Страница:
— Это был он сам? — спросил Эдвард-Альберт.
— Нет. Какой-то его доверенный. Но дело не в том. Ты, может быть, что-нибудь писал этому Уиттэкеру?
— Я даже адреса его не знаю.
М-р Майэм поглядел на Эдварда-Альберта проницательным взглядом:
— А если бы знал, написал бы?
— Ну, может, поблагодарил бы за этот венок.
М-р Майэм отстранил от себя некое смутное подозрение.
— А он, видимо, считает себя вправе знать о тебе все подробности. Интересно, насколько он уже осведомлен? Твоя дорогая матушка назначила меня твоим опекуном. Она была кроткая, чистая, праведная душа, и самой главной ее заботой было твое религиозное и нравственное благополучие. Она боялась за тебя. Боялась, может быть, как раз этого самого м-ра Джемса Уиттэкера с его псевдонимами и всякими хитростями. Если он хотел установить с тобой определенные отношения, зачем ему было прибегать к услугам какой-то сыскной конторы? На каком основании ко мне является сыскной агент и начинает расспрашивать меня о том, что у меня делается в школе?
— Я иногда читал такие объявления: «Не тратьте время на розыски! Мы наводим справки о лицах. Находим отсутствующих родственников». Может, этот м-р Уиттэкер — какой-нибудь родственник? Может, он и не думал о школе? И ничего дурного у него нет на уме? А просто он потерял меня и хотел отыскать.
— Если он даже родственник, то, совершенно очевидно, твоя матушка не считала, что общение с ним может принести тебе пользу… Это все, о чем я хотел спросить тебя, Эдвард.
Но тут же настойчиво прибавил:
— Я верю, что ты не обращался к этому м-ру Уиттэкеру, но мне хотелось бы, чтобы ты дал мне честное слово, что и в дальнейшем не сделаешь этого. Во всяком случае, помимо меня и без моего согласия.
— Мне хотелось бы поблагодарить его за тот красивый венок, сэр. Маме он, наверно, понравился бы.
— Я в этом не уверен, Эдвард. В таких делах позволь мне быть твоим руководителем. Как того желала твоя матушка. Я, может быть, пошлю ему письмо от твоего имени.
Эдвард-Альберт насторожился. Он ясно понимал, что чем меньше будет полагаться на м-ра Майэма и чем скорей узнает, что нужно м-ру Уиттэкеру, тем будет лучше.
— Вам видней, сэр, — произнес он. — Конечно, если он повсюду утверждает, будто бы он Кольбрук и Махогэни, — это действительно нехорошо…
М-р Майэм не поправил названия фирмы? Прекрасно.
— Я могу положиться на тебя, Эдвард?
— Конечно, сэр.
Тут Эдвард-Альберт удалился и тотчас записал фамилии «Кольбрук» и «Махогэни» на клочке бумаги.
Знакомство с Баффином Берлибэнком немало помогло Эдварду-Альберту расширить свои познания относительно всяких путей и выходов из жизненных затруднений. Он узнал, что на свете существуют такие вещи, как торговые справочники. Он видел один в киоске у газетчика, который их обслуживал. Справочник этот был старый, но ведь фирма «Кольбрук и Махогэни, королевские Поставщики, Норс-Лонсдейл-стрит» была вдвое старше любого имеющегося справочника. И вот однажды Эдвард-Альберт, отправляясь на Оксфорд-стрит к Годберри, поставщикам школьного оборудования, с поручением узнать, торгуют ли они подержанными партами, и если да, то взять подробный список имеющихся предложений, сумел удачно заблудиться и впервые получил возможность созерцать красоту и роскошь великолепных витрин Кольбрука и Махогэни. Там были изумительные фарфоровые слоны, большие синие вазы, расписанные прекрасными пейзажами, белые фарфоровые Статуэтки, огромные чаши, очаровательные полуобнаженные боги и богини из блестящего фарфора, королевские обеденные сервизы, не поддающиеся никакому описанию графины и стаканы.
Он дал волю своему воображению. Он — родственник тому человеку, который по каким-то таинственным причинам ведет это грандиозное прекрасное предприятие, прикрывшись вывеской «Кольбрук и Махогэни». Что старается скрыть этот человек? Родственную связь? Какова же окажется тайна этой родственной связи, если все вдруг выяснится? Эдвард-Альберт мысленно пробежал огромное количество возможных комбинаций совершенно так же, как он глазами пробегал страницы, которые читал. Он остановился на том варианте, который, пожалуй, нравился ему больше всего: он — пропавший законный наследник, и этот человек из любви к нему, или движимый раскаянием, или просто так, без всякого повода, хочет восстановить его в правах.
Это заведение должно приносить тыщи фунтов — тыщи, и тыщи, и тыщи фунтов…
Он будет говорить направо и налево: я получил кое-какие деньги. Я получил… сорок, пятьдесят тыщ? Ну, скажем, пятьдесят…
Он объявит об этом м-ру Майэму. Он войдет в класс в тот момент, когда все сбудут в сборе. Можно будет опоздать к молитве.
«Извините, что опоздал, но у меня важное сообщение, сэр. Боюсь, что мне придется покинуть вас. Видите ли, я получил, пятьдесят тыщ фунтов и перевожусь в Итон, Харроу, Оксфорд, Кембридж, как только там где-нибудь откроется вакансия. Я загляну к вам на днях, когда пойду смотреть матч у Лорда. А может быть, я буду в нем участвовать. Тогда…»
Тут я оборачиваюсь к классу…
»…Я надеюсь, что сумею достать для вас всех билеты на трибуны, ребята…»
То-то все рты разинут. А Баффин Берлибэнк!..
«Откуда у тебя эта фуражка?» — спросит Баффин.
«Я ушел от старикашки Майэма и поступил в Итон, — ответит Эдвард-Альберт. — А в Моттискомбе хорошо учиться?»
Эдвард-Альберт неохотно оторвался от больших витрин и, еще погруженный в мечты, тихонько посвистывая себе под нос, продолжал свой путь к Годбери, а оттуда обратно в школу.
— Что-то ты долго ходил, — заметил м-р Майэм не без оттенка подозрительности в голосе.
— Я немного заблудился, — ответил Эдвард-Альберт. — Спросил у одного дорогу, а он неверно показал.
Но как же обмануть бдительность м-ра Майэма и добраться до богатого и таинственного друга, укрывшегося за тем блистательным фасадом?
— Нет. Какой-то его доверенный. Но дело не в том. Ты, может быть, что-нибудь писал этому Уиттэкеру?
— Я даже адреса его не знаю.
М-р Майэм поглядел на Эдварда-Альберта проницательным взглядом:
— А если бы знал, написал бы?
— Ну, может, поблагодарил бы за этот венок.
М-р Майэм отстранил от себя некое смутное подозрение.
— А он, видимо, считает себя вправе знать о тебе все подробности. Интересно, насколько он уже осведомлен? Твоя дорогая матушка назначила меня твоим опекуном. Она была кроткая, чистая, праведная душа, и самой главной ее заботой было твое религиозное и нравственное благополучие. Она боялась за тебя. Боялась, может быть, как раз этого самого м-ра Джемса Уиттэкера с его псевдонимами и всякими хитростями. Если он хотел установить с тобой определенные отношения, зачем ему было прибегать к услугам какой-то сыскной конторы? На каком основании ко мне является сыскной агент и начинает расспрашивать меня о том, что у меня делается в школе?
— Я иногда читал такие объявления: «Не тратьте время на розыски! Мы наводим справки о лицах. Находим отсутствующих родственников». Может, этот м-р Уиттэкер — какой-нибудь родственник? Может, он и не думал о школе? И ничего дурного у него нет на уме? А просто он потерял меня и хотел отыскать.
— Если он даже родственник, то, совершенно очевидно, твоя матушка не считала, что общение с ним может принести тебе пользу… Это все, о чем я хотел спросить тебя, Эдвард.
Но тут же настойчиво прибавил:
— Я верю, что ты не обращался к этому м-ру Уиттэкеру, но мне хотелось бы, чтобы ты дал мне честное слово, что и в дальнейшем не сделаешь этого. Во всяком случае, помимо меня и без моего согласия.
— Мне хотелось бы поблагодарить его за тот красивый венок, сэр. Маме он, наверно, понравился бы.
— Я в этом не уверен, Эдвард. В таких делах позволь мне быть твоим руководителем. Как того желала твоя матушка. Я, может быть, пошлю ему письмо от твоего имени.
Эдвард-Альберт насторожился. Он ясно понимал, что чем меньше будет полагаться на м-ра Майэма и чем скорей узнает, что нужно м-ру Уиттэкеру, тем будет лучше.
— Вам видней, сэр, — произнес он. — Конечно, если он повсюду утверждает, будто бы он Кольбрук и Махогэни, — это действительно нехорошо…
М-р Майэм не поправил названия фирмы? Прекрасно.
— Я могу положиться на тебя, Эдвард?
— Конечно, сэр.
Тут Эдвард-Альберт удалился и тотчас записал фамилии «Кольбрук» и «Махогэни» на клочке бумаги.
Знакомство с Баффином Берлибэнком немало помогло Эдварду-Альберту расширить свои познания относительно всяких путей и выходов из жизненных затруднений. Он узнал, что на свете существуют такие вещи, как торговые справочники. Он видел один в киоске у газетчика, который их обслуживал. Справочник этот был старый, но ведь фирма «Кольбрук и Махогэни, королевские Поставщики, Норс-Лонсдейл-стрит» была вдвое старше любого имеющегося справочника. И вот однажды Эдвард-Альберт, отправляясь на Оксфорд-стрит к Годберри, поставщикам школьного оборудования, с поручением узнать, торгуют ли они подержанными партами, и если да, то взять подробный список имеющихся предложений, сумел удачно заблудиться и впервые получил возможность созерцать красоту и роскошь великолепных витрин Кольбрука и Махогэни. Там были изумительные фарфоровые слоны, большие синие вазы, расписанные прекрасными пейзажами, белые фарфоровые Статуэтки, огромные чаши, очаровательные полуобнаженные боги и богини из блестящего фарфора, королевские обеденные сервизы, не поддающиеся никакому описанию графины и стаканы.
Он дал волю своему воображению. Он — родственник тому человеку, который по каким-то таинственным причинам ведет это грандиозное прекрасное предприятие, прикрывшись вывеской «Кольбрук и Махогэни». Что старается скрыть этот человек? Родственную связь? Какова же окажется тайна этой родственной связи, если все вдруг выяснится? Эдвард-Альберт мысленно пробежал огромное количество возможных комбинаций совершенно так же, как он глазами пробегал страницы, которые читал. Он остановился на том варианте, который, пожалуй, нравился ему больше всего: он — пропавший законный наследник, и этот человек из любви к нему, или движимый раскаянием, или просто так, без всякого повода, хочет восстановить его в правах.
Это заведение должно приносить тыщи фунтов — тыщи, и тыщи, и тыщи фунтов…
Он будет говорить направо и налево: я получил кое-какие деньги. Я получил… сорок, пятьдесят тыщ? Ну, скажем, пятьдесят…
Он объявит об этом м-ру Майэму. Он войдет в класс в тот момент, когда все сбудут в сборе. Можно будет опоздать к молитве.
«Извините, что опоздал, но у меня важное сообщение, сэр. Боюсь, что мне придется покинуть вас. Видите ли, я получил, пятьдесят тыщ фунтов и перевожусь в Итон, Харроу, Оксфорд, Кембридж, как только там где-нибудь откроется вакансия. Я загляну к вам на днях, когда пойду смотреть матч у Лорда. А может быть, я буду в нем участвовать. Тогда…»
Тут я оборачиваюсь к классу…
»…Я надеюсь, что сумею достать для вас всех билеты на трибуны, ребята…»
То-то все рты разинут. А Баффин Берлибэнк!..
«Откуда у тебя эта фуражка?» — спросит Баффин.
«Я ушел от старикашки Майэма и поступил в Итон, — ответит Эдвард-Альберт. — А в Моттискомбе хорошо учиться?»
Эдвард-Альберт неохотно оторвался от больших витрин и, еще погруженный в мечты, тихонько посвистывая себе под нос, продолжал свой путь к Годбери, а оттуда обратно в школу.
— Что-то ты долго ходил, — заметил м-р Майэм не без оттенка подозрительности в голосе.
— Я немного заблудился, — ответил Эдвард-Альберт. — Спросил у одного дорогу, а он неверно показал.
Но как же обмануть бдительность м-ра Майэма и добраться до богатого и таинственного друга, укрывшегося за тем блистательным фасадом?
8. Силки для мистера Майэма
Письмо Эдварда-Альберта стилем своим напоминало образец из учебника коммерческой корреспонденции и отчасти «Домашнюю переписку», которую проходили у них в школе в конце учебного года. Оно гласило:
— Документ номер один, — произнес м-р Джеме Уиттэкер. — А вот номер два… Картина яркая, ничего не скажешь… А это — донесение Кихоля и Следжа. У меня такое впечатление, что почтенный Майэм испуган и раздражен. Что его вывело из равновесия? Да вы прочтите…
Документ номер два гласил следующее:
— Чэдбэнд? А я думаю, мы имеем дело скорей со Сквирсом.
— Какая голова этот Диккенс! — воскликнул м-р Уиттэкер. — Как он знал англичан! «Холодный дом» — это самое полное и беспощадное изображение Англии, какое только можно себе представить. А его типы, характеры — все эти Титы Полипы[6] и прочее. Никто с ним не сравнится. Как он все это вывернул перед читателем! Пополам с грязью. С целым потоком грязи. Как Шекспир. Как настоящий англичанин. («Как Достоевский, например, или Бальзак», — шепотом вставил Хупер, но это не дошло до внимания собеседника.) А публика, для которой он писал! Ведь ему приходилось указывать ей, когда надо смеяться, когда плакать. А он жить не мог без того, чтобы она кудахтала и фыркала вместе с ним. Он все-таки прекрасно знал нашу закваску. Как он ее знал! Не мудрено, что педанты ненавидят его. Микобер, Чэдбэнд, Гарольд Скимпол, миссис Джеллиби, Сквирс. Нет такого англичанина, в котором нельзя было бы узнать тот или другой из этих образцов или их сочетание. Решительно нет. Как он нанизывал их один к одному, начиная с Талкингхорна и кончая несчастным маленьким Джо! Изумительно!
Сэр Рэмболд заметил:
— Я никогда не испытывал такого восторга перед Диккенсом. Конечно, он создал большие полотна, это верно. Когда вы последний раз перечитывали «Холодный дом», Уиттэкер?
— Я зачитывался им, когда был в Кембридже, — нет, в Винчестере.
— Больше никогда не читайте. Есть период в жизни юноши, когда он должен читать Диккенса, а потом приходит такой момент, когда надо перестать читать Диккенса.
— Я перечел бы сейчас «Пикквикский клуб» с тем же наслаждением.
— Не перечли бы…
— Говорю вам…
— Не говорите. Это будет неправда, Уиттэкер. Вам кажется, что это так, и вы раздражаетесь, когда я выражаю сомнение. Зачем такая несдержанность, Уиттэкер? Что у вас за страсть к Неумеренным восторгам? Вы во всем хватаете через край, если только не проходите равнодушно мимо. У Шекспира не все удачно. Но вы скорей согласитесь умереть, чем признать это. Если бы вам пришлось выбрать две книги, перед тем как ехать на необитаемый остров, вы выбрали бы Библию и Шекспира не задумываясь. Я никогда бы этого не сделал. Я их слишком хорошо знаю. А если бы позволили взять третью, вы назвали бы Диккенса…
— Эта литературная беседа, конечно, очень приятна, — прервал м-р Уиттэкер, — но куда она заведет нас?
— А кто начал?
— Ну, пусть будет по-вашему. Но меня занимает сейчас вопрос о Сквирсе-Чэдбэнде. Что нам с ним делать?
— Нам нужно подумать о бедняжке Джо из «Одинокого Тома», — сказал Рэмболд. — Помните бедняжку Джо? Он умер прекрасно, хотя довольно неправдоподобно — повторяя «Отче наш».
— Я очень хорошо помню о бедняжке Джо. Но не знаю, что могу для него сделать. Его письмо — крик о помощи, но, по-видимому, Сквирс-Чэдбэнд завладел его душой и телом и готовится его пожрать.
— Вы думаете?
— Разве иначе я обратился бы к вам за советом?
— Еще стаканчик портвейна не повредит нам…
— Ведь как обстоит дело? Сбережения мамаши Тьюлер, все до последнего гроша, в его руках, пока мальчику не исполнится двадцать один год. И, как сказано в донесении, ничто не помешает ему выплачивать самому себе не только из процентов, но и из основного капитала за учение и содержание, помещать средства куда вздумается, и так далее и тому подобное. Он, кажется, развертывает и расширяет свое заведение? Что помешает ему превратить нашего бедняжку в совладельца школы? Он может сделать его младшим компаньоном и чем-то вроде бесплатного помощника. В донесении сказано, что он проговорился как будто именно в этом смысле. И кто тут вправе вмешаться?
— Об этом мы еще поговорим. Но почему Чэдбэнд так перетрусил? Отчего он потерял самообладание?
— Этого я не могу понять.
— Совесть всех нас делает трусами, Уиттэкер. Наш агент высказал одно предположение. Между прочим, этому юноше место в Скотланд-ярде, а не в лавочке Кихоля и Следжа. Так вот, он предполагает, что вначале, месяц или немного больше, Чэдбэнд аккуратно вел отчетность, пока почему-то не почувствовал себя в безопасности; после этого он стал запускать руку в доверенные ему средства когда вздумается. Аппетит приходит во время еды. Но чего, собственно, он опасался и чего перестал опасаться потом? Подумаем. Ага — вас!
— Как меня?
— Да, вас, как ближайшего родственника мальчика, — может быть, даже отца его.
— То есть?..
— Когда он увидел, что за присылкой этого безусловно слишком заметного венка больше ничего с вашей стороны не последовало, он успокоился, а теперь вы заставили его снова вернуться к этой мысли.
— Но, дорогой мой Хупер! Черт возьми! Вы же не думаете…
— Я нет. Но Чэдбэнд, возможно, думает. Вы не знаете, какое у него существует представление о людях нашего круга. Не вижу, почему он не мог бы вообразить себе этого хоть на минуту. На мой взгляд, вы едва ли выиграли бы от такого положения, но он может думать иначе.
— Чудовищно!
— Придет время, когда вам придется отказаться от этого крепкого портвейна после завтрака. У вас от него развивается подагра и портятся нервы. Мне это можно, а вам нет. У вас, должно быть, с гормонами не ладно… Но, во всяком случае, Чэдбэнд — человек не очень осведомленный. В такого рода делах всегда нужно учитывать слабые места противника. Он, возможно, думает, что существует какой-то предусмотренный законом контроль над опекунами. Такого контроля нет, хотя он необходим. Необходим какой-то общественный орган вроде опекунского совета. Когда-нибудь он будет создан. Но не об этом речь. Одно совершенно очевидно: любая проверка обнаружила бы, что его отчеты неудовлетворительны, и это-то его и пугает. Он попросту списывал с текущего счета своего подопечного, когда хотел, продавал его ценные бумаги и расширял дело: сегодня пристроит новый класс, потом крыло для третьего дортуара. И нам нужно только одно: добраться до его банковской счетной книжки.
— Это невозможно!
— Нет, возможно.
— Но как?
— И притом без малейшего ущерба для вашей высокой репутации.
— Нет, вы только подумайте. Жена доверенного служащего фирмы. Черт знает что! Пожалуйста, оставьте эти разговоры. Это очень неприятно. Возникнет вот такой слух, в котором нет ни слова правды, и пойдет гулять, не остановишь.
— Виноват. Больше не буду… Когда я выдвинул предложение относительно банковского счета, мне еще не был ясен способ, как его осуществить. А теперь я придумал.
— Ну?
— Вот как, — объявил сэр Рэмболд. — Вы должны мальчику солидную сумму.
— Что за ерунда?
— Да. Вы должны ему сто с лишним фунтов.
— Час от часу не легче. В первый раз слышу.
— Дело в том, что у вас введены в систему комиссионные отчисления в пользу штатных работников в виде премии, выплачиваемой при уходе с работы.
— Это для меня новость.
— Ну, ну. Вы ведь не можете знать все, что делается в вашей фирме. Этого и требовать нельзя. Слушайте, что я говорю. Не перебивайте. Я ведь для вас стараюсь. Пусть эта премия существует больше в мечтах, но факт, что, она откроет нам доступ к счетной книжке Чэдбэнда, а нам только того и нужно.
— Он просто положит в карман лишнюю сотню фунтов. Как вы ему помешаете?
— Очень просто.
— Не понимаю, как.
— А вот слушайте. Вы должны удостовериться, что эти деньги помещены наиболее выгодно — в бумагах, акциях или еще как-нибудь. Предоставьте это мне. И вот тут-то мы и запустим свои любопытные лапки в опекунские дела почтенного Майэма. Мы навестим его. Поглядим на него пристально. Начнем спрашивать о разных незначительных подробностях. И тут, как-то совершенно не к месту и несправедливо, на сцену выползет словечко «растрата». Теперь ваш неповоротливый, но солидный ум охватил ситуацию?
— А если он станет отбиваться, когда увидит, что его приперли к стене?
— Чэдбэнд отбиваться не будет. Поверьте мне. Он моментально захнычет.
«Милостивый государь!Перечитав это письмо в шестой раз, м-р Джим Уиттэкер передал его своему приятелю — сэру Рэмболду Хуперу, всеведущему ходатаю по делам, «Старому Пройдохе», всеобщему другу и угоднику, любезному, но умеющему молчать. Они сидели в уютном уголке курительной комнаты Реформ-клуба после плотного завтрака, потягивая превосходный, но вредный для здоровья портвейн, и окружающее окрашивалось для них в теплые, золотистые тона. Обоим казалось бесспорным, что они — мудрые, почтенные люди.
В ответ на Ваш уважаемый запрос имеем («имеем» зачеркнуто и поставлено «имею») честь сообщить Вам о своем местонахождении. Я нахожусь в настоящее время в Коммерческой Академии для Молодых Джентльменов, руководимой директором и моим глубокоуважаемым опекуном м-ром Абнером Майэмом, кандидатом-экстерном Лондонского университета и пр., который является моим попечителем и опекуном. Считаю своим приятным долгом выразить Вам свою признательность за Вашу доброту, выразившуюся в присылке на ее гроб («ее гроб» зачеркнуто и поставлено «на гроб моей матери») прекрасного венка. Я уверен, что он доставил бы ей большое удовольствие, если бы она могла узнать о нем, — что, к сожалению, не имело места. Мне очень хотелось бы увидеть Вас и о многом поговорить с Вами, но м-р Майэм держится другого взгляда. Мне необходим Ваш совет, сэр. Пожалуйста, напишите мне по указанному выше адресу, а не прямо на школу.
С искренней благодарностью за Ваше неоценимое внимание и заверением в моих постоянных усилиях заслужить Ваше уважение и покровительство остаюсь, сэр, Ваш покорный слуга — Э.-А.Тьюлер.
Не пишите на школу».
— Документ номер один, — произнес м-р Джеме Уиттэкер. — А вот номер два… Картина яркая, ничего не скажешь… А это — донесение Кихоля и Следжа. У меня такое впечатление, что почтенный Майэм испуган и раздражен. Что его вывело из равновесия? Да вы прочтите…
Документ номер два гласил следующее:
«Милостивый государь!— Видно, наемный осведомитель взял его на испуг, и, не сообразив как следует, он ответил на многие такие вопросы, на которые отвечать не следовало. А вот и донесение сыщика. Донесение толковое. Кихоль и Следж… Я знаю, что такое Кихоль и Следж. Ловить рыбу в чистой воде для них, должно быть, — новое дело… В общем, выходит, что Чэдбэнд — и душеприказчик, и опекун, и все на свете. Он занимает довольно сильные позиции.
Несколько дней тому назад я был неприятно поражен посещением частного сыскного агента — одного из тех орудий шантажа и запугивания, которые стали настоящим бедствием в наши дни. Он назвал Вас, и я не сразу понял, с каким поручением он явился. Он засыпал меня вопросами, часть которых, как я сообразил уже потом, он вовсе не имел права задавать. Если Вы желали обратиться ко мне, то, кажется, можно было прибегнуть к более подходящему посреднику. Из слов Вашего агента я мог заключить, что Вы желаете отыскать своего юного друга, а моего подопечного Эдварда-Альберта Тьюлера. Как я понял, письма, отправленные Вами по его прежнему адресу, не дошли по назначению и были возвращены Вам. Эдвард-Альберт в добром здоровье и делает достаточные успехи в науках, особенно во французском языке (элементарный курс), в коммерческой корреспонденции и в законе божием. Кроме того, он теперь гораздо лучше играет в крикет. Он просил меня передать Вам его благодарность за присылку венка на гроб его матери, почившей среди праведников божиих. Он тяжело пережил ее утрату, но я верю и молюсь о том, чтобы это испытание пошло ему на благо, направив его мысли к тем более глубоким жизненным проблемам, к которым он до сих пор не относился с достаточным вниманием. Не знаю, известно ли Вам, что он, как и его родители, принадлежит к частным баптистам и в настоящее время под руководством нашего мудрого пастора м-ра Бэрлапа готовится к тому, чтобы стать полноправным членом нашей маленькой общины. Он очень занят теперь этим вопросом, и мне представляется крайне нежелательным отвлекать его. Со своей стороны, я хотел бы, чтобы в дальнейшем Вы обращались непосредственно ко мне, не прибегая к наемным осведомителям.
Готовый к услугам — Абнер Майэм,
кандидат-экстерн Лондонского университета».
— Чэдбэнд? А я думаю, мы имеем дело скорей со Сквирсом.
— Какая голова этот Диккенс! — воскликнул м-р Уиттэкер. — Как он знал англичан! «Холодный дом» — это самое полное и беспощадное изображение Англии, какое только можно себе представить. А его типы, характеры — все эти Титы Полипы[6] и прочее. Никто с ним не сравнится. Как он все это вывернул перед читателем! Пополам с грязью. С целым потоком грязи. Как Шекспир. Как настоящий англичанин. («Как Достоевский, например, или Бальзак», — шепотом вставил Хупер, но это не дошло до внимания собеседника.) А публика, для которой он писал! Ведь ему приходилось указывать ей, когда надо смеяться, когда плакать. А он жить не мог без того, чтобы она кудахтала и фыркала вместе с ним. Он все-таки прекрасно знал нашу закваску. Как он ее знал! Не мудрено, что педанты ненавидят его. Микобер, Чэдбэнд, Гарольд Скимпол, миссис Джеллиби, Сквирс. Нет такого англичанина, в котором нельзя было бы узнать тот или другой из этих образцов или их сочетание. Решительно нет. Как он нанизывал их один к одному, начиная с Талкингхорна и кончая несчастным маленьким Джо! Изумительно!
Сэр Рэмболд заметил:
— Я никогда не испытывал такого восторга перед Диккенсом. Конечно, он создал большие полотна, это верно. Когда вы последний раз перечитывали «Холодный дом», Уиттэкер?
— Я зачитывался им, когда был в Кембридже, — нет, в Винчестере.
— Больше никогда не читайте. Есть период в жизни юноши, когда он должен читать Диккенса, а потом приходит такой момент, когда надо перестать читать Диккенса.
— Я перечел бы сейчас «Пикквикский клуб» с тем же наслаждением.
— Не перечли бы…
— Говорю вам…
— Не говорите. Это будет неправда, Уиттэкер. Вам кажется, что это так, и вы раздражаетесь, когда я выражаю сомнение. Зачем такая несдержанность, Уиттэкер? Что у вас за страсть к Неумеренным восторгам? Вы во всем хватаете через край, если только не проходите равнодушно мимо. У Шекспира не все удачно. Но вы скорей согласитесь умереть, чем признать это. Если бы вам пришлось выбрать две книги, перед тем как ехать на необитаемый остров, вы выбрали бы Библию и Шекспира не задумываясь. Я никогда бы этого не сделал. Я их слишком хорошо знаю. А если бы позволили взять третью, вы назвали бы Диккенса…
— Эта литературная беседа, конечно, очень приятна, — прервал м-р Уиттэкер, — но куда она заведет нас?
— А кто начал?
— Ну, пусть будет по-вашему. Но меня занимает сейчас вопрос о Сквирсе-Чэдбэнде. Что нам с ним делать?
— Нам нужно подумать о бедняжке Джо из «Одинокого Тома», — сказал Рэмболд. — Помните бедняжку Джо? Он умер прекрасно, хотя довольно неправдоподобно — повторяя «Отче наш».
— Я очень хорошо помню о бедняжке Джо. Но не знаю, что могу для него сделать. Его письмо — крик о помощи, но, по-видимому, Сквирс-Чэдбэнд завладел его душой и телом и готовится его пожрать.
— Вы думаете?
— Разве иначе я обратился бы к вам за советом?
— Еще стаканчик портвейна не повредит нам…
— Ведь как обстоит дело? Сбережения мамаши Тьюлер, все до последнего гроша, в его руках, пока мальчику не исполнится двадцать один год. И, как сказано в донесении, ничто не помешает ему выплачивать самому себе не только из процентов, но и из основного капитала за учение и содержание, помещать средства куда вздумается, и так далее и тому подобное. Он, кажется, развертывает и расширяет свое заведение? Что помешает ему превратить нашего бедняжку в совладельца школы? Он может сделать его младшим компаньоном и чем-то вроде бесплатного помощника. В донесении сказано, что он проговорился как будто именно в этом смысле. И кто тут вправе вмешаться?
— Об этом мы еще поговорим. Но почему Чэдбэнд так перетрусил? Отчего он потерял самообладание?
— Этого я не могу понять.
— Совесть всех нас делает трусами, Уиттэкер. Наш агент высказал одно предположение. Между прочим, этому юноше место в Скотланд-ярде, а не в лавочке Кихоля и Следжа. Так вот, он предполагает, что вначале, месяц или немного больше, Чэдбэнд аккуратно вел отчетность, пока почему-то не почувствовал себя в безопасности; после этого он стал запускать руку в доверенные ему средства когда вздумается. Аппетит приходит во время еды. Но чего, собственно, он опасался и чего перестал опасаться потом? Подумаем. Ага — вас!
— Как меня?
— Да, вас, как ближайшего родственника мальчика, — может быть, даже отца его.
— То есть?..
— Когда он увидел, что за присылкой этого безусловно слишком заметного венка больше ничего с вашей стороны не последовало, он успокоился, а теперь вы заставили его снова вернуться к этой мысли.
— Но, дорогой мой Хупер! Черт возьми! Вы же не думаете…
— Я нет. Но Чэдбэнд, возможно, думает. Вы не знаете, какое у него существует представление о людях нашего круга. Не вижу, почему он не мог бы вообразить себе этого хоть на минуту. На мой взгляд, вы едва ли выиграли бы от такого положения, но он может думать иначе.
— Чудовищно!
— Придет время, когда вам придется отказаться от этого крепкого портвейна после завтрака. У вас от него развивается подагра и портятся нервы. Мне это можно, а вам нет. У вас, должно быть, с гормонами не ладно… Но, во всяком случае, Чэдбэнд — человек не очень осведомленный. В такого рода делах всегда нужно учитывать слабые места противника. Он, возможно, думает, что существует какой-то предусмотренный законом контроль над опекунами. Такого контроля нет, хотя он необходим. Необходим какой-то общественный орган вроде опекунского совета. Когда-нибудь он будет создан. Но не об этом речь. Одно совершенно очевидно: любая проверка обнаружила бы, что его отчеты неудовлетворительны, и это-то его и пугает. Он попросту списывал с текущего счета своего подопечного, когда хотел, продавал его ценные бумаги и расширял дело: сегодня пристроит новый класс, потом крыло для третьего дортуара. И нам нужно только одно: добраться до его банковской счетной книжки.
— Это невозможно!
— Нет, возможно.
— Но как?
— И притом без малейшего ущерба для вашей высокой репутации.
— Нет, вы только подумайте. Жена доверенного служащего фирмы. Черт знает что! Пожалуйста, оставьте эти разговоры. Это очень неприятно. Возникнет вот такой слух, в котором нет ни слова правды, и пойдет гулять, не остановишь.
— Виноват. Больше не буду… Когда я выдвинул предложение относительно банковского счета, мне еще не был ясен способ, как его осуществить. А теперь я придумал.
— Ну?
— Вот как, — объявил сэр Рэмболд. — Вы должны мальчику солидную сумму.
— Что за ерунда?
— Да. Вы должны ему сто с лишним фунтов.
— Час от часу не легче. В первый раз слышу.
— Дело в том, что у вас введены в систему комиссионные отчисления в пользу штатных работников в виде премии, выплачиваемой при уходе с работы.
— Это для меня новость.
— Ну, ну. Вы ведь не можете знать все, что делается в вашей фирме. Этого и требовать нельзя. Слушайте, что я говорю. Не перебивайте. Я ведь для вас стараюсь. Пусть эта премия существует больше в мечтах, но факт, что, она откроет нам доступ к счетной книжке Чэдбэнда, а нам только того и нужно.
— Он просто положит в карман лишнюю сотню фунтов. Как вы ему помешаете?
— Очень просто.
— Не понимаю, как.
— А вот слушайте. Вы должны удостовериться, что эти деньги помещены наиболее выгодно — в бумагах, акциях или еще как-нибудь. Предоставьте это мне. И вот тут-то мы и запустим свои любопытные лапки в опекунские дела почтенного Майэма. Мы навестим его. Поглядим на него пристально. Начнем спрашивать о разных незначительных подробностях. И тут, как-то совершенно не к месту и несправедливо, на сцену выползет словечко «растрата». Теперь ваш неповоротливый, но солидный ум охватил ситуацию?
— А если он станет отбиваться, когда увидит, что его приперли к стене?
— Чэдбэнд отбиваться не будет. Поверьте мне. Он моментально захнычет.
9. Из глубины взываю к тебе, Господи!
— Если бы не Господь был со мной, — начал м-р Майэм, — когда восстали на меня люди, то живого они поглотили бы меня, когда возгорелась ярость их на меня. Воды потопили бы меня, поток прошел бы над душой моей.
Да. Но ты сохранил его. Господи. Плач его обратился в радость. Благословен Господь, который не дал нас в добычу зубам их. Душа наша, как птица, избавилась от сетей ловящих: сеть расторгнута, и мы избавились.
О, святые слова! Святые слова! Так поступил Ты с Давидом, слугою своим. Так поступаешь Ты со всяким раскаявшимся грешником. И неужели я взываю тщетно? Неужели эти святые слова не для меня? Из тьмы взываю к Тебе. Услышь голос мой.
Была поздняя ночь. М-р Майэм сидел у себя в кабинете, охваченный глубокой скорбью. Он боролся с Богом. Вот уже несколько месяцев жил он в полном душевном покое. И вдруг над ним нависла черная туча. Ощущение божественного промысла покинуло его. Он произнес эти давно лелеянные слова с глубоким чувством и остановился. Но не последовало никакого ответа в тишине — ни извне, ни внутри него.
— Не скрывай лица Твоего от меня, — продолжал он. — В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда я воззову к Тебе, скоро услышь меня. Ибо исчезли, как дым, дни мои и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой. От голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал, как филин на развалинах. Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Всякий день поносят меня враги мои, и злобствующие на меня клянут мною. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами — от гнева Твоего и, негодования Твоего. Ибо Ты вознес меня и низверг меня…
Желанное успокоение не приходило.
На столе перед ним лежала Единственная Хорошая Книга, и в своем унынии и жажде спасительного руководства м-р Майэм прибег к старинному средству: он зажмурился, открыл драгоценный фолиант, положил палец на раскрытую страницу и в том месте, куда палец опустился, прочел пророчество о своей судьбе. Это был стих 23-й главы X Книги бытия, гласящей: «Сыны Арама: Уц, Хул, Гефер и Маш».
М-р Майэм погрузился в размышления, но текст ничего не объяснял, решительно ничего. Он повторил опыт и попал на стих 27-й главы XII Первой книги Паралипоменон: «И Иоддай, князь от племени Аарона, и с ним три тысячи семьсот…» Это было столь же туманно.
«Три тысячи семьсот… — раздумывал он. — Нет. Ничего похожего. Абсолютно ничего похожего. Никак».
Тогда он обратился за утешением к своей богатой памяти, но не нашел утешения — ни ветра, ни грома, ни самого слабого голоса. Он стоял понурившись, обессиленный, беспомощный, забытый Богом.
Покаяние и молитва. Он опустился на колени возле кресла у камина и стал молиться. Он молил бога просветить его, чтобы он мог хоть узнать, отчего Святой дух оставил его. И, наконец, по-прежнему коленопреклоненный, покаялся:
— Я согрешил, о Господи! Я больше недостоин называться сыном твоим.
Огромная тяжесть, угнетавшая его, как будто стала легче.
— Я согрешил. Я проявил самонадеянность. Я взял на себя…
Он тщательно взвешивал свои слова:
— …больше, чем следовало… Пусть будет не как я хочу, но как Ты… Я был слишком самонадеян, и Ты покарал меня. Но Тебе, читающему в сердцах, известно: в гордыне своей я считал, что Ты возложил на меня обязанность взять это злонравное и лукавое бедное дитя и привести его к свету истины, образовать его сердце и душу, превратить его в одного из Твоих праведников, сделать его своим компаньоном, а в конце концов и преемником в сей школе Твоей — ибо Тебе одному хвала. Сделать эту школу школой души, истинной подготовкой к служению Твоему, источником света в этом темном мире…
Святой дух по-прежнему не давал внятного ответа, но м-ру Майэму теперь казалось, что он слушает. Добряк продолжал нащупывать почву.
— Но не таков был путь, предусмотренный Тобой, Господи. Не такова была воля Твоя — и Ты покарал меня. Ты поселил змею на груди моей…
М-р Майэм медлил, не находя слов.
— Он изощрил язык свой, как змея. Яд аспида под устами. Яд аспида… Гордые скрыли силки для меня и петли, раскинули сеть на дороге, тенета разложили для меня… Да падут на них горящие угли…
Он сделал паузу, чтобы последнее прозвучало достаточно ясно. Потом продолжал, обращаясь главным образом к Эдварду-Альберту:
— Что даст тебе и что прибавит язык лукавый? Изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми. Воистину так. С углями дроковыми. Горе мне, что я живу у шатров Кидарских. Долго жила душа моя с ненавидящими мир… Но ныне, о Господи, это миновало. Я отвергаю его по воле Твоей. Воистину отвергаю его, и пусть идет во стан злых. Прости ему. Господи, ибо он молод и неразумен. Запомни прегрешения его, чтобы он в конце концов получил прощение. Карай меня, да, карай, ибо я оказался дурным пастырем для него, но покарай и его тоже. Покарай и его. Господи. Покарай и верни его в срок, Тебе ведомый, на путь спасения.
Он остановился и глубоко вздохнул. Он сознавал все свое благородство, которое Дух Святой не может не оценить. Бэньяново бремя на плечах его стало заметно легче, но не исчезло.
Он медленно поднялся с колен и остановился с унылым видом. В дальнейшие свои обращения к Предвечному он ввел некоторый элемент беседы с самим собой.
— Если воля Твоя в том, чтобы я унизился, да исполнится она. Но как мне выплатить эти деньги, о Господи? Ведь Тебе ведомо, как обстоят дела. Если б я смиренно попросил их… Если б Ты смягчил их сердца… Если б, скажем, часть этой суммы обратил в закладную, первую закладную…
Суждения человека о ближних очень часто бывают необдуманны и опрометчивы. М-р Майэм не был тем Чэдбэндом, которого с такой беспощадностью изобразил Диккенс. Он верил искренне и серьезно. Он первый отверг бы неограниченные права разума. Он не претендовал на большую ученость. Только самые наивные члены братства воображали, будто он может читать священное писание в греческом и древнееврейском оригиналах. Но, как очень многие в этой маленькой общине, он обладал в избытке даром божиим. Какое значение имеют разум и ученость для того, кто наделен этим сокровищем? При его наличии вы можете кого угодно наставлять во всем, что важно в этой жизни и в будущей. Такова была всегда сила веры — с тех самых пор, как существует религия.
Дары божий так изобильны, наследие христианства так обширно и многообразно, что в этой необозримой сокровищнице возвышающих душу, но противоречивых суждений и преданий можно разыскать любой вид верования, за исключением монизма и атеизма. Ортодоксальные и еретические взгляды в равной мере представляют собой лишь отдельные образчики этого ошеломляющего изобилия. Все официальные религии предпочитали, в интересах самосохранения, не допускать слишком тесного знакомства верующих со Священным Писанием. Но изобретение бумаги и печатного набора привело к тому, что христианский мир был наводнен библиями, — и в результате появились анабаптисты, общие баптисты, частные баптисты и огромное множество других сектантских групп.
Да. Но ты сохранил его. Господи. Плач его обратился в радость. Благословен Господь, который не дал нас в добычу зубам их. Душа наша, как птица, избавилась от сетей ловящих: сеть расторгнута, и мы избавились.
О, святые слова! Святые слова! Так поступил Ты с Давидом, слугою своим. Так поступаешь Ты со всяким раскаявшимся грешником. И неужели я взываю тщетно? Неужели эти святые слова не для меня? Из тьмы взываю к Тебе. Услышь голос мой.
Была поздняя ночь. М-р Майэм сидел у себя в кабинете, охваченный глубокой скорбью. Он боролся с Богом. Вот уже несколько месяцев жил он в полном душевном покое. И вдруг над ним нависла черная туча. Ощущение божественного промысла покинуло его. Он произнес эти давно лелеянные слова с глубоким чувством и остановился. Но не последовало никакого ответа в тишине — ни извне, ни внутри него.
— Не скрывай лица Твоего от меня, — продолжал он. — В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда я воззову к Тебе, скоро услышь меня. Ибо исчезли, как дым, дни мои и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой. От голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал, как филин на развалинах. Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Всякий день поносят меня враги мои, и злобствующие на меня клянут мною. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами — от гнева Твоего и, негодования Твоего. Ибо Ты вознес меня и низверг меня…
Желанное успокоение не приходило.
На столе перед ним лежала Единственная Хорошая Книга, и в своем унынии и жажде спасительного руководства м-р Майэм прибег к старинному средству: он зажмурился, открыл драгоценный фолиант, положил палец на раскрытую страницу и в том месте, куда палец опустился, прочел пророчество о своей судьбе. Это был стих 23-й главы X Книги бытия, гласящей: «Сыны Арама: Уц, Хул, Гефер и Маш».
М-р Майэм погрузился в размышления, но текст ничего не объяснял, решительно ничего. Он повторил опыт и попал на стих 27-й главы XII Первой книги Паралипоменон: «И Иоддай, князь от племени Аарона, и с ним три тысячи семьсот…» Это было столь же туманно.
«Три тысячи семьсот… — раздумывал он. — Нет. Ничего похожего. Абсолютно ничего похожего. Никак».
Тогда он обратился за утешением к своей богатой памяти, но не нашел утешения — ни ветра, ни грома, ни самого слабого голоса. Он стоял понурившись, обессиленный, беспомощный, забытый Богом.
Покаяние и молитва. Он опустился на колени возле кресла у камина и стал молиться. Он молил бога просветить его, чтобы он мог хоть узнать, отчего Святой дух оставил его. И, наконец, по-прежнему коленопреклоненный, покаялся:
— Я согрешил, о Господи! Я больше недостоин называться сыном твоим.
Огромная тяжесть, угнетавшая его, как будто стала легче.
— Я согрешил. Я проявил самонадеянность. Я взял на себя…
Он тщательно взвешивал свои слова:
— …больше, чем следовало… Пусть будет не как я хочу, но как Ты… Я был слишком самонадеян, и Ты покарал меня. Но Тебе, читающему в сердцах, известно: в гордыне своей я считал, что Ты возложил на меня обязанность взять это злонравное и лукавое бедное дитя и привести его к свету истины, образовать его сердце и душу, превратить его в одного из Твоих праведников, сделать его своим компаньоном, а в конце концов и преемником в сей школе Твоей — ибо Тебе одному хвала. Сделать эту школу школой души, истинной подготовкой к служению Твоему, источником света в этом темном мире…
Святой дух по-прежнему не давал внятного ответа, но м-ру Майэму теперь казалось, что он слушает. Добряк продолжал нащупывать почву.
— Но не таков был путь, предусмотренный Тобой, Господи. Не такова была воля Твоя — и Ты покарал меня. Ты поселил змею на груди моей…
М-р Майэм медлил, не находя слов.
— Он изощрил язык свой, как змея. Яд аспида под устами. Яд аспида… Гордые скрыли силки для меня и петли, раскинули сеть на дороге, тенета разложили для меня… Да падут на них горящие угли…
Он сделал паузу, чтобы последнее прозвучало достаточно ясно. Потом продолжал, обращаясь главным образом к Эдварду-Альберту:
— Что даст тебе и что прибавит язык лукавый? Изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми. Воистину так. С углями дроковыми. Горе мне, что я живу у шатров Кидарских. Долго жила душа моя с ненавидящими мир… Но ныне, о Господи, это миновало. Я отвергаю его по воле Твоей. Воистину отвергаю его, и пусть идет во стан злых. Прости ему. Господи, ибо он молод и неразумен. Запомни прегрешения его, чтобы он в конце концов получил прощение. Карай меня, да, карай, ибо я оказался дурным пастырем для него, но покарай и его тоже. Покарай и его. Господи. Покарай и верни его в срок, Тебе ведомый, на путь спасения.
Он остановился и глубоко вздохнул. Он сознавал все свое благородство, которое Дух Святой не может не оценить. Бэньяново бремя на плечах его стало заметно легче, но не исчезло.
Он медленно поднялся с колен и остановился с унылым видом. В дальнейшие свои обращения к Предвечному он ввел некоторый элемент беседы с самим собой.
— Если воля Твоя в том, чтобы я унизился, да исполнится она. Но как мне выплатить эти деньги, о Господи? Ведь Тебе ведомо, как обстоят дела. Если б я смиренно попросил их… Если б Ты смягчил их сердца… Если б, скажем, часть этой суммы обратил в закладную, первую закладную…
Суждения человека о ближних очень часто бывают необдуманны и опрометчивы. М-р Майэм не был тем Чэдбэндом, которого с такой беспощадностью изобразил Диккенс. Он верил искренне и серьезно. Он первый отверг бы неограниченные права разума. Он не претендовал на большую ученость. Только самые наивные члены братства воображали, будто он может читать священное писание в греческом и древнееврейском оригиналах. Но, как очень многие в этой маленькой общине, он обладал в избытке даром божиим. Какое значение имеют разум и ученость для того, кто наделен этим сокровищем? При его наличии вы можете кого угодно наставлять во всем, что важно в этой жизни и в будущей. Такова была всегда сила веры — с тех самых пор, как существует религия.
Дары божий так изобильны, наследие христианства так обширно и многообразно, что в этой необозримой сокровищнице возвышающих душу, но противоречивых суждений и преданий можно разыскать любой вид верования, за исключением монизма и атеизма. Ортодоксальные и еретические взгляды в равной мере представляют собой лишь отдельные образчики этого ошеломляющего изобилия. Все официальные религии предпочитали, в интересах самосохранения, не допускать слишком тесного знакомства верующих со Священным Писанием. Но изобретение бумаги и печатного набора привело к тому, что христианский мир был наводнен библиями, — и в результате появились анабаптисты, общие баптисты, частные баптисты и огромное множество других сектантских групп.