Уэлш Ирвин. Trainspotting

   Мы поехали на такси в Лейт. Бегби стал жаловаться на "городские цены" и совершенно по-идиотски защищать Лейт как центр развлечений. Билли согласился с ним, потому что ему хотелось быть поближе к дому: он считал, что ему будет легче уломать свою беременную тёлку, если он позвонит ей из местного бара.
   Дохлый любил страстно обличать Лейт, но я его опередил. Поэтому он с огромным удовольствием побежал к телефону вызывать такси. Мы забрели в бар в конце Лейт-уок, который мне никогда не нравился, но куда мы почему-то всегда забуриваемся. Бармен Жирный Малькольм выставил мне двойную водку за счёт заведения.
   - Слышал, что ты отмазался. Молодчина.
   Я пожал плечами. Пара олдовых парней носилась с Бегби, как с голливудской звездой, терпеливо внимая не самой смешной из его историй, которую они, к тому же, слышали уже несколько раз.
   Дохлый вызвался угостить всех выпивкой и хвастливо замахал своими деньжатами.
   - БИЛЛИ! "ЛАГЕР"? МИССИС РЕНТОН... Э, КЕЙТИ! ЧТО-ЧТО? ДЖИН С ЛИМОНОМ? - кричал он у стойки, развернувшись к угловому столику.
   Я заметил, как Бегби, увлечённый заговорщицкой беседой со страшненьким квадратноголовым типом, от которого я бежал бы, как чёрт от ладана, незаметно сунул Дохлому капусты, чтобы тот купил ему бухла.
   Билли по телефону препирался с Шерон.
   - Мой ёбаный брательник отмазался от тюряги! Кража книг, нападение на сотрудника магазина, хранение наркотиков. Этот кент на свободе. Даже мама тут! Я имею право это отметить, ёб твою мать...
   Наверно, он был в безвыходном положении, если ему пришлось приплетать любовь к брату.
   - Вон Планета Обезьян, - прошептал мне Дохлый, кивнув на чувака, который сидел за соседним столиком. Он был похож на актёра массовки из того фильма. Он, как всегда, нажирался и искал себе собутыльника. Как назло, он поймал мой взгляд и тут же подошёл ко мне.
   - Любишь лошадок? - спросил он.
   - Не.
   - А футбол? - промямлил он.
   - Не.
   - Ну, а рэгби? - в его голосе сквозило отчаяние.
   - Нет, - ответил я. Трудно было сказать, хотел ли он меня снять или ему просто нужен был собутыльник. Наверно, он и сам этого не знал. Короче, он потерял ко мне интерес и повернулся к Дохлому.
   - Любишь лошадок?
   - Не. Я ненавижу футбол, регби и всё остальное. Но я люблю кино. Особенно "Планету обезьян"? Видел когда-нибудь? Я от неё тащусь.
   - А как же! Помню-помню! "Планета обезьян". Чарльтон, бля, Хестон. Родди Мак... как, бишь, его зовут? Чувачок такой. Ну подскажи мне. Он знает, о ком я, - Планета Обезьян повернулся ко мне.
   - Макдауэлл.
   - Точно! - сказал он с торжествующим видом, а потом снова повернулся к Дохлому. - А где твоя чувиха?
   - Э? Чего? - спросил Дохлый, совершенно очумев.
   - Ну, та блондиночка, ну, с которой я тебя вчера видел.
   - А, эта.
   - Классная писька... извини, конечно, это самое. Не в обиду, чувак.
   - Какие проблемы, брат! Полтинник - и она твоя. Я не шучу, - Дохлый понизил голос.
   - Ты серьёзно?
   - Ну, разумеется. Никаких извратов, только перепихнуться. За полтинник.
   Я не верил своим ушам. Дохлый не шутил. Он хотел свести Планету Обезьян с крошкой Марией Андерсон - "чернушницей", которую он ебал во все дыры уже несколько месяцев подряд. Дохлый хотел продать её. Я с отвращением подумал о том, до чего он докатился и до чего все мы докатились, и снова начал завидовать Картошке.
   Я отвёл его в сторонку:
   - В чём дело, блядь?
   - Дело в том, что я забочусь о собственной персоне. А у тебя какие проблемы? Ты чё, вступил в ёбаное общество взаимопомощи?
   - Я не об этом, блядь. Я просто не знаю, что с тобой, на хуй, творится, чувак, правда, не знаю.
   - Выходит, ты стал ёбаным мистером Чистоплюем, да?
   - Нет, но я никого не наёбываю.
   - Что я слышу! Скажи ещё, что не ты свёл Томми с Сикером и всей тусовкой, - его взгляд был кристально-чистым и предательским, в нём не было ни грана совести или сострадания. Дохлый развернулся и пошёл обратно к Планете Обезьян.
   Я хотел сказать, что у Томми был выбор, а у крошки Марии его нет. Но это привело бы к спору о том, где начинается и где кончается выбор. Сколько раз нужно ширнуться, для того чтобы понятие выбора утратило смысл? Если б я только это знал, бля. Если б я хоть что-нибудь, на хер, знал!
   Лёгок на помине, в бар вошёл Томми; за ним - Второй Призёр, конкретно "синий". Томми сел на систему. Раньше он не ширялся. Наверно, мы сами в этом виноваты; возможно, я сам в этом виноват. Томми выступал только по "спиду". Это всё из-за Лиззи. Он очень спокойный, даже подавленный. Чего не скажешь о Втором Призёре.
   - Малыш Рентс отмазался! Э-ге-гей! Ёбаный ты мудак, бля! - кричит он, сдавливая мне руку.
   По всему бару проносится: "Марк Рентон - один на свете". Песню похватывают беззубый старикан Уилли Шэйн и Попрошайкин дед - милый одноногий старичок. Поёт Бегби с двумя своими друзьями-психами, которых я знать не знаю, поют Дохлый и Билли, даже мама поёт.
   Томми хлопает меня по спине:
   - Классно выкрутился, - говорит он, а потом спрашивает: - "Чёрный" есть?
   Я советую ему завязать, пока не поздно. Он отвечает мне, как все начинающие, что он может бросить в любую минуту. Сдаётся мне, я где-то уже это слышал. Я сам так говорил и, наверно, скажу ещё не раз.
   Меня окружали самые близкие люди, но я никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.
   Планета Обезьян втёрся в нашу компанию. Мысль о том, как этот мудак трахает малютку Марию Андерсон, я бы не назвал эстетически привлекательной. Я бы не назвал эстетически привлекательной и мысль о том, как он вообще кого-либо трахает. Если он только попробует заговорить с мамой, я стукну кружкой по его обезьяньему рылу.
   В бар входит Энди Логан. Это очень энергичный чувак, от которого так и разит мелкими правонарушениями и тюрьмой. Я познакомился с Логсом несколько лет назад, когда мы оба работали на стоянке при муниципальной площадке для гольфа и гребли деньги лопатой. Нас зажопил один контролёр из патрульной машины. Привольные были времена: к зарплате я даже не притрагивался. Логс мне нравится, но дружбы мы не водим. Я могу говорить с ним только о прошлом.
   Мы оба любим вспоминать прошлое. Наша беседа всегда начинается с сакраментального "а помнишь...", но сегодня мы заговорили о бедняге Картошке.
   В кабак заходит Флокси и подзывает меня к стойке. Он спрашивает о дряни. Я же на программе. Это безумие. Ирония состоит в том, что меня повязали за кражу книг как раз в тот момент, когда я пытался слезть. Всё из-за этого метадона, этого ебучего убийцы. После него жестокие отходняки. Там, в книжном, мне как раз стало плохо, когда этот круглорылый решил разыграть из себя героя.
   Я говорю Флокси, что лечусь, и тогда он съёбывает, не говоря ни слова.
   Билли замечает, что я говорил с этим чуваком, и выходит вслед за ним, но я вскакиваю и хватаю его за руку.
   - Я этой швали все кости переломаю, блядь... - шипит он сквозь зубы.
   - Оставь его, он нормальный, - Флокси идёт по улице, уже забыв об этом, забыв обо всём, кроме того, где бы достать дряни.
   - Ёбаная шваль. Если ты водишься с такими подонками, блядь, то так тебе и надо.
   Он вернулся в бар и сел за стол, но только потому, что увидел Шерон и Джун, шедших по улице.
   Как только Бегби засёк Джун, он осуждающе посмотрел на неё:
   - Где малой?
   - У сестры, - робко сказала Джун.
   Бегби отвернул от неё свой воинственный взгляд, открытый рот и застывшее лицо, чтобы переварить эту информацию и решить, как он к ней относится - хорошо, плохо или ему просто наплевать. В конце концов, он поворачивается к Томми и ласково говорит ему, какой он клёвый чувак.
   Что я здесь делаю? Ёбанутая выходка излишне любопытного, отсталого ублюдка Билли. Шерон, которая смотрит на меня так, будто у меня две головы. Мамаша, пьяная и развязная, Дохлый... сука. Картошка в тюряге. Метти в больнице, и никто его не проведает, никто о нём даже не вспомнит, будто его никогда и не было. Бегби... пялится, падло, а Джун похожа на груду раздавленных костей в этом ужасном пуховике, который только подчёркивает её угловатую бесформенность.
   Я иду в парашу и, когда кончаю ссать, понимаю, что не смогу вернуться в это дерьмо. Я линяю через "чёрный" ход. До того момента, когда я смогу получить очередной дозняк, осталось четырнадцать часов пятнадцать минут. Наркомания, финансируемая государством: метадон, заменяющий дрянь, тошнотворные колёса, по три в день, вместо укола. Я знаю, что большинство торчков, проходящих программу, глотают все три колеса за раз, а потом идут добывать наркоту. Мне осталось ждать до утра завтрашнего дня. Но я не могу ждать так долго. Я поеду к Джонни Свону за ОДНОЙ дозой, ОДНОЙ-ЕДИНСТВЕННОЙ ЁБАНОЙ ДОЗОЙ, чтоб хоть как-то скрасить этот длинный, тяжёлый день.
   Торчковая дилемма No 66
   Нужно двигаться: но это необязательно. Я могу двигаться. Я делал это раньше. Согласно определению, мы, люди, - движущаяся материя. Но зачем двигаться, если всё, что тебе нужно, у тебя под рукой? Однако скоро мне всё же придётся двигаться. Я начну двигаться, когда мне станет достаточно плохо; я ведь знаю это по опыту. Но я не могу себе представить, что когда-нибудь мне станет настолько плохо, что я захочу двигаться. Это пугает меня, потому что скоро мне нужно будет двигаться.
   И я наверняка сумею сдвинуться с места, это уж точно, блядь.
   Дохлые псы
   Ах... враг обошралша, как сказал бы старина Бонд, а какой видок у этого ёбаного мудачка! Бритая голова, зелёная кожаная куртка, семимильные "доктор-мартенсы". Архетипический пиздюк; а сзади плетётся верный брехун. Питбуль, пидор-буль, пидор-терьер... ёбаный ряд когтей на каждой из четырёх лап. Ой-ой-ой, ссыт под деревцом. Сюда, малыш, сюда.
   Классно, когда окна выходят в парк. Беру эту тварь под телескопический прицел; может, мне это только кажется, но, по-моему, он чуточку расфокусировался и сдвинулся вправо. Но Саймон - отличный стрелок и сможет подкорректировать эту неисправность своей надёжной техники - старенького духового ружья 22-го калибра. Я перевожу дуло на бритоголового и целюсь ему в лицо. Потом прогуливаюсь по всему телу, вверх-вниз, вверх-вниз... успокойся, крошка... попробуй ещё раз... никто ещё не уделял этому ублюдку столько внимания, столько заботы, столько... не побоюсь этого слова, любви. Какое превосходное ощущение - знать, что можешь причинить такую боль, не выходя из гостиной. Жовите меня нежримым убийцей, мишш Дешёвка.
   Но я охочусь за питбулем; я хочу, чтобы он набросился на своего хозяина, хочу разрушить трогательные отношения между человеком и животным, отстрелив последнему яички. Надеюсь, что у этого пидорбуля яйца побольше, чем у того тупого ротвейлера, которого я подстрелил намедни. Я попал этому здоровиле прямо в морду, и что же вы думаете, жалкий ублюдок набросился на своего шибанутого хозяина в пуховике? Думаете, он "загрыз" его, как сказали бы Вера и Айви из "Улицы коронации"? Как бы не так, он всего-навсего заскулил.
   Меня называют Дохлым, грозой неудачников, бичом тупорылых. Вот тебе, Фидо, или Рокки, или Рэмбо, или Тайсон, или как там ещё тебя, на хуй, окрестил твой проебавший все свои мозги хозяин. Вот тебе за всех детишек, которых ты загрыз, за лица, которые ты изуродовал, и дерьмо, которое ты наложил на наших улицах. Но, в первую очередь, это тебе за то то дерьмо, которым ты засрал все наши парки, дерьмо, в которое всегда вступает Саймон, когда играет полузащитником за "Эббихилл Этлетик" во время Лотианского воскресного чемпионата любительских команд.
   И вот они рядом - человек и его четвероногий друг. Я жму на курок и отступаю на шаг от окна.
   Великолепно! Пёс заскулил и набросился на бритоголового, вгрызаясь всей пастью ему в руку. Меткий выштрел, Шаймон. Пуштяки, Шон.
   - ШЕЙН! ШЕЙН! АХ ТЫ Ж, СУКА! Я УБЬЮ ТЕБЯ, НА ХУЙ! ШЕЕЙЙНН! - вопит парень, пиная свою собачонку ногами, но все его доктора не справятся с этим монстром. Эта тварь если уж схватит, то не отпустит; её свирепость и привлекает дебилов. У чувака крыша поехала: сначала он пытался бороться, а потом перестал, потому что бороться очень тяжело; он то угрожает, то умоляет эту ебучую безжалостную машину смерти. Какой-то старикашка подбегает к нему на помощь, но останавливается, как вкопанный, когда пёс поворачивает на него глаза и рычит через нос, словно бы говоря: "Ты следующий".
   Я опрометью сбегаю вниз по лестнице, сжимая в руке алюминиевую бейсбольную биту. Вот, чего я так ждал, вот, для чего я всё это подстроил. Мужчина-охотник. У меня аж во рту пересохло от предвкушения: Дохлый отправляется в сафари. Тебе надо уладить небольшую проблему, Шаймон. Думаю, я справлюсь с ней, Шон.
   - НА ПОМОЩЬ! НА ПОМОЩЬ! - визжит бритоголовый. А он моложе, чем я думал.
   - Всё нормально, чувак. Спокуха, - говорю я ему. Не бойся, Саймон пришёл.
   Я крадучись подползаю сзади к собаке; не хотелось бы, чтобы этот мудила разжал лапы и набросился на меня, хотя это весьма маловероятно. Из руки чувака и из пасти пса сочится кровь, пропитавшая куртку парня. Чувак думает, что я собираюсь трахнуть собаку битой по башке, но это всё равно, что попросить Рентона или Картошку сексуально удовлетворить Лору Макэван.
   Вместо этого я легонько приподнимаю ошейник и засовываю под него ручку биты. Я кручу, кручу... Крути и кричи... Но он всё равно не опускает. Бритоголовый падает на колени, почти вырубаясь от боли. А я всё кручу и кручу, и вот я уже чувствую, как толстые мышцы на шее пса начинают поддаваться, расслабляться. Я продолжаю крутить. Станцуем твист опять, как прошлым летаам.
   Пёс испускает через нос и сжатую пасть несколько страшных хрипов, а я тем временем додушиваю его. Даже во время предсмертных судорог и после них, когда он превращается в мешок с говном, пёс не ослабляет хватку. Я вынимаю биту из-под ошейника, чтобы воспользоваться ею, как рычагом, открыть пасть и освободить руку пацана. Тут приезжает полиция, и я обматываю руку парня остатками его куртки.
   Бритоголовый осыпает меня похвалами перед полицией и врачом скорой помощи. Но он страшно обижен на Шейна. Он до сих пор не может понять, как его любимое домашнее животное, которое "мухи не обидит" (чувак действительно сказал это, произнёс это отвратное клише), могло обратиться в обезумевшего монстра. Эти жверушки могут обратитша в любой момент.
   Когда они ведут его к "скорой помощи", молодой полицейский качает головой:
   - Какой идиотизм, бля! Они же прирождённые убийцы. Эти дебилы заводят их, чтобы удовлетворить своё раздувшееся самомнение, но рано или поздно они всё равно должны взбеситься.
   Полицейский постарше вежливо спрашивает у меня, зачем мне нужна бейсбольная бита, и я отвечаю ему, что держу её у себя в целях безопасности, поскольку в этом районе случается много квартирных краж. Только не подумайте, объясняю я, что Саймон собирается вершить самосуд, просто так на спокойнее на душе. Интересно, хоть кто-нибудь по эту сторону Атлантики купил бейсбольную биту для того, чтобы играть ею в бейсбол?
   - Я тебя понимаю, - говорит пожилой полицейский. Где уж тут не понять, старый маразматик. Офишеры полишии - ошень глупые люди, правда, Шон? Н-да, они не вешма умны, Шаймон.
   Эти парни называют меня храбрецом и собираются представить к награде. Какие пуштяки, офишер!
   Сегодня вечером Дохлый пойдёт к Марианне и приколется по-дохлому. Меню обязательно должно быть выдержано в собачьем стиле, в память о Шейне.
   Я прусь, как слон, и хочу ебаться, как целое стадо кроликов. Пиздатый сегодня денёк.
   В поисках внутреннего человека
   Меня никогда не сажали за наркоту. Но десятки всевозможных сук пытались отправить меня на реабилитацию. Реабилитация - полное дерьмо; иногда мне кажется, что было бы лучше, если б меня упекли за решётку. Реабилитация - это измена самому себе.
   Я обращался к специалистам различного профиля: от обычных психиатров до психотерапевтов и социологов. Психиатр доктор Форбс использует непрямые методы лечения, основанные главным образом на фрейдовском психоанализе. Он расспрашивает меня о моей прошлой жизни и подробно останавливается на неразрешённых конфликтах, вероятно, полагая, что обнаружение и разрешение таких конфликтов устранит гнев, который обуславливает моё саморазрушительное поведение, выражающееся в употреблении тяжёлых наркотиков.
   Вот пример типичного диалога:
   Д-р Форбс: Вы упоминали о своём брате, который был, э, инвалидом. О том, который умер. Давайте поговорим о нём.
   (пауза)
   Я: Зачем?
   (пауза)
   Д-р Форбс: Вам не хочется говорить о своём брате?
   Я: Нет. Просто я не понимаю, какое это имеет отношение к тому, что я сижу на игле.
   Д-р Форбс: Мне кажется, вы стали усиленно употреблять наркотики после того, как ваш брат умер.
   Я: Тогда много всего произошло. Нет смысла акцентировать внимание на смерти брата. Я уехал в Абердин, поступил в универ. Возненавидел его. Потом начал работать на паромах, мотался в Голландию. Получил доступ во все престижные колледжи.
   (пауза)
   Д-р Форбс: Давайте вернёмся в Абердин. Вы сказали, что возненавидели его?
   Я: Да.
   Д-р Форбс: Что же было таким ненавистным для вас в Абердине?
   Я: Университет. Преподы, студенты, всё. Я считал их занудными буржуями.
   Д-р Форбс: Понимаю. Вы не могли установить отношения с людьми.
   Я: Не то, чтобы не мог, а просто не хотел, хотя, наверно, это означает одно и то же, по-вашему (д-р Форбс уклончиво пожимает плечами)... меня не интересовал там ни один мудак.
   (пауза)
   Я хочу сказать, что не видел в этом никакого смысла. Я знал, что долго там не задержусь. Если мне хотелось оттянуться, я шёл в кабак. Если хотелось потрахаться - шёл к проститутке.
   Д-р Форбс: Вы проводили время с проститутками?
   Я: Да.
   Д-р Форбс: Связано ли это с тем, что вы не были уверены в своей способности завязать общественные и сексуальные отношения с женщинами из университета?
   (пауза)
   Я: Не-а, я встречался с несколькими.
   Д-р Форбс: И что же произошло?
   Я: Меня интересовали не отношения, а секс. И у меня не было причин скрывать это. Я рассматривал этих женщин только как средство удовлетворения своих сексуальных потребностей. И я решил, что честнее ходить к проститутке, чем вести обманную игру. В те времена я ещё был проклятым моралистом. В общем, я просаживал всю стипендию на шлюх, а еду и книги тырил. Так я начал воровать. Наркота тут ни при чём, хотя это, конечно, не оправдание.
   Д-р Форбс: Мммм. Что ж, давайте вернёмся к вашему брату, неполноценному. Какие чувства вы к нему испытывали?
   Я: Трудно сказать... этот парень был совсем плох. Его с нами не было. Полностью парализованный. Он постоянно сидел в кресле, свесив голову набок. Мог только моргать и глотать. Иногда издавал негромкие звуки... это был предмет, а не человек.
   (пауза)
   В детстве я злился на него. Мама вывозила его на прогулку в этой коляске. Такой себе переросток в этой ёбаной коляске. Из-за него дети смеялись надо мной и моим старшим братом Билли: "Ваш брат - калич" или "Ваш брат - зомбак" и прочая херня. Теперь-то я понимаю, что они были просто детьми, но тогда мне так не казалось. В детстве я был длинным и неуклюжим, и я начал думать, что у меня тоже что-то не в порядке, что я чем-то похож на Дэви...
   (долгая пауза)
   Д-р Форбс: Итак, вы испытывали злобу по отношению к своему брату.
   Я: Да, но это было в детстве. Потом его забрали в больницу. И проблема вроде как разрешилась. Типа с глаз долой - из сердца вон. Я проведывал его пару раз, но в этом не было никакого смысла. Никакого контакта, понимаете? Я считал его жестокой ошибкой природы. Бедняге Дэви очень крупно не повезло. Грустно, конечно, но не будешь же убиваться из-за этого всю оставшуюся жизнь. Это было самое подходящее для него место, за ним там хорошо ухаживали. Когда он умер, я винил себя в том, что злился на него, в том, что прикладывал недостаточно усилий. Но что уж теперь сожалеть?
   (пауза)
   Д-р Форбс: Вы говорили об этих своих чувствах раньше?
   Я: Не... ну, может, родителям...
   Так это обычно и протекало. Мы затрагивали кучу тем: пустяковых и тяжёлых, скучных и интересных. Иногда я говорил правду, иногда врал. Когда я врал, то говорил вещи, которые, как мне казалось, ему хотелось от меня услышать, или что-нибудь такое, что должно было вывести его из себя или сбить с толку.
   Но я, хоть убей, не понимал, каким образом всё это было связано с тем, что я сидел на "чёрном".
   Тем не менее, я кое-что разузнал благодаря форбсовым открытиям, собственным психоаналитическим штудиям и толкованиям своего поведения. У меня был неразрешённый конфликт с моим покойным братом Дэви, поскольку я не мог выразить свои чувства по поводу его жизни в состоянии кататонии и последующей смерти. Ещё у меня был эдипов комплекс по отношению к матери и сопутствующая неразрешённая ревность к отцу. Моё наркотическое поведение было анальным по своему характеру и объяснялось потребностью во внимании, это да, но вместо того, чтобы отказаться от этих фекалий и восстать против родительской власти, я пичкал свой организм дрянью, претендуя на власть над ним и противостоя обществу в целом. Вот стервец, а?
   Всё это, может быть, верно, а может, и нет. Я долго над этим размышлял и готов всё это изучить; я не занимаю "оборонческих" позиций. Но всё равно мне кажется, что всё это в лучшем случае имеет лишь косвенное отношение к моей зависимости. Разумеется, наши пространные беседы принесли немало пользы. Но, наверное, они подзаебали Форбса не меньше, чем меня.
   Психотерапевт Молли Гривз предпочитала изучать моё поведение и способы его изменения, а не выяснять его причины. Она решила, что Форбс своё дело уже сделал, и настало время спрыгивать. Сначала я прошёл программу сокращения дозы, которая ничего не дала, а затем лечение метадоном, после которого мне стало ещё хуже.
   Том Кёрзон, консультант из агентства по борьбе с наркотиками, скорее социолог, чем медик, был последователем роджерсовских методов, делающих упор на пациенте. Я ходил в Центральную библиотеку и читал "Становление личности" Карла Роджерса. Эту книжонку я считал говённой, но признавал, что Том ближе всех подобрался к тому, что казалось мне истиной. Я презирал самого себя и весь мир, потому что не мог примириться со собственной ограниченностью и ограниченностью самой жизни.
   Таким образом, психическое здоровье и неотклоняющееся поведение заключались в признании своей ограниченности и обречённости.
   Успех и неудача просто означают удовлетворение или неудовлетворение желания. Желание может быть либо внутренним, обусловленным нашими индивидуальными влечениями, либо внешним, вызванным рекламой или моделями общественного поведения, которые представлены в средствах массовой информации и поп-культуре. Том считает, что моё представление об успехе и неудаче функционирует скорее на индивидуальном, чем на индивидуально-общественном уровне. Вследствие того, что я не признаю общественного вознаграждения, успех, равно как и неудача, могут быть для меня лишь мимолётными переживаниями, поскольку эти переживания не подкрепляются социально значимыми ценностями богатства, власти, положения и т. д. или, в случае неудачи, клеймом позора или осуждением. Поэтому, по словам Тома, бесполезно говорить мне о том, что я хорошо сдал экзамен, или получил хорошую работу, или снял классную чувиху: такого рода одобрение не значит для меня ровным счётом ничего. Разумеется, все эти вещи доставляют мне удовольствие сами по себе, но их ценность ничем не подкреплена, поскольку я не признаю общества, которое их ценит. Наверное, Том просто хочет сказать, что я забил хуй. Но почему?
   Итак, мы возвращаемся к моему отчуждению от общества. Проблема в том, что Том отказывается принять моё убеждение, что общество нельзя так изменить, чтобы оно стало принципиально лучше, а меня нельзя так изменить, чтобы я к нему приспособился. Эта ситуация вызывает у меня депрессию, вся злость обращается вовнутрь. Вот что такое депрессия, по его словам. Но депрессия приводит также к "демотивации". Внутри меня растёт пустота. "Чёрный" заполняет эту пустоту и помогает мне удовлетворить свою потребность в самоуничтожении, злость снова обращается вовнутрь.
   Так что в этом мы с Томом сходимся. Но мы расходимся в другом: он отказывается принять эту картину мира во всей её наготе. Он считает, что я страдаю от низкой самооценки и отказываюсь это признать, перекладывая вину на общество. Ему кажется, что обесценивание в моих глазах вознаграждения и похвал (или, наоборот, осуждения), доступных мне в обществе, не является отверганием этих ценностей как таковых, а лишь указанием на то, что я не чувствую себя достаточно хорошим (или достаточно плохим), чтобы их принять. Вместо того, чтобы выйти и сказать: "По-моему, у меня нет этих качеств" или: "По-моему, я лучше", я говорю: "В любом случае, это груда ёбаного говна".
   Когда я в энный раз заторчал, Хэйзел заявила, что больше не хочет со мной встречаться, и сказала мне:
   - Ты прикрываешься наркотиками, чтобы все думали, будто у тебя очень глубокая и охуенно сложная натура. Ты жалок и невыносимо скучен.
   В некоторым смысле мне нравится позиция Хэйзел. В ней есть элемент эгоизма. Хэйзел понимает запросы своего "я". Она работает оформителем витрин в универмаге, но называет себя не иначе, как "художником по демонстрации потребительских товаров". Почему же я отвергаю этот мир и считаю себя лучше него? Да просто потому, что отвергаю. Потому что я действительно, блядь, лучше, вот и всё.
   Результатом такого отношения стало то, что меня направили на это говённое лечение-тире-консультации. Я не хотел всего этого. Но мне пришлось выбирать: или это, или тюрьма. Мне уже начинает казаться, что Картошка поступил умнее. Это дерьмо только замутило воду, запутало, а не прояснило ситуацию. По сути дела, я прошу только об одном: чтобы эти суки занимались своими делами, а я занимался своим. Ну почему, если ты принимаешь тяжёлые наркотики, то каждый мудак считает себя вправе анализировать и разбирать тебя по косточкам?