Уилсон Жаклин. Новый старт

   — Вот видишь, Вита, я ничуточки не боюсь, — пискнул Максик.
   Вита не стала спорить. Ей и самой было не по себе. На полдороге она ухватилась за мою руку и больше уже не выпускала. Когда мы наконец оказались наверху, то увидели там человека, который выдавал всем плетеные коврики.
   — Позволишь разделить с тобой золотой трон, Максик? — спросил папа, усаживаясь на коврике и пристраивая Максика к себе на колени.
   Служащий подтолкнул их, они вихрем полетели вниз и сразу скрылись из виду. Было слышно, как визжит Максик.
   — Что-то мне не хочется кататься, — сказала Вита. — Давай спустимся по лестнице.
   — Нельзя, Вита, там уже другие люди поднимаются.
   — Мне все равно.
   — А им не все равно. Давай сядем вместе на коврик. Все будет хорошо, вот увидишь.
   Ты совсем не боишься, Эм? — спросила Вита.
   — Нет, — ответила я.
   — Ты дрожишь.
   — Я замерзла! Ну давай, садись со мной на коврик.
   Я уселась на коврик, Вита примостилась у меня на коленях, крепко, словно клещами вцепившись в мои ноги. Служащий сильно толкнул меня в спину, и мы понеслись в темноту вираж за виражом. Ветер бил нам в лицо, далеко внизу шумело море, на набережной сверкали огни. Мы как будто вдруг попали в одну из папиных чудесных сказок. Мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я даже растерялась от неожиданности, когда мы вылетели из башни и шлепнулись на землю, хотя папа нас ждал и сразу помог подняться.
   — Можно еще раз? — дружно взмолились мы.
   Папа купил нам еще по билету. На этот раз я взяла к себе Максика, а Вита поехала с папой. Мне тоже хотелось разочек прокатиться на папином коврике, но Вита не справилась бы с Максиком, и вообще, я понимала, что уже слишком большая, чтобы кататься на ручках у папы.
   Может, все-таки стоит выдерживать диету, прекратить перекусывать потихоньку… Но когда папа предложил поужинать жареной рыбой с картошкой, я не стала возражать.
   В ресторане я увидела на стене часы и испугалась. Папа заметил, куда я смотрю.
   — Не волнуйся, Эм, еще нет двенадцати часов. Нам пока не грозит превратиться в тыквы.
   Вита с Максиком захихикали. Я промолчала, налегая на картошку. Я еще и у младших половину картошки съела, пока собиралась с духом, чтобы спросить у папы об одной вещи.
   — Ты ведь предупредил маму с бабушкой, что повезешь нас кататься, да, папа?
   Он укоризненно покачал головой:
   — Что ты все суетишься, Эм? Вы — мои дети. Я не обязан спрашивать разрешения, когда мне хочется вас развлечь.
   Мне было страшно приятно, что папа и меня включил в понятие «мои дети». Но тревога у меня внутри все росла.
   — Папа, но, если ты им ничего не сказал, они же будут беспокоиться, куда мы делись.
   — Перестань, Эм. Не порти нам все удовольствие, — сказал папа.
   — Да, Эм, заткнись, — поддакнула Вита. — И кончай лопать мою картошку. Я хочу построить из нее домик.
   — Да, заткнись, заткнись, заткнись, — завелся Максик.
   Бабушка всегда сердится, если кто-нибудь из нас говорит «заткнись». Максик кривлялся, повторяя это слово без конца.
   Они оба начали дурить, потому что очень устали. Я тоже устала. Я чувствовала, что вот-вот разревусь, как маленькая, от обиды. Это нечестно! Я никому не хотела портить удовольствие. Просто я не могла не думать о маме с о том, как они сейчас беспокоятся.
   — Может быть, позвоним маме? — выдавила я.
   — Незачем, — ответил папа. — Мы сейчас поедем домой, если ты этого хочешь.
   — Нет, мы не хотим! — закричала Вита. — Мы хотим быть с тобой, папа. Мы хотим остаться с тобой до утра.
   — Да, до утра, — сказал Максик, хотя глаза у него закрывались сами собой, а подбородок чуть не утыкался в тарелку с недоеденным ужином.
   Я закусила губу и ничего больше не сказала. Папа заплатил по счету и взял Максика на руки.
   — Меня тоже! — заорала Вита, протягивая ручки, точно детсадовский карапуз.
   Папа кое-как взял на руки и ее. Я потопала за ним.
   — Знаешь что я тебе скажу, Эм, — сказал папа, с трудом повернув ко мне голову. — Раз дети так устали, мы могли бы переночевать в какой-нибудь небольшой гостинице, а завтра я отвезу вас домой.
   — Но… но у нас с собой нет пижам и ничего для купания… — растерялась я. — И в школу опоздаем…
   — О боже, да не будь же ты такой занудой. Можно подумать, ты старше бабушки, — рассердился папа.
   На этот раз я не смогла сдержать слезы. Папа заметил. Остановился. С трудом присел на корточки. Вита и Максик висели у него на плечах, как два рюкзака.
   — Эм… Эм, прости. Я не то хотел сказать. Я не всерьез все это говорил. Не стал бы я ночевать в гостинице. Просто мне так хочется, чтобы этот день не кончался, родная моя.
   — Мне тоже, папа, — всхлипнула я. — Я не хотела быть занудой. Мы и без пижам обошлись бы. Максик свою все равно никогда не надевает. И школу прогулять было бы здорово. Просто… Вдруг мама подумает, что мы никогда больше не вернемся.
   Я представила, как испугается мама, и заплакала сильней.
   — Не плачь, пожалуйста, Эм. С этими безобразниками я и утешить-то тебя толком не могу. Ну иди ко мне поближе, солнышко. Вот так. Утри слезки, принцесса Эсмеральда. Ты же храбрая девочка, которая обо всех заботится и никогда не плачет, верно? Не надо, золотце, ты надрываешь мне сердце.
   — Я уже перестала, папа, — хлюпнула я.
   — Вот и славно, маленькая. Сейчас я отвезу вас домой. Все будет хорошо, принцесса Эсмеральда. Я прикажу подать нашу серебряную карету.
   Мы с папой загрузили Виту с Максиком на заднее сиденье.
   — Хочешь тоже уютно устроиться сзади, Эм? У тебя такой измученный вид.
   — Нет, я хочу сидеть с тобой, папа.
   Я все равно не могла сейчас спать, я слишком растревожилась. Папа всю дорогу рассказывал мне запутанные истории про принцессу Эсмеральду, но я не могла толком сосредоточиться. Он и сам все время терял нить, так что история стала похожа на сон. Из дворца принцессы мы вдруг попали в ее мраморный бассейн, потом оказалось, что мы плаваем с дельфинами в океане. Мне уже начало казаться, что я действительно вижу сон. Вот сейчас настанет рождественское утро, я проснусь, и это на самом деле будет лучшее в мире Рождество, и папа никуда от нас не уйдет.
   И тут машина затормозила около нашего дома. В доме горели все огни. Открылась парадная дверь, мама с бабушкой сбежали с крыльца и кинулись нам навстречу. Они обе плакали.
   Мама изо всех сил обняла меня, потом заглянула в машину к Вите с Максиком. Они так крепко спали, что она никак не могла их разбудить. Мама отчаянно затрясла их.
   — Вита! Максик!
   — Тихо, тихо, с ними ничего не случилось. Успокойся, — мягко сказал папа.
   — Успокойся?! — закричала мама.
   Она выволокла Виту с Максиком из машины и подняла их на руки. Мама согнулась под их тяжестью.
   Папа сказал:
   — Давай я их понесу, родная.
   — Родная?! — повторила мама. — Фрэнки, Богом прошу, не мучай меня больше. Или ты решил вернуться?
   Папа замялся:
   — Ах, Джули. Я вас всех очень люблю. Но я не могу врать. Я не вернусь, моя жизнь теперь там, с Сарой.
   У мамы задрожал подбородок. Она стиснула губы. По щекам у нее покатились слезы.
   — Мне хотелось бы вернуться сюда. Я очень тоскую по детям, — сказал папа. — Я люблю их, Джули.
   — Да как ты смеешь! — Бабушка размахнулась и ударила папу по щеке так, что браслеты зазвенели. — Ты хоть понимаешь, в каком мы были состоянии? Мы думали, ты их похитил. Ты знаешь, что тебя ищет полиция?
   — Черт подери, обязательно нужно было еще припутывать сюда полицию? Я не похититель какой-нибудь, я их отец!
   — Хорош отец, бросил семью на Рождество, дети чуть глаза себе не выплакали!
   — Послушай, ты же знаешь, я этого не хотел. Я хотел, чтобы всем было по возможности легче.
   — А вот так, значит, легко? — сказала мама.
   — Мне тоже нелегко, — сказал папа. — Может быть, вы все-таки перестанете кричать и драться? От этого все только становится еще ужасней и тяжелее. Я хотел порадовать детей, чтобы они запомнили этот день на всю жизнь.
   — А что такое? — спросила мама. — Ты хочешь совсем с нами порвать, да?
   — Видишь ли, Сару пригласили в один театр в Шотландии. Я думал поехать с ней, может, и для меня найдется работа. Но ты не беспокойся, малыш, я буду приезжать, навещать детей так часто, как только смогу, хотя дорога, конечно, обходится недешево.
   — Побереги свои деньги, — сказала бабушка. — Хотя это в основном мои деньги, которые я имела глупость тебе одолжить. Мы не хотим тебя больше видеть. Убирайся к своей тупой подружке и не возвращайся. Никогда.
   — Это несерьезно, — сказал папа и посмотрел на маму. — Ты ведь на самом деле этого не хочешь, Джули?
   — Да, я этого хочу, — сказала мама. — Пошел вон, Фрэнки. С меня хватит. Мне нужен новый старт. Я больше не хочу видеть тебя, ты слышишь? Оставь меня и детей в покое.
   Папа смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Одна щека у него все еще была красной — та, по которой бабушка его ударила. Он потер это место с ошарашенным видом. Потом глубоко вздохнул.
   — Пусть так. Если ты этого хочешь. — Он посмотрел на Виту, на Максика, на меня. — А вы чего хотите, дети?
   Я не знала, что сказать, что сделать.
   Я хотела сказать папе, что хочу всегда-всегда его видеть.
   Я хотела сказать маме, что больше никогда в жизни не хочу видеть папу.
   Я хотела, хотела… Я разрывалась надвое.
   Вита всхлипывала в полном изнеможении.
   — Чего ты хочешь, принцесса Вита? — тихо спросил папа.
   — Я хочу спать, — прохныкала Вита.
   Максик уже вообще не мог говорить. Он лежал, скорчившись, на полу в прихожей и чуть слышно скулил.
   — Посмотри, до чего ты их довел, — сказала мама. — Что ты за отец?
   — Ладно, ладно. Я паршивый отец, никчемный муж, я не способен прокормить семью! — заорал папа. — Очень хорошо, я уйду из вашей жизни, и все будут довольны и счастливы. Начнем жизнь заново. Всем нужен новый старт.
   Он вскочил в свою серебристую машину, завел мотор и умчался в ночь.

 

8

   Папа не вернулся. Похоже, он говорил серьезно.
   Новый старт.
   Он прислал маме чек с шотландской маркой на конверте. Адреса не было. Не было и письма. Только на обратной стороне чека было наспех написано: «Привет от Фрэнки. Целую детишек много-много раз».
   — Это не настоящее письмо, которое мы могли бы хранить, — грустно сказала я.
   — И чек, считай, ненастоящий, — хмыкнула бабушка. — Он должен мне несколько тысяч и при этом широким жестом присылает вашей маме чек на сотню фунтов. Как будто на это можно жить!
   Мне-то казалось, что сто фунтов — это огромная сумма. Я представила, как прихожу в универмаг «Флауэрфилдс» с сотней золотых монет в портфеле. Можно заглянуть в отдел «Медвежья фабрика» и купить уютного черного кота в хорошенькой пижамке; можно зайти в книжный и купить всю серию книг Дженны Уильямс; можно пойти в «Аксессуары Клэр» и накупить всевозможных заколок, резиночек для волос, блестящей помады; можно пойти в кондитерскую «Вкусная смесь» и набрать целый мешок конфет… И еще останется куча денег на подарки для Виты с Максиком.
   Тут я подумала про разные скучные вещи: квитанции в желтых конвертах, кукурузные хлопья, рулоны туалетной бумаги, спагетти, молоко, и новая сменная обувь для Максика, и балетная пачка для Витиных занятий по хореографии, и мое новое зимнее пальто. Пожалуй, все-таки сто фунтов — это не так уж много.
   Я надела себе на руку Балерину и стала с ней разговаривать.
   — Не вешай нос, принцесса Эсмеральда! — сказала она. — Папа тебя не подведет. Ты же знаешь, он лучше всех на свете. Я уверена, очень скоро он пришлет еще один чек, а с ним — настоящее письмо, которое ты сможешь хранить. Подожди — и увидишь.
   Я ждала. Писем от папы не было. И за аренду прилавка в Розовом дворце он тоже не заплатил. Феи пылились за решеткой.
   — Просто не знаю, что делать, — говорила мама. — Мне не осилить две работы одновременно. Я не могу разорваться! Даже и при Фрэнки торговля не приносила много денег. Придется от нее отказаться.
   — Нельзя, чтобы закрыли «Волшебную страну»! — ужаснулась я. — Что скажет папа, когда вернется?
   — Да пойми ты, наконец, Эм, он не вернется! — Мама схватила меня за плечи и чуть не ткнулась носом мне в лицо.
   «Он вернется, он вернется, он вернется!» — повторяла я про себя.
   Каждый вечер перед сном я заставляла Балерину шептать это нам с Витой и Максиком. Мы ей верили. Может быть, и мама тоже верила, хоть и говорила совсем другое. Она выплачивала аренду за «Волшебную страну» до самой Пасхи.
   Мы все надеялись, что уж на Пасху папа появится, хотя бы ненадолго. Этот праздник всегда был для него особенным. Помню, однажды на Пасху, когда Вита была совсем маленькая, а Максик вообще еще лежал в пеленках, папа взял напрокат костюм громадного кролика и нарядился Пасхальным Кроликом — прыгал, скакал и мотал длинными ушами.
   В другой раз он спрятал по всему дому и в саду сотни крошечных шоколадных яиц в блестящих обертках, и мы все утро бегали, как ненормальные, — соревновались, кто больше найдет (я!).
   В прошлом году папа подарил каждому из нас по яйцу. Максику — большое шоколадное яйцо в желтом прозрачном кульке, а к ленточке прикреплены курочка и три пушистых цыпленка. Вита получила розовое яйцо из серии «Балерина Анжелина» с привешенной к нему малюсенькой книжечкой с картинками. Я получила яйцо из серии «Каспер Грёза», и при нем был целый набор открыток с цветочными феями по рисункам Каспера Грёзы. Маме он подарил совсем особенное яйцо из агата с зелеными, серыми и розовыми прожилками, гладкое и прохладное на ощупь.
   — Оно называется «яйцо мира», — объяснил папа. — Если у тебя стресс, сожми его в руке и сразу успокоишься.
   Весь январь, февраль и март мама очень часто сжимала в руке агатовое яйцо. Иногда она перекатывала его по лбу, как будто надеялась, что оно успокоит все тревоги и заботы у нее в голове. И в день Пасхи она почти не выпускала это яйцо из рук.
   Мама очень старалась устроить для нас настоящий праздник. На завтрак были наши любимые яйца вкрутую, и мама даже нарисовала на каждом смеющуюся рожицу.
   Еще нам подарили шоколадные яйца — большие, шикарные, перевязанные разноцветными атласными ленточками. Когда мы их разгрызли, стукаясь зубами о твердый шоколад, внутри оказались маленькие конфеты-трюфели в серебряных бумажках. Мама разрешила в виде исключения есть сколько угодно шоколада, но мы все равно сидели как на иголках — ждали, чтобы пришел папа со своими пасхальными сюрпризами.
   Мы прождали все утро. На обед бабушка приготовила курицу. Мы прождали всю вторую половину дня. Бабушка предложила пойти погулять в парк, но мы посмотрели на нее как на сумасшедшую. Мы не хотели пропустить папу.
   — Не придет он, сказала бабушка маме. — Знаешь ведь, что не придет. И весточки не подавал с того ужасного дня, когда он умыкнул детей.
   — Он нас не умыкнул, бабушка. Просто повез погулять, — мрачно сказала я.
   — На весь день и половину ночи, уже и полиция объявила розыск, — фыркнула бабушка.
   — Он подавал весточку, — сказала мама. — Ты же знаешь, на той неделе я получила от него еще один чек. И там было написано «Счастливой Пасхи» нам всем. Вот я и подумала…
   Мама крепче сжала в руке агатовое яйцо.
   — Подумала, что он сейчас примчится со своими дурацкими подарочками, перебудоражит детей и тебя с ума сведет окончательно, — сказала бабушка.
   — Замолчи! — крикнула мама.
   Она вдруг размахнулась и швырнула агатовое яйцо через всю комнату. Раздался такой треск, что мы все вздрогнули. «Яйцо мира» осталось целехонько, зато в бабушкином видеопроигрывателе появилась вмятина, и от бабушкиной гладильной доски откололся кусочек.
   — Господи, ну прости меня! — расплакалась мама.
   Мы думали, бабушка разозлится, смотрим — а у нее у самой слезы на глазах. Она подошла и обняла маму.
   — Бедная моя, глупенькая девочка, — сказала бабушка. — Не могу видеть, как ты сидишь тут, вся на взводе, горюешь по нему. Так и заболеть можно. Смотри, как ты исхудала.
   Я внимательно посмотрела на маму. А я и не замечала — она и в самом деле сильно похудела. Глаза кажутся слишком большими на осунувшемся лице, запястья словно вот-вот переломятся, джинсы висят мешком, и приходится туго затягивать ремень, чтобы они совсем не свалились.
   Так нечестно! Я не меньше мамы скучаю по папе, но я совсем не худею, наоборот, жирею день ото дня.
   Это не помешало мне спуститься потихоньку на кухню и слопать пасхальное яйцо в один присест. Я лизала его, и кусала, и чавкала, пока не съела все до последней крошки. Во рту у меня была вязкая шоколадная каша, она облепила язык и выкрасила зубы в молочно-коричневый цвет. Я представила себе обмазанные шоколадом глотку и желудок. И все равно пустота внутри никуда не делась. Я чувствовала себя громадной, пустой изнутри шоколадной девочкой. Если сильно меня сдавить, я рассыплюсь на тысячу шоколадных осколков.
   В пасхальные каникулы мне было ужасно одиноко. Куда бы мы ни пошли — в магазин, в парк или в бассейн, — всюду были папы. Папы показывали малышам плюшевых медвежат в магазине «Медвежья фабрика», помогали мелюзге кормить уток, раскачивали им качели, играли с ними в футбол, папы прыгали и плескались с детьми в воде.
   В любой телепрограмме можно было увидеть пап, хвастающихся своими детьми. Один раз мы даже увидели нашего папу в каком-то старом фильме. Он только на секундочку мелькнул в толпе, но мы сразу узнали его косичку.
   — Это папа, это папа! — сказала я.
   — Папа! — завизжала Вита, как будто он мог ее услышать.
   Максик ничего не сказал и повернулся к телевизору спиной. Несколько недель назад он перестал говорить о папе. Когда мы с Витой произносили слово «папа», Максик никак не реагировал.
   — Наверное, он его забыл, — сказала Вита, когда мы собирались ложиться спать.
   Бабушка мыла Максику голову в ванной. Он налил себе на макушку концентрат смородинового сока «Райбина» — сказал, что хочет покрасить волосы в фиолетовый цвет.
   — Не говори ерунду, Вита, не мог он так быстро забыть.
   — Ну, он еще маленький. И вообще с приветом, — сказала Вита.
   — Знаю, но мы же всего три месяца назад видели папу.
   — Три месяца, две недели и четыре дня, — сказала Вита.
   Я уставилась на нее. Вита два плюс два с трудом может сложить.
   — Откуда такая точность?
   — А я отмечаю на календаре, — сказала Вита.
   — На каком еще календаре?
   — Мы в школе делали календарь к Рождеству. Нужно было наклеить его на старую открытку и покрасить блестящей краской, но мне стало скучно, и я нарисовала блестящее красное бикини мамочке Иисуса, учительница очень рассердилась, сказала, что я испортила календарь и его теперь нельзя никому подарить. Ну, я спрятала его в парту, а теперь отмечаю на нем дни, — объяснила Вита.
   — Можно было подарить его маме или папе, — сказала я. — Папе бы понравилось — представляю, как он бы смеялся.
   — Подарю, когда он вернется, — сказала Вита. — Можно по краю нарисовать блестящей краской красные сердечки.
   Я подумала о том, как бьется настоящее, живое Витино сердечко, полное любви к папе, под пушистым свитером с кошечкой, который связала ей бабушка. Я иногда злилась на Виту, но все-таки я ее очень любила. Мне захотелось ее обнять, но я знала, что она вывернется, скорчит рожу и скажет, что я ее совсем раздавила. Так что я надела на руку Балерину, и она тихонько обняла своими лапками Витину шею-стебелек и поцеловала мою сестричку в ушко.
   — Пусть Балерина и меня поцелует! — потребовал Максик, вбегая в детскую совершенно голым. Только что вымытые черные волосы торчали сосульками во все стороны.
   — Балерина не целует глупых голых сопливых мальчишек, — благовоспитанно заявила Вита. — Оденься, Максик. Мы не хотим смотреть на то, что у тебя там болтается. Я так рада, что я девочка, а ты, Эм? Папа всегда говорил, что я его любимая девочка.
   — Это мне папа говорил, что я его любимая девочка, — сказала я.
   Интересно, говорит он теперь то же самое Саре?
   Максик не стал с нами разговаривать. Он собрал в охапку всех своих мохнатых мишек.
   — Мы медведи! — заорал он. — Медведи всегда ходят голые! Мы медведи!
   Он зашелся от хохота, выкрикивая одно и то же снова и снова, чтобы мы уж точно услышали. Мы сделали вид, что не обращаем на него внимания. Тогда он начал толкать нас своими мишками, потом разошелся и принялся колотить со всего размаху. Медвежья лапа ткнула меня в глаз довольно-таки больно. На Максика я злилась часто, а в последнее время и вовсе было очень трудно помнить, что его я тоже люблю.
   Он всегда был ужасно глупый, а теперь просто как будто взбесился — бегал сломя голову, орал во все горло, закатывал истерики в магазине и прямо на улице. Мама даже опасалась, что у него серьезные проблемы с психикой, и собиралась вести его к врачу.
   — Этому ребенку не нужен врач, его просто нужно отшлепать по старинке, — говорила бабушка. — Да еще ежедневно давать отвар из инжира, чтобы не было проблем с пищеварением. Он часами просиживает в туалете! Но это как раз меня не удивляет: он такой привереда в еде, того не ест, этого не хочет, а какой скандал устраивает, если вдруг фасоль на тарелке касается омлета или жареная картошка не разложена ровными рядами, Господи ты боже мой! Тебе, Джули, я никогда не позволяла так капризничать.
   — Мама, Максик перенес психологическую травму, — спорила с ней наша мама.
   — Чепуха, он просто донельзя избалован. Я всегда считала, что ты по-дурацки его воспитываешь, потакаешь всем его страхам и выдумкам. Ты должна помочь ему закалить характер. В конце концов, Максик у нас теперь единственный мужчина, глава семьи.
   Мы с Витой покатились со смеху от одной мысли: Максик — мужчина, наш защитник! Мама чуть не плакала, но и она не удержалась, фыркнула. Даже бабушка улыбнулась против воли. А Максик просто был вне себя, он хохотал, как гиена, сам не понимая, над чем смеется.
   С тех пор мы стали называть его Наш Мужчина. Несколько дней он важно расхаживал по дому и рычал, пытаясь изобразить бас. Он называл нас с Витой «девчушками» и пробовал нами командовать. Мы терпели потому что у него иногда получалось смешно. Мама с бабушкой тоже подыгрывали ему, делали вид, что слушаются. Он завел привычку говорить маме: «Женщина!» — она каждый раз хохотала.
   — Не вздумай меня называть «женщина», нахаленок! — сказала бабушка и погрозила Максику пальцем.
   Я шепнула Вите:
   — Бабушка не женщина, она старушка!
   — Я все слышу! — резко заметила бабушка. — Я считаю, что Максику нельзя позволять так себя вести. Он и в школе будет продолжать в том же духе, еще начнет учителями командовать.
   Тут бабушка была права. Я попробовала вдолбить это Максику, но он только качал головой, уперев руки в боки.
   — Не дерзи мне, девчушка, — сказал он, копируя одно из любимых бабушкиных высказываний. — Не забывай, будь любезна, что я — глава семьи.
   — Неправда, придурок! — рассердилась Вита. — Глава семьи — папа.
   Максик будто не слышал.
   Я спросила:
   — Максик, ты помнишь папу?
   Максик пожал плечами. Он снова взялся нас отчитывать, так крепко притиснув кулаки к бокам, что шортики смешно задрались.
   — Дурак дураком, — сказала Вита. — Неудивительно, что тебя обзывают в школе.
   — Как его обзывают? — насторожилась я.
   Меня и саму обзывали в школе, и это было ужасно. Я просто не могла вынести, чтобы маленького Максика тоже дразнили.
   — Да по-разному, — сказала Вита.
   — Никто меня не обзывает! — сказал Максик.
   — Нет, обзывают. Вся младшая группа.
   — Как обзывают?
   — Максик-нюня, Максик Мокрые Штаны… Ой!
   Максик бросился на Виту и так сильно дернул ее за реденькие волосики, что выдрал целый клок. Вита изо всех сил толкнула его. Максик повалился на пол и здорово ударился головой. Вита прыгнула на него и снова стукнула его головой об пол, еще сильнее, чем в первый раз.
   Прибежали мама и бабушка. Виту с Максиком пришлось растаскивать силой, красных и визжащих.
   — Господи ты боже мой, да что с вами такое делается? Вы что, убить друг друга хотите? — воскликнула бабушка.
   — Да! — хором заорали оба в ответ.
   — Ну-ка, ну-ка, я не позволю вам бесноваться в моем доме. Сейчас же в кровать, оба!
   Бабушка схватила их за запястья и потащила на второй этаж.
   — Мама, перестань, они просто расстроены, — сказала наша мама. — Оставь их. Максик, Вита, перестаньте плакать. Идите сюда, я почитаю вам сказку.
   Бабушка покачала головой:
   — Вот уж глупость несусветная, еще и награждать их за капризы и истерику. — Она сердито взглянула на меня. — А ты что стоишь, Эм? Никакого от тебя толку! Не можешь две минуты присмотреть за братом и сестрой!
   Такой чудовищной несправедливости я уже не могла стерпеть.
   — Почему, если я старшая, я всегда должна за ними смотреть? Я им не мама!
   — Немедленно прекрати! Ты должна радоваться, что можешь помочь маме. Она из сил выбивается, но не может с ними справиться.
   — Я прекрасно справляюсь! Не лезь не в свое дело, мама! — закричала наша мама. — Я знаю, ты хочешь как лучше, но я уже не могу видеть, как ты тиранишь детей. Они не нарочно безобразничают. Они страдают! Мы все страдаем, черт побери!
   — Боже ты мой, я всего лишь хотела помочь, — сказала бабушка. — Пора тебе взять себя в руки. Несколько месяцев прошло, как твой идиот нас покинул. Неужели ты не можешь его забыть?
   — Не могу! — ответила мама. — Идемте, дети. Пойдем наверх и дадим бабушке покой.
   — Так нам ложиться? — спросила Вита, когда мы поднялись на второй этаж.