Уильямс Верт. Ада Даллас

   Ада коснулась моего лба. Ее рука была холодной, мягкой и благоухала.
   – Мой бедный, мой любимый! – воскликнула она.
   – Стерва! Ненасытная гиена! – ответил я, однако мои слова заглохли в марле, плотно окутывавшей голову.
   – Как же это произошло? – расстроенно спросила Ада. – Наверное, мы никогда этого не узнаем.
   – Наверное, – подтвердил Сильвестр, будто говорил о покойнике, и, возможно, был не так далек от истины. – Бедняга Томми!
   – Мерзавцы! – крикнул я и опять с тем же результатом. – Оба вы мерзавцы!
   В ту минуту ничего большего я бы не сказал, если бы и мог. У меня просто-напросто не хватило бы слов, чтобы высказать все, что хотелось.
   – Ни о чем не беспокойся, мой мальчик, – снова заговорил Сильвестр. – Ни о чем абсолютно. Мы сами обо всем позаботимся.
   – Он прав, любимый. – Ада печально улыбнулась. – Думай сейчас только о том, чтобы поскорее поправиться.
   Я не мог даже повернуться к ним спиной. Мое самочувствие было, наверно, ничуть не лучше самочувствия тех несчастных, которых в старину, во время пыток, связывали по рукам и ногам, бросали на землю, клали на живот им крысу и прикрывали ее горшком.
   – Если бы не эта поездка, будь она проклята! – сказала Ада, и я заметил, что она говорит искренне. На какое-то мгновенье она выглядела значительно старше своих лет.
   "Если бы я вовремя убрался из кабинета губернатора и пустил тебя туда!" – подумал я.
   Сильвестр похлопал меня по плечу.
   – Так ты не беспокойся. Все в надежных руках. Обязанности губернатора исполняет твоя жена, и дела у нее идут неплохо.
   Ада промолчала. Она смотрела на дверь и больше не улыбалась.
   – Мы подумали, что тебе захочется знать об этом, – продолжал Сильвестр и снова дотронулся до моего плеча. – Ни о чем не беспокойся. – Он взглянул на часы. – Я подожду тебя на улице, Ада.
   Сильвестр ушел.
   Я посмотрел на Аду.
   – Томми, Томми! Я не... – Она не договорила.
   Глаза у нее затуманились. В первую минуту я решил, что это только показалось мне – никогда бы не подумал, что она способна заплакать, но на щеках у нее действительно показались слезы.
   – Поправляйся! – крикнула она и выбежала из палаты.
   Через закрытую дверь до меня донесся стук ее каблуков и чьи-то голоса, которые затихали по мере удаления.
   На следующий день врач сообщил, что у меня перелом шейных позвонков.
   – Поправиться-то вы поправитесь, – утешил он, – но потребуется время. Очень много времени.
   Предупреждая мой вопрос, он добавил:
   – Вы потеряли управление машиной. Возможно, произошел прокол. Лопнули обе покрышки передних колес. Автомобиль трижды перевернулся. – Он засмеялся, словно не знал, что можно сказать еще. – Страшный случай. Это чудо, что вы остались в живых.
   Я вопросительно посмотрел на доктора, и он понял мой взгляд.
   – Ну, месяцев шесть, а то и год. Можно только гадать.
   Спустя неделю верховный суд штата вынес определение о том, что, согласно закону, я не в состоянии выполнять функции губернатора, и передал бразды правления в руки Ады.
   Газеты принесла медсестра. Она прочитала кое-что из напечатанного в них и показала первые полосы. Я увидел себя в гипсе и снимок печальной Ады, поднимающейся по ступеням Капитолия.
   – Видите? – спросила медсестра. – Вы ни о чем не должны беспокоиться. Обо всем позаботились без вас.
   На следующий день после того, как Ада стала исполнять обязанности губернатора, со мной попыталась повидаться газетная братия, но врач не разрешил. Кстати, встреча все равно оказалась бы бесполезной, поскольку я даже знаками не смог бы изобразить ни "да", ни "нет".
   – Через несколько дней вы сможете разговаривать, – сообщил мне врач. – Думаю, всему причиной шок. Но вы не беспокойтесь.
   "Не беспокойтесь"! До чего же мило! Не беспокойтесь – и все тут...
   В восемь он сделал мне инъекцию снотворного, и я мгновенно заснул. Спал я, наверно, часов семь-восемь – во всяком случае, на улице было уже совсем темно, как бывает лишь в самое темное время суток.
   Я уже проснулся, когда открылась дверь и на пороге появилась медсестра. В мягко освещенном дверном проеме она казалась большим белым ящиком. Видимо, она заглянула в палату, желая проверить, все ли в порядке. Сестра нагнулась надо мной, я услыхал, как зашелестел ее накрахмаленный белый халат, а в слабом свете, проникавшем из коридора, увидел ее седые волосы и грубые черты лица.
   – Вам надо бы спать, господин губернатор, – сказала она, заметив, что я лежу с открытыми глазами.
   "Никакой я не губернатор! Вы что, не слышали?" – хотелось крикнуть мне, но, разумеется, ничего из этого не получилось.
   – Нужно отдыхать, – приказала сестра. – Постарайтесь заснуть.
   Шурша халатом, она промаршировала по палате и скрылась за дверью, а я снова остался один.
   Я лежал на больничной койке со сломанной шеей и сквозь окно мог видеть ночное бледнеющее небо, еще усыпанное звездами, похожими на булавочные головки. Вот так же выглядело оно, это небо, год назад, когда я был губернатором – целым и здоровым, или пять лет назад, когда я служил шерифом, и за десять лет до этого, в бытность мою простым певцом-самоучкой из захолустья. Такое же небо расстилалось надо мной и в те дни, тридцать лет назад, когда я просыпался в щитовом домике от крика петухов, выскакивал на улицу и видел такое же бледнеющее небо и такие же гаснущие звезды. Все было таким же. Только я стал другим.
   И вдруг как раз в это мгновение я услышал пение петуха и на секунду подумал, что все происходит тридцать лет назад. Мне показалось, что я иду по длинному коридору и нахожу дверь, за которой живет мое прошлое – любой его день, любая минута по моему выбору.
   Но я тут же вернулся в настоящее. Все происходило наяву, в пять часов утра, я беспомощно валялся на больничной койке со сломанной шеей, а моя продажная жена-убийца, едва не отправив меня на тот свет, уже успела забраться в мое кресло.
   Время тянулось медленно, будто две недели прошли, а не ночь, но вот дневная медсестра принесла мне вместе с завтраком утренние газеты. Красавицей ее никто бы не назвал, но после ночного солдафона она казалась даже хорошенькой: лет около тридцати, пухленькая, с гладкой кожей, темноволосая.
   Здороваясь со мной, сестра чуточку покраснела, и где-то в глубине сознания у меня мелькнула мыслишка, что со временем я, может, приударю за ней, хотя до этого еще очень далеко и в данную минуту мне совсем не до нее.
   Она показала мне первую полосу газеты, и я увидел огромную фотографию Ады; она стояла у подножия высокой белой лестницы и смотрела вверх, на двустворчатые, обитые медью двери, а может быть, и значительно выше – на вершину Капитолия. Ничего не скажешь, хорошая фотография, хотя и самая настоящая липа. По этой лестнице поднимались только любопытные туристы, и никто больше. Однако снимок был прекрасный. Ада выглядела грустной и одинокой, но мужественной.
   Да, она добилась своего. Именно к этому она все время стремилась. С самого начала. А я, как самый настоящий болван, не только ничего не сделал, чтобы помешать ей, но даже ни о чем не догадывался, пока не стало поздно. Она ловко использовала меня. Она и Сильвестр. Она использовала меня так же, как когда-то использовал меня он, а сейчас использует ее, о чем, возможно, она еще не догадывается. Сильвестр! Даже про себя я не мог обозвать его сукиным сыном – это было бы слишком мягко сказано. Да и вообще, что бы я ни придумал для него, этого все равно было бы недостаточно. Он, как всегда, все рассчитал заранее. Что ж, должен же наступить день, когда произойдет нечто, не предусмотренное им. Мне бы очень хотелось присутствовать при этом.
   Я снова бросил взгляд на снимок и на одинокую Аду, смотревшую вперед, уж не знаю на что.
   Именно этого она всегда хотела – быть впереди. Но ведь на самом-то деле все обстояло наоборот. На снимке следовало бы запечатлеть Сильвестра, показать, как он, стоя позади Ады, манипулирует привязанными к ней нитями. Точно так же, как он делал со мной. А может, на снимке следовало показать полковника Роберта Янси, мерзавца из мерзавцев – жаль тратить на него более крепкое словечко. Показать так, чтобы каждому стала видна его пакостная шпионская душонка.
   Ты веришь в то, во что тебе хочется верить, и не обращаешь никакого внимания на то, во что не хочется верить, хотя от этого несет падалью, как от дохлого мула, месяц пролежавшего в канаве. Зажимаешь себе нос прищепкой для белья и важно шествуешь мимо, и в один прекрасный день тебя разносит на куски. Интересно, кто же из них все это подстроил? Сильвестр? Янси? Сама Ада? Все вместе, наверно. Черт бы их побрал!
   – Ну не замечательно ли, господин губернатор? – продолжала медсестра таким тоном, будто она сама стала губернатором Луизианы и с ней спал полковник Янси. – Вы должны гордиться, – слащаво улыбнулась она.
   "Да, крошка, ты и не представляешь, как замечательно!" – хотелось ответить мне, но у меня снова ничего не вышло.
   Она опять улыбнулась и потрепала меня по плечу.

СТИВ ДЖЕКСОН

   Утром, ровно в девять часов пятнадцать минут, Ада принесла присягу перед вступлением в должность. Церемония происходила в устланном красным ковром губернаторском кабинете; на письменном столе темного дерева лежала аккуратно сложенная пачка белоснежных бумаг; позади губернатора скромно и почтительно стояла темноволосая секретарша. Ада фотографировалась под аккомпанемент вспышек блицламп. По просьбе фоторепортеров она вторично положила руку на Библию.
   – Спасибо, губернатор, – поблагодарил ее корреспондент Ассошиэйтед Пресс по окончании церемонии.
   – Благодарю вас, господа, – ответила Ада. – Ну, а теперь я должна заняться работой. Могу вас заверить, что моя администрация окажется на высоте.
   – До свидания, губернатор!.. Желаем успеха, губернатор!.. – Журналисты наперебой прощались с Адой и разбегались к своим пишущим машинкам и телефонам.
   Мы остались вдвоем.
   – Ну, вот ты и губернатор, – заметил я.
   – Да, губернатор, – подтвердила Ада, и в ее голосе прозвучали одновременно и ирония и гордость.
   – И как ты себя чувствуешь?
   – Да никак. – Ада пожала плечами и нахмурилась. Ее лицо было чуть напряжено, и я спросил себя: от чего бы? От чувства новой ответственности или от чего другого? Авария с машиной Томми произошла в полном соответствии с тем, что она называла "генеральным планом" Сильвестра. Я не сомневался, что она не могла бы сделать это сама или через других. Почти не сомневался.
   – Как Томми? – попробовал позондировать я.
   На ее лице отразилась озабоченность, и ничего больше.
   – Плохо. У него серьезно поврежден позвоночник. Удивительно, как он остался жив.
   Действительно ли прозвучала в ее словах нотка горечи или это только мне показалось?
   – Но все же он поправится?
   – Со временем, – кивнула она.
   – У тебя уже есть какие-то планы управления штатом?
   – Он мне еще ничего не сказал. – Ада не уточнила, кто этот "он", но горечь в ее словах на этот раз прозвучала вполне отчетливо.
   – Какие новости о том, другом, деле?
   Ада быстро качнула головой и прикоснулась пальцем к губам:
   – Я уже тебе говорила. По-моему, пока вопрос исчерпан.
   – Надеюсь, так будет и дальше, – заметил я и переменил тему. – Ты стала такой важной персоной, что мне, наверно, теперь нельзя даже пригласить тебя на обед?
   Ее лицо просветлело.
   – Чертовски важной. Правда, из-за Томми и всего прочего мне, пожалуй, не следует появляться с тобой в общественных местах. Знаешь что? Я накормлю тебя обедом у себя дома. В час дня.
   Она, конечно, имела в виду губернаторский особняк.
   – Заранее охвачен благоговейным трепетом.
   На обеде у нее я все же побывал. Ничего особенного она мне не сказала, ее явно что-то угнетало, но моему приходу она обрадовалась. Разумеется, и я был рад, хотя ее возвышение существенно изменило соотношение сил между нами.
   Как всегда в таких случаях, новому губернатору полагается обычный мораторий. В передовых статьях газеты выражали сочувствие по поводу несчастья, постигшего Томми и тем самым ее лично, подчеркивали, какие трудности, особенно для женщины, связаны с пребыванием на посту губернатора, намекали, что ей обязательно потребуется помощь. В течение нескольких недель газеты воздерживались от нападок на Аду. Пожалуй, пока не стало ясно, что на очередных выборах губернатора она выдвинет свою кандидатуру.
   Это открытие, или разоблачение, или просто запоздалое осознание давным-давно ясного факта произошло в апреле, когда Ада созвала специальную сессию законодательного собрания штата. Над Капитолием, словно туча, нависло смутное беспокойство. Тревожная неизвестность наполняла места, где собирались члены собрания, – вестибюли и номера отелей, комнаты комиссий и рабочие кабинеты двадцатичетырехэтажного улья Капитолия.
   Газеты проявляли сдержанную заинтересованность и осторожности ради держались выжидательно. Никто ничего не знал.
   – Что она задумала? – за день до открытия сессии спросил у меня знакомый журналист из Ассошиэйтед Пресс, отпивая кока-колу прямо из бутылки. Мы сидели в комнате для прессы в здании Капитолия; тут же в углу стучал телетайп. – В свое время вы были ее... одним словом, поддерживали с ней довольно тесные отношения. Разве она не посвящает вас в свои дела?
   – Никогда! – ответил я и отпил из своей бутылки кока-колы.

* * *

   Задолго до выступления Ады зал палаты представителей был заполнен до отказа; казалось, люди вот-вот начнут выжимать друг друга в распахнутые двойные двери. В креслах располагались члены обеих палат; зрители толпились на галереях для публики и на островках за барьерами, отгораживающими партер.
   Наконец из боковой двери в зал вошла Ада. Вначале поднялись законодатели в первом ряду, за ними все остальные. Ада была в простом белом платье – своей официальной форме – и почти без косметики. Она поднялась на возвышение и повернулась к собравшимся.
   "Я знаю, все вы добры, ну а мне не занимать мужества", – казалось, говорила ее улыбка, когда законодатели встретили ее аплодисментами.
   Подождав, пока в зале воцарится тишина, Ада начала читать в микрофон свою речь, время от времени скользя взглядом по обращенным к ней лицам.
   Не прошло и десяти минут, как она закончила, снова улыбнулась и склонила голову. Законодатели аплодировали ровно столько, сколько требовала традиция. Ада под аплодисменты спустилась с возвышения, прошла по проходу и скрылась за двойными дверями.
   Только теперь, почти в полном молчании опускаясь на свои места, законодатели начали осознавать, что госпожа губернатор подложила им бомбу замедленного действия.
   Ада предложила: ввести всеобщее социальное страхование; продлить выплату пособий по безработице с пяти месяцев до года; создать кредитное бюро, предоставляющее индивидуальные займы на строительство домов в размере до девяноста процентов их стоимости; увеличить размер пенсий по старости ровно наполовину.
   И каждый законопроект о перечисленных льготах содержал пункт о повышении того или иного налога для их финансирования.
   Так, в законопроекте об увеличении пенсий по старости до ста долларов в месяц предлагалось повысить стоимость пачки сигарет на два цента с тем, чтобы полученный доход направлять на выплату повышенных пенсий. Законопроект о продлении срока выдачи пособий по безработице содержал положение о повышении на три цента цены каждого галлона бензина. Надбавка трех центов на каждую бутылку пива должна была окупить создание нового кредитного бюро, а увеличение цены на бутылку вина на шесть центов позволяло ввести всеобщее социальное страхование.
   На голосование ставился каждый законопроект в целом; следовательно, тот, кто голосовал против повышения налога, одновременно отвергал и введение той или иной льготы.
   Правда, один из внесенных Адой законопроектов представлял исключение. Он не предусматривал введение каких-либо новых льгот. В нем шла речь о введении специального пятипроцентного налога на корпорации. Все сборы предполагалось направлять в "общий фонд".
   Теперь я раскусил замысел Сильвестра. Он был уверен, что причастность Ады к этим законопроектам гарантирует их успех. А ему останется только подсчитывать дивиденды. Я был прав: он приберегал их не для Томми, а для Ады, чтобы создать ей популярность.
   Законодатели не сразу поняли, чем оглушила их Ада. В беседах с журналистами они высказывались довольно осторожно: "Я должен поразмыслить и посоветоваться со своими избирателями". В действительности они просто выжидали реакцию общественности; поскольку дело происходило в четверг, собрание объявило перерыв на субботу и воскресенье, и государственные мужи отправились домой.
   Разумеется, реакция не заставила себя ждать. Ее первым сигналом послужила статья, опубликованная на первой полосе наиболее консервативной газеты Нового Орлеана, причем никто не сомневался, что автора надо искать отнюдь не в самой редакции. Предложения Ады квалифицировались как "самая деспотичная в истории Штатов попытка ввести налогообложение, которое повергнет Луизиану в пучину банкротства". Далее в статье говорилось, что "ни один здравомыслящий человек (подразумевалось, конечно, "ни один здравомыслящий мужчина") не допускает мысли, что избиратели дадут свое согласие". Предложенные Адой льготы вкратце перечислялись на внутренних страницах.
   Эту аргументацию тут же подхватили остальные газеты штата, а бизнесмены покупали время на телевидении и выступали с резким осуждением законопроектов; в общем, оппозиция, судя по поднявшемуся шуму, оказалась весьма солидной.
   Членов законодательного собрания, прибывших в понедельник на очередную сессию, газеты встретили большими черными заголовками о надвигающейся налоговой грозе. Сама по себе сессия длилась недолго и протекала спокойно. Сразу же после окончания состоялось заседание финансовой комиссии палаты представителей для обсуждения законопроектов. В присутствии Сильвестра Марина десятью голосами против четырех комиссия приняла решение рекомендовать законопроекты палате представителей.
   О дальнейшей судьбе законопроектов высказывались самые различные предположения. В тот же день часа в три я сидел в ресторане со своим приятелем, сенатором от Нового Орлеана; компанию с нами делили еще один сенатор (я почти не знал его) и два сенатора от северных районов Луизианы.
   – Просто не представляю, как поступить, – признался сенатор-северянин, высокий человек с пасторским обликом и порядком поредевшими каштановыми волосами. – Голосовать "за" – невозможно, голосовать "против" – нельзя. Как тут быть?
   – Ничего не поделаешь, – отозвался второй северянин. – Нужно голосовать "за", в противном случае вам придется побыстрее уносить ноги из Луизианы. Жить здесь вы уже не сможете.
   – Это почему же? – поинтересовался я.
   – Да потому, что идете против администрации. Правительство штата будет мариновать все ассигнования на нужды вашего избирательного округа, ну и, конечно, избиратели постараются как можно скорее избавиться от вас. К тому же, голосуя против введения льгот, вы окажетесь мерзавцем.
   – Но я окажусь мерзавцем и в том случае, если проголосую за повышение налогов, – возразил первый северянин. – Что же делать?
   – Джентльмены, – вмешался мой друг из Нового Орлеана сенатор Мориарити. – Бессмысленно сопротивляться тому, что неизбежно, нужно смириться и радоваться его приходу. Поверьте, то, о чем мы говорим, – неизбежно.
   Перед тем как уехать в Новый Орлеан, я зашел повидать Аду. Мы говорили только о законах и законодателях.
   – Они перепуганы, но не станут голосовать против, – сообщил я.
   – Не сомневаюсь. Больше всего на свете они боятся его.
   – Это его проекты?
   – Его и мои. – Ада была явно довольна собой. – Я внесла определенный вклад в разработку законопроектов.
   Возвратившись в Новый Орлеан, я попытался узнать, что думают простые люди. В любой политической столице люди живут если не в вакууме, то на каком-то островке. Журналисты интервьюируют только друг друга, политики интересуются лишь мнением других политиков, и невозможно раздобыть сколько-нибудь интересную информацию, пока не вырвешься из этого круга.
   Я ездил в трамваях, завтракал в дешевых закусочных, заходил в контору букмекера на Гравиер-стрит, посетил несколько третьеразрядных баров на Эксчейндж-аллее. Наслушался я вполне достаточно, чтобы сделать вывод: по мнению избирателей, роман между ними и Адой закончился ее полной изменой.
   В трамваях я слышал такое:
   – Кем она себя воображает? Обещания, обещания, обещания... Пачка сигарет – тридцать три цента! Не хочу я платить тридцать три цента за курево. Кто она такая?
   – Да, да! Нужно что-то сделать с этой бабенкой. Мой так и сказал вчера: с этой стервой, говорит, надо что-то сделать.
   Кругом, поджав губы, кивают.
   В дешевых барах:
   – Ну и стерва! Вот сука! Пиво подорожает на целых три цента!
   – А знаете, что я скажу? С этой сукой все равно кто-нибудь расправится. Вот увидите!
   В более приличном баре:
   – Нет, вы только представьте себе!
   – Будем надеяться, что кто-нибудь из наиболее стойких ее сторонников вовремя уберет ее.
   Конечно, до поры до времени все ограничивалось болтовней. Но дело происходило в Луизиане, где на стенах в коридорах Капитолия можно было увидеть сколько угодно пулевых царапин.
   В конце концов и сенат и палата представителей штата, хотя и не без скрипа, приняли предложенные Адой законопроекты.
   Вечером того же дня Ада позвонила мне и попросила прийти. Как и в прошлый раз, она могла говорить только о налогах.
   – Ну, что слышно? – спросила она.
   Я показал ей дневные выпуски газет. Я испытывал легкую горечь от сознания того, что она интересуется лишь делами своей администрации, как они называли себя. Снова я оказался в дураках.
   – Это я уже видела, – сказала Ада, кивнув на заголовок.
   – А знаешь, газеты будут и дальше накалять обстановку, используя эти новые налоги, а все остальное всячески преуменьшать.
   – Ну и что? Не забудь, что сказал Макиавелли: все плохое нужно делать сразу, а все хорошее постепенно. Все образуется, как только начнут действовать льготы.
   – Это твои аргументы или их придумал Сильвестр?
   – Мы оба, если хочешь, – сухо улыбнулась Ада.
   – Надеюсь, твой оптимизм оправдается.
   – Да и что они могут сделать? – несколько возбужденно бросила Ада. Неминуемость конфликта только подогревала ее. – Что они могут сделать? – повторила она.
   Ответ на свой вопрос она получила уже в начале сентября. До этого общее возмущение новыми налогами напоминало тлеющий огонек – он не угасал, но и не разгорался. И газеты и оппозиция лишь поддерживали язычок пламени, не позволяя ему потухнуть. Однако 1 сентября, как только законы о повышении налогов вступили в силу, огонек вспыхнул и запылал.
   В кафе и в окнах баров появились объявления: "Пиво – 30 центов, налог – 5 центов, новая цена – 35 центов". Во всех винных магазинах на ярлыках бутылок указывался размер нового налога и новая цена; специальные объявления на прилавках табачных лавчонок и на автоматах оповещали, что пачка сигарет отныне стоит тридцать три цента; на бензозаправочных станциях такие же объявления, написанные огромными буквами, сообщали: "Бензин – 15 центов, налог – 26 центов, новая цена – 41 цент".
   Даже те, на кого распространялись новые льготы, возненавидели Аду – ведь она и Сильвестр заставили этих людей оплачивать повышение пенсий и пособий из их же собственного кармана.
   С особым возмущением реагировали заправилы различных корпораций: они теперь должны были выплачивать пятипроцентный налог и серьезно опасались, что в будущем их заставят платить еще больше. Они-то в первую очередь и разжигали всеобщее недовольство.
   У окон магазина с объявлениями о новых ценах вовсе не случайно, а явно по чьему-то наущению начали собираться небольшие толпы. В центре одного из таких сборищ я увидел гангстера, который еще год назад у меня на глазах пытался сорвать митинг, где выступала Ада.
   – Вы же знаете, кто скрывается за всем этим! – орал он. – Вы же знаете, кто преподнес вам этот подарочек!
   "Началось!" – подумал я. Оппозиция явно подливала масла в огонь.
   В самом деле, почти по всему штату – в Шривпорте, Александрии, Опелоусасе, Лейк-Чарлзе и других пунктах – вспыхнули беспорядки. Несомненно, они были инспирированы и поддержаны населением, поскольку выражали его настроения. К 8 сентября весь штат Луизиана ненавидел Аду, как никакого другого общественного деятеля со времен Гражданской войны.
   Следующий шаг, как и было запланировано, сделал Арман Ленуар, который в то время пользовался общей симпатией в связи со смертью жены.
   Вполне возможно, что Ленуар сам заметил, какая благоприятная возможность открывается перед ним, но возможно также, что он вовремя получил соответствующее указание. Как бы то ни было, он вдруг стал олицетворением того движения, которое называло себя "сопротивлением". В речи, получившей широкую известность, он заявил:
   "Сейчас совершенно ясно, что миссис Даллас предала жителей Луизианы. Я не могу больше молчать. Я призываю народ нашего штата воспользоваться своим правом и отозвать с поста губернатора никем не избранную и не способную выполнять столь высокие обязанности женщину".
   На следующий день все газеты напечатали портрет Ленуара, его речь и справку о том, что такое "отзыв" и как он осуществляется: если две трети зарегистрированных избирателей подпишут петицию об отзыве Ады, она должна будет покинуть свой пост, после чего назначаются новые выборы.