Сегодня как раз и была среда, и Шутька проснулась рано. Ей приснился мусорный ящик, доверху забитый похожими на гребешки селедочными скелетиками, — сзади у каждого оставался хвост, смахивающий на пропеллер игрушечного аэроплана, а спереди — золотистая головка с выпученными глазами и обиженным ротиком. Шутька проснулась, еще ощущая божественный запах, и подумала: «Лишь это вспомните, узнав, что я убита: стал некий уголок, средь моря, на чужбине, навек селедкою».
Детям-то что, — они молоды и легко приспосабливаются к новизне. Так или иначе, а они, несмотря на опасность их положения, обжились на острове, словно и впрямь приехали сюда на каникулы. Они плескались в дивном океане или изучали чудеса машинного зала, казавшиеся Никки нескончаемыми, пока добродушные техники болтали о футбольном тотализаторе, за которым следили по радио. Шутька же, в отличие от них, приближалась к преклонному по собачьим меркам возрасту. Ей недоставало не одной только селедки, но и многого другого, к чему привязываются пожилые люди, — собственного кресла, в котором так приятно посидеть у огня, закадычных друзей, вроде принадлежавшего Герцогине сеттера Шерри, и даже кухонной кошки. Она не испытывала удовольствия от перемены обстановки, от чужеземных островов, на которых и кролика-то не найдешь, все сплошь какие-то птицы, которые к тому же жутко больно кусаются. Нос вот ободрали. Ее томило неопределенное подозрение, что в любую минуту кто-то может выскочить неизвестно откуда и спихнуть ее в море. Подобная перспектива приводила ее, приверженную принципу личного выживания, в негодование. И селедки днем с огнем не сыщешь. Нет даже травы, — нечего пожевать, когда хочешь, чтобы тебя стошнило. Шаткость бытия и отсутствие домашних удобств начинали окрашивать в мрачные тона ее представления о человеческой надежности, каковые и прежде-то не были особенно розовыми во всем, что не касалось близнецов.
Шутька прошлась вдоль койки Джуди и тронула лапой глаз девочки, чтобы та проснулась. Шутька твердо знала, что когда человек не спит, глаза у него открыты, и этот прием, простой, как нажатие на рычаг игорного автомата, уже не раз доказал свою действенность.
— Шутька!
Было около четырех утра, когда они, спотыкаясь и протирая слипающиеся глаза, выбрались на воздух, решив, что Шутьке необходимо сделать свои дела, — в чем она совсем не нуждалась.
Уже вставало солнце. Или еще не вставало? В этих широтах краткая летняя ночь завершалась столь протяжной зарей, что уловить точный миг восхода было трудно.
Дети стояли посреди безветренного утреннего покоя, еще немного дрогнущие в ночных рубашках после теплых постелей, а опаловое, млечное, молчаливое море, — день ожидался жаркий, и на большой земле сейчас, наверное, висел росный туман, — море перетекало в бесцветное небо, не отделенное от него какой-либо чертой. Постепенно, покамест Шутька бездельно топталась вокруг, а морские птицы, уже занятые делом, хотя, быть может, и несколько сонные, слетали к морю, чтобы выловить рыбу, едва уловимые тона кармина и желтого кадмия, нежные и мягкие, как оперение на голубиной шее, проступили в призрачном храме рассвета. Солнце, которому еще предстояло набраться свирепости, мирно всплывало над дымкой зари. Океанские птицы, совершенно как обитательницы английских лесов, заголосили, кто во что горазд. В Гонтс-Годстоуне пение птиц на заре порой пульсировало звучащими волнами, словно кто-то остервенело терзал концертину, зажимая пальцем кнопку, не дающую нотам звучать. Здесь, в море, шум стоял, словно на празднике в сумасшедшем доме.
— Как приятно просыпаться.
Она намеренно не добавила «раньше других». Она имела в виду не то, что сегодня восход принадлежал только им, — просто ее охватило чувство, что живым быть лучше, чем мертвым.
— Шутька мошенничает. Пойдем, посмотрим, не найдется ли чего на завтрак.
В большой белой кухне было пусто и прибрано. Без людей она жила своей тайной жизнью, — как и каждую ночь, когда они уходили спать.
Близнецы нашли в холодильнике фруктовый сок, а на полках — жестянки с молоком, овсяными хлопьями и кофе. Шутька прямо с порога мрачно принюхалась, убеждаясь в отсутствии любимого деликатеса. Она, пожалуй, могла бы, подобно людям восемнадцатого века, взволнованным переменами в календаре, маршировать с плакатом: «Верните нам наши одиннадцать дней (селедку)». Прогресс не вызывал у нее одобрения.
Окончательно пробужденный приятным теплом и утренним ароматом кофе, Никки сказал:
— Если человек подарил тебе поющий кувшинчик, это еще не значит, что его словам можно верить.
— Он говорил правду. Все совпадает с тем, что рассказывал мистер Фринтон.
— Коли на то пошло, почему мы должны верить мистеру Фринтону? Может, они сговорились.
— Ты-то ему веришь?
— Ну, пожалуй что да.
— Вот видишь.
— Я все-таки не думаю, что люди начинают убивать один другого оттого, что они… ну, вроде как не одобряют принципов друг друга.
— Такие люди, как мистер Фринтон, на это способны.
— Почему ты так думаешь?
— Он человек серьезный.
— И наверное, уже многих убил на войне, — добавила Джуди.
— Но зачем ему обязательно убивать Хозяина? Разве нельзя запереть его или разломать вибраторы, или еще что-нибудь сделать?
— Да ведь тогда он сможет начать все сначала. А кроме того, со всем этим гипнозом, как он к нему подберется?
— Но в таком случае, как же он собирается его застрелить?
— Может быть, ему удастся выскочить из двери и начать палить, прежде чем сработает гипноз?
— По-моему, он и сам не очень в этом уверен.
— Как бы там ни было, тут дело не просто в принципах, — сказала Джуди. — Хозяин много чего натворил. Мы с тобой даже не знаем, как много. Его могли бы повесить за одного только Доктора.
— А вообще, — что такое принципы? — спросил Никки.
Но ее больше интересовал сам мистер Фринтон.
— Он ведь и сам был в каком-то смысле похищен. С помощью гипноза. Вот он и хочет вырваться на свободу. И потом, ты вспомни про Пинки с его языком.
— А все-таки, объединить мир — это хорошая мысль, разве не так? Если не будет разных стран, то и воевать друг с другом станет некому.
— Некому.
— Кто-то из здешних говорил, — да, Доктор, — что иногда приходится убивать немногих, чтобы спасти очень многих. Он сказал, что таков научный подход.
— Вот поэтому мистер Фринтон и должен убить Хозяина.
— Сплошные убийства, — с отвращением произнес Никки, — как в кино. И почему люди не могут вести себя разумно?
— Не могут и все.
— И почему мы не можем просто признать идею Хозяина правильной, и пусть он ее осуществляет?
— Потому что нельзя силой принуждать людей к добру.
— Нас-то небось принуждают, — мрачно сказал Никки. — Щеткой для волос да по башке.
— Но…
— У меня такое чувство, — продолжал Никки, — что все запуталось. Если…
— Послушай, — прервала его практичная Джуди. — Тебе приятно, когда тебя шлепают?
— Нет, не приятно.
— Вот то-то и оно.
— Что — то-то и оно?
— Раз нельзя принуждать человека к добру щеткой для волос, значит, нельзя и вибратором, ведь так?
— По-моему, это не одно и то же.
— Совершенно одно и тоже, — заверила Джуди. — И кроме того, мистер Фринтон хороший. А это самое главное.
— Если он такой хороший, — сказал Никки, проникая в самую суть проблемы, — и не одобряет щеток для волос, зачем тогда он собирается укокошить Хозяина? Ведь все к тому же и сводится. Ему самому придется прибегнуть к силе.
Джуди упрямо повторила:
— Мистер Фринтон хороший.
Собственно, больше и сказать было нечего, помимо уже сказанного самим майором авиации, — того, что осуществление плана началось задолго до изобретения атомной бомбы. И что прогрессу нужны мутации.
— Да, жизнь, похоже, трудная штука.
— Мы с тобой начали с Китайца.
— Не верю я, что его заботят какие-то принципы, и вообще я ему не верю так, как мистеру Фринтону. Помнишь, он сказал насчет насилия. Это все та же сила.
— Я думаю, малым насилием можно предотвратить очень большое.
— И все равно я ему не верю.
— Но он-то ведь нам доверился.
— Как это?
— Сказав нам правду. Ты подумай, как он рисковал, когда сказал, что не всегда подчиняется Хозяину.
— У него могла быть какая-то задняя мысль.
— Какая?
— Может, он пытался заманить нас в ловушку.
— Зачем?
— Откуда я знаю?
— Никки, а давай его спросим.
— Это мы можем.
— Мы его спрашивали о самых разных вещах, и он не возражал. Он почти что подтвердил, что он заодно с мистером Фринтоном.
— Он был осторожен.
— Разве тебе не ясно, что заставляет его осторожничать? Надо было нам прямо попросить его помочь мистеру Фринтону. Тогда их было бы двое. Раз Хозяин способен заглядывать им в мозги, они, конечно, не смеют довериться друг другу, но мы-то теперь знаем про них и могли бы их свести.
— Да, но до какой степени он способен в них заглядывать?
— Как я теперь понимаю, ему легче всего с такими, как я, и труднее всего с такими, как Пинки, а все остальные — в промежутке между нами. Вероятно, с Китайцем ему посложнее, чем с мистером Фринтоном.
— Джу, я не думаю, что наше вмешательство принесет какую-то пользу. Нам всего-навсего двенадцать лет.
— Ну, если ты намерен сидеть здесь и сосать пальчик…
— Не в этом дело. Я опасаюсь гипноза.
— Он же сказал, что это не гипноз. Он сказал, тут что-то настоящее, наподобие Относительности, и Китаец тоже говорил про Материю и Сознание.
— А вдруг мистер Фринтон не хочет, чтобы мы все рассказали Китайцу?
— Мы можем прощупать его, ничего не рассказывая.
— Интересно, как его зовут по-настоящему?
— Ой, ну, Мо или Фу или еще как-нибудь. Какая тебе разница?
— Если бы мистер Фринтон хотел, чтобы он знал, он бы нам так и сказал.
— Но он же мог и не догадываться, что представляет собой Китаец. Наверное, только мы об этом и знаем.
— С чего это ты так решила?
— С того, что иначе он нам сказал бы об этом.
— Пожалуй, получается, что это разумный шаг?
— Нам вовсе не обязательно прямо сейчас рассказывать Китайцу про мистера Фринтона, Никки. Мы можем поговорить с ним тактично, намеками. И тогда, если он сообразит, что к чему, на нашей стороне будет одним человеком больше.
— Если только мы себя не выдадим.
— Нет, ты представь, что будет, если они смогут действовать заодно! А вдруг они оба задумали помешать Хозяину и ничего друг о друге не знают?
— Плесни Шутьке немного молока, — с неуютным чувством сказал Никки, — согласившись тем самым подтолкнуть Китайца именно к тому, к чему собирался подтолкнуть их Китаец.
Детям-то что, — они молоды и легко приспосабливаются к новизне. Так или иначе, а они, несмотря на опасность их положения, обжились на острове, словно и впрямь приехали сюда на каникулы. Они плескались в дивном океане или изучали чудеса машинного зала, казавшиеся Никки нескончаемыми, пока добродушные техники болтали о футбольном тотализаторе, за которым следили по радио. Шутька же, в отличие от них, приближалась к преклонному по собачьим меркам возрасту. Ей недоставало не одной только селедки, но и многого другого, к чему привязываются пожилые люди, — собственного кресла, в котором так приятно посидеть у огня, закадычных друзей, вроде принадлежавшего Герцогине сеттера Шерри, и даже кухонной кошки. Она не испытывала удовольствия от перемены обстановки, от чужеземных островов, на которых и кролика-то не найдешь, все сплошь какие-то птицы, которые к тому же жутко больно кусаются. Нос вот ободрали. Ее томило неопределенное подозрение, что в любую минуту кто-то может выскочить неизвестно откуда и спихнуть ее в море. Подобная перспектива приводила ее, приверженную принципу личного выживания, в негодование. И селедки днем с огнем не сыщешь. Нет даже травы, — нечего пожевать, когда хочешь, чтобы тебя стошнило. Шаткость бытия и отсутствие домашних удобств начинали окрашивать в мрачные тона ее представления о человеческой надежности, каковые и прежде-то не были особенно розовыми во всем, что не касалось близнецов.
Шутька прошлась вдоль койки Джуди и тронула лапой глаз девочки, чтобы та проснулась. Шутька твердо знала, что когда человек не спит, глаза у него открыты, и этот прием, простой, как нажатие на рычаг игорного автомата, уже не раз доказал свою действенность.
— Шутька!
Было около четырех утра, когда они, спотыкаясь и протирая слипающиеся глаза, выбрались на воздух, решив, что Шутьке необходимо сделать свои дела, — в чем она совсем не нуждалась.
Уже вставало солнце. Или еще не вставало? В этих широтах краткая летняя ночь завершалась столь протяжной зарей, что уловить точный миг восхода было трудно.
Дети стояли посреди безветренного утреннего покоя, еще немного дрогнущие в ночных рубашках после теплых постелей, а опаловое, млечное, молчаливое море, — день ожидался жаркий, и на большой земле сейчас, наверное, висел росный туман, — море перетекало в бесцветное небо, не отделенное от него какой-либо чертой. Постепенно, покамест Шутька бездельно топталась вокруг, а морские птицы, уже занятые делом, хотя, быть может, и несколько сонные, слетали к морю, чтобы выловить рыбу, едва уловимые тона кармина и желтого кадмия, нежные и мягкие, как оперение на голубиной шее, проступили в призрачном храме рассвета. Солнце, которому еще предстояло набраться свирепости, мирно всплывало над дымкой зари. Океанские птицы, совершенно как обитательницы английских лесов, заголосили, кто во что горазд. В Гонтс-Годстоуне пение птиц на заре порой пульсировало звучащими волнами, словно кто-то остервенело терзал концертину, зажимая пальцем кнопку, не дающую нотам звучать. Здесь, в море, шум стоял, словно на празднике в сумасшедшем доме.
— Как приятно просыпаться.
Она намеренно не добавила «раньше других». Она имела в виду не то, что сегодня восход принадлежал только им, — просто ее охватило чувство, что живым быть лучше, чем мертвым.
— Шутька мошенничает. Пойдем, посмотрим, не найдется ли чего на завтрак.
В большой белой кухне было пусто и прибрано. Без людей она жила своей тайной жизнью, — как и каждую ночь, когда они уходили спать.
Близнецы нашли в холодильнике фруктовый сок, а на полках — жестянки с молоком, овсяными хлопьями и кофе. Шутька прямо с порога мрачно принюхалась, убеждаясь в отсутствии любимого деликатеса. Она, пожалуй, могла бы, подобно людям восемнадцатого века, взволнованным переменами в календаре, маршировать с плакатом: «Верните нам наши одиннадцать дней (селедку)». Прогресс не вызывал у нее одобрения.
Окончательно пробужденный приятным теплом и утренним ароматом кофе, Никки сказал:
— Если человек подарил тебе поющий кувшинчик, это еще не значит, что его словам можно верить.
— Он говорил правду. Все совпадает с тем, что рассказывал мистер Фринтон.
— Коли на то пошло, почему мы должны верить мистеру Фринтону? Может, они сговорились.
— Ты-то ему веришь?
— Ну, пожалуй что да.
— Вот видишь.
— Я все-таки не думаю, что люди начинают убивать один другого оттого, что они… ну, вроде как не одобряют принципов друг друга.
— Такие люди, как мистер Фринтон, на это способны.
— Почему ты так думаешь?
— Он человек серьезный.
— И наверное, уже многих убил на войне, — добавила Джуди.
— Но зачем ему обязательно убивать Хозяина? Разве нельзя запереть его или разломать вибраторы, или еще что-нибудь сделать?
— Да ведь тогда он сможет начать все сначала. А кроме того, со всем этим гипнозом, как он к нему подберется?
— Но в таком случае, как же он собирается его застрелить?
— Может быть, ему удастся выскочить из двери и начать палить, прежде чем сработает гипноз?
— По-моему, он и сам не очень в этом уверен.
— Как бы там ни было, тут дело не просто в принципах, — сказала Джуди. — Хозяин много чего натворил. Мы с тобой даже не знаем, как много. Его могли бы повесить за одного только Доктора.
— А вообще, — что такое принципы? — спросил Никки.
Но ее больше интересовал сам мистер Фринтон.
— Он ведь и сам был в каком-то смысле похищен. С помощью гипноза. Вот он и хочет вырваться на свободу. И потом, ты вспомни про Пинки с его языком.
— А все-таки, объединить мир — это хорошая мысль, разве не так? Если не будет разных стран, то и воевать друг с другом станет некому.
— Некому.
— Кто-то из здешних говорил, — да, Доктор, — что иногда приходится убивать немногих, чтобы спасти очень многих. Он сказал, что таков научный подход.
— Вот поэтому мистер Фринтон и должен убить Хозяина.
— Сплошные убийства, — с отвращением произнес Никки, — как в кино. И почему люди не могут вести себя разумно?
— Не могут и все.
— И почему мы не можем просто признать идею Хозяина правильной, и пусть он ее осуществляет?
— Потому что нельзя силой принуждать людей к добру.
— Нас-то небось принуждают, — мрачно сказал Никки. — Щеткой для волос да по башке.
— Но…
— У меня такое чувство, — продолжал Никки, — что все запуталось. Если…
— Послушай, — прервала его практичная Джуди. — Тебе приятно, когда тебя шлепают?
— Нет, не приятно.
— Вот то-то и оно.
— Что — то-то и оно?
— Раз нельзя принуждать человека к добру щеткой для волос, значит, нельзя и вибратором, ведь так?
— По-моему, это не одно и то же.
— Совершенно одно и тоже, — заверила Джуди. — И кроме того, мистер Фринтон хороший. А это самое главное.
— Если он такой хороший, — сказал Никки, проникая в самую суть проблемы, — и не одобряет щеток для волос, зачем тогда он собирается укокошить Хозяина? Ведь все к тому же и сводится. Ему самому придется прибегнуть к силе.
Джуди упрямо повторила:
— Мистер Фринтон хороший.
Собственно, больше и сказать было нечего, помимо уже сказанного самим майором авиации, — того, что осуществление плана началось задолго до изобретения атомной бомбы. И что прогрессу нужны мутации.
— Да, жизнь, похоже, трудная штука.
— Мы с тобой начали с Китайца.
— Не верю я, что его заботят какие-то принципы, и вообще я ему не верю так, как мистеру Фринтону. Помнишь, он сказал насчет насилия. Это все та же сила.
— Я думаю, малым насилием можно предотвратить очень большое.
— И все равно я ему не верю.
— Но он-то ведь нам доверился.
— Как это?
— Сказав нам правду. Ты подумай, как он рисковал, когда сказал, что не всегда подчиняется Хозяину.
— У него могла быть какая-то задняя мысль.
— Какая?
— Может, он пытался заманить нас в ловушку.
— Зачем?
— Откуда я знаю?
— Никки, а давай его спросим.
— Это мы можем.
— Мы его спрашивали о самых разных вещах, и он не возражал. Он почти что подтвердил, что он заодно с мистером Фринтоном.
— Он был осторожен.
— Разве тебе не ясно, что заставляет его осторожничать? Надо было нам прямо попросить его помочь мистеру Фринтону. Тогда их было бы двое. Раз Хозяин способен заглядывать им в мозги, они, конечно, не смеют довериться друг другу, но мы-то теперь знаем про них и могли бы их свести.
— Да, но до какой степени он способен в них заглядывать?
— Как я теперь понимаю, ему легче всего с такими, как я, и труднее всего с такими, как Пинки, а все остальные — в промежутке между нами. Вероятно, с Китайцем ему посложнее, чем с мистером Фринтоном.
— Джу, я не думаю, что наше вмешательство принесет какую-то пользу. Нам всего-навсего двенадцать лет.
— Ну, если ты намерен сидеть здесь и сосать пальчик…
— Не в этом дело. Я опасаюсь гипноза.
— Он же сказал, что это не гипноз. Он сказал, тут что-то настоящее, наподобие Относительности, и Китаец тоже говорил про Материю и Сознание.
— А вдруг мистер Фринтон не хочет, чтобы мы все рассказали Китайцу?
— Мы можем прощупать его, ничего не рассказывая.
— Интересно, как его зовут по-настоящему?
— Ой, ну, Мо или Фу или еще как-нибудь. Какая тебе разница?
— Если бы мистер Фринтон хотел, чтобы он знал, он бы нам так и сказал.
— Но он же мог и не догадываться, что представляет собой Китаец. Наверное, только мы об этом и знаем.
— С чего это ты так решила?
— С того, что иначе он нам сказал бы об этом.
— Пожалуй, получается, что это разумный шаг?
— Нам вовсе не обязательно прямо сейчас рассказывать Китайцу про мистера Фринтона, Никки. Мы можем поговорить с ним тактично, намеками. И тогда, если он сообразит, что к чему, на нашей стороне будет одним человеком больше.
— Если только мы себя не выдадим.
— Нет, ты представь, что будет, если они смогут действовать заодно! А вдруг они оба задумали помешать Хозяину и ничего друг о друге не знают?
— Плесни Шутьке немного молока, — с неуютным чувством сказал Никки, — согласившись тем самым подтолкнуть Китайца именно к тому, к чему собирался подтолкнуть их Китаец.
Глава двадцать первая
Золотой тигр
К полному своему изумлению они узнали, что Китайца зовут мистером Бленкинсопом.
— Мое настоящее имя, — объяснил он, — означает Золотой Тигр В Чайном Лесу, но мне, разумеется, трудно было ожидать, что мои европейские друзья станут так меня называть. Поэтому, перебравшись в Оксфорд, я, чтобы не терзаться раздражением, слыша, как перевирают мое имя, официально сменил его на Бленкинсоп. Нет-нет, я вовсе не обманываю вас, уподобляясь доктору Трясуну. Бленкинсоп имя редкое и особенно удобно тем, что его легко запомнить. Послушайте, я принес маленький подарок для мисс Джудит. О нет, пожалуйста. Умоляю вас, не стоит об этом. У меня в спальне, — в покоях Хозяина, — немало восточных безделиц, так что с этой мне расстаться легко. Вам стоило бы как-нибудь зайти, посмотреть остальные.
Это был превосходный, сделанный из папье-маше тигр величиной почти с Шутьку, в оранжевую и красную полоску. Голова и хвост его соединялись внутри пружиной, так что стоило лишь дотронуться до них и тигр начинал кивать головой и помахивать хвостом, производя впечатление отчасти страшное, а отчасти смешное. Страшными казались полоски и усища, придававшие ему сходство с полосатой зубаткой, — но едва он принимался кивать, как становилось ясно, что он только притворяется таким уж страшилищем. Джуди сразу поняла, что самое правильное — дать ему моток шерсти, чтобы он мог рычать на него, изображая свирепость, но на Никки самое сильное впечатление произвела его грозная соразмерность. У китайцев такой тигр называется Кошкой с острова Сямынь.
— Как видите, мы оба с ним Золотые Тигры. Надеюсь, он придется вам по душе.
— Он великолепен. Только я не думаю, что нам следует его принимать.
— Приняв, вы окажете мне услугу.
— Если вам и вправду не жалко с ним расстаться…
Никки сказал:
— Познакомь с ним Шутьку.
Они познакомили Шутьку с тигром, но ничего из этой затеи не вышло. Если бы он пах тигром, результат еще мог бы получиться иным. А так Шутька некоторое время недоуменно наблюдала его кивки, а после разлеглась самым вульгарным образом и принялась грызть собственный хвост.
Мистера Бленкинсопа ее поведение нисколько не огорчило. С непроницаемым лицом он разглядывал собачонку, и глаза его походили на два сваренных «в мешочек» яйца с узкими надрезами на оболочке.
— Пекинесы, — задумчиво сказал он, — столь любезные моему народу, происходят, как говорят, от Льва и Бабочки. Впрочем, коекто уверяет, что от Льва и Мартышки. Они полюбили друг друга и в результате появился на свет первый пекинес. Тех, что поменьше, придворные дамы носили внутри рукавов, используя их вместо муфт или грелок.
— Шутька, лапушка, ты бы хотела стать грелкой?
— Лучшее, что из нее может получиться, это ершик для чистки бутылок, — сказал Никки.
— Как ты можешь!
— Однажды хозяйка модного салона, похвалив одну из собачек нашего императора, сказала мне: «Ах, если бы можно было содрать с нее шкурку, какой прекрасный палантин я бы сделала из нее». На что я ответил: «Драгоценная леди, если б я мог содрать шкурку с вас, я обзавелся бы парой превосходных сапог».
Дети ошеломленно уставились на него. Так он и впрямь человек! С этой минуты в них вселилась уверенность, что сомневаться в мистере Бленкинсопе, — который так любит собак, — вещь невозможная. Именно этого он и добивался.
— А она что сказала?
— Она удалилась, вереща от гнева, как белка.
— И грелка! — с дурацким восторгом завопил Никки. Он покатился с Шутькой по полу, едва не своротив тигра и выкрикивая: «Белка!», «Грелка!»и «Сопелка!».
— Можно нам будет прийти посмотреть ваши восточные безделушки?
— Как-нибудь, когда Хозяин будет занят.
— Он не хочет, чтобы мы заходили в его покои?
— Это не вполне удобно.
При упоминании о Нем настроение у детей сразу упало.
— А мы не можем прийти в субботу, когда он напьется?
— Он никогда не напивается.
— Мистер Бленкинсоп, — тактично сказала Джуди, — вам не кажется, что его следует остановить?
— Меня «посещала подобная мысль».
— Почему вы ему помогаете?
— По тем же причинам, по которым помогает ему ваш друг, майор авиации.
— Мистер Фринтон говорит…
Никки закашлялся, но Джуди решительно продолжала:
— Он говорит, что людям следует предоставить возможность самим выбирать, что правильно, а что нет.
— Весьма основательная точка зрения.
— А вы с ней согласны?
— Мистер Фринтон — «человек добрых правил».
— Я знала, что вы с ним согласитесь!
Никки вдруг опять понесло куда-то в сторону.
— Это чем-то похоже на вивисекцию, — пояснил он.
— Что именно?
— Вот это — убить нескольких, чтобы помочь всем остальным.
Джуди решила, что самое время задать еще один тактичный вопрос:
— Мистер Бленкинсоп, а вы вивисекцию одобряете?
Ему хватило сообразительности ответить:
— Нет.
— Понимаете, нельзя же так поступать с существами, которые вам доверяют. Никки говорит, что с теми, кто не доверяется тебе, допустим, с кошками, он еще мог бы это проделать, но предавать доверчивых существ невозможно. Просто невозможно. Ни обезьянок, ни собак, ни лошадей…
— В общем, никого, кто тебе верит. И свиньи на самом-то деле — очень милые, и мы вот еще как-то выращивали ягненка… Ах, мистер Бленкинсоп, если совсем по-честному, нам следовало бы стать вегетарианцами, только это ужасно трудно, вот мы и стараемся не задумываться, ведь вы согласны с нами, правда?
Никки сказал, старательно выбирая слова:
— Если ты предаешь живое существо, ты наносишь вред себе самому. Я думаю, гораздо хуже умереть от предательства, чем от рака, потому что рака ты не выбираешь.
— А вивисекцию выбираешь, — вот что он хочет сказать.
— Хуже всего, когда убиваешь собственную душу.
Руки Китайца поглаживали одна другую, словно бы утешая.
— Мастер Николас, а вы могли бы зарезать человека?
— Если он мне не доверяет, думаю, что да.
— Люди, по крайней мере, способны сами о себе позаботиться, — вставила Джуди.
— А Хозяина вы могли бы зарезать?
— Это… — начал Никки, но на сей раз сестра наступила ему на ногу. Он гневно воззрился на нее.
— Мистер Фринтон сказал…
— Мистер Бленкинсоп считает, что его надо остановить, — сказала Джуди, — и это самое главное.
— А как бы вы это сделали, мисс Джудит?
— Мистер Фринтон, — решился Никки, — собирался его застрелить.
Они ожидали реакции Китайца, охваченные страхом перед тем, что сказали.
— Весьма интересно.
— Вы обещаете никому про это не говорить?
— Ведь мы не ошиблись, открывшись вам, мистер Бленкинсоп? Вы же сами сказали…
— Будет лучше, если вы мне все объясните.
— Мы не имеем права. Не можем. Только если…
— Со мной ваша тайна будет в полной безопасности.
— Клянетесь?
Дети в тревоге уставились на него, и он поклялся с бесстрастной торжественностью, подняв вверх одну руку и не став от этого смешным. Как сказал Шекспир, мы, люди, читать по лицам мысли не умеем, — особенно по восточным. Они рассказали ему все.
— Мистер Фринтон — весьма порывистый молодой джентльмен, — сказал он, выслушав их рассказ.
Близнецы ожидали дальнейшего.
— Ситуация гораздо сложнее, чем он думает.
— Но вы поможете ему?
Уютные ручки перестали ласкать друг друга и замерли ладонями вниз, — Мистер Бленкинсоп пожал плечами.
— Я ему ничем помочь не могу.
— Но вы же сказали…
— Мисс Джудит, послушайте меня и постарайтесь понять сущность того, что вы называете гипнотизмом Хозяина. Он отнюдь не сверхъестественное существо и тем не менее он действительно наш хозяин. Он является таковым потому, что прошел сразу по двум направлениям гораздо дальше, чем большинство людей. Да, он гипнотизер, но гипнотизеров и без него существует немало. В его способности к внушению нет ничего необычайного, за исключением, быть может, степени, до которой он ее развил. Второе направление — его способность к экстрасенсорному восприятию. Люди давно уже осознали, что пространство неотделимо от времени. Мир физики — это мир пространства-времени. Оба они представляют собой просто различные стороны одной и той же сущности. Я не сумею объяснить вам на языке существительных и глаголов, — поскольку и сами такие слова, как «материя»и «сознание», суть существительные, — почему мир экстрасенсорного восприятия является миром материи-сознания, каковые опять-таки представляют собой различные стороны одной сущности. Надеюсь, вам хотя бы отчасти понятно то, что я говорю?
— Продолжайте.
— Хозяин научился пользоваться этим материально-сознательным континуумом, что превращает револьвер мистера Фринтона в чистой воды иллюзию.
— Вы хотите сказать, что он не выстрелит?
— Ну, это было бы слишком. Не выстрелит сам мистер Фринтон.
— Мы думали, что он может выскочить из двери и…
— Протяженность континуума варьируется в зависимости от индивидуума. Что касается мистера Фринтона, он, скорее всего, окажется в пределах сознания Хозяина в тот самый миг, как вступит в его покои, а стоит ему попасть в поле зрения Хозяина, он исполнит все, что тот ему прикажет.
— Так вы думаете, он знал, что мы на лестнице?
— Как же иначе?
— Но он ничего не сделал.
— А ему и не было нужды что-либо делать.
Никки был мальчиком переимчивым, а вернее сказать, имевшим склонность подражать повадкам людей, которые ему нравились. Теперь он в недоуменной растерянности обхватил руками голову, точь в точь как майор авиации.
— А насколько вы сами сильны по этой части?
— Я уже очень давно принимаю участие в исследованиях, которые проводит Хозяин.
— Да, но все же — насколько?
Мистер Бленкинсоп глубоко вздохнул и закрыл глаза. Даже надрезы исчезли.
— Посредством умственного усилия, — медленно произнес он, — и усилия весьма изнурительного, мне удается представать перед моим хозяином с пустым разумом, с разумом, отчасти стертым по приказу моего собственного сознания. Но сопротивляться его воле, находясь в поле его зрения, я не способен.
— Значит, если бы вы сами отправились к нему, чтобы его застрелить, — сказала Джуди, — он, насколько я поняла, приказал бы вам не нажимать на курок раньше, чем вы успели бы на него нажать?
— А если бы вы подкрались к нему со спины? — спросил Никки.
— Хозяин никогда не поворачивается ко мне спиной. А мое присутствие он осознает чуть раньше, чем я попадаюсь ему на глаза.
— Но вы же можете стереть ваш разум или как вы это называли?
— Да, но тогда мне придется стереть из него и пистолет.
— Мое настоящее имя, — объяснил он, — означает Золотой Тигр В Чайном Лесу, но мне, разумеется, трудно было ожидать, что мои европейские друзья станут так меня называть. Поэтому, перебравшись в Оксфорд, я, чтобы не терзаться раздражением, слыша, как перевирают мое имя, официально сменил его на Бленкинсоп. Нет-нет, я вовсе не обманываю вас, уподобляясь доктору Трясуну. Бленкинсоп имя редкое и особенно удобно тем, что его легко запомнить. Послушайте, я принес маленький подарок для мисс Джудит. О нет, пожалуйста. Умоляю вас, не стоит об этом. У меня в спальне, — в покоях Хозяина, — немало восточных безделиц, так что с этой мне расстаться легко. Вам стоило бы как-нибудь зайти, посмотреть остальные.
Это был превосходный, сделанный из папье-маше тигр величиной почти с Шутьку, в оранжевую и красную полоску. Голова и хвост его соединялись внутри пружиной, так что стоило лишь дотронуться до них и тигр начинал кивать головой и помахивать хвостом, производя впечатление отчасти страшное, а отчасти смешное. Страшными казались полоски и усища, придававшие ему сходство с полосатой зубаткой, — но едва он принимался кивать, как становилось ясно, что он только притворяется таким уж страшилищем. Джуди сразу поняла, что самое правильное — дать ему моток шерсти, чтобы он мог рычать на него, изображая свирепость, но на Никки самое сильное впечатление произвела его грозная соразмерность. У китайцев такой тигр называется Кошкой с острова Сямынь.
— Как видите, мы оба с ним Золотые Тигры. Надеюсь, он придется вам по душе.
— Он великолепен. Только я не думаю, что нам следует его принимать.
— Приняв, вы окажете мне услугу.
— Если вам и вправду не жалко с ним расстаться…
Никки сказал:
— Познакомь с ним Шутьку.
Они познакомили Шутьку с тигром, но ничего из этой затеи не вышло. Если бы он пах тигром, результат еще мог бы получиться иным. А так Шутька некоторое время недоуменно наблюдала его кивки, а после разлеглась самым вульгарным образом и принялась грызть собственный хвост.
Мистера Бленкинсопа ее поведение нисколько не огорчило. С непроницаемым лицом он разглядывал собачонку, и глаза его походили на два сваренных «в мешочек» яйца с узкими надрезами на оболочке.
— Пекинесы, — задумчиво сказал он, — столь любезные моему народу, происходят, как говорят, от Льва и Бабочки. Впрочем, коекто уверяет, что от Льва и Мартышки. Они полюбили друг друга и в результате появился на свет первый пекинес. Тех, что поменьше, придворные дамы носили внутри рукавов, используя их вместо муфт или грелок.
— Шутька, лапушка, ты бы хотела стать грелкой?
— Лучшее, что из нее может получиться, это ершик для чистки бутылок, — сказал Никки.
— Как ты можешь!
— Однажды хозяйка модного салона, похвалив одну из собачек нашего императора, сказала мне: «Ах, если бы можно было содрать с нее шкурку, какой прекрасный палантин я бы сделала из нее». На что я ответил: «Драгоценная леди, если б я мог содрать шкурку с вас, я обзавелся бы парой превосходных сапог».
Дети ошеломленно уставились на него. Так он и впрямь человек! С этой минуты в них вселилась уверенность, что сомневаться в мистере Бленкинсопе, — который так любит собак, — вещь невозможная. Именно этого он и добивался.
— А она что сказала?
— Она удалилась, вереща от гнева, как белка.
— И грелка! — с дурацким восторгом завопил Никки. Он покатился с Шутькой по полу, едва не своротив тигра и выкрикивая: «Белка!», «Грелка!»и «Сопелка!».
— Можно нам будет прийти посмотреть ваши восточные безделушки?
— Как-нибудь, когда Хозяин будет занят.
— Он не хочет, чтобы мы заходили в его покои?
— Это не вполне удобно.
При упоминании о Нем настроение у детей сразу упало.
— А мы не можем прийти в субботу, когда он напьется?
— Он никогда не напивается.
— Мистер Бленкинсоп, — тактично сказала Джуди, — вам не кажется, что его следует остановить?
— Меня «посещала подобная мысль».
— Почему вы ему помогаете?
— По тем же причинам, по которым помогает ему ваш друг, майор авиации.
— Мистер Фринтон говорит…
Никки закашлялся, но Джуди решительно продолжала:
— Он говорит, что людям следует предоставить возможность самим выбирать, что правильно, а что нет.
— Весьма основательная точка зрения.
— А вы с ней согласны?
— Мистер Фринтон — «человек добрых правил».
— Я знала, что вы с ним согласитесь!
Никки вдруг опять понесло куда-то в сторону.
— Это чем-то похоже на вивисекцию, — пояснил он.
— Что именно?
— Вот это — убить нескольких, чтобы помочь всем остальным.
Джуди решила, что самое время задать еще один тактичный вопрос:
— Мистер Бленкинсоп, а вы вивисекцию одобряете?
Ему хватило сообразительности ответить:
— Нет.
— Понимаете, нельзя же так поступать с существами, которые вам доверяют. Никки говорит, что с теми, кто не доверяется тебе, допустим, с кошками, он еще мог бы это проделать, но предавать доверчивых существ невозможно. Просто невозможно. Ни обезьянок, ни собак, ни лошадей…
— В общем, никого, кто тебе верит. И свиньи на самом-то деле — очень милые, и мы вот еще как-то выращивали ягненка… Ах, мистер Бленкинсоп, если совсем по-честному, нам следовало бы стать вегетарианцами, только это ужасно трудно, вот мы и стараемся не задумываться, ведь вы согласны с нами, правда?
Никки сказал, старательно выбирая слова:
— Если ты предаешь живое существо, ты наносишь вред себе самому. Я думаю, гораздо хуже умереть от предательства, чем от рака, потому что рака ты не выбираешь.
— А вивисекцию выбираешь, — вот что он хочет сказать.
— Хуже всего, когда убиваешь собственную душу.
Руки Китайца поглаживали одна другую, словно бы утешая.
— Мастер Николас, а вы могли бы зарезать человека?
— Если он мне не доверяет, думаю, что да.
— Люди, по крайней мере, способны сами о себе позаботиться, — вставила Джуди.
— А Хозяина вы могли бы зарезать?
— Это… — начал Никки, но на сей раз сестра наступила ему на ногу. Он гневно воззрился на нее.
— Мистер Фринтон сказал…
— Мистер Бленкинсоп считает, что его надо остановить, — сказала Джуди, — и это самое главное.
— А как бы вы это сделали, мисс Джудит?
— Мистер Фринтон, — решился Никки, — собирался его застрелить.
Они ожидали реакции Китайца, охваченные страхом перед тем, что сказали.
— Весьма интересно.
— Вы обещаете никому про это не говорить?
— Ведь мы не ошиблись, открывшись вам, мистер Бленкинсоп? Вы же сами сказали…
— Будет лучше, если вы мне все объясните.
— Мы не имеем права. Не можем. Только если…
— Со мной ваша тайна будет в полной безопасности.
— Клянетесь?
Дети в тревоге уставились на него, и он поклялся с бесстрастной торжественностью, подняв вверх одну руку и не став от этого смешным. Как сказал Шекспир, мы, люди, читать по лицам мысли не умеем, — особенно по восточным. Они рассказали ему все.
— Мистер Фринтон — весьма порывистый молодой джентльмен, — сказал он, выслушав их рассказ.
Близнецы ожидали дальнейшего.
— Ситуация гораздо сложнее, чем он думает.
— Но вы поможете ему?
Уютные ручки перестали ласкать друг друга и замерли ладонями вниз, — Мистер Бленкинсоп пожал плечами.
— Я ему ничем помочь не могу.
— Но вы же сказали…
— Мисс Джудит, послушайте меня и постарайтесь понять сущность того, что вы называете гипнотизмом Хозяина. Он отнюдь не сверхъестественное существо и тем не менее он действительно наш хозяин. Он является таковым потому, что прошел сразу по двум направлениям гораздо дальше, чем большинство людей. Да, он гипнотизер, но гипнотизеров и без него существует немало. В его способности к внушению нет ничего необычайного, за исключением, быть может, степени, до которой он ее развил. Второе направление — его способность к экстрасенсорному восприятию. Люди давно уже осознали, что пространство неотделимо от времени. Мир физики — это мир пространства-времени. Оба они представляют собой просто различные стороны одной и той же сущности. Я не сумею объяснить вам на языке существительных и глаголов, — поскольку и сами такие слова, как «материя»и «сознание», суть существительные, — почему мир экстрасенсорного восприятия является миром материи-сознания, каковые опять-таки представляют собой различные стороны одной сущности. Надеюсь, вам хотя бы отчасти понятно то, что я говорю?
— Продолжайте.
— Хозяин научился пользоваться этим материально-сознательным континуумом, что превращает револьвер мистера Фринтона в чистой воды иллюзию.
— Вы хотите сказать, что он не выстрелит?
— Ну, это было бы слишком. Не выстрелит сам мистер Фринтон.
— Мы думали, что он может выскочить из двери и…
— Протяженность континуума варьируется в зависимости от индивидуума. Что касается мистера Фринтона, он, скорее всего, окажется в пределах сознания Хозяина в тот самый миг, как вступит в его покои, а стоит ему попасть в поле зрения Хозяина, он исполнит все, что тот ему прикажет.
— Так вы думаете, он знал, что мы на лестнице?
— Как же иначе?
— Но он ничего не сделал.
— А ему и не было нужды что-либо делать.
Никки был мальчиком переимчивым, а вернее сказать, имевшим склонность подражать повадкам людей, которые ему нравились. Теперь он в недоуменной растерянности обхватил руками голову, точь в точь как майор авиации.
— А насколько вы сами сильны по этой части?
— Я уже очень давно принимаю участие в исследованиях, которые проводит Хозяин.
— Да, но все же — насколько?
Мистер Бленкинсоп глубоко вздохнул и закрыл глаза. Даже надрезы исчезли.
— Посредством умственного усилия, — медленно произнес он, — и усилия весьма изнурительного, мне удается представать перед моим хозяином с пустым разумом, с разумом, отчасти стертым по приказу моего собственного сознания. Но сопротивляться его воле, находясь в поле его зрения, я не способен.
— Значит, если бы вы сами отправились к нему, чтобы его застрелить, — сказала Джуди, — он, насколько я поняла, приказал бы вам не нажимать на курок раньше, чем вы успели бы на него нажать?
— А если бы вы подкрались к нему со спины? — спросил Никки.
— Хозяин никогда не поворачивается ко мне спиной. А мое присутствие он осознает чуть раньше, чем я попадаюсь ему на глаза.
— Но вы же можете стереть ваш разум или как вы это называли?
— Да, но тогда мне придется стереть из него и пистолет.
Глава двадцать вторая
Началось
Майор авиации вглядывался сквозь кокпит, кивая головой, как клюющая курица. Пилоты, погруженные в свой мир, мир тишины, который сам заключен в чашу звука, округлую, словно аквариум с золотыми рыбками, кажутся, когда на них смотришь снаружи, загадочными и отрешенными. Чем они там занимаются? О чем размышляют? У человека, летящего с ними рядом, возникает такое чувство, будто он подслушивает у дверей, между тем как головы их все поворачиваются то туда, то сюда, а руки время от времени совершают некие действия, — какие угодно, от заполнения кроссворда до ковыряния в носу.
Мистера Фринтона немного тревожила опасность промазать мимо цели. Если бы радиопередатчик Роколла не приходилось держать отключенным, отыскать остров было, что называется, «делом нехитрым». А так ему приходилось выполнять еще и работу штурмана, несколько более сложную применительно к вертолету из-за неизбежного для вертолета сноса. Потолок высоты его машины составлял около десяти тысяч футов, это означало, что в ясный день он способен был видеть на расстояние в сотню миль, — теоретически. Однако летняя дымка значительно уменьшала дальность обзора, к тому же и летел он на высоте в семь тысяч футов, позволявшей сократить расход топлива. Предполагается, что на высоте в 5000 футов дальность обзора составляет 93, 1 мили — при условии, что атмосфера прозрачна, чего никогда не бывает, да и что, собственно, мог он увидеть? Булавку? В хорошую погоду, думал он, можно, если повезет, увидеть остров с расстояния в двадцать-тридцать миль. Он сидел посреди шума и тряски, напоминавших ему о стародавних летательных аппаратах с открытым кокпитом, невольно помаргивая из-за проблескового эффекта, создаваемого лопастями винта, и производил в уме привычные вычисления — узлы, ветра, расход топлива, показания компаса. В то же самое время, мозг его занимали проблемы Роколла, он думал о том, как ему остановить Хозяина и вывезти оттуда детей, а глаза, — бывшие, хоть он того и не знал, глазами художника и поэта, — автоматически перебегали с приборов к морю, с моря к небу и с неба к приборам.
За плексигласовой оболочкой наступал, стирая горизонт, опаловый вечер. Сизая дымка и плывшие на одном с вертолетом уровне окрашенные в цвета фламинго кучевые облака без всякой разграничительной линии переходили в океан. Мысли мистера Фринтона обратились к уровням существования. Его летучая рыба, трудясь, плыла в прохладных высотах, а далеко внизу под ним проплывала рыба морская, и траулер, похожий на жабу, старательно ковылял по поверхности моря, вытянув лягушачьи лапки кильватерных струй. Все они пребывали в одном и том же аквариуме.
Он вдруг заметил, что расположение бурунов не отвечает правильному — елочкой — рисунку волн. Строго определенные ряды или дуги пенных гребней, какие видишь на пляже, в море отсутствовали. Вместо этого морские анемоны распускались, не соблюдая порядка, кое-как разбросанные по далекой от него опрятной ряби. Словно перхоть, подумал он. Да, они походили на перхоть на ровной, серой шкуре океана, раскинувшейся в семи тысячах футов под целеустремленным фюзеляжем. Или на редкие, неуверенные снежинки в теплом меху.
Между тем, Роколл не превосходил размерами торчащую из Ла-Манша глыбу Ортака и его еще предстояло найти.
Прилечу уже в сумерки, думал он. Приятно было бы сейчас подлетать к Лондонскому аэропорту. Тогда я пересек бы кружевной подол побережья под гудение крыльев, непреклонно режущих сумрак, и увидел бы поля для гольфа с их ловушками, точь в точь похожими на оттиск ногтя большого пальца, и старые шрамы от военных бомбардировок, — лунные кратеры омертвелой ткани на широкой, смутной, уютной, узорчатой, обжитой плоти Англии. Да, и машины, жуками ползущие по словно бы нанесенным на карту дорогам, переключали бы боковые огни, и в темноте пролетая над Лондоном, я увидел бы, как кружат, словно светящиеся колесные спицы, мириады улиц. Мигали бы уличные фонари, мигал бы весь этот нескончаемый улей, потому, думал он, что пока вертолет пролетал бы мимо, каждая из ближних каминных труб заслоняла бы каждое из дальних светящихся окон, заставляя их гаснуть и вспыхивать снова так, будто они и в самом деле мигают.
Мистера Фринтона немного тревожила опасность промазать мимо цели. Если бы радиопередатчик Роколла не приходилось держать отключенным, отыскать остров было, что называется, «делом нехитрым». А так ему приходилось выполнять еще и работу штурмана, несколько более сложную применительно к вертолету из-за неизбежного для вертолета сноса. Потолок высоты его машины составлял около десяти тысяч футов, это означало, что в ясный день он способен был видеть на расстояние в сотню миль, — теоретически. Однако летняя дымка значительно уменьшала дальность обзора, к тому же и летел он на высоте в семь тысяч футов, позволявшей сократить расход топлива. Предполагается, что на высоте в 5000 футов дальность обзора составляет 93, 1 мили — при условии, что атмосфера прозрачна, чего никогда не бывает, да и что, собственно, мог он увидеть? Булавку? В хорошую погоду, думал он, можно, если повезет, увидеть остров с расстояния в двадцать-тридцать миль. Он сидел посреди шума и тряски, напоминавших ему о стародавних летательных аппаратах с открытым кокпитом, невольно помаргивая из-за проблескового эффекта, создаваемого лопастями винта, и производил в уме привычные вычисления — узлы, ветра, расход топлива, показания компаса. В то же самое время, мозг его занимали проблемы Роколла, он думал о том, как ему остановить Хозяина и вывезти оттуда детей, а глаза, — бывшие, хоть он того и не знал, глазами художника и поэта, — автоматически перебегали с приборов к морю, с моря к небу и с неба к приборам.
За плексигласовой оболочкой наступал, стирая горизонт, опаловый вечер. Сизая дымка и плывшие на одном с вертолетом уровне окрашенные в цвета фламинго кучевые облака без всякой разграничительной линии переходили в океан. Мысли мистера Фринтона обратились к уровням существования. Его летучая рыба, трудясь, плыла в прохладных высотах, а далеко внизу под ним проплывала рыба морская, и траулер, похожий на жабу, старательно ковылял по поверхности моря, вытянув лягушачьи лапки кильватерных струй. Все они пребывали в одном и том же аквариуме.
Он вдруг заметил, что расположение бурунов не отвечает правильному — елочкой — рисунку волн. Строго определенные ряды или дуги пенных гребней, какие видишь на пляже, в море отсутствовали. Вместо этого морские анемоны распускались, не соблюдая порядка, кое-как разбросанные по далекой от него опрятной ряби. Словно перхоть, подумал он. Да, они походили на перхоть на ровной, серой шкуре океана, раскинувшейся в семи тысячах футов под целеустремленным фюзеляжем. Или на редкие, неуверенные снежинки в теплом меху.
Между тем, Роколл не превосходил размерами торчащую из Ла-Манша глыбу Ортака и его еще предстояло найти.
Прилечу уже в сумерки, думал он. Приятно было бы сейчас подлетать к Лондонскому аэропорту. Тогда я пересек бы кружевной подол побережья под гудение крыльев, непреклонно режущих сумрак, и увидел бы поля для гольфа с их ловушками, точь в точь похожими на оттиск ногтя большого пальца, и старые шрамы от военных бомбардировок, — лунные кратеры омертвелой ткани на широкой, смутной, уютной, узорчатой, обжитой плоти Англии. Да, и машины, жуками ползущие по словно бы нанесенным на карту дорогам, переключали бы боковые огни, и в темноте пролетая над Лондоном, я увидел бы, как кружат, словно светящиеся колесные спицы, мириады улиц. Мигали бы уличные фонари, мигал бы весь этот нескончаемый улей, потому, думал он, что пока вертолет пролетал бы мимо, каждая из ближних каминных труб заслоняла бы каждое из дальних светящихся окон, заставляя их гаснуть и вспыхивать снова так, будто они и в самом деле мигают.