорог не подарок, — чопорно сообщила она, — дорого отношение.
Но и подарок сам по себе был редкостный. Весь вечер они провозились с водой, а Шутька в совершенном экстазе слушала соловья. Она стояла, склонив голову набок, свесив отдаленное подобие уха на отдаленное подобие глаза, ждала, когда вылетит птичка и облизывалась. Время от времени она тявкала, напоминая птичке, что ее ждут, а порою делала вид, что вот-вот укусит бутылочку, — совсем как боксер, притворяющийся, что ударит, и нарочно промахивающийся.
Никки сказал:
— Тут что-то вроде этого, как его, — ну вот когда суешь в воду палку и кажется, что она согнулась. В пустых чашках девушек не разглядеть, потому что свет изгибается и мешает этому, а вода как бы подправляет стекло, и тогда их становится видно. Но вот почему кувшинчик поет?
Узкое горлышко кувшинчика не позволяло им заглянуть вовнутрь. Они так и не открыли его секрета.
Глава четырнадцатая
Дневники
— Никки.
— М-м?
— Откуда берутся твои книги?
— То есть?
— В будуаре всего одна полка.
— Наверное, где-то должна быть библиотека.
— Надо бы нам выяснить, что там такое, на его личной стороне.
— Зачем?
— Ну как же, там ведь должны быть какие-то помещения. Вопервых, где они спят? Китаец живет вместе с Хозяином, значит, хотя бы две спальни должны у них быть. Вероятно, и та штука, которую они делают, тоже там.
— Когда они за мной посылают, я не в состоянии что-либо выяснять. Меня запихивают в кресло рядом с фонографом и кто-нибудь все время болтается туда-сюда.
— А как по-твоему, не можем мы пробраться к ним ночью, пока они спят?
— Что-то тебя вдруг на приключения потянуло.
— Интересно, ванная комната у них тоже есть? — задумчиво произнесла Джуди. В ней опять проснулась домохозяйка. Ей хотелось узнать, что у них там — настоящие краны с горячей и холодной водой или газовая колонка.
Никки в эту минуту тоже волновал хозяйственный вопрос.
— Джуди, если нам возвратят наши штаны, ты сумеешь зашить их по шву?
— Еще бы!
— Ну тогда ладно.
— И мы, наконец-то, сможем перестать визжать и гнусить вдоль улиц Рима!
— ?
— Цитата из «Юлия Цезаря», а это вот наши тоги.
И приподняв подол впавшей ныне в немилость ночной рубашки, Джуди прошлась в пируэте по пустому ангару, мерзко кривляясь в подражание римским призракам, упомянутым бардом.
— Если забраться туда ночью, — сказал Никки, — можно будет прочитать дневники.
Настал ее черед изображать знак вопроса.
— Полка в будуаре вся заставлена дневниками.
— Почему ты так думаешь?
— У них на корешках золотом оттиснуты даты.
— Это могут быть календари или еще что-нибудь.
— Могут.
— А какие даты?
— Самая первая — тысяча восемьсот сорок девятый.
— Как же он мог вести дневник в восемьсот сорок девятом году?
Джуди посчитала на пальцах, — по одному на каждое десятилетие, — подбираясь к 1949 — му, после чего ей пришлось бы тайком прибегнуть к пальцам на ногах, чтобы пересчитать года. К несчастью, добравшись до десятого пальца, она вдруг вспомнила, что нулевой год был приписан к первому веку, и сбилась со счета.
— Я предполагал, что они могут быть какими-нибудь там таблицами приливов, — сказал Никки, — но и тогда непонятно, зачем ему таблицы за тысяча восемьсот сорок девятый год. Может быть, там чтонибудь астрономическое.
— Некоторые пользуются мылом, чтобы изготовить ключи.
— Постарайся думать о чем-нибудь другом, дорогая.
— Пользуются, пользуются. Свистнут ключ, вдавят его в кусок мыла, и получается оттиск, и они…
— Ой, да знаю я все это, дурища, но сам-то ключ из мыла не сделаешь. С оттиском и останешься.
— Можно попросить Пинки, он сделает.
Никки запнулся.
— Не знаю, это может оказаться опасным.
— Если они отрезали ему язык, чтобы он не мог разговаривать с нами, значит, и с ними разговаривать он тоже не может.
— Ты думаешь, это они?
— Правда, может, у него и вообще никогда языка не было.
Она прибавила:
— Никки, как это возможно? Я хочу сказать, если Китаец такой добрый, подарки такие замечательные делает, как же они могли отрезать ему язык?
— Как бы там ни было, они это сделали уже давно.
— Да какая разница — когда, все равно это ужасно.
— А вдруг он его откусил, — с надеждой сказала Джуди, — просто такой несчастный случай.
— Так или иначе, а я, прежде всего, понятия не имею, удастся ли мне стянуть ключ.
— А он вообще существует?
— Не знаю.
— В следующий раз, как пойдешь, осмотри дверь.
— Дверь открывается сама собой, ты разве не помнишь?
— Ой, а верно!
— У них там какие-нибудь чертовы невидимые лучи или еще что.
— Или под ковриком чего-нибудь спрятано, встанешь — раз и готово.
— Нет там никакого коврика.
— Ну тогда под войлочным ковром, как у мамы, чтобы звонить за обедом насчет следующего блюда.
— Может и так.
— Никки, мне что-то не хочется туда идти.
— Так ты же первая и заговорила об этом.
— Двери сами собой открываются и вообще.
Никки сказал:
— Если только я улучу возможность, то есть если я буду уверен, что они оба чем-то заняты, я, может, и загляну в дневники.
Так он и сделал, и книги, действительно, оказались дневниками.
Самая первая открывалась словами, написанными косым почерком, с тире вместо точек. Слова были такие: «24 — го марта 1849 — Секрет вечной жизни состоит в том, чтобы понять, зачем тебе нужна вечная жизнь…»
В этот миг вошел Китаец.
Сердце Никки подскочило до самой глотки, застряло в ней ненадолго, едва его не придушив, затем перевернулось и ухнуло вниз. Приземлилось оно чуть выше колен. Никки затиснул книгу между других.
Комментариев не последовало.
— М-м?
— Откуда берутся твои книги?
— То есть?
— В будуаре всего одна полка.
— Наверное, где-то должна быть библиотека.
— Надо бы нам выяснить, что там такое, на его личной стороне.
— Зачем?
— Ну как же, там ведь должны быть какие-то помещения. Вопервых, где они спят? Китаец живет вместе с Хозяином, значит, хотя бы две спальни должны у них быть. Вероятно, и та штука, которую они делают, тоже там.
— Когда они за мной посылают, я не в состоянии что-либо выяснять. Меня запихивают в кресло рядом с фонографом и кто-нибудь все время болтается туда-сюда.
— А как по-твоему, не можем мы пробраться к ним ночью, пока они спят?
— Что-то тебя вдруг на приключения потянуло.
— Интересно, ванная комната у них тоже есть? — задумчиво произнесла Джуди. В ней опять проснулась домохозяйка. Ей хотелось узнать, что у них там — настоящие краны с горячей и холодной водой или газовая колонка.
Никки в эту минуту тоже волновал хозяйственный вопрос.
— Джуди, если нам возвратят наши штаны, ты сумеешь зашить их по шву?
— Еще бы!
— Ну тогда ладно.
— И мы, наконец-то, сможем перестать визжать и гнусить вдоль улиц Рима!
— ?
— Цитата из «Юлия Цезаря», а это вот наши тоги.
И приподняв подол впавшей ныне в немилость ночной рубашки, Джуди прошлась в пируэте по пустому ангару, мерзко кривляясь в подражание римским призракам, упомянутым бардом.
— Если забраться туда ночью, — сказал Никки, — можно будет прочитать дневники.
Настал ее черед изображать знак вопроса.
— Полка в будуаре вся заставлена дневниками.
— Почему ты так думаешь?
— У них на корешках золотом оттиснуты даты.
— Это могут быть календари или еще что-нибудь.
— Могут.
— А какие даты?
— Самая первая — тысяча восемьсот сорок девятый.
— Как же он мог вести дневник в восемьсот сорок девятом году?
Джуди посчитала на пальцах, — по одному на каждое десятилетие, — подбираясь к 1949 — му, после чего ей пришлось бы тайком прибегнуть к пальцам на ногах, чтобы пересчитать года. К несчастью, добравшись до десятого пальца, она вдруг вспомнила, что нулевой год был приписан к первому веку, и сбилась со счета.
— Я предполагал, что они могут быть какими-нибудь там таблицами приливов, — сказал Никки, — но и тогда непонятно, зачем ему таблицы за тысяча восемьсот сорок девятый год. Может быть, там чтонибудь астрономическое.
— Некоторые пользуются мылом, чтобы изготовить ключи.
— Постарайся думать о чем-нибудь другом, дорогая.
— Пользуются, пользуются. Свистнут ключ, вдавят его в кусок мыла, и получается оттиск, и они…
— Ой, да знаю я все это, дурища, но сам-то ключ из мыла не сделаешь. С оттиском и останешься.
— Можно попросить Пинки, он сделает.
Никки запнулся.
— Не знаю, это может оказаться опасным.
— Если они отрезали ему язык, чтобы он не мог разговаривать с нами, значит, и с ними разговаривать он тоже не может.
— Ты думаешь, это они?
— Правда, может, у него и вообще никогда языка не было.
Она прибавила:
— Никки, как это возможно? Я хочу сказать, если Китаец такой добрый, подарки такие замечательные делает, как же они могли отрезать ему язык?
— Как бы там ни было, они это сделали уже давно.
— Да какая разница — когда, все равно это ужасно.
— А вдруг он его откусил, — с надеждой сказала Джуди, — просто такой несчастный случай.
— Так или иначе, а я, прежде всего, понятия не имею, удастся ли мне стянуть ключ.
— А он вообще существует?
— Не знаю.
— В следующий раз, как пойдешь, осмотри дверь.
— Дверь открывается сама собой, ты разве не помнишь?
— Ой, а верно!
— У них там какие-нибудь чертовы невидимые лучи или еще что.
— Или под ковриком чего-нибудь спрятано, встанешь — раз и готово.
— Нет там никакого коврика.
— Ну тогда под войлочным ковром, как у мамы, чтобы звонить за обедом насчет следующего блюда.
— Может и так.
— Никки, мне что-то не хочется туда идти.
— Так ты же первая и заговорила об этом.
— Двери сами собой открываются и вообще.
Никки сказал:
— Если только я улучу возможность, то есть если я буду уверен, что они оба чем-то заняты, я, может, и загляну в дневники.
Так он и сделал, и книги, действительно, оказались дневниками.
Самая первая открывалась словами, написанными косым почерком, с тире вместо точек. Слова были такие: «24 — го марта 1849 — Секрет вечной жизни состоит в том, чтобы понять, зачем тебе нужна вечная жизнь…»
В этот миг вошел Китаец.
Сердце Никки подскочило до самой глотки, застряло в ней ненадолго, едва его не придушив, затем перевернулось и ухнуло вниз. Приземлилось оно чуть выше колен. Никки затиснул книгу между других.
Комментариев не последовало.
Глава пятнадцатая
Проблеск Эвереста
Субботними вечерами атмосфера, царившая на острове, изменялась. Если погода стояла ясная, дети иногда засиживались на вершине островка допоздна, наблюдая как прорастают в своей расширяющейся вселенной звезды, как головокружительно изгибается Млечный Путь, вызывающий в том, кто глядит на него, ощущение, будто он, глядящий, откидывается назад, делая мостик. Ах, что за зрелище являло их взорам это звездное марево, — серебристый дымок лесного костра в пустоте пространства! Дети выросли в сельском краю. И хотя неправильные глаголы порой ставили их в тупик, они без труда узнавали птиц по песням, деревья по очертаниям и животных — почти инстинктивно. К примеру, если у них спрашивали, что это там за птица, они никогда не вглядывались в цвета ее оперения. Просто называли ее и не могли потом объяснить, откуда они это знают. А если их и дальше донимали вопросами, они раздраженно отвечали «Ну, так она летела» — или «Ну, знаем и все».
И в звездах они тоже разбирались довольно прилично. У них имелись свои любимцы, — любимцы сухопутного человека, не моряка. Они знали Орион, потому что Орион был охотником, и особенно Сириус, который был собакой, и разумеется, им была известна Кассиопея, потому что разделив пополам больший из ее углов и проведя соответственно линию, можно найти Полярную Звезду. Арктур, когда его было видно, они воспринимали как живое существо, поскольку им рассказали, что он носит то же имя, что и Король Артур у сэра Томаса Мэлори, — ну и еще имелись разные звезды, которым удалось, более или менее случайно, задеть их воображение. Никки предпочитал одни, Джуди другие. Одна из самых восхитительных особенностей созвездий состояла в том, что ни одно из них не носило кошачьего имени.
Почти каждый вечер, пока дети сидели среди дремлющих птиц, принимавших их присутствие без возражений, снизу до них доносилась музыка. Три окошка Роколла были вырезаны в отвесной стене одно под другим. Если поблизости не было ни судна, ни самолета, среднее окно к вечеру распахивалось, и из него изливался свет, сопровождаемый звучанием фонографа, — иногда это был Гайдн, иногда Палестрина, но чаще всего Бах. Музыка звучала вполсилы.
По субботам программа менялась, математику замещало буйство эмоций.
Зачарованные, они засиживались далеко за полночь, а мощная машина, включенная на полную громкость, буквально метала в темноту громы, от которых гранитный утес, казалось, качался и плыл у них под ногами, словно бы обратясь в колокольню. Временами и вправду звучали колокола. Громовые звуки финала «Увертюры 1812 года» со всеми его перезвонами, голубями, пушками и национальными гимнами летели во всех направлениях, и очень маленький, очень далекий царь в белом мундире вставал на верхней ступеньке огромной лестницы, и в звоне колоколов и в победной славе вихрем взметались голуби, снежные хлопья, конфетти и все, что вам будет угодно, — так начиналась ночь, а за этой музыкой вероятней всего следовал первый фортепианный концерт того же самого композитора. Ночь шла, и «Болеро» сменялось «Плясками смерти», а те — пьесами Рахманинова, Мусоргского и Донаньи, пока наконец оргия не завершалась РимскимКорсаковым или «Князем Игорем» — оглушительным разгулом «Половецких плясок» из второго действия. Это было нечто потрясающее.
Хозяин редко слушал Бетховена, Генделя или Моцарта, разве что фуги. Он, в отличие от этих троих, не был Князем Света.
Субботней ночью после возвращения вертолета близнецы сидели под звездами, почти ощущая, что им лучше держаться за камень, не то бушующий ниже Равель снесет их прочь со скалы. Им приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.
— Жаль, мы не можем увидеть, что он там делает.
— Судя по звукам, пьет.
— Ты думаешь, он способен напиться?
— Да ты вспомни, сколько он выпивает виски, прежде чем сказать что-нибудь.
— Как-то незаметно, чтобы оно на него действовало.
— Раз говорить начинает, значит, действует.
— Если бы папа столько выпил, он бы, наверное, затянул «Моряцкую песню» или принялся показывать фокус со спаржей.
— Или свалился.
— Никки!
— Ладно-ладно, во всяком случае вид у него стал бы отсутствующий и он бы отправился спать, ничего не сказав на прощание. Три полных стакана — это же без малого бутылка.
— И ты думаешь, он… он тоже так?
— У него, наверное, есть какая-то своя причина, чтобы напиваться каждую субботу, — вот как некоторые по субботам принимают ванну.
— Но зачем ему это?
— Да откуда мне знать, Джуди? Просто он ничего без причины не делает. Он не сумасшедший.
И в звездах они тоже разбирались довольно прилично. У них имелись свои любимцы, — любимцы сухопутного человека, не моряка. Они знали Орион, потому что Орион был охотником, и особенно Сириус, который был собакой, и разумеется, им была известна Кассиопея, потому что разделив пополам больший из ее углов и проведя соответственно линию, можно найти Полярную Звезду. Арктур, когда его было видно, они воспринимали как живое существо, поскольку им рассказали, что он носит то же имя, что и Король Артур у сэра Томаса Мэлори, — ну и еще имелись разные звезды, которым удалось, более или менее случайно, задеть их воображение. Никки предпочитал одни, Джуди другие. Одна из самых восхитительных особенностей созвездий состояла в том, что ни одно из них не носило кошачьего имени.
Почти каждый вечер, пока дети сидели среди дремлющих птиц, принимавших их присутствие без возражений, снизу до них доносилась музыка. Три окошка Роколла были вырезаны в отвесной стене одно под другим. Если поблизости не было ни судна, ни самолета, среднее окно к вечеру распахивалось, и из него изливался свет, сопровождаемый звучанием фонографа, — иногда это был Гайдн, иногда Палестрина, но чаще всего Бах. Музыка звучала вполсилы.
По субботам программа менялась, математику замещало буйство эмоций.
Зачарованные, они засиживались далеко за полночь, а мощная машина, включенная на полную громкость, буквально метала в темноту громы, от которых гранитный утес, казалось, качался и плыл у них под ногами, словно бы обратясь в колокольню. Временами и вправду звучали колокола. Громовые звуки финала «Увертюры 1812 года» со всеми его перезвонами, голубями, пушками и национальными гимнами летели во всех направлениях, и очень маленький, очень далекий царь в белом мундире вставал на верхней ступеньке огромной лестницы, и в звоне колоколов и в победной славе вихрем взметались голуби, снежные хлопья, конфетти и все, что вам будет угодно, — так начиналась ночь, а за этой музыкой вероятней всего следовал первый фортепианный концерт того же самого композитора. Ночь шла, и «Болеро» сменялось «Плясками смерти», а те — пьесами Рахманинова, Мусоргского и Донаньи, пока наконец оргия не завершалась РимскимКорсаковым или «Князем Игорем» — оглушительным разгулом «Половецких плясок» из второго действия. Это было нечто потрясающее.
Хозяин редко слушал Бетховена, Генделя или Моцарта, разве что фуги. Он, в отличие от этих троих, не был Князем Света.
Субботней ночью после возвращения вертолета близнецы сидели под звездами, почти ощущая, что им лучше держаться за камень, не то бушующий ниже Равель снесет их прочь со скалы. Им приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.
— Жаль, мы не можем увидеть, что он там делает.
— Судя по звукам, пьет.
— Ты думаешь, он способен напиться?
— Да ты вспомни, сколько он выпивает виски, прежде чем сказать что-нибудь.
— Как-то незаметно, чтобы оно на него действовало.
— Раз говорить начинает, значит, действует.
— Если бы папа столько выпил, он бы, наверное, затянул «Моряцкую песню» или принялся показывать фокус со спаржей.
— Или свалился.
— Никки!
— Ладно-ладно, во всяком случае вид у него стал бы отсутствующий и он бы отправился спать, ничего не сказав на прощание. Три полных стакана — это же без малого бутылка.
— И ты думаешь, он… он тоже так?
— У него, наверное, есть какая-то своя причина, чтобы напиваться каждую субботу, — вот как некоторые по субботам принимают ванну.
— Но зачем ему это?
— Да откуда мне знать, Джуди? Просто он ничего без причины не делает. Он не сумасшедший.