Страница:
Он умолк, как будто исчерпав тему. Приятнейшим образом улыбнулся Эдварду-Альберту: он сам не знает, почему вдруг заговорил о похоронах. Он мог бы порассказать Эдварду-Альберту много любопытного, но сейчас им предстоит побеседовать кой о чем посерьезней. Если он когда-нибудь соберется написать книгу — а он частенько об этом подумывает, — то назовет ее «Серебряный катафалк». Но это может повредить предприятию…
— Да, пожалуй, — вдумчиво заметил Эдвард-Альберт.
— Ну, а теперь пора заняться делом, — объявил м-р Чезер.
О чем это он собирается говорить?
— Да-а-а, — неопределенно протянул Эдвард-Альберт и насторожился.
— Свадьба — и-го-го, — свадьба — вещь серьезная. Очень серьезная. С нее многое начинается, так же как похоронами кончается. Она чревата последствиями — и-го-го. Неисчислимыми последствиями. Моя дорогая родственница Эванджелина сказала, что вы, так сказать, круглый сирота. Вы еще нигде не успели побывать и ничем пока не занимаетесь по-настоящему. Весь мир открыт перед вами. Вы нуждаетесь в руководстве — и в серьезных делах и в мелочах. Тут-то и выступает на сцену шафер. Скажу без ложной скромности: вам повезло, что вы имеете шафером такого человека, как я. Я — и-го-го — один из лучших шаферов в Лондоне. Собаку на этом съел. Десятки пар — шесть, а то и семь — перевенчал. Объясню все, что вам надо знать и как действовать.
Но он как будто все еще что-то не договаривал. Он встал, засунул руки в карманы брюк и зашагал взад и вперед по комнате, искоса поглядывая на Эдварда-Альберта.
— Славная у вас квартирка. Просто прелесть. Как, уже сломан стул? Ах, эта мебель в рассрочку! Не успел выплатить, уже надо новую. И картину достали «Enfin seuls»! Это ведь Лейтон, правда?
— Вот насчет свадьбы… — начал Эдвард-Альберт.
Чезер круто повернулся к нему на каблуках и весь превратился во внимание.
— Что именно?
— Дело в том, мистер Филипп…
— Пип для вас, дорогой мой, просто Пип…
— Так вот насчет этого… Дело в том… Должен сказать вам, что у нас с ней произошла маленькая размолвка.
— Жена что-то говорила мне об этом, пока я скидывал свои печальные одежды и надевал вот эти — и-го-го — невинно-радостные… Буря в стакане воды. Бросьте думать об этом. Говорю вам — и-го-го — бросьте. У кого не бывает таких недоразумений. Перед свадьбой без этого не обходится. Дело обычное. «Помолвка откладывается» — это можно видеть в «Таймсе» постоянно. Вот в чем преимущество похоронного дела: у нас без отбоя. Сперва покажи удостоверение о смерти — без этого за тебя не примусь.
— Что вам говорила миссис Чезер?
— Да ничего особенного. Сказала, что вы немножко повздорили. Вы Эванджелину чем-то обидели, что ли?
— Мы с ней… (Он поискал выражения). Мы с ней немножко не столковались.
Взглянув на своего протеже, Пип заметил, что тот густо покраснел. Вид у него был еще наивней и глупей, чем обычно.
— Я ведь не младенец, дорогой мой, — заявил Пип Чезер. — Не будем говорить об этом. Бросьте об этом думать. Над тем, что вчера огорчало, завтра станете смеяться. Ведь вы будете рады, если она вернется? Верно? Надо признать за женщиной право иметь свой подход — и-го-го — к некоторым вопросам, в особенности на первых порах. Согласитесь на это, и она вернется. Сейчас же. Согласны? Да? Ну и толковать не о чем. Все в порядке.
Вернувшись домой, он рассказал жене о положении дел.
— Я так и думал, что в этом все дело, — сказал он после того, как жена посвятила его в подробности ссоры. — Кажется, у нас с тобой таких недоразумений не было…
— Ты все знал от рождения, — ответила Милли Чезер. — А уж чем дальше, тем больше. Пойду скажу ей. Она ждет наверху…
— Он хочет, чтобы ты вернулась, — сказала Милли Эванджелине, поднявшись наверх.
Эванджелина была занята чтением «Похождений принцессы Присциллы». Она отложила книгу в сторону, делая вид, будто ей жаль оторваться.
— А он просит извинения? Он должен попросить извинения.
— Просит.
— Я хочу поставить все точки над и. Это просто опасный субъект. Я готова возненавидеть его и, если он не будет осторожен, в самом деле возненавижу. У меня должна быть отдельная комната. Я должна… должна иметь свой голос и право распоряжаться собой… Постоянно. После того, что было, это просто необходимо, Милли.
— Пип говорит, что он понял, что вел себя по-идиотски, и теперь кроток, как овечка.
— Овечка. Хм… Овечки тоже разные бывают. Если он хочет, чтобы мы жили вместе, так должен быть ягненком.
— Так ты поедешь и поговоришь с ним?
Когда Эванджелина вернулась, Эдварда-Альберта не было дома. Он пошел сказать, чтобы ему принесли виски и несколько сифонов содовой. Непрактичная особа впустила Эванджелину, ни слова не сказав. Таким образом, вернувшись, он снова нашел Эванджелину у руля.
Пока ее не было, он говорил себе, что, как только она вернется, он сделает с ней то-то и то-то. Но едва он столкнулся с ней лицом к лицу, оказалось, что все замыслы классической расправы совершенно неосуществимы.
— Ну? — промолвила она.
Он уловил в ее взгляде угрозу. Сделав шаг по направлению к ней, он сказал:
— Как я рад, что ты вернулась. Я так ждал тебя.
— Погоди, — остановила она его. — Погоди минуточку, Тэдди. Убери руку. И слушай. Если ты думаешь, что я позволю такому медведю, как ты, опять меня увечить…
На столе что-то блеснуло.
— Что это такое?
— Это хлебный нож, мой милый. Если ты затеешь драку, я не ручаюсь… А установить, кто из нас начал, будет трудно. Понимаешь? Я не шучу, Тэдди.
Она прочла на его лице страх и поняла, что одержала верх — по крайней мере на данном этапе. К ее презрению примешивался все еще значительный остаток нежности и чувства собственности. А в теле снова проснулось желание.
— Послушай, — продолжала она. — Имей в виду, что ты по сравнению со мной еще мальчик: я на шесть лет старше тебя. Мне неприятно говорить об этом, но это необходимо. Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь. Тут нет ни твоей, ни моей вины, но это так. Лет через десять эта разница в годах не будет иметь значения, но теперь имеет. Тогда руководить будешь ты. В этом не может быть сомнения. Понимаешь? Но теперь делай то, что я говорю, и так будет лучше для нас обоих.
— А что это значит: делать то, что ты говоришь?
— Это значит — вести себя, как влюбленный, а не как осатанелый, взбесившийся звереныш. Вот что это значит.
— Но как?
— Если не знаешь, слушайся меня.
— Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Но что я должен делать?
— Ты должен быть тем скромным влюбленным, каким был раньше.
— Что же мне, так всю жизнь простоять на коленях?
— Делай, как я тебе говорю. Если обещаешь, можешь лечь со мной сейчас.
— Как?!
— Я говорю серьезно.
И вдруг это удивительное создание, обойдя стол, подошло к нему, обняло его, прижало к себе и поцеловало. Он машинально ответил на поцелуй.
Она повела его в свою комнату.
— Пока еще не известно, стряслась ли над нами беда, так что будь осторожен, Тэдди…
После того как она ушла, он еще долго сидел, онемев от изумления перед странностями женской души.
«Какая изменчивая! — думал он. — Сейчас не знает, что сделает через десять минут. Любовь, поцелуи, только поспевай за ней, потом вдруг — убирайся прочь, так что можно подумать, никогда ничего и не было».
С неделю она почти не заговаривала о свадьбе, а потом вдруг заявила, что чем скорей они обвенчаются, тем лучше.
— Почему такая спешка? — спросил Эдвард-Альберт.
— Fate accompli[34]. Теперь я знаю, что мы должны обвенчаться, вот и все.
— Это значит — ребенок, — догадался Эдвард-Альберт.
Он много думал за последние дни. И чем больше думал, тем к более печальным выводам приходил.
— Значит — ребенок, — повторил он.
— Правильно: значит — ребенок.
— И ты… и все теперь испорчено. Сиделки, болезни. Весь дом вверх тормашками. А потом ребеночек — уа-уа-уа.
— А ты чего ждал?
— Я думал, мы еще поживем, как сейчас. По крайней мере хоть немножко.
— Знаю, что ты так думал… Да вот не вышло.
Она поглядела на его вытянувшуюся физиономию.
— И только из-за того, что ты раз был неосторожен, Тэдди. Это тебе хороший урок. Необходима осторожность.
Но Эдвард-Альберт не хотел брать вину на себя.
— Ты меня завлекала, — сказал он. — Именно завлекала, самым настоящим образом. С тех самых пор, как я получил эти проклятые деньги. Глаза бы мои их не видели. И тебя тоже.
Она пожала плечами и не проронила ни слова. Да и что могла она на это сказать?
— Да, пожалуй, — вдумчиво заметил Эдвард-Альберт.
— Ну, а теперь пора заняться делом, — объявил м-р Чезер.
О чем это он собирается говорить?
— Да-а-а, — неопределенно протянул Эдвард-Альберт и насторожился.
— Свадьба — и-го-го, — свадьба — вещь серьезная. Очень серьезная. С нее многое начинается, так же как похоронами кончается. Она чревата последствиями — и-го-го. Неисчислимыми последствиями. Моя дорогая родственница Эванджелина сказала, что вы, так сказать, круглый сирота. Вы еще нигде не успели побывать и ничем пока не занимаетесь по-настоящему. Весь мир открыт перед вами. Вы нуждаетесь в руководстве — и в серьезных делах и в мелочах. Тут-то и выступает на сцену шафер. Скажу без ложной скромности: вам повезло, что вы имеете шафером такого человека, как я. Я — и-го-го — один из лучших шаферов в Лондоне. Собаку на этом съел. Десятки пар — шесть, а то и семь — перевенчал. Объясню все, что вам надо знать и как действовать.
Но он как будто все еще что-то не договаривал. Он встал, засунул руки в карманы брюк и зашагал взад и вперед по комнате, искоса поглядывая на Эдварда-Альберта.
— Славная у вас квартирка. Просто прелесть. Как, уже сломан стул? Ах, эта мебель в рассрочку! Не успел выплатить, уже надо новую. И картину достали «Enfin seuls»! Это ведь Лейтон, правда?
— Вот насчет свадьбы… — начал Эдвард-Альберт.
Чезер круто повернулся к нему на каблуках и весь превратился во внимание.
— Что именно?
— Дело в том, мистер Филипп…
— Пип для вас, дорогой мой, просто Пип…
— Так вот насчет этого… Дело в том… Должен сказать вам, что у нас с ней произошла маленькая размолвка.
— Жена что-то говорила мне об этом, пока я скидывал свои печальные одежды и надевал вот эти — и-го-го — невинно-радостные… Буря в стакане воды. Бросьте думать об этом. Говорю вам — и-го-го — бросьте. У кого не бывает таких недоразумений. Перед свадьбой без этого не обходится. Дело обычное. «Помолвка откладывается» — это можно видеть в «Таймсе» постоянно. Вот в чем преимущество похоронного дела: у нас без отбоя. Сперва покажи удостоверение о смерти — без этого за тебя не примусь.
— Что вам говорила миссис Чезер?
— Да ничего особенного. Сказала, что вы немножко повздорили. Вы Эванджелину чем-то обидели, что ли?
— Мы с ней… (Он поискал выражения). Мы с ней немножко не столковались.
Взглянув на своего протеже, Пип заметил, что тот густо покраснел. Вид у него был еще наивней и глупей, чем обычно.
— Я ведь не младенец, дорогой мой, — заявил Пип Чезер. — Не будем говорить об этом. Бросьте об этом думать. Над тем, что вчера огорчало, завтра станете смеяться. Ведь вы будете рады, если она вернется? Верно? Надо признать за женщиной право иметь свой подход — и-го-го — к некоторым вопросам, в особенности на первых порах. Согласитесь на это, и она вернется. Сейчас же. Согласны? Да? Ну и толковать не о чем. Все в порядке.
Вернувшись домой, он рассказал жене о положении дел.
— Я так и думал, что в этом все дело, — сказал он после того, как жена посвятила его в подробности ссоры. — Кажется, у нас с тобой таких недоразумений не было…
— Ты все знал от рождения, — ответила Милли Чезер. — А уж чем дальше, тем больше. Пойду скажу ей. Она ждет наверху…
— Он хочет, чтобы ты вернулась, — сказала Милли Эванджелине, поднявшись наверх.
Эванджелина была занята чтением «Похождений принцессы Присциллы». Она отложила книгу в сторону, делая вид, будто ей жаль оторваться.
— А он просит извинения? Он должен попросить извинения.
— Просит.
— Я хочу поставить все точки над и. Это просто опасный субъект. Я готова возненавидеть его и, если он не будет осторожен, в самом деле возненавижу. У меня должна быть отдельная комната. Я должна… должна иметь свой голос и право распоряжаться собой… Постоянно. После того, что было, это просто необходимо, Милли.
— Пип говорит, что он понял, что вел себя по-идиотски, и теперь кроток, как овечка.
— Овечка. Хм… Овечки тоже разные бывают. Если он хочет, чтобы мы жили вместе, так должен быть ягненком.
— Так ты поедешь и поговоришь с ним?
Когда Эванджелина вернулась, Эдварда-Альберта не было дома. Он пошел сказать, чтобы ему принесли виски и несколько сифонов содовой. Непрактичная особа впустила Эванджелину, ни слова не сказав. Таким образом, вернувшись, он снова нашел Эванджелину у руля.
Пока ее не было, он говорил себе, что, как только она вернется, он сделает с ней то-то и то-то. Но едва он столкнулся с ней лицом к лицу, оказалось, что все замыслы классической расправы совершенно неосуществимы.
— Ну? — промолвила она.
Он уловил в ее взгляде угрозу. Сделав шаг по направлению к ней, он сказал:
— Как я рад, что ты вернулась. Я так ждал тебя.
— Погоди, — остановила она его. — Погоди минуточку, Тэдди. Убери руку. И слушай. Если ты думаешь, что я позволю такому медведю, как ты, опять меня увечить…
На столе что-то блеснуло.
— Что это такое?
— Это хлебный нож, мой милый. Если ты затеешь драку, я не ручаюсь… А установить, кто из нас начал, будет трудно. Понимаешь? Я не шучу, Тэдди.
Она прочла на его лице страх и поняла, что одержала верх — по крайней мере на данном этапе. К ее презрению примешивался все еще значительный остаток нежности и чувства собственности. А в теле снова проснулось желание.
— Послушай, — продолжала она. — Имей в виду, что ты по сравнению со мной еще мальчик: я на шесть лет старше тебя. Мне неприятно говорить об этом, но это необходимо. Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь. Тут нет ни твоей, ни моей вины, но это так. Лет через десять эта разница в годах не будет иметь значения, но теперь имеет. Тогда руководить будешь ты. В этом не может быть сомнения. Понимаешь? Но теперь делай то, что я говорю, и так будет лучше для нас обоих.
— А что это значит: делать то, что ты говоришь?
— Это значит — вести себя, как влюбленный, а не как осатанелый, взбесившийся звереныш. Вот что это значит.
— Но как?
— Если не знаешь, слушайся меня.
— Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Но что я должен делать?
— Ты должен быть тем скромным влюбленным, каким был раньше.
— Что же мне, так всю жизнь простоять на коленях?
— Делай, как я тебе говорю. Если обещаешь, можешь лечь со мной сейчас.
— Как?!
— Я говорю серьезно.
И вдруг это удивительное создание, обойдя стол, подошло к нему, обняло его, прижало к себе и поцеловало. Он машинально ответил на поцелуй.
Она повела его в свою комнату.
— Пока еще не известно, стряслась ли над нами беда, так что будь осторожен, Тэдди…
После того как она ушла, он еще долго сидел, онемев от изумления перед странностями женской души.
«Какая изменчивая! — думал он. — Сейчас не знает, что сделает через десять минут. Любовь, поцелуи, только поспевай за ней, потом вдруг — убирайся прочь, так что можно подумать, никогда ничего и не было».
С неделю она почти не заговаривала о свадьбе, а потом вдруг заявила, что чем скорей они обвенчаются, тем лучше.
— Почему такая спешка? — спросил Эдвард-Альберт.
— Fate accompli[34]. Теперь я знаю, что мы должны обвенчаться, вот и все.
— Это значит — ребенок, — догадался Эдвард-Альберт.
Он много думал за последние дни. И чем больше думал, тем к более печальным выводам приходил.
— Значит — ребенок, — повторил он.
— Правильно: значит — ребенок.
— И ты… и все теперь испорчено. Сиделки, болезни. Весь дом вверх тормашками. А потом ребеночек — уа-уа-уа.
— А ты чего ждал?
— Я думал, мы еще поживем, как сейчас. По крайней мере хоть немножко.
— Знаю, что ты так думал… Да вот не вышло.
Она поглядела на его вытянувшуюся физиономию.
— И только из-за того, что ты раз был неосторожен, Тэдди. Это тебе хороший урок. Необходима осторожность.
Но Эдвард-Альберт не хотел брать вину на себя.
— Ты меня завлекала, — сказал он. — Именно завлекала, самым настоящим образом. С тех самых пор, как я получил эти проклятые деньги. Глаза бы мои их не видели. И тебя тоже.
Она пожала плечами и не проронила ни слова. Да и что могла она на это сказать?
13. Свадьба откладывается
Отчего м-р Филипп Чезер издавал ржание наряду с обыкновенной человеческой речью? Его многочисленные друзья и знакомые потратили немало умственной энергии, пытаясь разрешить этот вопрос. Был ли у него этот недостаток врожденным, или благоприобретенным, или выработался в результате подражания? Даже его ненаглядная Милли хорошенько не знала этого. Когда она познакомилась с ним и вышла за него замуж, эта черта была уже характерной его особенностью.
Возможно, тут сыграло роль детское заиканье и прием, при помощи которого оно было излечено. Задержите дыханье, вдохните воздух и потом говорите — и вот заиканье прошло, но вместо него появилось ржанье. Наблюдательные люди утверждали, что речь м-ра Чезера всегда сопровождается этим призвуком. Он забывал произвести его, лишь когда был чем-нибудь заинтересован. Но прибегал к нему, чтобы привлечь внимание. На вечеринках громкое ржанье м-ра Чезера было равносильно возгласу распорядителя пира: «Слово принадлежит такому-то». Оно позволяло ему оправдать паузу, гарантировало, что его не перебьют, пока он собирается с мыслями, и в то же время предупреждало, что сейчас последует нечто очень существенное. М-р Чезер сохранял эту привычку, но никогда не говорил о ней. Он был очень скрытен.
У нас относительно нашей речи множество всяких иллюзий, в большинстве случаев вздорных. Мы воображаем, будто говорим ясно и понятно, что совершенно не соответствует действительности. Мы не слышим тех звуков, которые произносим. Мы думаем, будто мыслим и выражаем свои мысли. Это наше величайшее заблуждение. Речь Homo Тьюлера, Homo Subsapiens'а, еще непригодна к тому, чтобы выражать явления действительности, а его мышление даже в лучшем случае представляет собой лишь сплетение неудачных символов, аналогий и метафор, при помощи которых он рассчитывает приспособить истину к своим желаниям. Прислушайтесь внимательно к тому, что вокруг вас говорят, вчитайтесь в то, что пишут, и вы убедитесь, что у каждого есть свои излюбленные защитные приемы, каждый делает совершенно тщетные попытки достичь подлинной выразительности, но разменивается на уловки и хитрости, продиктованные чем-то, — и-го-го! — гораздо более ему свойственным, — именно жаждой самоутверждения.
Только в последние годы науки сигнифика и семантика открыли людям глаза на огромную неточность и произвол языка. Говорят о чистом английском, совершенном французском, идеальном немецком языке. Эта предполагаемая безупречность — академическая иллюзия. В нее может поверить разве только школьный учитель. Каждый язык что ни день, что ни час изменяется. Люди, более меня компетентные в такого рода вопросах, говорили мне, что условный французский язык Эванджелины, с самого начала далекий от совершенства, а в дальнейшем и вовсе ею позабытый, не качественно, а лишь количественно отличался от французского языка любого человека, в том числе и любого француза. Быть может, когда-нибудь изобретательные умы найдут способ приблизить язык, который является не только средством выражения, но и орудием мысли, к поддающимся опытной проверке реальным явлениям. Однако это будет не раньше, чем мы, Тьюлеры, выбьемся на уровень Sapiens'а. Пока этого еще нет.
Пока речь — это главным образом наше оружие в борьбе за самоутверждение, но с этой точки зрения среди образцов, приведенных в этой книге, нет ни одного, более отвечающего своему назначению, чем протяжное, агрессивное, повелительное и в то же время внешне столь безличное «и-го-го» Пипа Чезера. Каким бледным кажется рядом с ним «как бы сказать» Эдварда-Альберта, какими искусственными — бесконечные нагромождения ничего не значащих фраз, при помощи которых оратор держит своих слушателей в состоянии пассивного безразличия, покуда ухватит потерянную нить своей аргументации.
Последнее, что способен заметить оратор или писатель, — это свою собственную ограниченность, и критически мыслящий слушатель или читатель должен это учитывать.
Наше повествование, тоже отмеченное этим недостатком, представляет собой упорную попытку воспроизвести жизненные явления — в частности описать одно характерное существование и одну характерную группу — как можно полнее: каждый индивидуум показан здесь со всей доступной искусству автора правдивостью. И вот каждый из них, кроме общей им всем ущербности, оказался также обладателем своей собственной, специфической манеры выражаться, собственных речевых ужимок и запасов словесного хлама. Как и каждый из тех, кого вы знаете.
Итак — и-го-го! Да здравствует веселый шафер!
Вечер накануне свадьбы он провел в усиленном натаскивании Эдварда-Альберта. Он отдавался атому делу с возрастающим увлечением. Он находил в нашем герое какую-то особую прелесть, очевидно, незаметную для прочего человечества. Кроме того, он любил руководить. Как выразилась его жена, он все знал от рожденья, ни разу не уклонился от столь блестяще начатого пути и обладал необычайными познаниями относительно того, где, когда и как в любом случае купить самую изящную вещь по самой низкой цене.
— У нас все до ниточки будет как надо , Тэдди. Перед церковью будут фотографы из отделов светской хроники. Есть у меня один человечек… Там-то ведь не знают, кто мы такие. О, вы будете выглядеть на славу, сумейте только выдержать марку. Будьте покойны — и-го-го — дело верное… Как в аптеке.
Он торжественно прошелся с Эдвардом-Альбертом взад и вперед по спальне. Потом взял его под руку и поставил перед зеркалом.
— Не угодно ли! Пип и Тьюлер, одетые к свадьбе. Ну скажите, разве это не лучше любых похорон?
— Я, знаете, как-то не ожидал всего этого.
— Вот именно. Поэтому-то я и нужен. Ну-ка, милая сиротка, еще разок свою речь. «Леди и джентльмены!» Ну!
Он очень гордился речью, которую составил для своего ученика.
— Никаких там «я не привык выступать перед публикой» и прочей ерунды. Нет. Что-нибудь попроще — мило и непринужденно. Станьте поближе к столу. Теперь начинайте.
Эдвард-Альберт стал в позу возле стола.
— Леди и джентльмены, — произнес он. Потом, помолчав, прибавил: — И вы, моя дорогая Эванджелина…
— Хорошо!
— Я э-э… Я никогда в жизни не произносил речей. Возможно, не буду и в дальнейшем. А сейчас… сердце мое слишком полно! Да хранит вас всех Господь!
— Отлично! Исключительно трогательно! Потом вы садитесь. Мой высокочтимый папашка… он не обижается, когда его зовут «палатка», только «шипучка» выводит его из себя, — итак, мой папашка пускает пробку в потолок и слегка всех вас обрызгивает. В конце концов завтрак ведь устраивает он. Потом поцелуи. Милли вас целует. Разные женщины целуют вас, злодей. Но я вытаскиваю вас оттуда и на вокзал, а потом — дивный Торкэй.
— Вы нас проводите?
— Буду с вами до отхода поезда… А теперь помогите мне развесить вашу фрачную пару. Синий костюм будет ждать вас на квартире у папашки… Я ничего не забыл. Я-то уж не забуду. Что было бы с этой свадьбой, если бы не мое savoir raire[35], это превосходит всякое воображение, говорю вам, превосходит, просто превосходит.
Эдвард-Альберт чихнул.
— Где ваш халат? У каждого мужчины в вашем положении должен быть стеганый халат.
— Меня целый день знобит. Наверно, простудился.
— Вот на такой случай необходимо иметь виски, дорогой мой. Есть у вас лимон? Нет лимона! Надо всегда иметь лимон под рукой. Лягте в постель. Я вам приготовлю грелку, а потом хорошенько укрою вас. Какой там шафер! Я вам и нянька и слуга. Только помолитесь на сон грядущий. Начинайте. «Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Я никогда в жизни не произносил речей…» Дальше… Хорошо! А теперь приступите к виски, ягненочек, приготовленный для заклания… Я поставлю здесь, около вас. Ну, спите, мой Бенедикт. Покойной ночи.
Но именно спать-то Эдвард-Альберт и не мог. Непреодолимый страх перед темнотой и отвращение к себе охватили его.
Что-то в поведении Пипа да и всех окружающих говорило ему, что над ним смеются. Днем он опять был в объятиях Эванджелины и теперь находился в состоянии нервного истощения. Она всегда сперва раздразнит его, а потом ругает. То не так, и это не так. Приятно это слышать мужчине? И потом опять старается распалить его. А теперь вот его разоденут, словно шута горохового… Нет, это уж слишком. Он не желает. Не желает. Будь он проклят, если пойдет на это. Он свободный гражданин в свободной стране. Он пошлет все к черту. Провались они со своим парадным завтраком.
Он встал с постели. Громко чихнул. Да, он пошлет все к черту, — все, начиная с этого цилиндра. Однако при виде безупречного цилиндра его решимость несколько ослабела. В нем опять проснулся раболепный мещанин. Он забрался обратно в постель и долго сидел в ней, уставившись на парадный головной убор. Но через час он уже снова был в бешенстве и твердил, что не женится ни за что на свете. Его силой втянули в это дело. Его завлекли. Он вовсе об этом не думал…
М-р Пип, одетый, как подобает идеальному шаферу, немножко запоздал и выказывал признаки нетерпения. У него была белая гардения в петлице; другую, со стеблем, обернутым серебряной бумагой, предназначавшуюся для его жертвы, он держал в руке. Он звонил целых десять минут почти без перерыва, стучал, колотил в дверь кулаком… Наконец, Эдвард-Альберт открыл ему; он был в пижаме. Глаза у жениха были красные, опухшие, полузакрытые. Не говоря ни слова, он юркнул обратно в постель.
— Это как же понимать? — громко спросил м-р Пип, широко раскрыв глаза от изумления.
Эдвард-Альберт повернулся лицом к стене и превратился в ворох постельного белья.
— Я не могу, — тяжело дыша, прохрипел он. — Страшно простудился. Вам придется как-нибудь без меня…
— Повторите! — воскликнул Пип, не веря своим ушам, но в полном восхищении. — Повторите еще раз.
Эдвард-Альберт повторил, но уже не так громко и еще более хриплым голосом.
— «Придется как-нибудь без меня!» — отозвался Пип, словно эхо. — Какая прелесть! Ну просто чудо! Экий проказник!
Он прыснул со смеху. Заплясал по комнате. Замахал руками.
— Так вот и вижу их. Вижу их всех. Как они обходятся без него.
Он дал два крепких пинка кому из одеял, который представлял собою жених, потом побежал в буфетную за виски.
Вернувшись в спальню со стаканом в руке, он поставил его на ночной столик и угостил дезертира еще парочкой пинков.
— Господи! Что же нам теперь делать? — произнес он. — Мошенник вы — и-го-го — этакий. Привести их всех сюда? Священника, невесту и всех? Не положено по закону. Вызвать карету скорой помощи и отвезти вас туда? Который час-то? Уже двенадцатый! После двенадцати нельзя венчаться. Поднять вас и одеть насильно? Вставайте.
Он попробовал стащить с Эдварда-Альберта одеяло, но тот слишком плотно завернулся в него.
— Говорю вам, не поеду, — закричал Эдвард-Альберт. — Не могу ехать и не поеду! Ни за что не поеду! Я раздумал!
Пип прекратил атаки.
— Вы имели когда-нибудь удовольствие встречаться с инспектором Биркенхэдом, Тьюлер? — спросил он.
— Не желаю с ним встречаться.
— А встретитесь.
И он решил действовать.
— Ну, вот что. У вас — сто пять по Фаренгейту. Я звоню им по телефону. Они пошлют за врачам, и тот разоблачит обман. А потом что? Не знаю. Но — помоги вам бог! Какого черта вы до сих пор не поставили телефон? Я же вам говорил. Придется пойти к автомату.
Когда Пип перестал наполнять квартиру своей персоной, Эдвард-Альберт принял вертикальное положение, превратившись в какой-то кокон из простынь, увенчанный унылой физиономией и всклокоченной шевелюрой, и прикончил поставленное Пипом виски с содой.
— Я совсем забыл про отца, — прошептал он, холодея от мрачного предчувствия.
Возможно, тут сыграло роль детское заиканье и прием, при помощи которого оно было излечено. Задержите дыханье, вдохните воздух и потом говорите — и вот заиканье прошло, но вместо него появилось ржанье. Наблюдательные люди утверждали, что речь м-ра Чезера всегда сопровождается этим призвуком. Он забывал произвести его, лишь когда был чем-нибудь заинтересован. Но прибегал к нему, чтобы привлечь внимание. На вечеринках громкое ржанье м-ра Чезера было равносильно возгласу распорядителя пира: «Слово принадлежит такому-то». Оно позволяло ему оправдать паузу, гарантировало, что его не перебьют, пока он собирается с мыслями, и в то же время предупреждало, что сейчас последует нечто очень существенное. М-р Чезер сохранял эту привычку, но никогда не говорил о ней. Он был очень скрытен.
У нас относительно нашей речи множество всяких иллюзий, в большинстве случаев вздорных. Мы воображаем, будто говорим ясно и понятно, что совершенно не соответствует действительности. Мы не слышим тех звуков, которые произносим. Мы думаем, будто мыслим и выражаем свои мысли. Это наше величайшее заблуждение. Речь Homo Тьюлера, Homo Subsapiens'а, еще непригодна к тому, чтобы выражать явления действительности, а его мышление даже в лучшем случае представляет собой лишь сплетение неудачных символов, аналогий и метафор, при помощи которых он рассчитывает приспособить истину к своим желаниям. Прислушайтесь внимательно к тому, что вокруг вас говорят, вчитайтесь в то, что пишут, и вы убедитесь, что у каждого есть свои излюбленные защитные приемы, каждый делает совершенно тщетные попытки достичь подлинной выразительности, но разменивается на уловки и хитрости, продиктованные чем-то, — и-го-го! — гораздо более ему свойственным, — именно жаждой самоутверждения.
Только в последние годы науки сигнифика и семантика открыли людям глаза на огромную неточность и произвол языка. Говорят о чистом английском, совершенном французском, идеальном немецком языке. Эта предполагаемая безупречность — академическая иллюзия. В нее может поверить разве только школьный учитель. Каждый язык что ни день, что ни час изменяется. Люди, более меня компетентные в такого рода вопросах, говорили мне, что условный французский язык Эванджелины, с самого начала далекий от совершенства, а в дальнейшем и вовсе ею позабытый, не качественно, а лишь количественно отличался от французского языка любого человека, в том числе и любого француза. Быть может, когда-нибудь изобретательные умы найдут способ приблизить язык, который является не только средством выражения, но и орудием мысли, к поддающимся опытной проверке реальным явлениям. Однако это будет не раньше, чем мы, Тьюлеры, выбьемся на уровень Sapiens'а. Пока этого еще нет.
Пока речь — это главным образом наше оружие в борьбе за самоутверждение, но с этой точки зрения среди образцов, приведенных в этой книге, нет ни одного, более отвечающего своему назначению, чем протяжное, агрессивное, повелительное и в то же время внешне столь безличное «и-го-го» Пипа Чезера. Каким бледным кажется рядом с ним «как бы сказать» Эдварда-Альберта, какими искусственными — бесконечные нагромождения ничего не значащих фраз, при помощи которых оратор держит своих слушателей в состоянии пассивного безразличия, покуда ухватит потерянную нить своей аргументации.
Последнее, что способен заметить оратор или писатель, — это свою собственную ограниченность, и критически мыслящий слушатель или читатель должен это учитывать.
Наше повествование, тоже отмеченное этим недостатком, представляет собой упорную попытку воспроизвести жизненные явления — в частности описать одно характерное существование и одну характерную группу — как можно полнее: каждый индивидуум показан здесь со всей доступной искусству автора правдивостью. И вот каждый из них, кроме общей им всем ущербности, оказался также обладателем своей собственной, специфической манеры выражаться, собственных речевых ужимок и запасов словесного хлама. Как и каждый из тех, кого вы знаете.
Итак — и-го-го! Да здравствует веселый шафер!
Вечер накануне свадьбы он провел в усиленном натаскивании Эдварда-Альберта. Он отдавался атому делу с возрастающим увлечением. Он находил в нашем герое какую-то особую прелесть, очевидно, незаметную для прочего человечества. Кроме того, он любил руководить. Как выразилась его жена, он все знал от рожденья, ни разу не уклонился от столь блестяще начатого пути и обладал необычайными познаниями относительно того, где, когда и как в любом случае купить самую изящную вещь по самой низкой цене.
— У нас все до ниточки будет как надо , Тэдди. Перед церковью будут фотографы из отделов светской хроники. Есть у меня один человечек… Там-то ведь не знают, кто мы такие. О, вы будете выглядеть на славу, сумейте только выдержать марку. Будьте покойны — и-го-го — дело верное… Как в аптеке.
Он торжественно прошелся с Эдвардом-Альбертом взад и вперед по спальне. Потом взял его под руку и поставил перед зеркалом.
— Не угодно ли! Пип и Тьюлер, одетые к свадьбе. Ну скажите, разве это не лучше любых похорон?
— Я, знаете, как-то не ожидал всего этого.
— Вот именно. Поэтому-то я и нужен. Ну-ка, милая сиротка, еще разок свою речь. «Леди и джентльмены!» Ну!
Он очень гордился речью, которую составил для своего ученика.
— Никаких там «я не привык выступать перед публикой» и прочей ерунды. Нет. Что-нибудь попроще — мило и непринужденно. Станьте поближе к столу. Теперь начинайте.
Эдвард-Альберт стал в позу возле стола.
— Леди и джентльмены, — произнес он. Потом, помолчав, прибавил: — И вы, моя дорогая Эванджелина…
— Хорошо!
— Я э-э… Я никогда в жизни не произносил речей. Возможно, не буду и в дальнейшем. А сейчас… сердце мое слишком полно! Да хранит вас всех Господь!
— Отлично! Исключительно трогательно! Потом вы садитесь. Мой высокочтимый папашка… он не обижается, когда его зовут «палатка», только «шипучка» выводит его из себя, — итак, мой папашка пускает пробку в потолок и слегка всех вас обрызгивает. В конце концов завтрак ведь устраивает он. Потом поцелуи. Милли вас целует. Разные женщины целуют вас, злодей. Но я вытаскиваю вас оттуда и на вокзал, а потом — дивный Торкэй.
— Вы нас проводите?
— Буду с вами до отхода поезда… А теперь помогите мне развесить вашу фрачную пару. Синий костюм будет ждать вас на квартире у папашки… Я ничего не забыл. Я-то уж не забуду. Что было бы с этой свадьбой, если бы не мое savoir raire[35], это превосходит всякое воображение, говорю вам, превосходит, просто превосходит.
Эдвард-Альберт чихнул.
— Где ваш халат? У каждого мужчины в вашем положении должен быть стеганый халат.
— Меня целый день знобит. Наверно, простудился.
— Вот на такой случай необходимо иметь виски, дорогой мой. Есть у вас лимон? Нет лимона! Надо всегда иметь лимон под рукой. Лягте в постель. Я вам приготовлю грелку, а потом хорошенько укрою вас. Какой там шафер! Я вам и нянька и слуга. Только помолитесь на сон грядущий. Начинайте. «Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Я никогда в жизни не произносил речей…» Дальше… Хорошо! А теперь приступите к виски, ягненочек, приготовленный для заклания… Я поставлю здесь, около вас. Ну, спите, мой Бенедикт. Покойной ночи.
Но именно спать-то Эдвард-Альберт и не мог. Непреодолимый страх перед темнотой и отвращение к себе охватили его.
Что-то в поведении Пипа да и всех окружающих говорило ему, что над ним смеются. Днем он опять был в объятиях Эванджелины и теперь находился в состоянии нервного истощения. Она всегда сперва раздразнит его, а потом ругает. То не так, и это не так. Приятно это слышать мужчине? И потом опять старается распалить его. А теперь вот его разоденут, словно шута горохового… Нет, это уж слишком. Он не желает. Не желает. Будь он проклят, если пойдет на это. Он свободный гражданин в свободной стране. Он пошлет все к черту. Провались они со своим парадным завтраком.
Он встал с постели. Громко чихнул. Да, он пошлет все к черту, — все, начиная с этого цилиндра. Однако при виде безупречного цилиндра его решимость несколько ослабела. В нем опять проснулся раболепный мещанин. Он забрался обратно в постель и долго сидел в ней, уставившись на парадный головной убор. Но через час он уже снова был в бешенстве и твердил, что не женится ни за что на свете. Его силой втянули в это дело. Его завлекли. Он вовсе об этом не думал…
М-р Пип, одетый, как подобает идеальному шаферу, немножко запоздал и выказывал признаки нетерпения. У него была белая гардения в петлице; другую, со стеблем, обернутым серебряной бумагой, предназначавшуюся для его жертвы, он держал в руке. Он звонил целых десять минут почти без перерыва, стучал, колотил в дверь кулаком… Наконец, Эдвард-Альберт открыл ему; он был в пижаме. Глаза у жениха были красные, опухшие, полузакрытые. Не говоря ни слова, он юркнул обратно в постель.
— Это как же понимать? — громко спросил м-р Пип, широко раскрыв глаза от изумления.
Эдвард-Альберт повернулся лицом к стене и превратился в ворох постельного белья.
— Я не могу, — тяжело дыша, прохрипел он. — Страшно простудился. Вам придется как-нибудь без меня…
— Повторите! — воскликнул Пип, не веря своим ушам, но в полном восхищении. — Повторите еще раз.
Эдвард-Альберт повторил, но уже не так громко и еще более хриплым голосом.
— «Придется как-нибудь без меня!» — отозвался Пип, словно эхо. — Какая прелесть! Ну просто чудо! Экий проказник!
Он прыснул со смеху. Заплясал по комнате. Замахал руками.
— Так вот и вижу их. Вижу их всех. Как они обходятся без него.
Он дал два крепких пинка кому из одеял, который представлял собою жених, потом побежал в буфетную за виски.
Вернувшись в спальню со стаканом в руке, он поставил его на ночной столик и угостил дезертира еще парочкой пинков.
— Господи! Что же нам теперь делать? — произнес он. — Мошенник вы — и-го-го — этакий. Привести их всех сюда? Священника, невесту и всех? Не положено по закону. Вызвать карету скорой помощи и отвезти вас туда? Который час-то? Уже двенадцатый! После двенадцати нельзя венчаться. Поднять вас и одеть насильно? Вставайте.
Он попробовал стащить с Эдварда-Альберта одеяло, но тот слишком плотно завернулся в него.
— Говорю вам, не поеду, — закричал Эдвард-Альберт. — Не могу ехать и не поеду! Ни за что не поеду! Я раздумал!
Пип прекратил атаки.
— Вы имели когда-нибудь удовольствие встречаться с инспектором Биркенхэдом, Тьюлер? — спросил он.
— Не желаю с ним встречаться.
— А встретитесь.
И он решил действовать.
— Ну, вот что. У вас — сто пять по Фаренгейту. Я звоню им по телефону. Они пошлют за врачам, и тот разоблачит обман. А потом что? Не знаю. Но — помоги вам бог! Какого черта вы до сих пор не поставили телефон? Я же вам говорил. Придется пойти к автомату.
Когда Пип перестал наполнять квартиру своей персоной, Эдвард-Альберт принял вертикальное положение, превратившись в какой-то кокон из простынь, увенчанный унылой физиономией и всклокоченной шевелюрой, и прикончил поставленное Пипом виски с содой.
— Я совсем забыл про отца, — прошептал он, холодея от мрачного предчувствия.
14. Шипучка — хлоп в потолок
По своей наружности инспектор Биркенхэд представлял как бы квинтэссенцию всех скотланд-ярдских инспекторов, фигурирующих в обширной и все разрастающейся области английской литературы — детективном романе. Да он и в самом деле был родоначальником этой огромной семьи. По своему положению в Скотланд-ярде он должен был вступать в непосредственное общение со всеми журналистами, писателями и просто любопытными, все чаще и чаще являвшимися изучать этот тип на месте. Он занимал первую линию скотланд-ярдской обороны и первый врывался в укрытие, куда забился окруженный преступник. Более тонкие специалисты оставались невидимыми для глаз публики и недоступными ее воображению. Преступники никогда их не видели, ничего не знали о них. Фотографам никогда не удавалось поймать их в свой объектив. От сыщика-любителя они были отделены пропастью, и пропасть эту заполняла собой фигура инспектора Биркенхэда. Эдвард-Альберт уже встречал его в десятках романов под десятками фамилий.
Инспектор был высокого роста и крепкого сложения; человек таких размеров действительно мог воплощать множество людей. Эдвард-Альберт молча смотрел, как он поставил себе стул посреди комнаты, плотно уселся на это заскрипевшее под его тяжестью приспособление, упер руки в колени и выставил локти.
— Эдвард-Альберт Тьюлер, если не ошибаюсь? — спросил он.
От этих сыщиков ничто не укроется.
— Да, — ответил Эдвард-Альберт, чуть не подавившись этим словом. У него от страха пересохло во рту.
Он кинул отчаянный взгляд на Пипа в надежде найти в нем поддержку, но Пип, по-видимому, целиком ушел в восхищенное созерцание «Enfin seuls».
— Мне говорили, что вы сделали предложение моей дочери, но в последнюю минуту, когда все было готово для свадьбы, оскорбили ее и всех присутствующих, не явившись на церемонию. Правильно ли меня информировали?
— У меня была повышенная температура, сэр. Сто четыре с лишним. Пять градусов выше нормальной.
— Пустяки по сравнению с тем, что вас ждет впереди, — холодно ответил инспектор.
— Но ведь мистер Чезер знает… Это правда, сэр.
— Не будем спорить об этом. Не стоит беспокоить из-за этого мистера Чезера. Гляжу на вас и думаю, что она только выиграла бы, развязавшись с вами, если б не…
Инспектор помолчал, не в силах продолжать свою речь. Он побагровел. Губы его зловеще сжались. Он задыхался. Глаза у него выкатились из орбит. Его как будто раздуло, словно он был наполнен сильно сжатым воздухом. Казалось, он вот-вот лопнет, но на самом деле это он производил над собой усилие воли.
М-р Пип Чезер перестал любоваться картиной и, сделав несколько шагов, занял новую позицию, с которой ему можно было лучше наблюдать действия инспектора. Даже в его глазах к выражению веселого любопытства примешалась некоторая доля страха. В комнате стояла, если можно так выразиться, гулкая тишина напряженного ожидания катастрофы.
Было бы бесполезно гадать о том, куда девался переполнявший инспектора воздух. Нас этот вопрос не касается. Факт тот, что, когда инспектор заговорил, его слова звучали сурово и спокойно. Он стал заметно опадать.
— Дочь моя — если только она моя дочь — пошла в мать. Эта женщина… эта женщина опозорила меня. Она была негодяйка. Распутница. И вот… опять. Нет, я не могу допустить, чтобы подобная вещь повторилась.
— Но я действительно женюсь на ней, сэр. Непременно женюсь.
— Советую. А не то…
И обычным своим голосом, спокойным, солидным тоном человека, привыкшего пользоваться самыми учтивыми выражениями, он произнес следующие, отнюдь не учтивые слова:
— Я превращу вас в отбивную котлету, сэр. Поняли?
— Да, с-сэр, — ответил Эдвард-Альберт.
— Так как же мы это устроим? Зло сделано. Все разладилось и пришло в полный беспорядок. Все ее знакомые узнают и начнут судачить. Мистер Чезер, она говорит, что вы мастер по части устройства всяких дел. Она говорит, вы можете уладить что угодно. Да и знаете всю эту публику лучше, чем я. Хотя как вы сможете уладить все это, не представляю себе. Что теперь делать?
— Если вы спрашиваете меня… — начал Пип.
Он подошел поближе и некоторое время стоял, открыв рот и почесывая подбородок.
— И-го-го, — произнес он громко и протяжно. — В том, что произошло, нет ничего непоправимого. Прежде всего существует эта ложь насчет температуры.
Эдвард-Альберт забормотал какие-то возражения.
— Ложь? — воскликнул инспектор и пристально поглядел на Эдварда-Альберта, но больше ничего не прибавил.
— Совершенная ложь, — продолжал Пип. — Я ее выдумал, мне ли не знать. У него не было никакой температуры. Он — и-го-го — труса праздновал… Но нам теперь придется ее поддерживать. И чем скорей Эванджелина проявит беспокойство по поводу его болезни, тем лучше. Можно будет сказать, что она уже ездила к нему и вернулась страшно расстроенная. Ну да, я знаю, что это неправда, но — и-го-го — мы можем это сказать. Потом мы можем сказать, что произошло недоразумение с числами. И что я куда-то девал кольцо и совершенно растерялся. Свалим все на меня. На то шафера и существуют. Пустим в ход любую выдумку, и чем больше их будет, тем лучше. Будем наводить туман. Одному скажем — дело в том, а другому — дело в этом. Так что каждому будет известно больше, чем остальным, и мы скроем правду в общей неразберихе. Вот что — и-го-го — подсказывает здравый смысл. Факт получился неприятный. А как вам известно, сэр, как известно вашим преступникам, чем некрасивее факты, тем более необходимо их запутать. Над нами, слава богу, не будет такого следователя, как вы, сэр. И чем скорей мы обладим все это дело, тем лучше.
Инспектор был высокого роста и крепкого сложения; человек таких размеров действительно мог воплощать множество людей. Эдвард-Альберт молча смотрел, как он поставил себе стул посреди комнаты, плотно уселся на это заскрипевшее под его тяжестью приспособление, упер руки в колени и выставил локти.
— Эдвард-Альберт Тьюлер, если не ошибаюсь? — спросил он.
От этих сыщиков ничто не укроется.
— Да, — ответил Эдвард-Альберт, чуть не подавившись этим словом. У него от страха пересохло во рту.
Он кинул отчаянный взгляд на Пипа в надежде найти в нем поддержку, но Пип, по-видимому, целиком ушел в восхищенное созерцание «Enfin seuls».
— Мне говорили, что вы сделали предложение моей дочери, но в последнюю минуту, когда все было готово для свадьбы, оскорбили ее и всех присутствующих, не явившись на церемонию. Правильно ли меня информировали?
— У меня была повышенная температура, сэр. Сто четыре с лишним. Пять градусов выше нормальной.
— Пустяки по сравнению с тем, что вас ждет впереди, — холодно ответил инспектор.
— Но ведь мистер Чезер знает… Это правда, сэр.
— Не будем спорить об этом. Не стоит беспокоить из-за этого мистера Чезера. Гляжу на вас и думаю, что она только выиграла бы, развязавшись с вами, если б не…
Инспектор помолчал, не в силах продолжать свою речь. Он побагровел. Губы его зловеще сжались. Он задыхался. Глаза у него выкатились из орбит. Его как будто раздуло, словно он был наполнен сильно сжатым воздухом. Казалось, он вот-вот лопнет, но на самом деле это он производил над собой усилие воли.
М-р Пип Чезер перестал любоваться картиной и, сделав несколько шагов, занял новую позицию, с которой ему можно было лучше наблюдать действия инспектора. Даже в его глазах к выражению веселого любопытства примешалась некоторая доля страха. В комнате стояла, если можно так выразиться, гулкая тишина напряженного ожидания катастрофы.
Было бы бесполезно гадать о том, куда девался переполнявший инспектора воздух. Нас этот вопрос не касается. Факт тот, что, когда инспектор заговорил, его слова звучали сурово и спокойно. Он стал заметно опадать.
— Дочь моя — если только она моя дочь — пошла в мать. Эта женщина… эта женщина опозорила меня. Она была негодяйка. Распутница. И вот… опять. Нет, я не могу допустить, чтобы подобная вещь повторилась.
— Но я действительно женюсь на ней, сэр. Непременно женюсь.
— Советую. А не то…
И обычным своим голосом, спокойным, солидным тоном человека, привыкшего пользоваться самыми учтивыми выражениями, он произнес следующие, отнюдь не учтивые слова:
— Я превращу вас в отбивную котлету, сэр. Поняли?
— Да, с-сэр, — ответил Эдвард-Альберт.
— Так как же мы это устроим? Зло сделано. Все разладилось и пришло в полный беспорядок. Все ее знакомые узнают и начнут судачить. Мистер Чезер, она говорит, что вы мастер по части устройства всяких дел. Она говорит, вы можете уладить что угодно. Да и знаете всю эту публику лучше, чем я. Хотя как вы сможете уладить все это, не представляю себе. Что теперь делать?
— Если вы спрашиваете меня… — начал Пип.
Он подошел поближе и некоторое время стоял, открыв рот и почесывая подбородок.
— И-го-го, — произнес он громко и протяжно. — В том, что произошло, нет ничего непоправимого. Прежде всего существует эта ложь насчет температуры.
Эдвард-Альберт забормотал какие-то возражения.
— Ложь? — воскликнул инспектор и пристально поглядел на Эдварда-Альберта, но больше ничего не прибавил.
— Совершенная ложь, — продолжал Пип. — Я ее выдумал, мне ли не знать. У него не было никакой температуры. Он — и-го-го — труса праздновал… Но нам теперь придется ее поддерживать. И чем скорей Эванджелина проявит беспокойство по поводу его болезни, тем лучше. Можно будет сказать, что она уже ездила к нему и вернулась страшно расстроенная. Ну да, я знаю, что это неправда, но — и-го-го — мы можем это сказать. Потом мы можем сказать, что произошло недоразумение с числами. И что я куда-то девал кольцо и совершенно растерялся. Свалим все на меня. На то шафера и существуют. Пустим в ход любую выдумку, и чем больше их будет, тем лучше. Будем наводить туман. Одному скажем — дело в том, а другому — дело в этом. Так что каждому будет известно больше, чем остальным, и мы скроем правду в общей неразберихе. Вот что — и-го-го — подсказывает здравый смысл. Факт получился неприятный. А как вам известно, сэр, как известно вашим преступникам, чем некрасивее факты, тем более необходимо их запутать. Над нами, слава богу, не будет такого следователя, как вы, сэр. И чем скорей мы обладим все это дело, тем лучше.