Страница:
– Если ты хочешь вернуть...
Ада ничего не ответила.
– Или если ты действительно хочешь, чтобы я прекратил...
Ада продолжала молчать.
– Тут результаты трех месяцев работы. Года за два ты сможешь собрать кучу денег для следующей выборной кампании.
Ада повернулась ко мне. Ее взгляд был пристальным.
– Да, – ровно, с расстановкой проговорила она. – Кучу денег.
– Так прекращать мне мое занятие или не прекращать?
– Нет, – так же ровно, с расстановкой ответила Ада. – Я вовсе не хочу, чтобы ты прекратил свою... финансовую деятельность. Но без хамства, понял?
– Понял, крошка!
Дальше дела пошли так гладко, что порой я даже сожалел о добром старом времени. Сейчас все шло как по расписанию. Мне оставалось только заезжать за приготовленными деньгами и, порядка ради, бросать коротенькое "спасибо".
Теперь уже не приходилось ни избивать какого-нибудь жалкого старикашку при свете луны, ни чувствовать в руке тяжести занесенного над чьей-нибудь головой топора, ни ощущать в ладонях сладостного томления после того, как вы основательно стукнули того или иного мерзавца. Все это отошло в прошлое.
Теперь я слышал лишь: "Сигару, господин генерал?..", "Виски, господин генерал?.."
А тем временем портфель, набитый подержанными банкнотами, валялся на столе, и мы оба делали вид, что не замечаем его, потом я небрежно прихватывал его с собой. Я никогда не считал содержимого. Я был уверен, что все будет правильно. Посмел бы кто-нибудь дать меньше оговоренного!
Стол, на котором лежал портфель, иногда был красного дерева, покрытый стеклом, иногда дубовым – поцарапанным, в пятнах, а иногда простым, колченогим. И стены то были отделаны богатыми, под орех панелями, то оклеены роскошными обоями, а случалось и так, что с них отваливалась штукатурка или сквозь плохо пригнанные доски просвечивало небо. Я видел перед собой то тщательно выбритое, холеное лицо и ручной росписи галстук, то морщинистое, худое и грязную сорочку с расстегнутым воротом. Мы соблюдали полную беспристрастность. Мы позволяли любому и каждому вносить свою лепту.
Никто не жаловался, неприятностей не существовало.
– Как дела, господин генерал?
– Все идет хорошо, господин генерал?
– Как вы прекрасно выглядите, господин генерал!
– Как госпожа губернатор, господин генерал?
– Передайте губернатору наши наилучшие пожелания.
Или, если они считали себя близкими нам людьми:
– Как Ада? Скажите Аде, что будем рады видеть ее у себя.
Вот так все и шло. Без сучка и задоринки. Без шума и треволнений.
А я от безделья и скуки, как солдат оккупационной армии, испытывал нарастающее беспокойство и нервозность. Именно потому, что все шло чересчур гладко. Дела в штате крутились как раз и навсегда заведенная машина. Ада ложилась в постель по первому моему требованию, но принадлежала мне только как женщина. Я стал похож на человека, живущего стрижкой купонов. Ни необходимости, ни возможности действовать. И напрасно я вдалбливал себе, что накопление денег, процесс обогащения гораздо приятнее активных действий. Я не находил выхода копившейся во мне энергии, внутреннее напряжение росло. Неудовлетворенность и скука мучили меня. Вдобавок из головы не выходило то...
Иногда мне удавалось на несколько дней избавляться от видения той картины, но потом воспоминание снова возникало подобно взрыву снаряда, разорвавшегося у самых моих ног. Снова у меня перед глазами покачивался большой сук, снова я слышал крики соек в лесу, видел выражение лица женщины, ощущал в руке нож. В такие минуты зримо представала передо мной бесформенная куча под деревом, и мы с Адой на земле. Так зримо, словно это случилось вчера.
Время шло, а воспоминания оставались – живые, реальные. Коль скоро, что-то произошло – не так уж важно когда, двадцать лет или двадцать минут назад. Отделаться от прошлого невозможно, оно всегда с вами, всегда за плечами.
Однажды вечером, слушая ровное дыхание Ады и глядя на ее белевшее в темноте тело, я спросил:
– Ты когда-нибудь вспоминаешь об этом?
Она сразу поняла, о чем я спрашиваю, и коротко ответила:
– Нет.
Я промолчал, и она заговорила:
– Почему, собственно, я должна помнить? Все давно забыто. Да и потом, она вполне заслужила свою участь. Никто и не вспомнит о ней. Никто и никогда не причинит нам никаких неприятностей. Все забыто.
– Черт возьми, как бы мне хотелось забыть!
– Ну и забудь. Она покончила с собой, и только. Виновны не ты и не я, а она сама. Помни это. Она сама виновата. Она сама, и никто больше.
Я понимал, что Ада права. Но ножом орудовал я. Я был не в силах вытащить руку из походного ранца, не мог опустить нож, который сам же положил туда. И держал его не за рукоятку, а за лезвие.
СТИВ ДЖЕКСОН
ТОММИ ДАЛЛАС
СТИВ ДЖЕКСОН
РОБЕРТ ЯНСИ
Ада ничего не ответила.
– Или если ты действительно хочешь, чтобы я прекратил...
Ада продолжала молчать.
– Тут результаты трех месяцев работы. Года за два ты сможешь собрать кучу денег для следующей выборной кампании.
Ада повернулась ко мне. Ее взгляд был пристальным.
– Да, – ровно, с расстановкой проговорила она. – Кучу денег.
– Так прекращать мне мое занятие или не прекращать?
– Нет, – так же ровно, с расстановкой ответила Ада. – Я вовсе не хочу, чтобы ты прекратил свою... финансовую деятельность. Но без хамства, понял?
– Понял, крошка!
Дальше дела пошли так гладко, что порой я даже сожалел о добром старом времени. Сейчас все шло как по расписанию. Мне оставалось только заезжать за приготовленными деньгами и, порядка ради, бросать коротенькое "спасибо".
Теперь уже не приходилось ни избивать какого-нибудь жалкого старикашку при свете луны, ни чувствовать в руке тяжести занесенного над чьей-нибудь головой топора, ни ощущать в ладонях сладостного томления после того, как вы основательно стукнули того или иного мерзавца. Все это отошло в прошлое.
Теперь я слышал лишь: "Сигару, господин генерал?..", "Виски, господин генерал?.."
А тем временем портфель, набитый подержанными банкнотами, валялся на столе, и мы оба делали вид, что не замечаем его, потом я небрежно прихватывал его с собой. Я никогда не считал содержимого. Я был уверен, что все будет правильно. Посмел бы кто-нибудь дать меньше оговоренного!
Стол, на котором лежал портфель, иногда был красного дерева, покрытый стеклом, иногда дубовым – поцарапанным, в пятнах, а иногда простым, колченогим. И стены то были отделаны богатыми, под орех панелями, то оклеены роскошными обоями, а случалось и так, что с них отваливалась штукатурка или сквозь плохо пригнанные доски просвечивало небо. Я видел перед собой то тщательно выбритое, холеное лицо и ручной росписи галстук, то морщинистое, худое и грязную сорочку с расстегнутым воротом. Мы соблюдали полную беспристрастность. Мы позволяли любому и каждому вносить свою лепту.
Никто не жаловался, неприятностей не существовало.
– Как дела, господин генерал?
– Все идет хорошо, господин генерал?
– Как вы прекрасно выглядите, господин генерал!
– Как госпожа губернатор, господин генерал?
– Передайте губернатору наши наилучшие пожелания.
Или, если они считали себя близкими нам людьми:
– Как Ада? Скажите Аде, что будем рады видеть ее у себя.
Вот так все и шло. Без сучка и задоринки. Без шума и треволнений.
А я от безделья и скуки, как солдат оккупационной армии, испытывал нарастающее беспокойство и нервозность. Именно потому, что все шло чересчур гладко. Дела в штате крутились как раз и навсегда заведенная машина. Ада ложилась в постель по первому моему требованию, но принадлежала мне только как женщина. Я стал похож на человека, живущего стрижкой купонов. Ни необходимости, ни возможности действовать. И напрасно я вдалбливал себе, что накопление денег, процесс обогащения гораздо приятнее активных действий. Я не находил выхода копившейся во мне энергии, внутреннее напряжение росло. Неудовлетворенность и скука мучили меня. Вдобавок из головы не выходило то...
Иногда мне удавалось на несколько дней избавляться от видения той картины, но потом воспоминание снова возникало подобно взрыву снаряда, разорвавшегося у самых моих ног. Снова у меня перед глазами покачивался большой сук, снова я слышал крики соек в лесу, видел выражение лица женщины, ощущал в руке нож. В такие минуты зримо представала передо мной бесформенная куча под деревом, и мы с Адой на земле. Так зримо, словно это случилось вчера.
Время шло, а воспоминания оставались – живые, реальные. Коль скоро, что-то произошло – не так уж важно когда, двадцать лет или двадцать минут назад. Отделаться от прошлого невозможно, оно всегда с вами, всегда за плечами.
Однажды вечером, слушая ровное дыхание Ады и глядя на ее белевшее в темноте тело, я спросил:
– Ты когда-нибудь вспоминаешь об этом?
Она сразу поняла, о чем я спрашиваю, и коротко ответила:
– Нет.
Я промолчал, и она заговорила:
– Почему, собственно, я должна помнить? Все давно забыто. Да и потом, она вполне заслужила свою участь. Никто и не вспомнит о ней. Никто и никогда не причинит нам никаких неприятностей. Все забыто.
– Черт возьми, как бы мне хотелось забыть!
– Ну и забудь. Она покончила с собой, и только. Виновны не ты и не я, а она сама. Помни это. Она сама виновата. Она сама, и никто больше.
Я понимал, что Ада права. Но ножом орудовал я. Я был не в силах вытащить руку из походного ранца, не мог опустить нож, который сам же положил туда. И держал его не за рукоятку, а за лезвие.
СТИВ ДЖЕКСОН
После встречи в дубовой роще нам с Адой не приходилось поговорить как следует в течение нескольких месяцев. В штате царили мир да благодать. Если не считать газет Нового Орлеана, постоянно атакующих администрацию Ады, оппозиция словно воды в рот набрала. Все делалось в рамках строгого приличия, и даже головорезы Янси орудовали в тщательно отутюженных костюмах... то бишь форме.
Я уже не верил, что Ада пытается удержать Янси от вымогательства. Она или вообще отказалась от этой мысли, или заведомо лгала, когда давала мне обещание, или перерешила и теперь спокойно клала в карман свою долю. Я не хотел верить, что она солгала мне, но, возможно, это неверие было следствием моей наивности. Признаться, за последнее время я подчас проявлял невероятную наивность.
Как бы то ни было – возмущала ли ее гнусная деятельность Янси, мирилась ли она с ней, поощряла ли ее, – во всех случаях перед противниками Ады открывались широкие возможности, и они, разумеется, не замедлили этим воспользоваться.
Подчеркивая свою независимость, я появился в приемной Д. С, устланной зелеными коврами, лишь в две минуты одиннадцатого. Секретарша нашего босса, девица с поросячьей мордочкой, неодобрительно взглянув на меня, сказала:
– Вас уже ждут. – Это подчеркнутое "вас" было исполнено величайшего негодования. Я вошел в "святилище".
За длинным письменным столом, словно в крепости, восседал Д. С. – солидный, с тяжелой челюстью, в очках с роговой оправой. Рядом расположился небольшой седой человек с ничем не примечательными, но приятными чертами лица – издатель одной из крупнейших газет Луизианы.
– Садитесь, – последовало довольно сухое приглашение Д. С. (я оказался не пунктуальным). – Знакомьтесь: мистер Спенсер – Стив Джексон.
Судя по почтительному тону босса, это было не простое знакомство, а представление рядового генералу.
– Здравствуйте, – холодно поздоровался я.
– Здравствуйте, – куда более любезно ответил Спенсер. – Я регулярно слежу за вашей телевизионной программой, и, должен признаться, она безусловно мне нравится.
Спенсер говорил с настоящим южным акцентом, что в Новом Орлеане становилось все более редким явлением. Он поднялся, тепло пожал мне руку, и я почувствовал неловкость за свою грубость.
Д. С. немедленно учуял, откуда дует ветер.
– Стив, – почти дружески заговорил он. – У нас тут возникла одна проблема, и без твоей помощи нам не обойтись.
– Пожалуйста, если смогу помочь. – Я сделал ударение на слове "если".
Д. С. нахмурился, поджал губы и некоторое время безмолвствовал, уставившись в стол. Спенсер, чуть улыбаясь, вежливо ждал.
– Видишь ли, Стив, администрация нашего штата допускает, особенно за последнее время, серьезные крайности, и я думаю... вернее, мы думаем, что наступил момент, когда необходимо выступить с некоторыми, пожалуй, даже сенсационными разоблачениями.
– Да? – Я уже понял, о чем пойдет речь.
– Так вот, твоя программа, Стив, пользуется особой популярностью у телезрителей, а ты по-прежнему лучший репортер из тех, кого я знаю, поэтому мне кажется, что ты самый подходящий человек для нашей цели.
– И что же от меня требуется? – осторожно спросил я, вовсе не испытывая желания броситься ему на помощь.
– Стив, – мягко вмешался мистер Спенсер, – мы полагаем, что, если моя газета напечатает серию статей, разоблачающих систему вымогательств, процветающую в нашем штате, а вы одновременно с нами нанесете удар по этому злу в своей телевизионной программе, нам, вероятно, удастся повлиять на благоприятный для нас исход будущих выборов. За два с лишним года, как следует потрудившись, мы бы сумели добиться своего. Мои сотрудники могли бы осуществлять для вас всю черновую работу по сбору материалов, консультироваться с юристами о возможности использования собранных сведений в телепередачах, хотя я понимаю, конечно, что решающее слово будет принадлежать вам.
– Да, да, Стив, ты самый подходящий человек для этой цели, – уже более властно повторил Д. С.
Следовательно, мне предлагали выступить против Ады и добиваться ее уничтожения. Меня обуревало желание расхохотаться, крикнуть им в лицо, с каким абсурдным предложением обращаются они ко мне. Еще совсем недавно я соглашался (или думал, что соглашусь) стать убийцей ради нее. Теперь же от меня требуют, чтобы я помог уничтожить ее самое. Вот было бы забавно, узнай они, о чем я сейчас думаю! Мне не понадобилось бороться с самим собой, побеждать самого себя – без всяких колебаний я признал предложение неприемлемым.
– Нет! – сказал я.
Во взгляде Д. С. блеснула молния. Глаза его за толстыми линзами очков превратились в коричневые с черным мишени.
– Как прикажешь тебя понимать? – зловещим шепотом спросил он.
Мною начала овладевать злость. Злость и тщеславие. Когда-то мне приходилось смиренно выслушивать нападки босса. Но те времена давно прошли. Я стал знаменитым телерепортером, правдолюбцем, не боящимся ни бога, ни черта. В наших условиях "отчаянные правдоискатели" не появляются вдруг – их создают обстоятельства. Но если уж они появились, нельзя не считаться с ними.
– А вот так и понимайте: нет!
Черные глаза босса вновь блеснули за толстыми стеклами очков.
– Ну знаешь! – Д. С. пытался говорить не терпящим возражения тоном, но это у него не получилось. – Если ты хочешь сохранить свою телепрограмму, тебе придется согласиться. Любой наш сотрудник с удовольствием воспользуется возможностью занять твое место, и с ним легко будет договориться.
– Ну и договаривайтесь на здоровье. Я могу в любое время избавить вас от своего присутствия. Кстати, оно уже, по-моему, наступило.
Д. С. побагровел. Он понимал, что я правильно оцениваю обстановку и что он стоит перед трудным выбором: ему ничего не стоило вышвырнуть меня за дверь, но тогда он терял выгодную программу, приносившую ему немалый барыш.
– Минуточку, Джо. – Спенсер даже не повысил голоса, но Д. С. сразу присмирел, как пес, внезапно взятый на поводок. И тут меня осенило: Спенсер был не только владельцем газеты, ему, видимо, принадлежала и наша телевизионная станция. Как я не догадался об этом раньше? – Нельзя заставлять человека действовать против совести.
Он произнес эту фразу не от смущения, не потому, что хотел рассеять возникшую неловкость, – его слова прозвучали просто и естественно.
– Стив, а почему вы не хотите нам помочь? – по-прежнему вежливо обратился он ко мне.
– Резонный вопрос. Да потому, что когда-то я был помолвлен с Адой Даллас. Резонный ответ?
– Несомненно, – задумчиво кивнул Спенсер.
Чтобы забить гвоздь до конца, нужно было еще раз стукнуть молотком. И я интуитивно почувствовал, что следует досказать.
– Я не могу выступать против нее. Полагаю, так поступил бы на моем месте любой порядочный человек. – Я почувствовал, что он меня понял.
– Разумеется, – согласился Спенсер, поворачивая к Д. С. седую голову. – Давайте поручим это кому-нибудь другому.
Каждый из нас понимал, что это не просьба, а приказ.
– Давно я тебя не видела.
– Порядочно.
– И как же это понимать? Как выражение неодобрения?
– Пока еще не решил. Пытаюсь понять, что в конце концов происходит. Вот и сейчас хочу разобраться: лгала ли ты мне, когда обещала воздействовать на Янси, или передумала.
– Нет, не лгала.
– Следовательно, передумала?
Ада промолчала, что уже было ответом, потом заметила:
– Ты знаешь, в основном это люди, занимающиеся всякими сомнительными делишками.
– Да?
Ада посмотрела мне в глаза.
– Мне нужны деньги, Стив.
– Для чего?
– Ты знаешь! Чтобы и в будущем занимать губернаторское кресло.
– Но таким поведением ты только помогаешь своим врагам.
– А что они могут сделать?
– Не следует их недооценивать. Они готовят кое-что.
– Опять?!
– Терять-то им нечего. Они никогда не сложат оружие. Кстати, они только что пригласили меня в свою компанию.
– И ты отклонил приглашение.
– Ага.
– Тебе угрожали?
– Немножко.
– Мой милый, славный Стив!
Я почувствовал себя неловко, словно кто-то погладил меня по голове и взъерошил волосы.
– Будь осторожна.
Ада улыбнулась и похлопала меня по руке.
Вскоре она ушла, тепло улыбнувшись на прощание. Я понял, что ровным счетом ничего не добился.
Я уже не верил, что Ада пытается удержать Янси от вымогательства. Она или вообще отказалась от этой мысли, или заведомо лгала, когда давала мне обещание, или перерешила и теперь спокойно клала в карман свою долю. Я не хотел верить, что она солгала мне, но, возможно, это неверие было следствием моей наивности. Признаться, за последнее время я подчас проявлял невероятную наивность.
Как бы то ни было – возмущала ли ее гнусная деятельность Янси, мирилась ли она с ней, поощряла ли ее, – во всех случаях перед противниками Ады открывались широкие возможности, и они, разумеется, не замедлили этим воспользоваться.
* * *
Однажды утром, придя на службу, я обнаружил у себя на столе записку: "Д. С. хочет видеть вас в 10 часов".Подчеркивая свою независимость, я появился в приемной Д. С, устланной зелеными коврами, лишь в две минуты одиннадцатого. Секретарша нашего босса, девица с поросячьей мордочкой, неодобрительно взглянув на меня, сказала:
– Вас уже ждут. – Это подчеркнутое "вас" было исполнено величайшего негодования. Я вошел в "святилище".
За длинным письменным столом, словно в крепости, восседал Д. С. – солидный, с тяжелой челюстью, в очках с роговой оправой. Рядом расположился небольшой седой человек с ничем не примечательными, но приятными чертами лица – издатель одной из крупнейших газет Луизианы.
– Садитесь, – последовало довольно сухое приглашение Д. С. (я оказался не пунктуальным). – Знакомьтесь: мистер Спенсер – Стив Джексон.
Судя по почтительному тону босса, это было не простое знакомство, а представление рядового генералу.
– Здравствуйте, – холодно поздоровался я.
– Здравствуйте, – куда более любезно ответил Спенсер. – Я регулярно слежу за вашей телевизионной программой, и, должен признаться, она безусловно мне нравится.
Спенсер говорил с настоящим южным акцентом, что в Новом Орлеане становилось все более редким явлением. Он поднялся, тепло пожал мне руку, и я почувствовал неловкость за свою грубость.
Д. С. немедленно учуял, откуда дует ветер.
– Стив, – почти дружески заговорил он. – У нас тут возникла одна проблема, и без твоей помощи нам не обойтись.
– Пожалуйста, если смогу помочь. – Я сделал ударение на слове "если".
Д. С. нахмурился, поджал губы и некоторое время безмолвствовал, уставившись в стол. Спенсер, чуть улыбаясь, вежливо ждал.
– Видишь ли, Стив, администрация нашего штата допускает, особенно за последнее время, серьезные крайности, и я думаю... вернее, мы думаем, что наступил момент, когда необходимо выступить с некоторыми, пожалуй, даже сенсационными разоблачениями.
– Да? – Я уже понял, о чем пойдет речь.
– Так вот, твоя программа, Стив, пользуется особой популярностью у телезрителей, а ты по-прежнему лучший репортер из тех, кого я знаю, поэтому мне кажется, что ты самый подходящий человек для нашей цели.
– И что же от меня требуется? – осторожно спросил я, вовсе не испытывая желания броситься ему на помощь.
– Стив, – мягко вмешался мистер Спенсер, – мы полагаем, что, если моя газета напечатает серию статей, разоблачающих систему вымогательств, процветающую в нашем штате, а вы одновременно с нами нанесете удар по этому злу в своей телевизионной программе, нам, вероятно, удастся повлиять на благоприятный для нас исход будущих выборов. За два с лишним года, как следует потрудившись, мы бы сумели добиться своего. Мои сотрудники могли бы осуществлять для вас всю черновую работу по сбору материалов, консультироваться с юристами о возможности использования собранных сведений в телепередачах, хотя я понимаю, конечно, что решающее слово будет принадлежать вам.
– Да, да, Стив, ты самый подходящий человек для этой цели, – уже более властно повторил Д. С.
Следовательно, мне предлагали выступить против Ады и добиваться ее уничтожения. Меня обуревало желание расхохотаться, крикнуть им в лицо, с каким абсурдным предложением обращаются они ко мне. Еще совсем недавно я соглашался (или думал, что соглашусь) стать убийцей ради нее. Теперь же от меня требуют, чтобы я помог уничтожить ее самое. Вот было бы забавно, узнай они, о чем я сейчас думаю! Мне не понадобилось бороться с самим собой, побеждать самого себя – без всяких колебаний я признал предложение неприемлемым.
– Нет! – сказал я.
Во взгляде Д. С. блеснула молния. Глаза его за толстыми линзами очков превратились в коричневые с черным мишени.
– Как прикажешь тебя понимать? – зловещим шепотом спросил он.
Мною начала овладевать злость. Злость и тщеславие. Когда-то мне приходилось смиренно выслушивать нападки босса. Но те времена давно прошли. Я стал знаменитым телерепортером, правдолюбцем, не боящимся ни бога, ни черта. В наших условиях "отчаянные правдоискатели" не появляются вдруг – их создают обстоятельства. Но если уж они появились, нельзя не считаться с ними.
– А вот так и понимайте: нет!
Черные глаза босса вновь блеснули за толстыми стеклами очков.
– Ну знаешь! – Д. С. пытался говорить не терпящим возражения тоном, но это у него не получилось. – Если ты хочешь сохранить свою телепрограмму, тебе придется согласиться. Любой наш сотрудник с удовольствием воспользуется возможностью занять твое место, и с ним легко будет договориться.
– Ну и договаривайтесь на здоровье. Я могу в любое время избавить вас от своего присутствия. Кстати, оно уже, по-моему, наступило.
Д. С. побагровел. Он понимал, что я правильно оцениваю обстановку и что он стоит перед трудным выбором: ему ничего не стоило вышвырнуть меня за дверь, но тогда он терял выгодную программу, приносившую ему немалый барыш.
– Минуточку, Джо. – Спенсер даже не повысил голоса, но Д. С. сразу присмирел, как пес, внезапно взятый на поводок. И тут меня осенило: Спенсер был не только владельцем газеты, ему, видимо, принадлежала и наша телевизионная станция. Как я не догадался об этом раньше? – Нельзя заставлять человека действовать против совести.
Он произнес эту фразу не от смущения, не потому, что хотел рассеять возникшую неловкость, – его слова прозвучали просто и естественно.
– Стив, а почему вы не хотите нам помочь? – по-прежнему вежливо обратился он ко мне.
– Резонный вопрос. Да потому, что когда-то я был помолвлен с Адой Даллас. Резонный ответ?
– Несомненно, – задумчиво кивнул Спенсер.
Чтобы забить гвоздь до конца, нужно было еще раз стукнуть молотком. И я интуитивно почувствовал, что следует досказать.
– Я не могу выступать против нее. Полагаю, так поступил бы на моем месте любой порядочный человек. – Я почувствовал, что он меня понял.
– Разумеется, – согласился Спенсер, поворачивая к Д. С. седую голову. – Давайте поручим это кому-нибудь другому.
Каждый из нас понимал, что это не просьба, а приказ.
* * *
Я внушил себе, что обязан рассказать Аде о разговоре со Спенсером и Д. С. и тем самым подтолкнуть ее на более решительные попытки обуздать Янси. Как раз в то время Аде предстояло выступить в Новом Орлеане с речью. После ее выступления мы встретились в ресторане "Две сестры". Проникая сквозь опущенные жалюзи, лучи полуденного солнца рисовали на белой скатерти замысловатый узор; полосатая тень лежала на лице Ады, усевшейся напротив.– Давно я тебя не видела.
– Порядочно.
– И как же это понимать? Как выражение неодобрения?
– Пока еще не решил. Пытаюсь понять, что в конце концов происходит. Вот и сейчас хочу разобраться: лгала ли ты мне, когда обещала воздействовать на Янси, или передумала.
– Нет, не лгала.
– Следовательно, передумала?
Ада промолчала, что уже было ответом, потом заметила:
– Ты знаешь, в основном это люди, занимающиеся всякими сомнительными делишками.
– Да?
Ада посмотрела мне в глаза.
– Мне нужны деньги, Стив.
– Для чего?
– Ты знаешь! Чтобы и в будущем занимать губернаторское кресло.
– Но таким поведением ты только помогаешь своим врагам.
– А что они могут сделать?
– Не следует их недооценивать. Они готовят кое-что.
– Опять?!
– Терять-то им нечего. Они никогда не сложат оружие. Кстати, они только что пригласили меня в свою компанию.
– И ты отклонил приглашение.
– Ага.
– Тебе угрожали?
– Немножко.
– Мой милый, славный Стив!
Я почувствовал себя неловко, словно кто-то погладил меня по голове и взъерошил волосы.
– Будь осторожна.
Ада улыбнулась и похлопала меня по руке.
Вскоре она ушла, тепло улыбнувшись на прощание. Я понял, что ровным счетом ничего не добился.
ТОММИ ДАЛЛАС
Некоторое время я пожил в Новом Орлеане в отеле "Сент-Чарлз", потом снял дом в Сент-Питерсе. В добавление к имевшемуся у меня фотоснимку я поручил частному детективному агентству собрать сведения об Аде. Во время переговоров пришлось соблюдать большую осторожность, мне не хотелось ни словом, ни намеком выдать владельцам агентства свою тайну; они могли продать ее кому угодно. Я сообщил им, что интересуюсь ранним периодом жизни Ады. Детективы раскопали кое-какие компрометирующие материалы, касающиеся ее семьи, разузнали, что одно время она работала в баре и что, пока училась в "Ньюкомбе", часто уезжала на конец недели в Мобил. Для суда эти сведения ценности не представляли, но меня вполне устраивали, поскольку служили ценным дополнением к фотоснимку. Сбор даже этих отрывочных данных требовал много времени, но я мог не спешить.
Снимок по-прежнему оставался для меня "обратным билетом". Время от времени я вынимал его и принимался рассматривать. Снимок открывал мне неограниченные возможности; с ним я добьюсь всего, чего захочу. Я собирался вновь заняться политической деятельностью и в нужное время опять стать губернатором. Я не переставал твердить себе, что расплачусь с Адой, сделаю с ней то же, что она сделала со мной.
Но теперь я буду действовать самостоятельно. Я вовсе не хочу сказать, что мне не потребуется чья-нибудь помощь, – это неизбежно. Однако я не собирался вновь стать марионеткой, которую дергают за нитки.
Как нельзя более кстати – за два года до выборов губернатора – предстояли выборы шерифа в сент-питерском избирательном округе. Вот эту благоприятную возможность я и постараюсь использовать для начала. Первый раз меня посадил на должность шерифа Сильвестр. Если теперь я сам добьюсь своего избрания, это уже докажет кое-что.
Вежливости ради я нанес визит в местный суд и сообщил ставленникам покойного Сильвестра, что собираюсь выставить свою кандидатуру. Мое намерение не вызвало восторга: у них были свои планы.
– Понимаешь, Томми, поздновато ты спохватился. Ну что бы тебе прийти чуточку пораньше! Мы уже выдвинули Жана и обещали ему свою поддержку. Выкинь-ка лучше из головы эту затею. Да и должность для тебя маловата. Ты же фигура, бывший губернатор!
– Видите ли, господа, я, право, ценю вашу откровенность, но я уже принял решение. Мне, конечно, очень была бы кстати ваша поддержка, но, поскольку у вас другие намерения, давайте разойдемся тихо и мирно.
Мои собеседники удивленно переглянулись: "Что с ним? Он стал совсем другим!"
– Но ты ведь можешь многое потерять. Если ты не выиграешь этих, в сущности, второстепенных выборов, твоя песенка в нашем штате спета.
Они не сообщили мне ничего нового. Я и сам немало думал над тем, что будет означать для меня провал.
– Спасибо за совет. Я, безусловно, ценю его, но отказываться от своего решения не намерен.
Итак, я в официальном порядке выдвинул свою кандидатуру, и газеты Нового Орлеана подняли невероятную шумиху вокруг того, что назвали "Даллас против Даллас". Созданная в свое время Сильвестром организация стала теперь работать на Аду. Разгоревшиеся страсти вновь подтвердили тот общеизвестный факт, что мы с Адой разошлись. Ни она, ни я не пытались оформить наш развод, и все понимали почему: многие избиратели исповедовали католическую религию.
Газеты подробно описывали борьбу, которую мне пришлось выдержать с теми, кто когда-то выдвигал меня, но ни одна из них не выступила в мою поддержку. Сами по себе выборы были для газет всего лишь интермедией. У меня же не выходила из головы мысль, что я и в самом деле влип как самый последний болван: ничего не выиграв, я рисковал потерять все. Но иного выхода я не видел. Выборы были для меня как бы вторым рождением после взрыва бомбы и аварии с машиной. Я должен был испытать свои силы, как должен был научиться покорять огромные морские волны.
Мне предстояла трудная, но не безнадежная борьба. Организация стала уже не такой мощной, как при Сильвестре, а я к тому же сумел перетянуть кое-кого из них на свою сторону. Мне удалось устроить на избирательные участки для подсчета голосов своих людей с тем, чтобы мои противники не смогли фальсифицировать результаты голосования. Потом я объехал весь избирательный округ все с той же четверкой музыкантов, как в добрые старые времена.
Вначале мне казалось, что разница в количестве голосов, поданных за меня и за другого кандидата, окажется не столь уж значительной. Но накануне выборов, проанализировав обстановку, я убедился, что противник соберет по крайней мере на пять тысяч голосов больше.
Но позже произошло нечто такое, что совершенно изменило положение. Кто-то зверски избил мелкого бакалейщика, некоего Персонна, и тот в припадке отчаяния перестрелял всю свою семью и застрелился сам. Скорее всего, расправу над Персонном учинил Янси. Было бы просто глупостью не воспользоваться таким случаем, и в своих выступлениях я квалифицировал его как убийство. Я говорил, что найти убийцу для меня не менее важно, чем одержать победу на выборах, что ничего подобного вообще не должно происходить в городе и что, если меня изберут шерифом, я положу конец насилиям и разбою.
Я одержал победу на выборах и стал шерифом сент-питерского округа.
Конечно, до губернаторского кресла было еще далеко, но место шерифа принадлежало мне. Я снова стал самим собой. И те, кто всегда считал меня дураком, начали придерживаться другого мнения.
Снимок по-прежнему оставался для меня "обратным билетом". Время от времени я вынимал его и принимался рассматривать. Снимок открывал мне неограниченные возможности; с ним я добьюсь всего, чего захочу. Я собирался вновь заняться политической деятельностью и в нужное время опять стать губернатором. Я не переставал твердить себе, что расплачусь с Адой, сделаю с ней то же, что она сделала со мной.
Но теперь я буду действовать самостоятельно. Я вовсе не хочу сказать, что мне не потребуется чья-нибудь помощь, – это неизбежно. Однако я не собирался вновь стать марионеткой, которую дергают за нитки.
Как нельзя более кстати – за два года до выборов губернатора – предстояли выборы шерифа в сент-питерском избирательном округе. Вот эту благоприятную возможность я и постараюсь использовать для начала. Первый раз меня посадил на должность шерифа Сильвестр. Если теперь я сам добьюсь своего избрания, это уже докажет кое-что.
Вежливости ради я нанес визит в местный суд и сообщил ставленникам покойного Сильвестра, что собираюсь выставить свою кандидатуру. Мое намерение не вызвало восторга: у них были свои планы.
– Понимаешь, Томми, поздновато ты спохватился. Ну что бы тебе прийти чуточку пораньше! Мы уже выдвинули Жана и обещали ему свою поддержку. Выкинь-ка лучше из головы эту затею. Да и должность для тебя маловата. Ты же фигура, бывший губернатор!
– Видите ли, господа, я, право, ценю вашу откровенность, но я уже принял решение. Мне, конечно, очень была бы кстати ваша поддержка, но, поскольку у вас другие намерения, давайте разойдемся тихо и мирно.
Мои собеседники удивленно переглянулись: "Что с ним? Он стал совсем другим!"
– Но ты ведь можешь многое потерять. Если ты не выиграешь этих, в сущности, второстепенных выборов, твоя песенка в нашем штате спета.
Они не сообщили мне ничего нового. Я и сам немало думал над тем, что будет означать для меня провал.
– Спасибо за совет. Я, безусловно, ценю его, но отказываться от своего решения не намерен.
Итак, я в официальном порядке выдвинул свою кандидатуру, и газеты Нового Орлеана подняли невероятную шумиху вокруг того, что назвали "Даллас против Даллас". Созданная в свое время Сильвестром организация стала теперь работать на Аду. Разгоревшиеся страсти вновь подтвердили тот общеизвестный факт, что мы с Адой разошлись. Ни она, ни я не пытались оформить наш развод, и все понимали почему: многие избиратели исповедовали католическую религию.
Газеты подробно описывали борьбу, которую мне пришлось выдержать с теми, кто когда-то выдвигал меня, но ни одна из них не выступила в мою поддержку. Сами по себе выборы были для газет всего лишь интермедией. У меня же не выходила из головы мысль, что я и в самом деле влип как самый последний болван: ничего не выиграв, я рисковал потерять все. Но иного выхода я не видел. Выборы были для меня как бы вторым рождением после взрыва бомбы и аварии с машиной. Я должен был испытать свои силы, как должен был научиться покорять огромные морские волны.
Мне предстояла трудная, но не безнадежная борьба. Организация стала уже не такой мощной, как при Сильвестре, а я к тому же сумел перетянуть кое-кого из них на свою сторону. Мне удалось устроить на избирательные участки для подсчета голосов своих людей с тем, чтобы мои противники не смогли фальсифицировать результаты голосования. Потом я объехал весь избирательный округ все с той же четверкой музыкантов, как в добрые старые времена.
Вначале мне казалось, что разница в количестве голосов, поданных за меня и за другого кандидата, окажется не столь уж значительной. Но накануне выборов, проанализировав обстановку, я убедился, что противник соберет по крайней мере на пять тысяч голосов больше.
Но позже произошло нечто такое, что совершенно изменило положение. Кто-то зверски избил мелкого бакалейщика, некоего Персонна, и тот в припадке отчаяния перестрелял всю свою семью и застрелился сам. Скорее всего, расправу над Персонном учинил Янси. Было бы просто глупостью не воспользоваться таким случаем, и в своих выступлениях я квалифицировал его как убийство. Я говорил, что найти убийцу для меня не менее важно, чем одержать победу на выборах, что ничего подобного вообще не должно происходить в городе и что, если меня изберут шерифом, я положу конец насилиям и разбою.
Я одержал победу на выборах и стал шерифом сент-питерского округа.
Конечно, до губернаторского кресла было еще далеко, но место шерифа принадлежало мне. Я снова стал самим собой. И те, кто всегда считал меня дураком, начали придерживаться другого мнения.
СТИВ ДЖЕКСОН
Самые огромные двери легко раскрываются на маленьких шарнирах; пустяковый случай может совершенно изменить ход истории. Вот так же дело Джорджа Персонна круто изменило судьбу Ады Даллас, а вместе с ней судьбу штата и многих его жителей, в том числе и мою судьбу.
Джордж Персонн был всего-навсего бакалейщиком в сент-питерском округе. Его имя впервые всплыло на поверхность, когда он отказался уплатить соответствующий взнос на расходы, связанные с выборами на должность шерифа Сент-Питерса (кандидата той самой организации, которую оставил после себя Сильвестр Марин и против которой, как ни удивительно, резко выступил Томми Даллас).
Если бы Джордж Персонн, отказавшись внести деньги, попридержал язык за зубами, все обошлось бы благополучно. Он был слишком ничтожен, чтобы тратить на него время и усилия. К сожалению (для него самого), Персонн принялся кричать о своей независимости, и тогда бакалейщику тактично напомнили, что банк Сент-Питерса в свое время предоставил ему заем под залог его лавки.
Потом Персонн совершил вторую ошибку. По крайней мере для него она обернулась очень серьезной ошибкой, хотя в конечном итоге могла бы принести большую пользу, но только ему уже не пришлось в этом убедиться.
Ошибка эта заключалась в том, что он обратился за помощью в новоорлеанскую газету, которая уже много лет воевала с сент-питерской организацией. Газета не преминула раздуть историю. Три дня подряд она печатала его рассказ под огромными заголовками, публиковала интервью с ним, в результате чего никому доселе не известный Джордж Персонн стал (на три дня) своего рода Георгием Победоносцем, поражающим дракона. Затем, как и полагается, он стал вчерашней новостью, интерес к нему погас, со страниц газеты исчезли всякие упоминания о нем.
Персонн не сразу примирился с потерей популярности. Некоторое время он продолжал толкаться в редакции. Сначала газетчики внимательно выслушивали его и даже кое-что записывали в свои блокноты, потом выслушивали, но не записывали и старались побыстрее от него отделаться. Потом его визиты стали заканчиваться в приемной дежурного секретаря, а тот тактично и вместе с тем решительно выпроваживал его.
И вот наступил момент, когда Персонн остался наедине с организацией политиканов округи, разумеется, входившей теперь в организацию Ады. Коль скоро он решил сделать свою особу символом сопротивления, у политических гангстеров не оставалось другого выхода, как с ним разделаться.
Банк воспользовался тем, что Персонн просрочил возвращение займа, и отобрал у него лавку. Персонн тщетно пытался устроиться куда-нибудь на работу – всюду ему указывали на дверь, государственные органы и частные благотворительные организации отказали в выдаче пособия его семье.
Позже я узнал, что политиканы предложили ему выступить с публичным покаянием, объяснить свое поведение тем, что его-де совратили негодяи-газетчики. Только в этом случае, заявили Персонну, он может рассчитывать на милость и даже вознаграждение.
Персонн мог бы в любое время покинуть штат.
Он не воспользовался ни той, ни другой возможностью.
Он достал из-под прилавка ничуть не впечатляющий пистолет 22-го калибра, пошел домой и застрелил сначала четырехлетнюю дочь, потом семилетнего сына, потом жену и наконец себя.
Он опять оказался в центре внимания. Газеты подняли невероятный шум: громадные заголовки на первых полосах, фотоснимки семьи в счастливые времена, снимок пистолета, рисунок художника, попытавшегося изобразить подробности трагедии. Покровительствовавшая ему (в течение трех дней) газета опубликовала на первой полосе передовую, возложив всю вину на Аду и сент-питерскую организацию и потребовав строжайшего расследования.
Я посвятил происшествию одно из своих телевизионных выступлений, предприняв отчаянную попытку всячески приуменьшить его значение. Что за дурак? – думал я. Почему он не выбрал любую из других возможностей?
Вероятно, он был в том состоянии, когда трудно выбрать правильный путь. Что заставило его взяться за пистолет? Упрямство? Тупость? Или желание выразить свой протест любым, даже таким страшным способом?..
Дурак он, и больше ничего.
Во всяком случае, утром на следующий день я попросил Д. С. принять меня. Я хотел заявить ему, что изменил свое решение и согласен участвовать в кампании, направленной на свержение администрации штата. Но только сначала я должен сам сказать об этом Аде.
Джордж Персонн был всего-навсего бакалейщиком в сент-питерском округе. Его имя впервые всплыло на поверхность, когда он отказался уплатить соответствующий взнос на расходы, связанные с выборами на должность шерифа Сент-Питерса (кандидата той самой организации, которую оставил после себя Сильвестр Марин и против которой, как ни удивительно, резко выступил Томми Даллас).
Если бы Джордж Персонн, отказавшись внести деньги, попридержал язык за зубами, все обошлось бы благополучно. Он был слишком ничтожен, чтобы тратить на него время и усилия. К сожалению (для него самого), Персонн принялся кричать о своей независимости, и тогда бакалейщику тактично напомнили, что банк Сент-Питерса в свое время предоставил ему заем под залог его лавки.
Потом Персонн совершил вторую ошибку. По крайней мере для него она обернулась очень серьезной ошибкой, хотя в конечном итоге могла бы принести большую пользу, но только ему уже не пришлось в этом убедиться.
Ошибка эта заключалась в том, что он обратился за помощью в новоорлеанскую газету, которая уже много лет воевала с сент-питерской организацией. Газета не преминула раздуть историю. Три дня подряд она печатала его рассказ под огромными заголовками, публиковала интервью с ним, в результате чего никому доселе не известный Джордж Персонн стал (на три дня) своего рода Георгием Победоносцем, поражающим дракона. Затем, как и полагается, он стал вчерашней новостью, интерес к нему погас, со страниц газеты исчезли всякие упоминания о нем.
Персонн не сразу примирился с потерей популярности. Некоторое время он продолжал толкаться в редакции. Сначала газетчики внимательно выслушивали его и даже кое-что записывали в свои блокноты, потом выслушивали, но не записывали и старались побыстрее от него отделаться. Потом его визиты стали заканчиваться в приемной дежурного секретаря, а тот тактично и вместе с тем решительно выпроваживал его.
И вот наступил момент, когда Персонн остался наедине с организацией политиканов округи, разумеется, входившей теперь в организацию Ады. Коль скоро он решил сделать свою особу символом сопротивления, у политических гангстеров не оставалось другого выхода, как с ним разделаться.
Банк воспользовался тем, что Персонн просрочил возвращение займа, и отобрал у него лавку. Персонн тщетно пытался устроиться куда-нибудь на работу – всюду ему указывали на дверь, государственные органы и частные благотворительные организации отказали в выдаче пособия его семье.
Позже я узнал, что политиканы предложили ему выступить с публичным покаянием, объяснить свое поведение тем, что его-де совратили негодяи-газетчики. Только в этом случае, заявили Персонну, он может рассчитывать на милость и даже вознаграждение.
Персонн мог бы в любое время покинуть штат.
Он не воспользовался ни той, ни другой возможностью.
Он достал из-под прилавка ничуть не впечатляющий пистолет 22-го калибра, пошел домой и застрелил сначала четырехлетнюю дочь, потом семилетнего сына, потом жену и наконец себя.
Он опять оказался в центре внимания. Газеты подняли невероятный шум: громадные заголовки на первых полосах, фотоснимки семьи в счастливые времена, снимок пистолета, рисунок художника, попытавшегося изобразить подробности трагедии. Покровительствовавшая ему (в течение трех дней) газета опубликовала на первой полосе передовую, возложив всю вину на Аду и сент-питерскую организацию и потребовав строжайшего расследования.
Я посвятил происшествию одно из своих телевизионных выступлений, предприняв отчаянную попытку всячески приуменьшить его значение. Что за дурак? – думал я. Почему он не выбрал любую из других возможностей?
Вероятно, он был в том состоянии, когда трудно выбрать правильный путь. Что заставило его взяться за пистолет? Упрямство? Тупость? Или желание выразить свой протест любым, даже таким страшным способом?..
Дурак он, и больше ничего.
Во всяком случае, утром на следующий день я попросил Д. С. принять меня. Я хотел заявить ему, что изменил свое решение и согласен участвовать в кампании, направленной на свержение администрации штата. Но только сначала я должен сам сказать об этом Аде.
РОБЕРТ ЯНСИ
– Размазня! – воскликнул я. – И от начала и до конца круглый болван!
– Не он один такой, – заметила Ада.
Наш разговор происходил на другой день после того, как этот прохвост из Сент-Питерса перестрелял свою семью и застрелился сам.
– Ну и типы там подобрались, – покачала головой Ада. – Ведь он так бы и остался никому не ведомым бакалейщиком, если бы его не трогали. А теперь...
– Откуда им было знать, что он покончит с собой?
– Надо было предвидеть. Мало того, я специально предупредила их не трогать лавочника. Правда, накануне смерти. Видно, слишком поздно. – Ада расхаживала по кабинету, уставившись в пол. – Надо было предусмотреть, что такое может случиться. Шумиха началась, и теперь попробуй угадай, когда и чем все кончится. Это как круги на воде от брошенного камня – расходятся все дальше и дальше.
– Он сам виноват, и скоро о нем все забудут. Никто не посмеет нас обвинять, – сказал я.
– И тем не менее уже обвиняют. – Она нахмурилась, быстро подошла к стене и резко повернулась. Брови у нее сошлись на переносице, а в потемневшем взгляде появилось что-то твердое. – Обвиняют только нас, и никого другого.
– Да перестань ты думать об этом! Что они могут нам сделать?
– Не он один такой, – заметила Ада.
Наш разговор происходил на другой день после того, как этот прохвост из Сент-Питерса перестрелял свою семью и застрелился сам.
– Ну и типы там подобрались, – покачала головой Ада. – Ведь он так бы и остался никому не ведомым бакалейщиком, если бы его не трогали. А теперь...
– Откуда им было знать, что он покончит с собой?
– Надо было предвидеть. Мало того, я специально предупредила их не трогать лавочника. Правда, накануне смерти. Видно, слишком поздно. – Ада расхаживала по кабинету, уставившись в пол. – Надо было предусмотреть, что такое может случиться. Шумиха началась, и теперь попробуй угадай, когда и чем все кончится. Это как круги на воде от брошенного камня – расходятся все дальше и дальше.
– Он сам виноват, и скоро о нем все забудут. Никто не посмеет нас обвинять, – сказал я.
– И тем не менее уже обвиняют. – Она нахмурилась, быстро подошла к стене и резко повернулась. Брови у нее сошлись на переносице, а в потемневшем взгляде появилось что-то твердое. – Обвиняют только нас, и никого другого.
– Да перестань ты думать об этом! Что они могут нам сделать?