Уэлш Ирвин. Trainspotting

   Мы заходим поссать на старый Центральный вокзал в конце Лейт-уок пустой заброшенный ангар, который скоро снесут и построят на его месте супермаркет и плавательный центр. Нам становится немного грустно, хотя, когда здесь ходили поезда, я был ещё очень маленьким и ничего не помню.
   - Тут был крутой вокзал. Говорят, одно время отсюда можно было уехать куда угодно, - говорю я, наблюдая, как моя дымящаяся моча плещется о холодный камень.
   - Если б тут ходили ёбаные поезда, я б щас сел на любой и съебался б из этой дыры, - говорит Бегби. Для него несвойственно говорить о Лейте в таком тоне. Обычно он идеализирует это место.
   Старый алкаш, на которого пялится Бегби, подходит, пошатываясь, к нам с пузырём вайна в руке. Здесь бухает и вписывается куча всяких "синяков".
   - Чем занимаемся, ребятки? Глазеем на поезда, да? - говорит он, от души смеясь над собственной шуткой.
   - Ага. Это точно, - говорит Бегби. И добавляет вполголоса: - Ёбаный старпёр.
   - Ну ладно, не буду вам мешать. Не отвлекайтесь, глазейте себе на поезда! - Он ковыляет прочь, его скрипучий пьяный гогот эхом отдаётся в заброшенном сарае. Я заметил, что у Бегби почему-то испортилось настроение и ему стало не по себе. Он отвернулся от меня.
   И только тогда я понял, что старый ханурик был его отцом.
   По дороге к Бегби мы молчали, пока не повстречали какого-то чувака на Дюк-стрит. Бегби ударил его по лицу, и он упал. Пацан мельком глянул вверх, а потом свернулся в позе зародыша. Бегби только сказал "урод" и пару раз пнул ногой лежачего. Лицо парня, когда он посмотрел снизу на Бегби, выражало не страх, а смирение. Чувак всё понимал.
   Мне абсолютно не хотелось вмешиваться, даже ради приличия. В конце концов, Бегби повернулся ко мне и кивнул в ту сторону, куда мы шли. Мы оставили чувака валяться на тротуаре, а сами молча поплелись дальше, так ни разу и не оглянувшись.
   Безвыходное положение
   Я видел Джонни впервые, с тех пор как ему ампутировали ногу. Я не знал, в каком настроении его застану. Когда я в последний раз его видел, он был весь покрыт фуфляками, но продолжал нести какую-то чушь насчёт Бангкока.
   К моему удивлению, этот чувак, недавно потерявший ногу, ничуть не унывал:
   - Рентс! Братан! Как делишки?
   - Нормально, Джонни. Я тебе сочувствую, чувак.
   Он рассмеялся над моими соболезнованиями:
   - Подававший надежды футболист? Но даже это не остановило Гэри Маккея, правда?
   Я только усмехнулся.
   - Белый Лебедь не застоится в доке. Как только научусь ходить на этих ёбаных костылях, сразу же вернусь на улицу. Они не могут обрезать птичке крылышки. Они отняли у меня ноги, но никогда не отнимут крыльев, - он похлопал себя рукой по плечу, чтобы показать, откуда у него должны расти крылья. По-моему, чувак верит, что они у него действительно есть. - Ты ничево-о не сможишь измини-и-и-и-ить.. . - пропел он. Интересно, под чем он сейчас.
   Будто прочитав мои мысли, он говорит:
   - Тебе надо попробовать этот циклозин. Сам по себе он говно, но если смешать с метадоном - полный улёт, чувак! У меня никогда в жизни не было такого охуенного прихода. Даже от той колумбийской дряни, которой мы трескались в восемьдесят четвёртом. Я знаю, ты щас не торчишь, но если вдруг надумаешь, то попробуй этот коктейль.
   - Чё, правда?
   - Это полный атас, бля! Ты же знаешь Мать-Настоятельницу, Рентс. Я верю в свободный рынок наркоты. Но надо отдать должное нашему здравоохранению. После того, как мне отрезали это копыто, и я прошёл оздоровительное лечение, я поверил в то, что государство может конкурировать с частными предпринимателями в этой отрасли и поставлять потребителям удовлетворительный продукт по низкой цене. Метадон в сочетании с циклозином, я тебе говорю, чувак, ебать мои лысые яйца! Я прихожу в клинику, получаю свои колёса, а потом нахожу какого-нибудь парня, которому прописали циклозин. Его прописывают беднягам с раком, СПИДом и прочей херотой. Мах на мах, и оба чувачка довольны, как ёбаные слоны.
   У Джонни кончились вены, и он начал ширяться в артерии. Через пару заширов у него началась гангрена. Потом пришлось отрезать ногу. Он заметил, как я покосился на его забинтованную культю: я просто не мог удержаться.
   - Я знаю, о чём ты думаешь, сукин ты кот. Ну нет, они никогда не отрежут среднюю ногу Белого Лебедя!
   - Я даже не думал об этом, - возразил я, но он вытащил свой член из своих боксёрских шорт.
   - Хотя мне от него никакого толку, - засмеялся он.
   Я обратил внимание, что его елда покрыта сухими струпьями, значит, заживает:
   - Похоже, подсыхают, Джонни, гнойники, типа.
   - Ага. Я решил больше не колоться и пересесть на метадон с циклозином. Когда я увидел эту культю, то подумал, что у меня появился ещё один шанс, новое место доступа, но этот коновал сказал мне: "Забудь. Только вставишь туда иглу, и тебе пиздец". А оздоровительное лечение - это классно. Белый Лебедь разработал план: встать на ноги, спрыгнуть с наркоты и стать настоящим барыгой - не колоться, а только торговать, - он оттянул пояс и забросил свой покрытый паршой прибор обратно в шорты.
   - Лучше бы тебе подвязать с этим, - советую я ему. Но он пропускает мои слова мимо ушей.
   - Нее-а, мне нужна хуева груда капусты, а потом можно и в Бангкок.
   У чувака уже и ноги нет, а он всё не может расстаться со своей мечтой о Таиланде.
   - Запомни, - сказал он, - я не хочу ждать, пока приеду в Таиланд, чтобы там поебаться. Главное - постепенно сокращать дозняк. Тут на днях, когда сестра пришла на перевязку, мой зашевелился. Старая калоша и всё такое, а я сидел, как пацан, зажав залупу в кулаке.
   - Тебе б только встать на ноги, Джонни, - подбадриваю я его.
   - Хуя тебе! Кто захочет ебаться с одноногим? Мне придётся им платить полный крах Белого Лебедя! Но всё равно, чувихам лучше платить. Строить ёбаные отношения на чисто деловой основе, - в его голосе звучала горечь. Дрючишь Келли?
   - Не, она щас тут, - мне не понравилось, как он спросил, и не понравилось, как я ответил.
   - Тут на днях заходила эта сука Элисон, - сказал он, раскрывая причину своей злобы. Эли и Келли были лучшими подругами.
   - Правда?
   - Посмареть шоу уродцев, бля, - он кивает на свой забинтованный обрубок.
   - Перестань, Джонни, Эли не такая.
   Он снова смеётся, доставая диетическую колу без кофеина, отрывает кольцо и делает глоток.
   - В холодильнике есть ещё одна, - предлагает он, показывая на кухню. Я отрицательно качаю головой.
   - Ага, заходила тут на днях. Несколько недель назад. Ну, я и говорю: "А как насчёт минета, цыпка?" В память о прошлом. В смысле, это самое меньшее, что она могла б сделать для Матери-Настоятельницы, для Белого Лебедя, который столько раз её выручал, бля. Эта бессердечная стерва обломала меня, - он с отвращением покачал головой. - Я ни разу не завалил эту шлюшку, сечёшь? Ни разу в жизни. Даже когда она была на кумарах. Одно время она готова была отдаться за дозняк.
   - Я понимаю, - поддержал я его. Может, он говорил правду, а может, и врал. Между мной и Эли всегда существовала какая-то молчаливая неприязнь. Даже не знаю, почему. Но, какова бы ни была причина, мне нетрудно поверить в любую гадость, сказанную про неё.
   - Белый Лебедь никогда не воспользуется тем, что дама в беде, улыбается он.
   - Разумеется, - говорю я без тени убеждения в голосе.
   - Никогда не воспользуюсь, - резко обрывает он меня. - И никогда не пользовался, понял? - Пока не попробуёшь пуддинга, не узнаешь, какой он на вкус.
   - Ну да, потому что у тебя всегда были полные яйца ширки.
   - Ха-ха-ха, - смеётся он, прижимая к груди банку с колой. - Белый Лебедь не подсирает своих людей. Это золотое правило номер один. Ни за "чёрный", ни за что угодно. Не сомневайся в честности Белого Лебедя на этот счёт, Рентс. Я не всегда был уторчанным по самые яйца. Если б я захотел, я мог бы подставить эту сучку. И даже когда я был уторчанным, я мог бы её продать. Живое мясо, сука. Я мог бы выгнать эту блядь на Истер-роуд в миниюбке и без трусов, вмазал бы её, чтоб она прикусила язык, и бросил бы её на полу пивняка за гаражом. Устроил бы у себя дома ёбаный бордель, а сам стоял бы на улице и брал по пятёрке с рыла. Я имел бы с этого астрохуические барыши. А через недельку, когда ребята вдоволь наебутся, сходил бы в Тайни и позвал бы всех этих прокажённых "джамбо".
   Трудно поверить, но Джонни до сих пор не был ВИЧ-инфицированным, хотя он и содержал ещё больше торчковых притонов, чем мистер Кадона. Он выдвинул шизовую теорию, согласно которой ВИЧем заражаются только "джамбо", а у "хибсов" против него иммунитет:
   - Я бы всё устроил. И ушёл бы на покой. Пару неделек, и я бы жил в Таиланде, и кучи азиатских задниц мостились бы ко мне на фейс. Но я этого не сделал, потому что нельзя подсирать своих людей.
   - Трудно быть человеком принципа, Джонни, - улыбаюсь я. Мне хочется уйти. Я не выдержу ещё одного пересказа его воображаемых азиатских приключений.
   - Вот именно, бля. Моя беда в том, что я забываю обиды. В бизнесе не может быть никаких симпатий. Перед лицом драконова закона мы все знакомые. Так нет же, добренький ублюдок Белый Лебедь питал дружеские чувства. И чем же эта корыстная стерва ему отплатила? Я попросил её о маленьком отсосе, только и всего. Она могла бы сделать его хотя бы из сочувствия к моей ноге, понимаешь. Я б даже разрешил ей погуще намазаться помадой, это самое, для большей безопасности, сечёшь? Короче, я высадил её. Она только глянула на сочащиеся ранки и тут же выпала на измену. Я сказал ей: "Не переживай, слюна - естественный антисептик".
   - Да, так говорят, - согласился я. Мне пора.
   - Угу. И вот, что я тебе скажу, Рентс. Тогда, в семьдесят седьмом, мы были правы. Вся эта фелляция. Утопить весь ёбаный мир в слюне.
   - Жаль только, что все мы высохли, - говорю я и поднимаюсь, чтобы идти.
   - Ага, точно, - говорит Джонни Свон, уже спокойнее.
   Самое время валить.
   Зима в Уэст-Грэнтоне
   Томми классно выглядит. Это ужасно. Он умрёт. Может, через несколько недель, а может, лет через пятнадцать Томми не станет. Есть вероятность, что со мной произойдёт то же самое. Но разница в том, что Томми обречён.
   - Привет, Томми, - говорю я. Он так классно выглядит.
   - Угу, - отвечает он. Томми сидит в продавленном кресле. В воздухе пахнет сыростью и мусором, который давным-давно пора было выбросить.
   - Как самочувствие?
   - Ничего.
   - Хочешь поговорить об этом? - спрашиваю нехотя.
   - Не особо, - отвечает он неуверенно, будто бы хочет.
   Я неуклюже сажусь в точно такое же кресло. Оно жёсткое, из него торчат пружины. Много лет назад это было кресло какого-то богача. Но не меньше двух десятилетий оно провело в домах бедняков. И вот попало к Томми.
   Теперь я вижу, что Томми выглядит не так уж хорошо. Чего-то не хватает, какой-то его части, как в незаконченном "пазле". Это не просто шок или депрессия. Кажется, будто какая-то частица Томми уже умерла, и я её оплакиваю. Теперь я понимаю, что смерть - это не событие, а процесс. Обычно люди умирают постепенно, по нарастающей. Они медленно чахнут в домах и больницах или в местах вроде этого.
   Томми не выбирается из Уэст-Грэнтона. Он порвал с матерью. Это квартира с "варикозными венами": её называют так из-за потрескавшейся штукатурки на стенах. Томми получил её вне очереди. В списке ожидающих значилось пятнадцать тысяч человек, но никто не захотел брать эту квартиру. Это тюрьма. Но мэрия не виновата: правительство заставляет её продавать хорошее жильё, а ништяки отдавать таким, как Томми. С политической точки зрения, это вполне оправдано. Они не голосуют за правительство, так зачем же заморачиваться и делать что-то для людей, которые вас не поддерживают? Что касается морали, это другое дело. Но какое отношение имеет мораль к политике? Там всё крутится вокруг бабок.
   - Как в Лондоне? - спрашивает он.
   - Нормально, Томми. Почти так же, как здесь.
   - Ну да, расскажи, - говорит он язвительно.
   На тяжёлой фанерной двери большими чёрными буквами было написано: ЧУМНОЙ. А ниже: ЗАРАЗА и НАРИК. Малые гопники достанут любого. Правда, никто ещё не говорил этого Томми в лицо. Томми - парень не промах, он верит в то, что Бегби называет "дисциплиной бейсбольной биты". Кроме того, у него есть крутые кореша, например, Порошайка, и не столь крутые кореша, например, я. Но, несмотря на это, Томми становится всё более ранимым. Количество его друзей уменьшается по мере того, как его потребность в них растёт. Такова обратная, точнее, превратная, арифметика жизни.
   - Ты сдал анализ? - спрашивает он.
   - Да.
   - Чисто?
   - Угу.
   Томми смотрит на меня. Он злится и умоляет одновременно.
   - Ты кололся больше, чем я. И одной машиной. С Дохлым, с Кизбо, с Рэйми, с Картошкой, со Свонни... с Метти, ёб твою мать. Только скажи мне, что ты никогда не ширялся Меттиным баяном!
   - Я никогда ни с кем не ширялся одним баяном, Томми. Все это говорят, но я никогда не ширялся одним баяном, по крайней мере, в "тирах", - сказал я ему. Странно, что я забыл про Кизбо. Он сидит на системе уже года два. Когда-то я собирался даже сходить к нему и раскрутить его на ширку. Однако я знаю, что никогда бы до этого не дошёл.
   - Не пизди, сука! Ты ширялся! - Томми наклоняется вперёд. Он начинает реветь. Помню, я думал, если он начнёт реветь, то я тоже могу распустить сопли. Но сейчас я чувствовал только мерзкую, удушающую злость.
   - Никогда в жизни, - качаю я головой.
   Он садится на место и улыбается самому себе. Даже не глядя на меня, задумчиво говорит, уже безо всякой горечи:
   - Странно как-то всё получается, да? Ты вместе с Картошкой, Дохлым, Свонни и всей толпой присадили меня на "эйч". Я сидел себе и бухал со Вторым Призёром и Франко и стебался над вами, называл вам самыми последними дебилами на свете. Потом я поссорился с Лиззи, помнишь? Пришёл к тебе на флэт. Попросил, чтоб ты меня вмазал. Я думал, что должен всё хоть раз в жизни попробовать. Вот и допробовался.
   Я помню. Господи, это было всего несколько месяцев назад. Некоторые бедняги сильно предрасположены к определённым наркотикам. Как, например, Второй Призёр - к "синьке". Томми очень плотно присел на ширку. Никто не может его контролировать, но я знавал некоторых чуваков, которые смогли к нему приспособиться. Я спрыгивал несколько раз. Спрыгнуть и снова подсесть - это всё равно, что вернуться в тюрьму. Каждый раз, когда садишься в тюрягу, вероятность того, что ты сможешь изменить свою жизнь, уменьшается. То же самое, когда снова присаживаешься на "чёрный". Уменьшается вероятность того, что когда-нибудь ты сможешь обходиться без него. Неужели я виноват в том, что у меня была при себе гера, когда Томми попросил сделать ему первый укол? Возможно. Вполне вероятно. Насколько я виноват в этом? Достаточно.
   - Мне очень жаль, Томми.
   - Я не знаю, что мне, на хер, делать, Марк. Что мне делать?
   Я сидел, понурив голову. Мне хотелось сказать Томми: "Просто живи. Вот и всё. Следи за своим здоровьем. Может, и не заболеешь. Посмотри на Дэви Митчелла. (Дэви - один из лучших друзей Томми.) У него ВИЧ, а он никогда в жизни не ширялся. Дэйви прекрасно себя чувствует. Ведёт нормальную жизнь, ничем не хуже остальных."
   Но я знал, что Томми не поведётся на этот порожняк. Он не Дэви Митчелл, тем более не Дерек Джармен. Он не сможет закрыться в своей скорлупе, жить в тепле, есть доброкачественную свежую пищу и выдавать новые идеи. Он не проживёт ни пять, ни десять, ни пятнадцать лет, чтоб потом загнуться от пневмонии или рака.
   Томми не переживёт даже этой зимы в Уэст-Грэнтоне.
   - Мне жаль, чувак. Очень жаль, - твержу я.
   - "Чёрный" есть? - спрашивает он, поднимая голову и пристально глядя на меня.
   - Я спрыгнул, Томми. - Когда я сказал ему это, он даже не улыбнулся.
   - Тогда одолжи денег. Скоро пришлют чек за квартиру.
   Я роюсь в карманах и вытаскиваю две скомканных пятёрки. Я вспоминаю похороны Метти. Сто пудов, что Томми будет следующим, и ни хуя тут никто не сделает. В особенности, я.
   Он берёт деньги. Наши взгляды встретились, и между нами что-то промелькнуло. Я не могу точно сказать, что это было, но уверен, что-то очень хорошее. Оно длилось какой-то миг, а потом исчезло.
   Шотландский солдат
   Джонни Свон рассматривает в зеркале ванной свою обритую наголо голову. Длинные грязные волосы он состриг несколько недель назад. Теперь нужно избавиться от этой растительности на подбородке. Бритьё - такая мука, когда у тебя одна нога, а Джонни до сих пор не научился сохранять равновесия. Однако, с грехом пополам, ему удаётся довольно сносно побриться. Он решил, что никогда больше не сядет в инвалидную коляску, это уж точно.
   - Снова на паперть, - говорит он самому себе, изучая своё лицо в зеркале. Оно чистое. Ощущение не из приятных, да и сам процесс доставил ему массу хлопот, но у людей сложился определённый стереотип старого вояки. Он начинает насвистывать мелодию "Шотландский солдат"; прикалываясь, неловко, по-полковому отдаёт честь своему отражению.
   Повязка на обрубке вызывает у Джонни некоторое беспокойство. Она испачкалась. Медсестра миссис Харви, которая придёт сегодня её сменить, наверняка скажет ему пару ласковых по поводу личной гигиены.
   Он рассматривает оставшуюся ногу. Она никогда не была лучшей из двух. Колено искривилось: последствия футбольной травмы столетней давности. Когда она станет единственной носительницей его веса, колено искривится ещё больше. Джонни думает о том, что надо было колоться в артерии этой ноги: лучше бы гангрена возникла в этой сучонке и хирург отрезал бы её. "Проклятие правшей", - размышляет он.
   Покачиваясь и пошатываясь, он бредёт по холодным улицам к вокзалу Уэйверли. Каждый шаг - пытка. Кажется, боль исходит не из конца обрубка, а охватывает всё тело. Однако два колеса метадона и барбитураты, которыми он закинулся, немного её смягчают. Джонни забил себе место на выходе с Маркет-стрит. На большом куске картона чёрными буквами написано:
   "Я ВЕТЕРАН ФОЛКЛЕНДОВ - ПОТЕРЯЛ НОГУ ЗА СВОЮ СТРАНУ. ПОМОГИТЕ ЧЕМ МОЖЕТЕ".
   Торчок по кличке Сильвер, Джонни не помнит его настояшего имени, подходит к нему, передвигаясь, как трансформер.
   - Ширка есть, Свонни? - спрашивает он.
   - Какое там, чувак. Я слышал, Рэйми привезёт вроде как в субботу.
   - Это поздно, - пыхтит Сильвер. - Ёбаная обезьяна сидит у меня на спине и просит жрать.
   - Белый Лебедь - бизнесмен, Сильвер, - Джонни показывает на себя пальцем. - Если б у него был товар, он бы его впарил.
   Сильвер подавлен. Грязное чёрное пальтецо свободно видит на его сером, измождённом теле.
   - Тёрка на метадон кончилась, - говорит он, не взывая к состраданию и не надеясь на него. Потом в его мёртвых глазах вспыхивает слабый огонёк. Слы, Свонни, тебе с этого чё-то выгорает?
   - Когда закрывается одна дверь, открывается другая, - улыбается Джонни своим гниющим ртом. - Тут я зашибаю больше капусты, чем на наркоте. А сейчас, извини, конечно, Сильвер, но мне надо зарабатывать себе на ёбаную жизнь. Вдруг кто-то увидит, как честный солдат базлает с торчком. Пока.
   Сильвер просто принимает это к сведению, спокойно проглатывая оскорбление:
   - Тогда попрусь в клинику. Может, кто продаст колёсико.
   - Оревуар, - кричит Джонни ему вдогонку.
   У него стабильный бизнес. Одни люди украдкой опускают монетки в его шляпу. Другие, возмущённые вторжением нищеты в их жизнь, отворачиваются и решительно смотрят вперёд. Женщины дают больше, чем мужчины; молодёжь больше, чем старики; люди самого скромного достатка щедрее тех, кто процветает.
   В шляпу ложится пятёрка.
   - Господи вас благослови, сэр, - благодарит Джонни.
   - Нет, это мы должны благодарить вас, ребята, - говорит мужчина средних лет. - Как страшно потерять ногу в таком молодом возрасте!
   - Я ни о чём не жалею. Конечно, можно обозлиться на весь свет. Но у меня другая философия. Я люблю свою страну и мог бы всё повторить сначала. И потом, я считаю, что мне повезло - ведь я вернулся назад. А сколько друзей я потерял в той драчке на Гусиной лужайке! - Джонни смотрит перед собой тусклым, отсутствующим взглядом. Он уже готов сам себе поверить. Потом поворачивается к мужчине. - Но когда встречаешь таких людей, как вы, тех, кто помнит, кому не всё равно, то понимаешь, что всё это было не зря.
   - Удачи вам, - тихо говорит мужчина, разворачивается и поднимается вверх по лестнице на Маркет-стрит.
   - Поц ебучий, - бормочет про себя Джонни, тряся склонённой головой в приступе беззвучного смеха.
   За пару часов он сделал 26 фунтов 78 пенсов. Дела идут неплохо, и работа не пыльная. Джонни умеет ждать: даже Британская железная дорога в самый нефартовый день не сможет пересрать его торчковую карму. Однако абстиненция заранее предупреждает о своих жестоких намерениях лёгкими кумарами - пульс подскакивает, а поры выделяют обильный ядовитый пот. Он решает, что пора закругляться и скипать, но тут подходит худенькая, хрупкая женщина.
   - Ты служил в королевской армии, сынок? Мой Брайан тоже служил в королевской армии, Брайан Лэдлоу.
   - Э, во флоте, миссис, - Джонни пожимает плечами.
   - Брайан не вернулся, царство ему небесное. Ему был двадцать один год. Сыночек мой. Такой хороший парень, - глаза женщины наполнились слезами. Её голос понизился до глухого свиста и стал ещё более жалостным из-за своей беспомощности. - Знаешь, сынок, я буду ненавидеть эту Тэтчер до самой смерти. Не проходит и дня, чтоб я не проклинала её.
   Она вынимает кошелёк, достаёт двадцатифунтовую банкноту и всовывает её в руку Джонни:
   - Вот, сынок. Это всё, что у меня есть, но я хочу отдать их тебе, она начинает рыдать и уходит прочь, еле держась на ногах; кажется, будто её пырнули ножом.
   - Господи вас благослови, - кричит Джонни Свон ей вслед. - Господи благослови шотландских солдат. - Потом он громко хлопает в ладоши, предвкушая, как смешает циклозин с метадоном, который у него уже есть. Психометадоновый коктейль: его билет в рай, маленький частный раёк, над которым смеются непосвящённые - им никогда не постичь этого блаженства. У Элбо целая куча циклозина, который ему прописали против рака. Сегодня вечером Джонни навестит своего больного друга. Элбо нужны Джоннины колёса, а Джонни - его психотропные таблетки. Взаимное совпадение интересов. Да уж, господи благослови шотландских солдат, и господи благослови британское здравоохранение.
   Выход
   С вокзала на вокзал
   Ветреная, дождливая ночь. Над головой нависают грязные тучи, готовые обрушить свой тёмный груз на граждан, суетящихся внизу, в сотый раз за сегодняшний день. Толпа на автобусной остановке похожа на контору собеса, вывернутую наизнанку и облитую нефтью. Десятки молодых людей, лелеющих радужные мечты и живущих на ничтожные средства, угрюмо стоят в очереди на лондонский рейс. Дешевле добраться только стопом.
   Автобус едет из Абердина с остановкой в Данди. Бегби стоически проверяет купленные предварительно билеты, а потом злобно пялится на людей, уже севших в автобус. Оборачиваясь, он оглядывается на "адидасовскую" сумку, стоящую у его ног.
   Рентон, уверенный в том, что Бегби его не слышит, поворачивается к Картошке и кивает на их задиристого дружка:
   - Надеется, что какой-то мудак сел на наши места. Повод, чтоб закатить разборку.
   Картошка улыбается и удивлённо поднимает брови. Глядя на него, Рентон размышляет: "Никогда нельзя точно сказать, насколько высока ставка". Эта ставка большая, тут никаких сомнений. Ему нужен был этот укол, чтобы успокоить нервы. Первый укол за последние несколько месяцев.
   Бегби разворачивается, его нервы на пределе, и бросает на них злобный взгляд, словно бы почувствовав спиной их неуважение:
   - Где Дохлый, блядь?
   - Э, я без понятия, это самое, - пожимает плечами Картошка.
   - Он придёт, - говорит Рентон, кивая на "адидасовский" бэг. - У тебя двадцать процентов его дряни.
   Это вызывает у Бегби приступ паранойи:
   - Говори тише, ёбаный ты поц, блядь! - шипит он на Рентона. Он озирается, косясь на пассажиров и отчаянно пытаясь поймать хотя бы один-единственный взгляд, чтобы выместить на нём ярость, бушующую в нём и грозящую его раздавить, а там будь что будет.
   Нет. Он должен контролировать себя. Слишком много поставлено на карту. На карту поставлено всё.
   Тем не менее никто не смотрит на Бегби. Те, кто его всё же замечает, чувствуют исходящие от него флюиды. Они применяют тот особенный талант, которым обладают некоторые люди: притворяться, будто психи невидимы. Даже его приятели стараются не встречаться с ним взглядами. Рентон натянул на глаза свою зелёную бейсбольную кепку. Картошка, одетый в футболку сборной Ирландии, пасёт блондинку с рюкзаком, которая как раз сняла его и выставила перед ним свою задницу, туго обтянутую джинсами. Второй Призёр, стоящий в сторонке от остальных, без конца пьёт, охраняя внушительных размеров багаж, состоящий из двух белых пластиковых сумок.
   По ту сторону толпы, за небольшим домиком, именующимся баром, Дохлый беседует с девушкой по имени Молли. Она проститутка и ВИЧ-инфицированная. По ночам она иногда околачивается на автовокзале и снимает парней. Молли влюбилась в Дохлого, после того как он позажимался с ней в дрянном лейтском диско-баре несколько недель назад. Дохлый по пьяни начал доказывать, что ВИЧ не передаётся через поцелуй и в подтверждение этого почти весь вечер целовался с ней взасос. Потом он, правда, впал в истерику и раз пять чистил зубы, прежде чем лечь в постель. Он провёл бессонную, тревожную ночь.
   Дохлый поглядывает на своих друзей из-за бара. Он заставляет этих ублюдков ждать. Но ему хочется убедиться, что легавые не устроили на них облаву. В противном случае эти чуваки могут ехать сами.