Страница:
***
Вспоминая сейчас ту ночь на четырнадцатое октября, когда неожиданно грянула катастрофа, я не могу с уверенностью сказать, кто конкретно был виновен в том, что паразиты получили сигнал предупреждения. Мне кажется, что это был Жорж Рибо, — странноватый, маленького роста человек, попавший в наш круг через поручительство Джоберти. Рибо был автором ряда книг о телепатии, магии, спиритизме и пр, с названиями вроде «Затерянный чертог», «От Атлантиды к Хиросиме». Он же был создателем журнала «Les Horizons de L'Avenir» «"Горизонты будущего" (фр.)·. Наверное, несправедливо будет утверждать, что Джоберти выказал непроницательность, остановив выбор на этом человеке. Рибо был личностью с развитым интеллектом, хорошим математиком. Его книги свидетельствовали о том, что он очень близко подошел к догадке о существовании паразитов разума, но нельзя не отметить и того, что они были излишне спекулятивны и порой не всегда научны. Говоря об Атлантиде, он вдруг перескакивал на ядерную физику, с обрядов первобытных племен на кибернетику. Веский аргумент насчет эволюции он смазывал на нет совершенно огульным „фактом“ из спиритической литературы, в одной и той же сноске приладил слова и ученых и душевнобольных. В Диярбакыр Рибо приехал специально, чтобы встретиться со мной — маленький человечек с тонким нервическим лицом и пронзительно-черными глазами. Мне сразу показалось, что из всех, кого мне уже довелось встречать, этот, при всем его уме и знании, наименее надежен. Его суетливые, никчемно поспешные манеры внушали чувство, что по сравнению с остальными этот человек как-то менее устойчив, нестабилен. Вслух эту мою мысль высказал Райх, заметив: „Ему не хватает индифферентности“.
В тот вечер, часов в десять, я работал у себя в комнате за письменным столом. Совершенно неожиданно я вдруг почувствовал то самое « знобящее» ощущение, что возникает при появлении паразитов. Ощущение было точно таким же, как тогда, в квартире на Перси-стрит. Успев сообразить, что это, вероятно, какая-то очередная «профилактическая» с их стороны проверка, я поспешно упрятал свою теперешнюю сущность в прежнюю оболочку и переключился на решение шахматного этюда. Мыслил я нарочито медленно, на каждый ход затрачивая не меньше минуты, хотя на деле мог перескочить к итоговому решению мгновенно. Остановившись где-то на середине, я дал своим мыслям отвлечься и поднялся принести себе фруктового сока (алкоголь я уже не употреблял, соответствующее возбуждение мог запросто вызывать теперь мгновенным умственным сосредоточением). Затем я сделал вид, что утерял нить рассуждения, и с терпеливым усердием начал обдумывать все ходы заново. Примерно через полчаса я зевнул и допустил, чтобы ум у меня утомился. Все это время я чувствовал на себе их пристальное наблюдение причем из более глубокого слоя сознания, чем тогда на Перси-стрит. Год назад при аналогичных обстоятельствах я бы даже не испытал перемены в самочувствии — настолько скрытным было это наблюдение, исходящее вовсе откуда-то из-за порога сознательного или подсознательного восприятия.
Уже минут через десять после того как улегся в постель, я наконец почувствовал, что они меня оставили, и тогда подумал, что бы они могли мне сделать, если б решились «атаковать». Ответить на это было затруднительно, но силу я в себе ощущал достаточную для того, чтобы отразить исключительно мощный натиск.
В полночь раздался звонок телекрана. Звонил Райх; он был явно чем-то встревожен.
— Они к тебе не наведывались?
— Наведывались. Оставили с час назад.
— А меня вот только что, — сказал Райх. — Это у меня был первый случай, когда я ощутил их присутствие по-настоящему. Ощущение мне не понравилось. Они сильнее, чем мы предполагали.
— Не берусь о том судить. Наверно, это было что-то вроде очередной проверки. Ты успел от них оградиться?
— О да. Я, к счастью, сидел над теми надписями к «Абхоту», так что мне оставалось лишь поусерднее на них сосредоточиться и соображать вполсилы.
— Позвони, если нужна будет помощь, — сказал я. — Мне вот думается, может, мы как-нибудь состроим умы в параллель, как братья Грау? Что-нибудь, глядишь, и получится.
Я снова лег и даже принял меры предосторожности: вместо того чтобы выключить сознание разом, как лампу, стал наливаться сном постепенно, как в прежние времена.
Из сна я выдрался в состоянии подавленном, чем-то напоминающем похмелье или симптом нарождающейся болезни. Голова разбухала от свинцовой, ломовой тяжести, словно ночь я провел где-нибудь в сыром и холодном подвале. И тут до меня дошло: игра в прятки закончена. Пока я спал, они скрытно вползли и овладели мной. Я походил на узника, накрепко связанного по рукам и ногам.
Итак, свершилось. Хотя это было не так уж и страшно, как мне думалось; я готовил себя к худшему. Фактически ощущать в себе их присутствие всегда представлялось мне чем-то невыразимо мерзостным; на самом деле это было не так. Просто я чувствовал в себе наличие чего-то чужого — нечто такое, что почему-то хотелось назвать «металлическим». У меня не было мысли оказывать сопротивление. Какую-то секунду я походил на задержанного, который сознает, что единственный шанс выпутаться — это всем своим видом убедить блюстителей порядка, что его арестовывают по ошибке. Поэтому я повел себя так, как повел бы год назад: недоуменно, в тревожном замешательстве насторожился, однако все это без особого страха, в твердой уверенности, что сейчас приму аспирин и недомогание тотчас пройдет. В уме я стал якобы вышаривать ответ, что именно могло послужить причиной моего сегодняшнего дурного самочувствия.
Примерно с полчаса никаких ощутимых изменений не наблюдалось. Я пассивно лежал, полностью расслабясь, и без особого беспокойства потихоньку гадал, когда они меня оставят. Втайне я сознавал, что при необходимости смогу прибегнуть к силе и сбросить паразитов с себя.
Затем постепенно до меня стало доходить, что ждать бесполезно. Они знали то, что знал я: знали, что я притворяюсь. И вот, словно почувствовав, что я об этом догадался, паразиты взялись за дело уже по-иному. Они постепенно, не торопясь, начали нагнетать на мой мозг давление такой силы, от какой прежде я бы мгновенно сошел с ума. Подобно тому как тошнота ощущается физически, мой ум сейчас ощущал все растущий вес этого гнетущего бремени, по своей тошнотворности схожего с приступом морской болезни.
Мне, очевидно, следовало дать им отпор, но я медлил, решив до поры не изъявлять своей силы наружу. Я сопротивлялся пассивно, словно бы не сознавая, откуда исходит давление. У них, вероятно, складывалось опущение, будто перед ними громоздится гигантская тысячетонная глыба, и вот они теперь всем скопом силились ее своротить. Давление нарастало, но я чувствовал в себе незыблемый покой и уверенность. Я знал, что сил у меня вполне хватит и на вес в полсотни раз больший.
Однако уже через полчаса стало ясно, что на мозг мне давит бремя весом едва не с Эверест. Резервный запас прочности был по-прежнему огромен, но если так будет длиться дальше, то я рисковал постепенно ее израсходовать. Не оставалось ничего иного, как применить силу. И вот, рванувшись с краткой мгновенной мощью, я подобно разрывающему путы узнику сбросил с себя их гнет. Луч внимания сфокусировал до интенсивности примерно оргазма, его острием я стеганул эту нечисть. Мощность луча можно было при желании увеличить в десяток раз, но мне все так же не хотелось, чтобы они проведали, какой конкретно силой я обладаю. Как и прежде, я был спокоен и уравновешен. В некотором смысле это единоборство мне даже нравилось. Если я выйду из него победителем, мне не придется более осторожничать, пытаясь скрыть свою силу — она и без того станет им понятна.
Результат пробного удара был разочаровывающим. Гнет за секунду пропал, сами паразиты рассеялись; создавалось впечатление, что я никого из них не задел. Это напоминало бой с тенью. А мне бы так хотелось почувствовать, что я «съездил» по ним как боксер, проводящий нокаут! Но ничего подобного не произошло — совершенно однозначно.
Атака тотчас же возобновилась. На этот раз она была столь жесткой и внезапной, что я едва успел ее отразить из неподготовленной позиции. Меня можно было сравнить с хозяином дома, двери которого пытается высадить орава уличной шпаны. Я понимал, что имею дело с тварями явно «низшего» порядка, и им не должно быть места в моем мозгу. Они, словно какие-нибудь крысы из канализации, возомнили, что своим бесчисленным скопищем могут со мною справиться, и теперь я должен был показать, что их здесь не потерпят. Страха во мне не было: я видел, что на заведомо чужую территорию их толкает безудержная наглость. Ринувшись было вновь, они получили хлесткий ответный удар и вынуждены были откатиться.
Непосвященные иной раз спрашивают, «видел» ли я паразитов, умозрел ли их обличие? Отвечаю — нет. Нагляднее всего мои ощущения можно описать, представив, что у тебя, допустим, сильный жар и изнуренность во всем теле. В таких случаях начинает казаться, что все вокруг идет наперекосяк. Стоит ступить на край проезжей части, как вдруг откуда ни возьмись появляется автобус и на сумасшедшей скорости проносится мимо, едва не сбив тебя с ног. Возникает чувство, что весь мир желает тебе зла, и приходится бежать по нему как по длинному петляющему коридору, где за каждым поворотом таится кто-то, готовый нанести тебе удар. Ощущение безопасности пропадает, и начинает казаться, что все в твоей жизни невероятно хрупко и уязвимо. Вот такое примерно ощущение жизни возникает при их атаке. В прежние времена я бы лишь вскользь заметил, что на меня непонятно отчего накатили вдруг безудержный пессимизм и жалость к себе, а там бы уж я подыскал им какую-нибудь мнимую причину и списал дурное самочувствие на их счет. Каждый из нас участвует в подобных стычках по сотне раз на дню, и верх в них одерживает тот, кто откидывает прочь уныние и страх перед жизнью, думая о себе как о победителе, о человеке с важной целью. Мы все наслышаны об источниках «неведомой жизненной силы», скрытно бытующей внутри нас. Так вот, работа над собой, которую я неуклонно проводил в течение предшествовавших месяцев, просто сделала для меня этот «потаенный источник» гораздо доступнее. Сила во мне произрастала из оптимизма, из «позитивного мышления» (если уместно употребить здесь эту весьма размытую по смыслу фразу).
Поединок с паразитами длился без особого перевеса в ту или иную сторону вот уж примерно час. Я не допускал мысли, что в итоге будет, если паразиты на самом деле неисчислимы и сил у них достаточно, чтобы ломить не переставая недели напролет, пока у меня не истощится ум. Когда эта мысль непроизвольно всплыла сама собой, я ее немедленно подавил. А между тем в этом действительно состояла главная опасность.
К пяти часам я уже чувствовал некоторую усталость, но ни в коем случае не ослабление душевных сил. И именно тогда я почувствовал, что они, судя по всему, стягивают новые силы, готовясь к решительному штурму. На этот раз я решил дать им приблизиться вплотную. Мне хотелось убедиться, могу ли я нанести им урон. И я безропотно ждал, когда они, скопившись, навалятся всей прорвой, словно огромная толпа. Я безмолвно наблюдал, как они все обильней и обильней скапливаются вокруг меня, пока наконец не почувствовал, что мне начинает перехватывать дыхание. Ощущение было ужасным, равносильным тому, как если бы я добровольно сунул руку в медленно сжимающиеся тиски. Вес все тяжелел. Я терпел его, не давая себе шевелиться. И вот когда сносить чудовищное бремя стало совсем уже невмоготу, я, собрав всю мозговую энергию воедино, выпалил ее единым залпом. Эффект был такой, словно в самой гуще толпы разорвался артиллерийский снаряд. На этот раз промаха не было. Паразиты, очевидно, были невесомы, как туча мошкары, но набилось их там столько, что отпрянуть достаточно быстро они не успели. И я испытывал отрадное чувство: урон им был нанесен достаточно весомый.
***
Вслед за тем на полчаса наступило затишье. Присутствие паразитов все так же ощущалось, но было очевидно, что оправятся они не скоро. Позже я выяснил почему. Я научился вызывать в себе внутреннюю силу, равную по мощности фактически водородной бомбе. В этот раз я применил ее впервые, так что мне даже самому было невдомек, насколько она мощна. Паразиты сомкнулись вокруг меня плотным кольцом, словно громадная стая крыс, считая, что перед ними котенок, а напоролись неожиданно на здоровенного тигра. Неудивительно, что они струхнули.
Мной также владела отрадная удовлетворенность. Несмотря на то, что для удара я использовал всю силу, ощущения опустошенности во мне не было. Я, как и всегда, чувствовал себя бодрым и свежим, а возвышенная радость триумфа преисполняла уверенности, что подобным образом я смогу удерживать оборону еще не одну неделю.
Но минуло полчаса, и когда сквозь шторы начал мало-помалу просачиваться блеклый сумрак наступающего рассвета, я почувствовал, что на меня исподволь надвигается нечто, к чему я совершенно не готов. То было небывалое по своей странности опущение, как если бы я, стоя на сухом месте, почувствовал вдруг под ногами хлюпанье холодной воды и обнаружил, что та, невесть откуда взявшись, медленно прибывает, поднимаясь уже к коленям. Прошло какое-то время, прежде чем я осмыслил, что они атакуют из той области моего мозга, о существовании которой мне самому было неведомо. Я был силен оттого, что сражался с ними силой своего знания, но нельзя было не учитывать, что знание собственного ума у меня мизерно. Я был подобен астроному, который, имея представление о Солнечной системе, полагает, что знает обо всей Вселенной.
Паразиты готовились к тому, чтобы атаковать извне, из-за пределов моего знания о себе самом. Ведь действительно, к перспективе такого глубинного изучения я еще не приблизился. Я рассчитывал (что весьма предусмотрительно) отложить его на более отдаленный период времени. Довольно часто я размышлял над тем, что жизнь человека целиком зиждется на определенном наборе близких ему понятий, к которым он относится как к чему-то принятому. Ребенок воспринимает как должное своих родителей и дом, в котором родился; со временем он аналогичным образом начинает воспринимать свою страну и общество. Для начала такие «опоры» нам необходимы. Ребенок, воспитывавшийся без родителей, скитавшийся с детства по приютам, вырастает с чувством неуверенности в себе. Ребенок, чье детство проходило в нормальных условиях, может впоследствии заиметь привычку высмеивать своих родителей или даже вовсе от них отказаться (что, однако, нежелательно), но делает он это лишь в том случае, когда у него уже хватает сил стоять на собственных ногах.
Все оригинальные мыслители растут над собой, одну за другой откидывая эти «опоры». При этом они могут все так же любить своих родителей и страну, но любят их уже с высоты своей силы — силы, начало которой было положено актом отрицания.
Однако в действительности у людей нет привычки иметь «опоры». Смелый, оригинальный ученый-математик может рабски зависеть от своей жены. Мощный, независимый мыслитель является таковым в основном из-за того, что стойкость в нем поддерживает своим поклонением горстка друзей и учеников. Короче говоря, люди не подвергают сомнению все свои «опоры». Они могут, подумав, отказаться лишь от некоторых, остальные оставив себе как нечто само собой разумеющееся.
Сам я, например, был настолько захвачен процессом открытия и постижения новых континентов ума, при этом полностью отрицая свое прежнее "я" вместе со всеми его привычками и устоями, что совершенно упустил из виду тот факт, что во многом я все так же опираюсь на прежние свои привычки и устои. Хотя я и чувствовал, что моя личность претерпела изменения, но само сознание того, что я — личность, стойко во мне жило. И собственно корень этого сознания — корень понятия «личность» — прикован во всех нас цепью к незыблемому якорю, лежащему на дне непостижимо глубокого моря. Я по-прежнему думал о себе как о представителе человеческой цивилизации. Я все так же сознавал себя жителем Солнечной системы и Вселенной, измеряемой категориями пространства и времени. Время и пространство я понимал как нечто, существующее вечно. Я не занимал себя вопросом, где я был до своего рождения или буду после смерти. Я даже не задумался ни разу, что ждет меня за порогом жизни; для меня это было нечто, чем можно будет «заняться потом».
Теперь паразиты приступили к тому, что, подобравшись к скрытому в темной глубине «якорю» моей личности, принялись его раскачивать. Выразить это более внятно я не могу. Точнее сказать, сам якорь они не качали, это было им не по силам; но они стали сотрясать его цепи столь мощно, что я внезапно ощутил пугающую зыбкость на том уровне сознания, где все должно считаться и неприкосновенным и незыблемым. Во мне неожиданно стали возникать вопросы к самому себе: «Кто я?» — вопросы в самом что ни на есть глубоком, базисном смысле. Подобно тому как смелый мыслитель дерзает переступить через такие понятия, как «любовь к отечеству» и «вера в бога», я перешагнул через те привычные критерии, которыми измеряется личность человека: определенность времени и места рождения, факт принадлежности к людям как биологическому виду (а не к собакам или рыбам), факт моего твердого наличия в мире, обусловленный вседовлеющим инстинктом жизни. Лишившись разом всех этих наносных черт, я, мертвея от ужаса, оказался один на один со Вселенной, созерцая ее внезапно обнажившимся разумом. Однако до меня тут же дошло, что мой так называемый «обнаженный», «чистый» разум так же условен, как и мое имя. Он не может созерцать Вселенную, не налепляя на нее своих ярлыков. Какой же он «чистый», если при виде стола или книги он мгновенно наречет их «столом» и «книгой»! Через отдушины глаз на мир взирала все та же крохотная моя человеческая сущность. И попытайся я так или иначе выйти за ее пределы, как мгновенно наступит мертвая пустота.
Эти размышления занимали меня не забавы ради. Протискиваясь мучительным усилием вниз, я искал некую заматерелую донную твердь сознания, оперевшись о которую, мог бы выстоять против натиска паразитов. У них хватило хитрости показать, что я стою перед отверстой бездной. Я всем своим существом внезапно осознал, что и пространство, и время мы воспринимаем как что-то абсолютное, хотя смерть и уносит нас за их пределы. Мне открылось: говоря о «существовании», я однозначно подразумеваю существование в пространстве и времени. Получается, вселенная Пространства и Времени не есть абсолют. Все в моих глазах внезапно утратило осмысленность. Впервые за все время страшная растерянность и смятение сдавили меня спазмом изнутри. Я увидел, что все, считавшееся мной до этой поры незыблемым и вечным, оказывается, можно подвергнуть сомнению, ибо на деле это может оказаться обманом. Как мыслитель я нажил себе романтическую привычку считать, что ум неподвластен сиюминутности тела в силу того, что он, видите ли, свободен и вечен; мол, телу свойственны тщетность и обособленность, а вот ум — это что-то возвышенное и всеобщее. Это ставит его в положение вечного созерцателя, неподвластного страху. А вот теперь я неожиданно понял: если вселенная сама по себе условна, то, следовательно, и ум у меня так же условен и конечен, как и тело. Вот где полуосознанно думаешь, что ум-то у тебя, оказывается, еще тщедушней, чем тело, и только крепость последнего удерживает его от свержения в хаос.
Полая бездна разверзлась внезапно у самых моих ног. Ее вид даже не вызвал страха; страх — слишком человеческая реакция. Момент сопричастности с открывшейся истиной наполнил душу ледяным холодом. Все человеческое мне представилось вдруг маскарадом, сама жизнь представилась маскарадом. Похоже, удар этот угодил в самую сердцевину моей человеческой сущности, в нечто такое, что я считал неприкосновенным. Я напоминал короля, привыкшего извечно повелевать и вдруг угодившего в лапы варваров, которые вгоняют ему в брюшину меч. Осознание всего обрушилось на мое представление о себе самом, показав, что все вокруг бесконечно обманчиво. Даже то, одержат паразиты верх или нет, стало для меня в ту минуту совершенно безразличным. Я походил на корабль с распоротым днищем, медленным креном показывающий свою беспомощность.
Паразиты не спешили атаковать. Они смотрели на меня, как, должно быть, смотрят на агонизирующее животное, отравленное ядом. Я сделал попытку шевельнуться, сплотить силы для отражения удара, но, видимо, силы оставили меня окончательно. Я был будто парализован. Мысль о сопротивлении казалась бессмысленной. Мощь моего сознания обернулась против меня. Раньше бы мой ум просто подслеповато помаргивал, глядя в открывшуюся пустоту; теперь он впивался в нее немигающим взором. Они допустили ошибку, что не атаковали сразу же. Им бы удалось меня добить: из меня ушла практически вся сила, и восстановить ее не было времени. Именно так они окончили с Карелом Вайсманом, теперь я знал это досконально точно. Сознание бессмысленности существования, мысль о неизбежном распаде приводят в итоге к одному и тому же выводу: уж так ли плоха смерть в сравнении с этими муками? Жизнь представляется не более чем мучительной привязанностью к телу, к призрачному его существованию. Тело начинает казаться чем-то таким же отчужденным, как Земля из космоса, с той разницей, что при этом возникает еще и чувство: возвращаться туда бессмысленно.
Да, им следовало атаковать меня именно в тот момент.
Но смерть Карела, видимо, внушала им уверенность, что я умру так же, как он: покончу с собой. Но вот тут они ошибались, такого соблазна я не испытывал. Мой ум не был теперь подвержен нервозной скоропалительности, которая толкнула бы меня сделать непоправимое. Только слабонервная женщина может упасть в обморок, видя, что ей угрожают насилием; особа с более сильным характером понимает, что это не выход из положения.
И мне пришла мысль, позволившая изменить весь ход событий на противоположный. Суть ее была в следующем. Если эти исчадия специально нагнетают чувство полной бессмысленности всего сущего, то сами-то они при этом, наверное, находятся в каком-то смысле вне его, насылая это чувство откуда-то со стороны. И стоило мне об этом подумать, как я почувствовал, что силы начинают понемногу ко мне возвращаться. До меня дошло, что они намеренно пытаются ввергнуть меня в состояние беспомощности — так же, как поступают, скажем, охотники за черепахами, переворачивая последних панцирем вниз. Но если так, то, значит, им известно и то, что все это — и пустота, и все, что с нею связано, — не более, чем фокус, придуманный, чтобы вводить в заблуждение. Мой ум был включен на полную мощность, но при этом допускал в работе ошибку. Взрослый человек может легко заморочить голову ребенку, воспользовавшись его незнанием. Он может, скажем, заставить его трястись от страха, понаплетя ему всякой жути про Дракулу с Франкенштейном, а затем, сославшись на Бухенвальд и Бельзен, сказать, что в действительности все еще ужасней. И это в какой-то степени будет выглядеть правдоподобным. Надо быть взрослым, чтобы раскусить, в чем здесь кроется подвох. А суть его, между тем, заключается в том, что Бухенвальд и Бельзен — это не неизбежное зло, заложенное в саму природу цивилизации; с ним можно успешно бороться силой добропорядочности. Так что не могут ли и эти твари таким же точно образом использовать мое неведение? Может, мне лишь кажется достоверным, что мы только и живем, пока находимся в спасительном плену привычных нам иллюзий? Тот же ребенок — разве он перестает любить своих родителей, когда иллюзии со временем безвозвратно проходят. Получается, что и моя агония (или скорее противоположность агонии: холодящая душу реальность) на самом деле фатальна не более, чем ушиб ребенка при падении?
Эта мысль послужила спасительной соломинкой, за которую я поспешил ухватиться. Затем пришла другая, еще более меня укрепившая. Я осознал, что, созерцая эту «иную» вселенную, кажущуюся безысходно чужой и абсурдной, совершаю старейшую из людских ошибок: думаю, что понятие «вселенная» означает то пространство, которое снаружи. А ведь между тем мне великолепно известно, что ум — это обособленное пространство внутри.
Первая их ошибка была в том, что они не атаковали сразу, когда я лежал без сил, лишенный возможности сопротивляться. Теперь они совершили вторую, еще более крупную: увидев, что я непонятно почему начинаю отходить от шока, ударили сразу всем скопом.
Тогда меня сковывал страх; мне казалось, что я не смогу выстоять против их натиска. Вид той разверзшейся бездны враз лишил меня стойкости. Теперь надо было дождаться, когда во мне вновь скопятся силы.
И тут наконец я полностью осознал смысл рассуждений относительно ребенка. Ребенка можно перепугать, воспользовавшись его неведением, потому что он не сознает собственной силы. Ребенок не догадывается, что в нем живет потенциальный взрослый: ученый, поэт, государственный деятель.
В краткий миг озарения я понял, что веду себя, в сущности, не лучше того ребенка. И тут мне как раз вспомнились слова Карела о его первом сражении, о том, как на них восстали его глубинные, потаенные жизненные силы. Что это было? Может, действительно силы из каких-то невероятно глубоких источников, сокровенной глубины которых я еще не достигал? Почти одновременно на память пришло ощущение, которое на протяжении последних месяцев я не раз у себя подмечал: будто б какая-то непонятная сила удачи (та, которую я называл обычно «богом археологии») неизменно нам сопутствует; некая благотворная сила, предназначение которой — оберегать жизнь.