Уильямс Тэд. Дорога ветров

   — Он лжет, ваше величество. Вы знаете, что это не так. Вы сами их одобрили.
   — Мы каждый раз получаем только часть, священник, — голос Инча был как обычно глубоким и медленным, но скрытая в нем ярость сейчас была заметнее, чем когда-либо.
   — Не бросайся нелепыми словами перед лицом короля! — зарычал Прейратс.
   — Я говорю правду, священник.
   — Молчать! — Элиас выпрямился. Его костлявая рука упала на эфес серого меча. — Я приказываю молчать! — крикнул он. — Так что это значит? Почему он получает планы только кусками?
   Прейратс набрал в грудь побольше воздуха.
   — Из соображений секретности, король Элиас. Вы знаете, что несколько литейщиков уже сбежали. Никто не должен видеть полный план обороны замка. Откуда вы знаете, что они не потащат эти сведения прямиком к Джошуа?
   Наступило долгое молчание. Прейратс не отрывал от короля внимательного взгляда. Воздух в кузнице, казалось, слегка изменился, сделавшись более плотным, а рев горнов немного утих. Мерцающий свет печей отбрасывал длинные тени.
   Элиас, казалось, внезапно потерял всякий интерес к теме разговора.
   — Я полагаю, — взгляд короля снова двинулся к тому месту на стене пещеры, где ему померещилось какое-то движение, — что пошлю сюда, в кузницу, еще дюжину людей — по крайней мере столько наберется наемников, чей вид мне безразличен. — Он повернулся к надсмотрщику: — И тогда у твоей медлительности не будет никакого оправдания.
   Инч содрогнулся:
   — Да, ваше величество.
   Элиас повернулся к Прейратсу:
   — Вот так. Я вижу, что королю самому приходится вникать в разные мелочи, если он хочет, чтобы все шло, как должно.
   Священник низко склонил свою сияющую голову.
   — Вы незаменимы, сир.
   — Но теперь я немного устал, Прейратс. Может быть, как ты и сказал, я действительно был немного нездоров.
   — Да, ваше величество. Я надеюсь, что вы выпьете ваше лекарство и поспите немного? — и тут Прейратс все-таки взял короля за локоть и осторожно развернул его к лестнице, направляя к внутренним покоям замка. Король пошел, послушный, как ребенок.
   — Я мог бы прилечь, Прейратс, да… но я не думаю, что буду спать. — Он украдкой покосился на стену над горном, потом сонно тряхнул головой.
   — Да, сир, превосходная мысль. Пойдемте, не будем мешать мастеру Инчу делать свою работу. — Прейратс глянул на Инча, не сводившего с него полного ненависти взгляда. Потом красный священник, с ничего не выражающим лицом, отвернулся и повел Элиаса к лестнице.
   Позади них начали медленно подниматься на ноги рабочие кузницы, слишком разбитые и измученные даже для того, чтобы шепотом обменяться мнениями по поводу такого неординарного события. Они потащились на свои места, а Инч еще некоторое время продолжал стоять на коленях. Его лицо было таким же застывшим, как лицо священника.
   Рейчел аккуратно шла по своим следам и быстро нашла нужную площадку. Выглянув в щелку, она с большим облегчением убедилась, что лестничный пролет опустел. Белые лисицы ушли.
   Отправились всякой чертовщиной заниматься, голову даю на отсечение! Рейчел сотворила знак древа.
   Она откинула со лба прядь седеющих волос. Главная горничная была измучена не только страшным путешествием по темным коридорам — ей казалось, что она ходила много часов — но и страхом быть обнаруженной. Она уже не девочка, и не годится допускать, чтобы сердце колотилось так сильно, как сегодня. Совсем не похоже на ту усталость, которая бывает от хорошей честной работы.
   Это старость — ты просто стареешь, женщина.
   Рейчел не настолько забылась, чтобы потерять всякую осторожность, поэтому она старалась ступать как можно более бесшумно и, спускаясь по лестнице, заглядывала за каждый угол, держа прикрытый шторкой фонарь за спиной, чтобы он не выдал ее. Так она и увидела королевского виночерпия брата Хенгфиска, едва не наскочив на него в сумеречном свете факелов. Изумление женщины было так велико, что она приглушенно вскрикнула и уронила фонарь. Он с грохотом рухнул на площадку — ее площадку, место ее убежища! — и остановился прямо перед обутыми в сандалии ногами монаха, разбрызгивая по камням горящее масло. Лупоглазый человек со спокойным интересом смотрел на огонь, бушевавший вокруг его ног, потом "поднял глаза на Рейчел, и рот его растянулся в широкой ухмылке.
   — Милосердная Риаппа! — — ахнула Рейчел. — О Милость Господня!
   Она попыталась спешно отступить назад, но монах двигался быстро, как кошка; он легко обогнал ее и повернулся, загораживая проход. На лице его оставалась все та же жуткая улыбка, глаза были похожи на пустые лужи.
   Шатаясь, Рейчел сделала несколько шагов к площадке. Монах двигался вместе с ней, шаг в шаг, в абсолютном молчании. Рейчел остановилась, остановился и он. Она попыталась двигаться быстрее, но он обогнал ее, вынудив прижаться к стене, чтобы избежать прикосновения. От монаха исходил лихорадочный жар и какой-то странный чужой запах, похожий на запах горячего металла и гниющей травы.
   Она заплакала. Ноги ее дрожали. Не в силах больше сдерживаться, Рейчел Дракон медленно сползла вниз по стене и скрючилась на полу.
   — Благословенная Элисия, Матерь Божья, — вслух взмолилась она. — Чистый сосуд, принесший Искупителя, смилуйся над грешницей! — Крепко зажмурившись, Рейчел начертала знак древа. — О Элисия, поднятая превыше всех смертных, Королева Неба и Моря, заступись за молящую Тебя, чтобы милосердие снизошло на грешницу!
   К своему ужасу, больше она не могла вспомнить ни слова. Сжав зубы, она пыталась думать — о сердце, сердце, оно билось слишком быстро! — и ждала, что отвратительная тварь вот-вот коснется ее своими лапами. Но когда по прошествии некоторого времени так ничего и не произошло, любопытство победило даже страх. Она открыла глаза.
   Хенгфиск все еще стоял перед ней, но его странная ухмылка стерлась. Монах прислонился к стене, ощупывая свою одежду, словно удивляясь, что она все еще на нем. Он посмотрел на Рейчел. Что-то изменилось. Какая-то новая жизнь была в этом человеке — смутная, застывшая, но почему-то более человечная, чем та, которую она видела мгновением раньше.
   Хенгфиск глянул вниз, на лужу горящего масла, на язычки пламени, лижущие его ноги, и, пораженный, отскочил в сторону. Огонь метался. Губы монаха зашевелились, но сперва звука не было.
   — .Вад эс?.. — спросил он наконец. -.Уф наммен хотт, вод эс?..
   Он продолжал смотреть на Рейчел, словно в глубочайшем изумлении, но теперь в его глазах происходило что-то новое. Его черты внезапно исказились, словно невидимая рука сжала его выбритый затылок — губы превратились в ниточку, глаза стали пустыми. Рейчел испуганно пискнула. С этим лупоглазым человеком происходило что-то, чего она не могла понять, какая-то жестокая внутренняя борьба. Она могла только наблюдать за ней, еле живая от ужаса.
   Хенгфиск потряс головой, как собака, которой вода попала в ухо, еще раз взглянул на Рейчел, потом обвел пустыми глазами лестничный пролет. Выражение его лица снова изменилось — теперь он выглядел как человек, сломленный сокрушительным грузом. Через мгновение Хенгфиск внезапно повернулся и, спотыкаясь, бросился бежать вверх по лестнице. Она слышала, как удаляются в темноту его неверные шаги.
   Рейчел кинулась к гобелену и подвинула его неловкими, дрожащими пальцами. Она вбежала в келью, захлопнула за собой дверь и задвинула засов. Потом упала на свой матрас, с головой закрылась одеялом и долго лежала так, дрожа, как в лихорадке.
   Песнь, соблазнившая его покинуть более безопасные глубины, начинала слабеть. Гутвульф выругался. Элиас уносил серый меч наверх, в свой Тронный зал, в этот пыльный, холодный склеп малахитовых статуй и драконьих костей.
   Отрешенно он выбрал следующий коридор, который, казалось, уходил вниз, уползая с поверхности, словно червяк, которого вытащила из земли лопата огородника. В нем было отверстие, через которое дул ветер и сыпалась пыль. Он был пуст.
   Когда воздух стал более пригодным для дыхания, а камни под его рукой перестали жечь пальцы, маленькая серая кошка снова нашла его. Он чувствовал, как она вьется вокруг его ног с громким мурлыканьем, но не остановился приласкать ее: в этот момент у него не было ничего, что он мог бы дать ей. Сегодня меч пел ему, но теперь он ушел. Скоро снова вернутся эти дурацкие голоса-призраки, бессмысленные, бессмысленные…
   Ощупывая дорогу, медленно, как само время, Гутвульф плелся назад, вниз, в глубины.

9 СТЕКЛЯННОЕ ОЗЕРО

   Шум их появления был сравним с воем ураганного ветра, ревом быков, треском лесного пожара, проносящегося по сухой земле. Хотя они скакали по дорогам, которыми не пользовались века, лошади не медлили, но быстрее мысли неслись по тайным тропам, вившимся по лесам, долинам и болотам. Древние пути, забытые десятками поколений смертных, в этот день были снова открыты, словно колесо истории остановило свой бег и повернулось вспять.
   Ситхи выехали излета в страну, скованную жестокой зимой, но когда они мчались через величественный лес по исконным землям своих предков — по холмистому Маа'са, поросшему кедрами Пейаура, по Шисейрон, оплетенной речками, и по черной земле Хикасора — земля, казалось, неустанно двигалась под мерной поступью их коней, пытаясь вырваться из оков ледяного сна. Ошеломленные птицы покидали свои зимние гнезда, и, словно шмели, зависали в воздухе, когда ситхи ураганом проносились мимо; белки, остолбенев, цеплялись за замерзшие сучья. Глубоко в подземных берлогах спящие медведи стонали в голодном ожидании. Даже солнце, казалось, провожало взглядом блестящую кавалькаду, и его лучи, шпагами прорезав затянутое тучами небо, засверкали на вытоптанном снегу.
   Но хватка зимы была крепка. Промчались ситхи, и ее кулак снова сжал лес, затянув его в холодную тишину.
   Отряд не остановился на отдых, даже когда погасло красное зарево заката и звезды засверкали среди ветвей. Их лошадям достаточно было звездного света, чтобы безошибочно нести всадников по старым дорогам, скрытым многолетней порослью. Это были смертные, земные лошади, всего лишь из плоти и крови, но предки их происходили из табуна Венига Досай-э, перевезенного в Светлый Ард из Сада в дни Великого Бегства. Когда местные лошади еще носились в степях дикими и неукрощенными, не зная седла и узды, предки этих коней ситхи скакали на войну с гигантами и перевозили посланников из конца в конец блестящей империи. Они несли своих всадников быстро, как морской ветер, и так плавно, что, говорят, Венайа из Кементари, сидя в седле, создавал прекрасные поэмы, и его рука ни разу, дрогнув, не испортила чистоту пергамента. Память об этих дорогах сохранялась в их дикой крови, их выносливость граничила с волшебством. В этот нескончаемый день, когда ситхи снова оседлали своих коней, лошади, казалось, с каждым часом становились сильнее. Отряд мчался, и, когда солнце поднялось над восточным горизонтом, неутомимые лошади все еще неслись вперед, словно мощная волна, набегающая на край леса.
   Если в конях текла древняя кровь, то их всадники были историей Светлого Арда во плоти. Даже самые молодые, рожденные после падения Асу'а, видели, как проходят века. Старшие помнили расцвет многобашенного Туметая и поляны огненно-красных маков, окружавшие Джина-Тсеней, до того как море поглотило ее.
   Долго мирные скрывались от взоров мира, лелея свою печаль, дыша только воспоминаниями о прежних днях. Сегодня они скакали вперед, их доспехи были ярче птичьего оперения, пики сверкали, как замерзшие молнии. Они пели, потому что ситхи пели всегда. Они скакали, и древние дороги раскрывались перед ними, а лесные прогалины эхом отзывались на стук копыт их коней в первый раз с той поры, когда самые высокие из деревьев были только слабыми ростками. После векового сна пробудились они.
   Ситхи мчались вперед.
   Хотя после сражения он был весь покрыт синяками и разбит до полного изнеможения, а после заката больше часа помогал Фреозелю и его людям разыскивать в ледяной каше потерянные стрелы — работа, которую было бы нелегко выполнить в дневное время и почти невозможно при свете факелов — Саймон все равно спал плохо. Он проснулся после полуночи — мышцы болели, а голова кружилась. Ветер разогнал тучи, и звезды сияли, как острия ножей.
   Когда стало ясно, что сон ушел, по крайней мере на некоторое время, он встал и пошел к сторожевым кострам, горевшим на склоне горы, над огромными баррикадами. Самый большой костер развели около одного из полуразрушенных стихией монументальных камней ситхи, и там он нашел Бинабнка и некоторых других — Джулой, отца Стренгьарда, Слудига и Деорнота, — которые тихо беседовали с принцем. Джошуа пил из миски дымящийся суп. Саймон подумал, что это первая пища, которую принц принял в этот день.
   Когда Саймон вступил в круг света, Джошуа поднял голову.
   — Приветствуем юного рыцаря, — сказал он. — Мы все гордимся тобой. Ты оправдал мое доверие, впрочем, я и не сомневался, что так и будет.
   Саймон склонил голову, не уверенный, что ему следует ответить. Он был рад такой оценке, но его самого вовсе не удовлетворяло то, что он видел и делал сегодня на льду. Он не чувствовал себя настоящим благородным рыцарем.
   — Спасибо, принц Джошуа.
   Он сел, закутавшись в плащ, и стал слушать, как остальные обсуждают сегодняшнее сражение. Он понял, что беседа идет вокруг основного вопроса; кроме того, ему сразу стало ясно, что все понимают, так же хорошо как и он: им никогда не выиграть битву с Фенгбальдом на изнурение — у герцога было слишком большое войско. Сесуадра не замок, который может выдержать долгую осаду — здесь достаточно мест, где может укрепиться атакующая армия. Раз они не сумели остановить герцога на замерзшем озере, теперь им оставалось только как можно дороже продать свои жизни.
   Пока Деорнот — его голова была перевязана полоской ткани — рассказывал о некоторых боевых приемах тритингских наемников, к огню подошел Фреозель. На лорде-констебле все еще была перепачканная в бою одежда, руки и широкое лицо измазаны землей, несмотря на мороз, на лбу его выступили капли пота, словно всю дорогу от Нового Гадринсетта он пробежал бегом.
   — Я пришел из поселка, — задыхаясь, проговорил он. — Исчез Хельфгрим, мэр Гадринсетта.
   Джошуа взглянул на Деорнота, потом на Джулой.
   — Кто-нибудь видел, как он уходил?
   — Он смотрел на сражение вместе с другими. Что с ним случилось потом, никто не видел.
   Принц нахмурился:
   — Мне это не нравится. Я надеюсь, что с ним все в порядке. — Он вздохнул и поставил миску на землю, потом медленно встал. — Я полагаю, следует посмотреть, что можно выяснить. Утром вряд ли представится такая возможность.
   Слудиг покачал головой:
   — Простите, принц Джошуа, но вам нет надобности беспокоиться. Пусть это сделают другие, а вам необходим отдых.
   Принц слабо улыбнулся.
   — Спасибо, Слудиг, но у меня есть и другие дела в селении, так что все равно придется идти туда. Деорнот, Джулой, может быть, вы составите мне компанию? Ты тоже, Фреозель. Мне надо еще кое-что обсудить с тобой. — Он рассеянно ткнул носком сапога тлеющие ветки, потом закутался в плащ и двинулся к тропе. Те, кого он просил сопровождать его, последовали за ним, но Фреозель задержался на мгновение, подошел к Саймону и положил руку ему на плечо.
   — Сир Сеоман, я говорил тогда сгоряча, не подумав.
   Саймон был смущен и растерян, услышав этот титул от умного и опытного воина.
   — Не понимаю, о чем ты говоришь.
   — О волшебном народе. — Фреозель серьезно и пристально смотрел ему в глаза. — Не подумай, что я тогда насмехался над ним или говорил непочтительно. Видишь ли, я боюсь мирных, как всякий эйдонит, но я знаю, что они могут быть могущественными союзниками. Если ты в силах позвать их, то сделай это. Сейчас нам нужна любая помощь.
   Саймон покачал головой:
   — У меня нет власти над ними, Фреозель, совсем нет. Ты и представить себе не можешь, какие они.
   — Это верно. Но коли они твои друзья, ты скажи им, что нам туго приходится. Вот и все, что я хотел сказать. — Он повернулся и побежал вверх по тропе догонять принца.
   Оставшийся у костра Слудиг поморщился:
   — Позвать ситхи! Ха! Легче было бы позвать ветер.
   Саймон грустно кивнул, соглашаясь с ним.
   — Но нам действительно ужасно нужна помощь, Слудиг.
   — Не будь глупцом, парень. Мы мало что значим для народа ситхи. Я сомневаюсь, что нам суждено еще раз увидеть Джирики. — Риммерсман нахмурился, увидев выражение лица Саймона. — Кроме того, у нас остаются наши мечи, наши головы и наши сердца. — Он опустился на корточки перед костром и протянул к огню руки. — Бог дает недовеку то, чего он заслуживает, не больше и не меньше. — Через мгновение он резко выпрямился. — Раз я не нужен принцу, пойду да найду местечко, чтобы поспать. Завтра крови будет побольше, чем сегодня. — Он кивнул Саймону, Бинабику и Стренгьярду и пошел вниз, к баррикаде. Цепь на его мече слабо звенела.
   Саймон молча сидел и смотрел ему вслед, думая, прав ли был Слудиг насчет ситхи. Его повергло в глубокое уныние чувство потери, вызваное этими мыслями.
   — Риммерсман сердится. — Архивариус, казалось, был удивлен собственными словами. — Я хочу сказать… то есть, я едва знаю его…
   — Я предполагаю, что ты имеешь справедливость, Стренгьярд. — Бинабик посмотрел на кусок дерева, из которого он что-то вырезал. — Существуют люди, питающие неудовольствие от нахождения ниже других, с особенным чувством, когда прежде имелось другое положение. Слудиг снова становился солдатом пехотинцем, и такое после того, как его выбирали для сложного поиска и он возвращался с очень большим успехом. — Тролль говорил задумчиво, но лицо его было несчастным, как будто он разделял боль риммера. — Я питаю очень большой страх. Он будет сражаться, имея такое чувство в своем сердце — на севере мы разделяли дружбу, а здесь он смотрится очень несчастливым и с грустным сердцем.
   Над костром повисла тишина, нарушаемая только тихим потрескиванием пламени.
   — А как насчет того, что он сказал, — неожиданно спросил Саймон. — Он прав?
   Бинабик вопросительно посмотрел на него.
   — Что ты подразумеваешь, Саймон. Слова про ситхи?
   — Нет. «Бог дает человеку только то, чего он заслуживает, не больше и не меньше», вот что он сказал, — Саймон повернулся к Стренгьярду: — Это правда?
   Архивариус заволновался, посмотрел в сторону, потом повернулся обратно и встретил прямой взгляд Саймона.
   — Нет, Саймон, я не думаю. Но я и не знаю, чего на самом деле хочет Бог, я хочу сказать, его замыслов.
   — Потому что мои друзья, Моргене и Хейстен, они конечно не получили? по заслугам — один сгорел, другого убила дубина великана. — Саймон не мог скрыть горечи.
   Бинабик открыл было рот, как будто собирался что-то сказать, но, увидев, что Стренгьярд сделал то же самое, промолчал.
   — Я верю, что у Бога свои планы, Саймон, — осторожно сказал священник. — И может быть, мы просто не в силах понять их… а может быть и сам Бог не знает точно, что из них может выйти.
   — Но эйдонитские священники всегда говорили, что Бог знает все!
   — Может быть он и забывает о чем-то, — мягко сказал Стренгьярд. — Если бы ты жил вечно и переживал каждую боль в сердце, как свою собственную — умирал с каждым солдатом, плакал с каждой вдовой и сиротой, разделял бы горе каждой матери, теряющей любимое дитя, — разве ты не жаждал бы забыть?
   Саймон смотрел на колеблющееся пламя костра.
   Как ситхи, думал он. Навечно пойманы своей болью. Жаждущие конца, как говорила Амерасу.
   Бинабик срезал еще несколько щепок со своего куска дерева, который теперь стал напоминать остроухую длинномордую волчью голову.
   — Извиняй мое спрашивание, Саймон-друг, но имеешь ли ты особую причину, чтобы говоренное Слудигом ударяло тебя с такой ощутительностью?
   Саймон покачал головой:
   — Я просто не знаю, как… как быть. Эти люди пришли, чтобы убить нас, — и я хочу, чтобы все они погибли, погибли мучительно, ужасно… Но, Бинабик, это же эркингарды. Я хорошо знал их в замке. Некоторые из них угощали меня сладостями, сажали на своих лошадей и говорили, что я напоминаю им их собственных сыновей. — Он нервно царапал прутиком раскисшую землю. — Почему же тогда? Как они могли явиться убивать нас, когда мы не сделали им ничего дурного? Их заставляет король, но тогда почему мы должны убивать их?
   Бинабик слегка улыбнулся:
   — Я имел наблюдение, что ты не питаешь волнение к судьбе наемников — нет, не надо объяснять, в этом нет нужности. Трудно питать жалость к тем, кто предпринимает розыски войны, чтобы иметь материальное награждение. — Он сунул почти готовую фигурку в карман куртки и начал собирать дорожный посох. — Вопросы, которые ты спрашиваешь, имеют огромную значительность, но они не имеют ответов. Я предполагаю, в этом все различение мужчины и мальчика, женщины и девочки. Ты сам должен находить индивидуалистическое разрешение вопросов, которые не имеют настоящих ответов. — Он повернулся к Стренгьярду: — Вы сохраняете книгу Моргенса где-то поблизости, или она местополагается в поселке?
   Священник смотрел на огонь, размышляя о чем-то.
   — Что? — спросил он. — Книга, вы говорите? О небесные пастбища, я повсюду ношу ее с собой. Я никак не могу допустить, чтобы она хоть на минуту осталась без присмотра. — Неожиданно он повернулся и смущенно посмотрел на Саймона: — Она, конечно, не моя — пожалуйста, не думай, что я позабыл о твоей доброте, Саймон, о том, что ты мне позволил читать ее. Ты представить себе не можешь, что для меня значит возможность спокойно и с расстановкой читать рукопись Моргенса!
   При мысли о Моргенсе Саймон почувствовал почти приятный приступ сожаления. Как ему недоставало этого удивительного человека!
   — Так ведь она и не моя, отец Стренгьярд. Он просто дал ее мне на сохранение, чтобы со временем люди вроде вас и Бинабика могли прочитать ее. — Он мрачно улыбнулся. — Я думаю, это главный урок, который я получил за эти дни: на самом деле мне ничего не принадлежит. Одно время я думал, что Торн будет моим мечом, но теперь я в этом сомневаюсь. Мне давали разные другие вещи, но ни одну из них я не использовал по принадлежности. Я рад, что хотя бы слова Моргенса используются по назначению.
   — И это имеет огромную важность. — Бинабик улыбнулся в ответ, но тон его был очень серьезен. — Моргене производил думанье за всех нас в эти темные времена.
   — Одну минутку. — Стренгъярд вскочил на ноги. Через несколько минут он вернулся вместе со своей сумкой, небрежно разбрасывая в разные стороны ее содержимое — Книгу Эйдона, шарф, бурдюк с водой, еще какие-то мелочи — в безумном стремлении поскорее добраться до аккуратно уложенной на самое дно рукописи Моргенса. — Вот она, — триумфально возвестил он, потом помолчал. — А зачем я ее искал?
   — Как следствие моего спрашивания, — объяснил Бинабик. — Она имеет один пассаж, который содержит крайнюю интересность для друга Саймона.
   Тролль взял манускрипт и стал бережно листать его, щурясь, чтобы прочитать что-нибудь при слабом свете костра. Казалось, что поиск займет у него много времени, так что Саймон встал и отошел от костра, чтобы размять нош. Вдоль склона горы дуя ледяной ветер, а белое озеро, которое можно было разглядеть сквозь просветы в деревьях, представлялось подходящим местом для появления призраков. Когда Саймон вернулся к огню, его пробирала дрожь.
   — Я производил разыскание. — Тролль размахивал страницей. — Ты желаешь читать самостоятельно или очень лучше будет, если прочту я?
   — Ты просто обожаешь читать мне всякие венда. Ну, валяй.
   — Я делаю так в интересе твоего продолжающегося образования, — ответил Бинабик, делая свирепое лицо. — Слушай:
   Фактически, — пишет Моргенс, — споры о том, кто был величайшим рыцарем эйдонитского мира, многие годы продолжались как в коридорах Санкеляана Эйдонитиса, так. и в тавернах Эрнистира и Эркинланда. Нелепо было бы утверждать, что Камарис ставил себя ниже других людей, но он, судя по всему, так. мало удовольствия находил в битвах и сражениях, что война стала для него чем-то вроде епитимьи, а ясный отточенный ум — тяжким бременем. Когда в интересах фамильной чести ему приходилось сражаться в турнирах, он часто переодевался, пряча герб Зимородка, чтобы его противники не были побеждены одним благоговейным ужасом. Он также был известен манерой ставить перед собой немыслимые задачи — как пример, упомянем случай, когда он дрался одной левой рукой — что не было продиктовано простой бравадой, а, как я полагаю, свидетельствовало о страстном желании поражения, которое сняло бы с его плеч невыносимое бремя славы первейшего рыцаря Светлого Арда — мишени острот каждого пьяного скандалиста и вдохновителя бездарных виршей бесчисленных сочинителей баллад. Когда он принимал участие в настоящих войнах, даже эйдонитские священники признавали, что его безграничная скромность и милосердие к поверженному врагу заходят чересчур далеко, словно он сам стремится к честному поражению, а вместе с ним и к смерти. Его боевые подвиги, почитаемые в любом дворце, так же как и в каждой крестьянской хижине Светлого Арда, для самого Камариса были чем-то почти постыдным.
   После того, как во время первой войны тршпингами в засаде был убит Таллисто из Пирруина — предательство, о котором сложено едва ли не столько же баллад и легенд, сколько о звездных подвигах Камариса — только сам король Джон мог претендовать на роль соперника Камариса в борьбе за титул величайшего рыцаря эйдонитского мира. Разумеется, никто не мог даже предположить, что Престер Джон, каким бы великим рыцарем он ни был, может сразить Камариса в открытом бою: после Нирулагской битвы, в которой они впервые встретились, Камарис избегал даже шуточных состязаний с королем, опасаясь нарушить хрупкое равновесие их дружбы. Но если для Камариса его ум был только тяжелой ношей, а участие в войне — и даже в такой, которую санкционировала, а, как сказали бы некоторые, в чем-то и вдохновила эйдонитская церковь, — худшей из пыток, то Престер Джон никогда не был более счастливым, чем на пороге очередной битвы. Он не был жесток — ни один побежденный враг не мог пожаловаться на несправедливость, кроме разве что сшпхи, к которым Джон имел какую-то личную, но очень сильную неприязнь и которых он преследовал до тех пор, пока они просто не исчезли из глаз всех смертных людей. Но так как бытует мнение, что сшпхи не имеют души — хотя я не стал бы этого утверждать со всей ответственностью — можно сказать, что Джон относился ко всем своим врагам справедливо и милосердно, против чего не сможет возразить даже самый скрупулезный церковник, Что же касается его подданных, включая даже языческий Эрнистир, то Джон был для них великодушным и мудрым королем. Только в те моменты, когда ковер войны расстилался перед ним, он становился опаснейшим человеком. Так случилось, что Мать Церковь, именем которой он крушил своих врагов, в благодарность (а может быть отчасти из необъяснимого страха) назвала его Меч Господен.