Угрюмова Виктория. Двойник для шута

   — Итак, мы уже знаем, с кем хотим побеседовать в первую очередь.
   — Идемте с нами, граф, — сказал Аластер, обращаясь к послу.
   — Почту за честь.
   Лоугана Финнгхайма, маркграфа Инарского, они застали в его собственных покоях. Апартаменты были пусты, и только перепуганный лакей дежурил у первых дверей. Он-то и сообщил императорским вельможам, что маркграф повел себя странно, приблизительно час назад ворвавшись в свои апартаменты и выгнав всех слуг. Он метался, как смертельно раненный человек, и — тут лакей не стал скрывать, что подслушивал, правда, из лучших побуждений, ибо волновался за своего господина — стонал.
   Аластер решительно двинулся вперед, остальные последовали за ним.
   Лоуган Финнгхайм сидел в странной позе у окна, в последней по счету осмотренной ими комнате. Лицо его было жуткого синюшного оттенка, словно графа мучало удушье. Глаза покраснели и слезились. Он поднял мученический взгляд на идущего к нему великана и произнес, едва разлепляя сухие, шелушащиеся губы:
   — Мое возмездие… Ты несправедливо.
   — Я не возмездие, Лоуган, — мягко ответил Аластер, делая знак Аббону Флерийскому, чтобы тот осмотрел маркграфа.
   То был человек лет сорока пяти, казавшийся старше из-за своей чрезмерной полноты. Виски у него серебрились сединой, багровый, апоплексический затылок лежал слоями на отложном воротнике.
   — Что случилось, Лоуган? — спросил шут.
   — Я зашел к Его величеству, чтобы поговорить о милых нашему сердцу безделицах — о тех книгах, которые он просил меня достать, — четко и довольно внятно проговорил Финнгхайм. И тут же задохнулся, зашелся лающим кашлем.
   — Вот, нашел, — прошептал Аббон, подманивая к себе герцога. — На затылке у него точь-в-точь такой же укол, но здесь огромный жировой слой, и яд действует медленнее.
   — Он умрет? — одними губами спросил Аластер. Аббон скорбно покивал головой. И хотя этот едва слышный диалог происходил за спиной у маркграфа, тот словно почувствовал, о чем говорят вельможи.
   — Я умираю, — прохрипел он с натугой. — Император стоял и вдруг упал, схватившись за мое плечо. Я очень испугался, потому что…
   — Не продолжай, — остановил его шут, видя, как трудно говорить толстяку. — Я бы тоже испугался насмерть. Что ты видел?
   — Силуэт… Размытый силуэт человека в зеленых одеждах. Он погрозил мне пальцем, вот так… — И маркграф сделал слабую попытку воспроизвести жест. Получилось у него это не лучшим образом, и рука бессильно упала на колени. — Он опирался на клюку или посох. Я испугался, один Господь знает, как я испугался. Повернулся и убежал, оставив императора… — Снова жестокий приступ кашля и хрипов. — А потом почувствовал там, в затылке, боль, будто оса укусила. Тело стало неметь… Что с императором? — спросил Финнгхайм тревожно. — Он ведь не может умереть? А я своими глазами…
   — Не волнуйся, Лоуган. Император сейчас обедает в обществе принцессы Арианны, — отчетливо произнес Аластер, подходя к толстяку и беря его за ледяную, влажную руку. — Все будет хорошо, не бойся.
   Лоуган улыбнулся и…
   — Он умер, — бесстрастно сообщил Аббон Флерийский. — Яд сделал свое дело.
   — Вы не могли ему помочь? — отчего-то шепотом спросил Шовелен.
   — Нет, не мог. Это не тот яд, от которого есть противоядие. Я мог бы только продлить его агонию, а значит, и мучения.
   — Я позову лакея, — сказал шут. — Объясню ему, что его господин умер от… отчего он мог умереть, Аббон?
   — От удара. Я займусь им, не беспокойтесь. Идите. Я буду ждать вас у себя через час, нам нужно поговорить.
   Незадолго до рассвета из боковой двери, которой обычно пользовались повара и дворцовые слуги, вышел высокий молодой человек в строгом черном костюме для верховой езды. Легкая шелковая одежда ловко обтягивала юное сильное тело, а черный плащ взлетал при каждом шаге или движении, подтверждая невероятную тонкость ткани, из который был сшит. Теплый ветерок трепал смоляные волосы всадника. Четверо гвардейцев — огромные, молчаливые, бесстрастные — следовали за ним, молодой человек быстро пересек ухоженную лужайку перед дворцом и вошел в помещение конюшни. Проснувшиеся кони, которые уже топтались в стойлах, радостно фыркали и тихонько, будто заговорщики, ржали, приветствуя раннего гостя.
   — Что, Донг, соскучился? — спросил молодой человек ласково, похлопывая коня по крутой шее. — Истосковался?
   Конь кивал головой и терся о плечо хозяина, всем видом давая понять, что его нужно вывести из темного, тесного помещения и пустить вскачь. Он нетерпеливо перебирал стройными ногами с мощными бабками, взмахивал шелковистым хвостом и раздувал ноздри. Это был восхитительный унанганский жеребец, привезенный в подарок императору послом далекого Донга. Только там, в степях, на юго-востоке Ходевенского континента, выращивали эту породу лошадей.
   Донг был не просто вороным, какие не так уж и редко встречаются в мире. Его мягкая, атласная шерсть была того восхитительного черного цвета, который отливает лиловым и больше всего похож на цвет ночного неба над океаном.
   Конь этот находился в императорской конюшне на особом положении: к нему не подходил ни один близнец, и только государь ездил на нем верхом, когда никто этого не видел.
   Гвардейцы седлали своих коней, выделявшихся исполинскими размерами, готовые сопровождать императора хоть на край света. При этом двигались они бесшумно, стараясь не мешать Ортону думать, даже между собой не переговаривались.
   Аббон Флерийский появился в дверях конюшни неожиданно.
   — Ортон! — позвал негромко. — Я не помешаю тебе, если проедусь верхом в твоей компании?
   — Нисколько, — откликнулся император. — Пожалуй, даже буду рад. Мне необходимо с кем-то поговорить, и ты весьма подходишь на роль исповедника.
   — Великий эмперадор скажет, что я отнимаю у него его хлеб, — рассмеялся маг, выводя из стойла кроткую амайскую лошадку цвета утреннего тумана. Он легко вскочил в седло и, пригнув голову, выехал наружу.
   Какое-то время они с Ортоном молча пришпоривали своих коней, заставляя тех перейти на галоп. Император выглядел странно, и Аббон никак не мог определить, что именно испытывает государь: он не был ни подавленным, ни угнетенным, ни расстроенным, ни испуганным, но на душе у него явно было неспокойно. Словно что-то произошло, и молодой человек удивляется этому, не зная, как быть. Аббон понял, что император не представляет, как начать разговор, и пришел на помощь.
   — Государь, — заговорил он, понукая своего коня держаться поближе к скакуну императора. — Что-то еще случилось, о чем я пока не знаю?
   — Ты случайно не подмешал мне в питье своего приворотного зелья? — спросил Ортон таким странным голосом, что было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
   — По-моему, не подмешивал, — усмехнулся маг. — А что, появляются первые признаки заболевания?
   — Какого заболевания? — поднял бровь молодой человек.
   — Ну, любовь — это своего рода болезнь, об этом пишут и ученые, и мудрецы, и поэты. Причем все настаивают на том, что болезнь эта неизлечима.
   — А ты сам как думаешь?
   — Я с ними не вполне согласен: грубость, непонимание, ложь, несправедливость — все это может стать хорошим лекарством от любого светлого чувства. И любви в том числе.
   Император нахмурился:
   — Но я ведь все равно должен на ней жениться, а значит кому какое дело, как станут развиваться наши отношения. Я имею в виду — что плохого в том, что, кажется, я влюбился в собственную невесту? Она оказалась такой необыкновенной.
   — Это просто прекрасно. Ваше величество, — мягко молвил маг. — Что же тебя тревожит?
   — Наверное, отсутствие соответствующей традиции. Мои предки не сильно обожали своих жен, не правда ли?
   — Просто им не так везло, как тебе, Ваше величество. Многие были вынуждены страдать от запретной любви, храня верность тем, кто занимал, по сути, не свое место. Бремя императора — тяжкое бремя. И тебе посчастливилось, если твои обязательства совпадают с твоими желаниями.
   — Непривычно как-то, — пожаловался Ортон. — Кажется, вот-вот что-то такое возникнет, что помешает мне любить и быть любимым, помешает достичь счастья. Слишком все хорошо — не нравится мне это.
   — Может, просто принцесса к тебе равнодушна, вот ты и мечешься? — озарило Аббона.
   — По-моему, наоборот, она расположена ко мне даже больше, чем я мог мечтать. За такой короткий срок знакомства мы с ней прекрасно поладили и обнаружили столько общего… Ты ведь знаешь, как это бывает: мелочи, иногда незаметные глазу, а столько говорят. Арианна не просто очаровательна, мила, умна и обаятельна. Она еще и относится ко мне особенно. Ко мне никто так не относился, и сам я ни о ком раньше так не думал. Вот тут, — и император, смущаясь, указал рукой на грудь, — вот тут тепло и все время сжимается сердце. Когда я читал любовные романы, мне и в голову не приходило, что все, что описывается в них, люди чувствуют на самом деле. Я полагал это прекрасной поэтической выдумкой.
   — Рад, что тебе удалось испытать это на собственном опыте, — пробормотал Аббон. — Меня настораживает одно, мой мальчик. Не дай Бог, ты окажешься прав в том, что слишком все хорошо складывается в столь опасное для тебя время. Бывает, что плата за такое счастье оказывается непомерной.
   Ортон пустил коня галопом и сильно оторвался от своих спутников. Магу удалось догнать его только через минуту, и он сильно запыхался.
   — Государь, государь, умерь свой пыл. В моем возрасте такие скачки отнимают гораздо больше сил, чем раньше. Подумай о моих рассыпающихся костях.
   Император обернулся к нему с веселой улыбкой:
   — Негодник! Недавно некая графиня изливала душу своей приятельнице так громко, что мне удалось услышать большую часть ее скорбной истории, и…
   — Ты подслушивал?! — с преувеличенным возмущением воскликнул Аббон.
   — Естественно. Как же еще мне узнавать, что творится у меня под носом? Так вот, она жаловалась, что ты был с ней любезен, даже слишком любезен какое-то время, а потом оставил ее ради молоденькой баронессы, которая тоже не осталась равнодушна к твоим чарам. Ты что, насильно вливаешь им свое приворотное зелье? И тебе ли говорить после этого о возрасте?
   — Оставим эту тему, мой мальчик, — смущенно молвил Аббон. — Я натура творческая, увлекающаяся. Семья, дети, тихий уютный очаг еще лет триста назад перестали меня привлекать. Но объяснить это милым дамам не дано даже мне при всех моих способностях.
   — Хорошо, — согласился Ортон. — Поговорим о тех сомнениях, которые возникли у тебя по поводу последних событий и которыми ты отказался со мной делиться. А как теперь, после смерти близнеца? Ты уже советовался с Сивардом?
   Аббон сразу понял, о чем идет речь. Замялся, но подумал, что невозможно отмалчиваться все время.
   — Нет, государь, — ответил совершенно другим тоном, серьезно и сурово. — Я еще не говорил с рыжим, но беда не в этом, а в том, что Аластеру пришла в голову некая идея. И это меня пугает сильнее всего. Аластер-то не ошибается, как бы мне того ни хотелось.
   — Он мне ничего не говорил.
   — Он пришел ко мне за помощью, чтобы проверить некоторые свои соображения. Ничего толкового мы с ним так и не придумали, однако и его, и меня смущает нарочитость поступков нашего врага — я, конечно, не об убийстве говорю. Вся история с подкупом, как в свое время и нападение бангалорского флота на Анамур, слишком смахивает на авантюру, чтобы всерьез относиться к такому противнику.
   Двести пятьдесят лет назад твои предки решили не придавать особого значения внезапной вспышке агрессии со стороны Бангалора — посчитали это чем-то вроде мальчишества: детской болезни самоутверждения. И — верные заветам Брагана — не сочли себя вправе пройти с огнем и мечом по всему архипелагу, наказывая ни в чем не повинных жителей за глупость и злобность их владыки. Признаюсь, тогда я был одним из самых ярых сторонников такого решения. И когда наша армия все же высадилась на Алоре, всячески настаивал на том, чтобы немедленно отозвать ее назад.
   Сейчас бангалорские «друзья» вновь ведут себя более чем странно, делая очевидные глупости и привлекая к себе наше внимание своим враждебным поведением. Странный расклад и тревожный — и мы с Аластером уже не можем относиться к этому с прежней снисходительностью.
   — И что же вас тревожит? — непонимающе пожал плечами Ортон.
   — Когда человек становится посреди рыночной площади и начинает орать во все горло: «Я дурак! Я не могу сделать ни одной толковой вещи! Я полный идиот!» — я ему не верю. Зачем оповещать об этом весь свет? А если это еще и недешево обходится… Стал бы ты, будучи каким-нибудь мелким царьком, нападать на Роан? Стал бы чуть ли не в открытую ходить по дворцу и пытаться подкупить придворных?
   — Нет конечно.
   — Вот и я думаю, что нет. А если человек поступает таким образом, то на уме у него что-то другое, тебе не кажется?
   — Ты прав, — согласился император. — Что же теперь?
   — А ничего. Просто будем учитывать это обстоятельство. Расследовать убийство. Готовиться к свадьбе. И главное — помнить, что жизнь продолжается, несмотря ни на что!
   За обедом Арианна то и дело пыталась украдкой рассмотреть императора и решить для себя, с кем она имеет дело на сей раз. Но в любом случае была веселой, радостной и старалась держаться непринужденно. Она поддерживала беседу, охотно смеялась любым шуткам, и короли, присутствовавшие на обеде, были ею, безусловно, покорены. Арианну же согревала мысль о том, что Ортон все равно видит ее и гордится ею.
   Остаток дня она провела с Алейей, с восторгом, словно ребенок, внимая ее бесконечным рассказам. Когда стемнело, баронесса Кадоган послала за двумя своими подругами, и вместе они помогли Арианне переодеться в кокетливый и изысканный ночной наряд. Волосы ей распустили и расчесали так, чтобы они пышным легким облаком лежали у нее на плечах. Затем Алейя смазала губы принцессы смесью меда, лимонного сока и вина, отчего они стали еще более свежими, полными и яркими. Брови девушки расчесали маленькой щеточкой, уложив их красивыми дугами, а уголки глаз немного оттенили порошком сурьмы — полезным для зрения и делающим взгляд более глубоким и притягательным.
   Арианна ждала императора часам к десяти, но его все не было. Алейя Кадоган давно удалилась в свою комнату и улеглась спать, ее приятельницы отправились в правое крыло дворца. Вскоре в коридорах стало тихо, и умолкли голоса, и шагов больше не было слышно. В огромных стрельчатых окнах напротив погасли огни. Принцесса сидела на постели, поджав под себя ноги, и упрямо ждала. Рядом с ней, на низеньком столике, инкрустированном янтарем и кошачьим глазом, лежала стопка книг и маленькие пяльца с заброшенным вышиванием. Арианна то бралась за чтение, но, перелистав пару страниц, откладывала книгу в сторону, то принималась чуть ли не наугад тыкать иголкой в белый шелк платка, на котором задумала вышить монограмму Ортона. Но и это занятие ее не занимало: она надолго прерывала работу, напряженно прислушивалась, не раздадутся ли за дверью легкие, знакомые шаги.
   Никогда в жизни Арианна так не мечтала увидеть другого человека. Это чувство вовсе не было похоже на ее первую, девичью влюбленность. Если тогда она все время мечтала и была счастлива своими грезами, если могла часами находиться в одиночестве, чтобы всласть напридумывать себе всяких историй, в которых белокурый герой спасал ее от разбойников, диких зверей, жестоких врагов или нелюбимого жениха — то теперь одиночество было просто невыносимым. Принцесса пыталась мечтать, как и раньше, но мысли путались, душа тосковала, и оказывалось, что самые простые слова, произнесенные Ортоном, были ей дороже любых пусть даже самых прекрасных, но придуманных ею. Ей хотелось не подвигов, совершенных во имя ее, не опасных приключений, не пылких страстей, но тихих и безыскусных радостей: светлого вечера, проведенного с любимым; куска хлеба, поделенного на двоих; счастливой жизни и спокойной старости; красивых детей. За это она была готова поступиться богатством, могуществом и властью.
   Арианна постигала сложную науку любви.
   А любовь жаждет все отдать, в отличие от влюбленности, которая жаждет все получить.
   И принцесса, может, сама того не сознавая, ждала Ортона, чтобы беззаветно отдать ему все тепло и всю нежность души, пробужденной им к новой жизни и новым надеждам.
   Ее упорство было вознаграждено. Ортон пришел около полуночи.
   — Здравствуй, — обрадовалась она. — А я уже соскучилась. Много дел?
   — Много, — ответил он, не зная, с чего начать.
   — Ты видел меня сегодня? — спросила принцесса. — Я тебе понравилась? Прическу мне делала Алейя, и вообще я страшно рада, что мы с ней подружились — никогда не видела женщины более прекрасной и умной. Я восхищаюсь ею. Знаешь, я люблю свою мать, но восхищаться ею мне никогда не приходило в голову — она вызывала только жалость и сострадание.
   — Арианна, — сказал император, хмурясь. — Подожди минуту, дорогая. Я должен кое-что тебе сказать: я не видел тебя сегодня. Не было у меня такой возможности. Дело в том, что сегодня во дворце произошло глупое и бессмысленное убийство.
   — Кто?! — выдохнула Арианна. — Кто умер?
   — Я. Точнее, убили моего двойника, но ведь целились-то в меня. А пострадали невинные люди. Представь, еще погиб маркграф Инарский — он видел убийцу, и от него поспешили избавиться. Через день-другой должен приехать его сын. Мальчик едет на свадебные торжества, а получит такой страшный удар — даже не знаю, как ему об этом сказать.
   — Как ужасно, — сказала принцесса с непритворной скорбью. — Как ужасно. При дворе Майнингенов умирают часто, и мне это не в диковинку. Но здесь, у тебя, смерть выглядит нелепым и чудовищным недоразумением, особенно такая смерть.
   — Главное, — сказал Ортон, — что мне много раз твердили, что это и есть бремя императора. И я честно был готов умереть, если так рассудит судьба. Но как жить, зная, что из-за тебя погибли люди?
   — Их готовили к этому, — вздохнула принцесса. — Так же, как и меня. Они знали, на что идут. Не казни себя: считай, что это солдаты, павшие на поле битвы. В сущности, здесь и идет настоящая битва.
   — Какая ты мудрая, — восхитился Ортон, пользуясь случаем, чтобы поцеловать ее. — О чем ты думаешь сейчас, милая?
   — Завтра свадьба, — сказала принцесса. — Что же нам делать?
   — Жениться. Если ты не боишься, конечно.
   — Меня всю жизнь готовили к тому, что будет очень страшно, невыносимо страшно. Но мне никто и никогда не говорил, что страх за собственную жизнь — каким бы всепоглощающим он ни был — отступает и уходит прочь, когда начинаешь тревожиться за жизнь существа, гораздо более бесценного для тебя, чем ты сам. Ортон! Что будет с нами? С тобой?
   Император подхватил ее на руки и закружил по комнате.
   — Не знаю, что со мной будет, но догадываюсь, что уже случилось! Арианна, эти дни я, возможно, буду редко появляться у тебя, возможно, буду невнимателен, но ты перетерпи.
   — Я понимаю, — прошептала она. — Бремя? Бремя императора…
   — Да. Но ты должна твердо помнить то, что я скажу тебе… — Он осторожно опустил ее на пол, развернув спиной к окну, затем встал на одно колено и произнес торжественно: — Я люблю тебя, Арианна, и прошу, чтобы ты согласилась стать моей женой. Если ты не знаешь, что ответить, то лучше не торопись, потому что для меня бесконечно важно, чтобы ты сказала «да». Подумай, стою ли я твоей любви и привязанности?
   И принцесса покачнулась, схватилась рукой за горло, будто ее душили, и разрыдалась так безудержно, так отчаянно, словно ей сообщили самую горестную весть.
   — Что? Что? Что с тобой? — спрашивал Ортон, осыпая поцелуями ее руки и мокрое лицо.
   — Я счастлива, я так счастлива, — твердила она, не переставая плакать.
   Арианна не знала, как объяснить ему — удивительному, ставшему таким родным и близким, — что ее всю жизнь готовили к жизни без любви и нежности, к существованию в качестве живого залога или символа. И она заранее смирилась с этим, нарастив на своей душе что-то вроде ледяного панциря, чтобы ничто не могло ее ранить или причинить боль. А Ортон в несколько дней не только растопил этот лед, но и достучался до ее сердца, и теперь оно нестерпимо болело. Принцессе еще никто не успел рассказать, что любовь — это тяжкий труд, и боль, и мука. И что счастье — это вовсе не абсолютный покой и не постоянная радость. Но она уже догадывалась об этом, прижимаясь к своему жениху.
   — Я, я люблю тебя, Ортон? Я люблю… — повторяла она, не веря, не смея поверить в то, что с ней случилось чудо, которое она до сих пор полагала недоступным для себя.
   Они просидели около часа в полной темноте, смеясь, шепча всякие глупости и целуясь. Наконец император поднялся:
   — Милая, мне жаль, но я должен уйти. Я и так задержался.
   — Ты уходишь?! — спросила Арианна, и глаза ее снова наполнились слезами. Но она подумала, что Ортону и без того трудно, и потому мужественно сдержалась.
   — Не хочу, но придется. Пора собирать совет и решать что-то с убийствами. Я теперь слишком счастлив, чтобы позволить неведомо кому убить меня.
   — Не говори так, — прошептала она истово. — Не смей говорить так. Я только-только встретила тебя… Ты будешь жить, что бы ни произошло, обещаешь?
   — Хорошо, — улыбнулся он. — И сегодня я оставлю в предпокое еще несколько охранников. Так мне будет спокойнее. А сейчас ложись спать — завтра тебе нужно рано вставать, и целый день ты проведешь на ногах.
   — Ну и пусть, — сказала Арианна. — Когда ты рядом, я не устаю. Ортон, скажи мне одну-единственную вещь: может быть такое, чтобы и завтра со мной будешь не ты, а кто-то другой?
   — На церемонии буду я, — ответил император. — А дальше и сам не знаю.
   Когда он ушел, Арианна бросилась в кровать и сжала в объятиях пуховую подушку. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться своим нежданным счастьем, но тех, кому она доверяла, рядом не было. Разве что Алейя Кадоган… Но будить баронессу среди ночи, чтобы поведать ей банальную историю о двух счастливых влюбленных, это было бы совсем неприлично…
   Арианна так и заснула не раздеваясь.
   — Император здесь, — раздался в кромешной тьме голос Аластера, герцога Дембийского. — Все ли готовы?
   — Да, да, да… — зазвучали разные голоса.
   — Нет нужды говорить, зачем мы собрались, — молвил Аластер. — Через несколько часов император женится на принцессе Арианне, и с этого мгновения жизнь его будет подвергаться еще большей опасности, не говоря уже о жизни нашей будущей императрицы. Прошу вас, господа, высказывайте свои предложения, делитесь идеями…
   — Почему «еще большей»? — раздался немного растерянный голос Ортона.
   — Потому, Ваше величество, что каждый следующий после свадьбы день станет приближать нас к тому счастливому и торжественному моменту, когда мы сможем объявить о рождении наследника. Будущего императора Великого Роана. Так что убийца постарается завершить свои дела как можно быстрее — чтобы наследник не успел появиться.
   — Сейчас буду говорить я, Аббон Флерийский, — сказал маг. — Меня испугали и насторожили предсмертные слова маркграфа Инарского, а также способ, которым были убиты обе несчастные жертвы. Дело в том, что человек в зеленой одежде, опирающийся на посох и рассылающий смерть с невидимыми ядовитыми иглами, может быть только монхиганом. А этого как раз быть не может.
   — Положим, — возразил Аббон Сгорбленный, — вызвать фантом под силу любому деревенскому колдуну. Да и такие трудности — это нечто лишнее, ведь можно просто одеться соответствующим образом. Кто теперь, спустя столько сотен лет, сумеет отличить подлинного монхигана от мнимого? Наш милый Финнгхайм, о котором я стану глубоко скорбеть, не отличался умом — пусть простит мне покойник нелестное это высказывание. Он мог увидеть монхигана там, где его в помине не было.
   Меня беспокоит другое — зачем это было сделано? И вопрос нужно ставить иначе: тот, кто совершил это убийство, совершенно прозрачно намекнул нам о том, что посвящен в тайну происхождения Ортона Агилольфинга. Ведь не так уж много людей знали о том, что император Браган — не просто талантливый и удачливый полководец, не просто великий государь, а еще и Саргонский чародей. Вы же, господа, рассуждаете так, словно весь мир владеет теми же тайнами, что и мы, избранные…
   На несколько секунд воцарилось молчание. Каждый думал о чем-то своем.
   — Яд, — сказал Аббон Флерийский. — Меня тревожит, что яд был необычный, тот самый…
   — Тут я не специалист, — вздохнул князь Даджарра, который считал эту проблему не принципиальной и далеко не самой важной, — но думаю, что и добыть соответствующий яд — это не самое трудное.
   — Как сказать, — с сомнением в голосе произнес маг. — Нужно же откуда-то узнать рецептуру.
   — Вы же знаете, — заметил Далмеллин.
   — Ну, не хватало еще, чтобы кому-то, кроме членов нашего Совета, был открыт доступ к тайнам Агилольфингов!
   — Придется привыкать, — отозвался Локлан Лэрдский, до которого постепенно начинала доходить вся сложность создавшегося положения.