Страница:
– Я нравлюсь Зое Миллер, – сказал он.
– Круто.
– Но я не понимаю.
– Чего, дружок?
– Чего ей надо. Я с ней даже не разговариваю. В смысле, ты же девушка.
– Ну да.
– Ну так и что? Чего вы там хотите?
– Не знаю, – запнулась она. – Чего вообще хотят люди?
– Ну, парни просто хотят, чтобы их оставили в покое. С друзьями. Все равно, она дочка Обезьяны Миллера. Он зеленопузый[16]. Все зеленопузые – дерьмо.
– Я-то думала, она такая милая, – тихо сказала Джорджи.
Он пожал плечами и голодным взглядом посмотрел на голяшки, которые она поджаривала.
Бивер нашел ей машину. Какому-то норвежскому серферу пришлось спешно улетать домой, и Бивер купил его машину, имея Джорджи в виду. И все же, когда Джорджи добралась до него и посмотрела на то, что стоит на платформе, которую Бивер так трудолюбиво волочил на цепи, она увидела, что это скорее не машинка, а игрушка. Маленькая «Мазда» была канареечно-желтого цвета. Она была такая маленькая, что Джорджи еще подумала, чего это Биверу взбрело в голову везти ее на транспортере, хотя он вполне мог бы взять машинку под мышку и принести в контору.
– Сыны Тора, – хмыкнул он. – Интересно, они цвета различают или нет?
– Веселенькая машинка.
– Как ююба, страдающая желтухой, да?
Джорджи горестно покачала головой. Надо было улыбаться.
– Она ездит, Бивер?
– Бегает, как дите от баньки.
– Этот европеец что, мачты и паруса к ней приматывал?
Бивер рассмеялся:
– Да нет, он, скорее, примотал всю машину к педали газа, давай так скажем.
– Хорошо, – сказала она. – Я ее беру.
– Да мы даже и не поторговались.
– Поторгуйся за нас обоих, Бивер. Я заплачу ровно столько, на сколько ты сможешь себя унизить.
– Вот оно что. Слушаюсь, мэм.
– Ключи и бумаги у тебя?
– Да, да. Слушай, мне жаль – насчет твоей мамы.
Джорджи поняла, что Бивер, наверное, знал о смерти матери еще до того, как об этом узнала она. Это и еще много всякого, подумала она. Гораздо больше, чем она давала себе труд узнать.
– Скажи мне кое-что, Бивер.
– Без проблем, – сказал он, поглаживая карманы и облизывая губы.
Почудилась ли ей дрожь осторожности, которая пробежала по его телу?
– Это ты буксировал грузовик и трейлер? – спросила она.
– Ключи должны быть в замке зажигания.
– Бивер! Ну, «Эф-юо».
– Чей?
– Ты знаешь чей. Лю Фокса.
– А… Арбузного мальчика. Нет.
Джорджи пошла за ним внутрь, по замасленному полу к крохотной желтой машинке. Ему пришлось присесть на корточки, чтобы заглянуть в окно.
– Я не знаю, что я делаю, Бивер.
– Ты скоро уедешь. Не волнуйся.
– Почему ты здесь остаешься?
Он пожал плечами:
– Не все ли равно где?
– Ты знаешь что-нибудь о дробовиках?
– Много всего, – сказал он, опираясь локтями на крышу.
– Ты ему помогал?
– Это не он, Джорджи.
– По крайней мере, вы хорошо сговорились.
– Это был Шовер.
– Шовер Макдугалл?
– Он как чертова сорвавшаяся с цепи пушка.
Джорджи обдумала это. Шовер Макдугалл вполне мог бы быть подходящей кандидатурой. Он был параноик и сутяга, и все его презирали за то, что он резал тросы и путал сети. Он был трезвенник и ненавидел наркотики. В прошлом сезоне он протаранил еще один катер. Он был невероятно удачливым рыбаком. Его сын учился в одном классе с Джошем.
– Откуда ты знаешь? – спросила она.
– Ходят слухи.
– И распускает их Джим.
– Такие слухи, Джорджи.
– Но зачем?
– Ну, не кисни и не реви. Когда у нас по водам шастает браконьер, это уже плохо, но браконьеры тут и там, дорогая. Шовер, наверное, решил защитить нашу честь. Думает, что рыбацкие короли помягчали с годами. Решил, что Джим не знает или что у него больше не хватает духу. Он всегда преклонялся перед Джимом, ты же знаешь. Спорю на что угодно, он сделал это от большой любви. Господи, да разве ты не видишь, как его женушка ездит взад-вперед по округе, как долбаный спутник-шпион? На этом сатанински белом «Камри»?
Джорджи подумала. Да, теперь вспомнила. Машина, которая выезжала из ворот дома Джима в ту ночь, когда она возвращалась.
– Шовер Макдугалл, – сказала она.
– Даже и не думай. Он любит кровную вражду. Он из старых добрых времен, Джорджи. Даже Джим не сможет его отвадить от этого – вот разве что убьет.
Джорджи удивленно моргнула.
– Расслабься, я шучу.
– Нда.
– Этот парень, он был необычный.
– Шовер?
– Нет, этот твой приятель. Фокс. Он и правда умел играть. Они все умели. Я буксировал их раздолбанную машину, знаешь ли. Кабина внутри была как чертова бойня. Не пристегнулись, я так думаю. Но я никогда такого не видывал. Раз перевернулись – и четверых нет. Люди говорили, что все было очень странно, как вроде бы Божий промысел. Такая вот их удача.
– Что-то ты неожиданно разоткровенничался, Бивер, – сказала Джорджи, потому что не могла больше об этом слушать.
– Ты меня знаешь. Раскалываюсь под давлением.
Джорджи проехала домой через владение Макдугаллов, где на минуту затормозила, чтобы посмотреть на фасад их дома – как у крепости. За высоким стальным забором и аллеей кокосовых пальм дом примостился на дюне. Сплошь электрические ставни и сигнализация.
Шовер Макдугалл. Она видела его на концертах в школе, высокого и лысеющего, с вечным взглядом искоса, как у животного, с которым плохо обращаются. Его жена Эвис была унылая, ревнивая женщина с отвисшей нижней губой, которую Брэд сравнивал с тресковой челюстью. Шовер и Эвис. Еще две причины, по которым стоит уехать. После Рождества. До Рождества она подождет. Осталось всего несколько дней.
За ужином никто не заговорил о маленькой желтой машине, которая приткнулась на стоянке рядом с «Крузером». Они погрузились в свои бараньи филейчики и запеченную с тимьяном картошку, смотрели, как моторная яхта входит в пролив и бросает якорь как раз под ними. Джорджи была благодарна за возможность отвлечься. Она восхищалась очертаниями судна. Это была яхта «Дюфур», отлично сработанная. Мужчина и женщина занялись обустройством на ночь с усталостью, которую она очень хорошо понимала.
– Отличная еда, Джорджи, – сказал Брэд.
Она взяла нож и вилку, слегка удивившись, и увидела, что они обмениваются взглядами.
На следующее утро в каком-то странном порыве она поплыла к стоящей на якоре яхте в надежде завести разговор, а может быть, и на то, что ее пригласят на борт. Ей нужна была передышка, и вид прекрасного длинного белого судна вызвал к жизни фантазии, к которым у нее до сих пор не выработалось иммунитета.
Она лениво плыла сквозь поля водорослей. Якорные цепи позвякивали в воде. Подобравшись поближе, она увидела кевларовый корпус, запятнанный ржавчиной и пролитым маслом. Сталь помутнела, и выстиранное белье висело по веревкам, как группа матросов после порки. Рулевые лопасти были погнуты, и знакомый запах заплесневелого шкафа висел над водой. Трудный переход. В это время года ты бежишь на юг от муссонных бурь, но все время натыкаешься на южный ветер. Джорджи подумала о том, чтобы предложить им воспользоваться стиральной машиной и, может быть, накормить их. Но когда она проскальзывала рядом, с кокпита поднялась женщина с таким яростным взглядом, что она проплыла мимо, будто бы не заметила, что где-то рядом есть судно.
Осветленные соломенные волосы. Обожженное, шелушащееся лицо. Тени как мазки черной краски под глазами. Взгляд как с расстояния в тысячу ярдов. Джорджи все это знала. Она подумала, не мечтает ли эта женщина о счастье и удаче, не бережет ли их, не перестает ли верить в удачу даже после этого перехода. Всего три года назад Джорджи чувствовала, что ее переход через Тиморское море был удачей, от которой она могла так никогда и не оправиться. Она, бывало, начинала верить в то, что можно копить удачу и потом использовать ее одним махом, вроде как в тот переход. Теперь она была в этом уверена. Но где и когда покинула ее удача? Как можно жить, если знаешь, что удача от тебя чертовски далеко?
Джош в ужасе наблюдал, как Джуд упала в объятия Джорджи в холле и заплакала. Через несколько секунд он отправился в игровую комнату, и Джорджи вывела сестру на террасу, где едва чувствовался морской бриз.
– Я просто… очень скучаю… по маме, – сказала Джуд в перерывах между ужасными сдавленными всхлипываниями.
– Я знаю, сестренка, – пробормотала Джорджи. – Я знаю.
На ощупь Джуд была обжигающе горячей. Ее аромат лаванды припахивал каким-то вареным душком, и шея сзади была испещрена сыпью. Когда Джорджи приподняла лицо сестры, она увидела, что в ее глазах полопались сосуды от того, как сильно она плакала. Это было жуткое зрелище. Самой Джорджи удавалось добиться такой красноты глаз только тогда, когда она становилась на колени перед унитазом, отравленная выпивкой. Это расстроило Джорджи: она никогда в жизни не плакала так горько.
– Где Хлоя, Джуд? Каникулы ведь начались?
– Она у подружки. У ее подружки Анджелы такая счастливая семья!
Джуд надела солнечные очки.
– Вот оно что, – сказала Джорджи.
– Что это с нами, Джорджи? С нами и мужиками.
Джорджи помедлила.
– В смысле, – продолжала Джуд, – посмотри на Энн. Она замужем за…
– За дерьмом.
– Ну да. Он не любит ее. Она просто инкубатор для его отпрысков. Он заставляет ее чувствовать себя такой маленькой и ни на что не годной. Это как наблюдать за мамой. Отец вел себя по отношению к ней как порядочная свинья, а она этого не видела.
Джорджи знала, что весь этот разговор о браке Энн был всего-навсего завуалированным признанием Джуд в том, что ее собственный брак был большой неудачей.
– А как же тогда Маргарет, Джуд? Она-то не жертва. Она ест мужиков.
– Это просто чувство надвигающейся опасности.
Этому Джорджи рассмеялась. Сестру ее смех, кажется, удивил.
– Как насчет того, чтобы поплавать, сестренка?
Джуд отрицательно покачала головой.
– Я не привезла купальника.
– Возьми мой. У меня есть лишний.
Джуд помертвела при одной только мысли об этом.
– Ну так иди в белье.
– Что, прямо как ты в мамином бассейне? При детях, Джорджи? Я не думаю, что Энн тебе это когда-нибудь простит.
– Энн вообще несвойственно прощать, Джуд. Все равно, я же поплатилась. И собственной шкурой – ни больше ни меньше.
Юго-западный ветер начал шевелить пальмы. Джуд скривила губы. Она смотрела на сияющую лагуну, как будто та была не интереснее шоссе-восьмирядки.
– Так это насчет вас с Бобом, так?
– Я просто не могу поверить, что она оставила все ему.
– Ты не подумывала о том, чтобы обратиться к психологу по семейным делам? – настаивала Джорджи.
– Ты же знаешь, я всегда восхищалась твоей страстью к приключениям.
– Ох, Джуд, да перестань же! Ты всегда думала, что я бесчещу семью.
– Это Энн. Она думала… ну, что ты играешь за другую команду.
– Лесбиянка, что ли?
– Та фотография, что ты прислала из Америки. Ты и другие девчонки. И эта большая машина. Как в «Тельме и Луизе».
– Черт, ненавижу этот фильм.
– Но Брэд Питт.
– Джуд…
– Все равно, ты же плавала в Азию с этим парнем.
– С Брэдом Питтом?
– Ну, почти.
– Джуд, этот парень был полный придурок.
– Но роскошный.
– Он даже не мог рассчитать курс.
– Папа собирается отдать тебе яхту, знаешь? Ту, что она оставила ему.
– Черт, – сказала Джорджи в ужасе, – я ее не хочу.
– Мы так давным-давно не разговаривали, – беззаботно сказала Джуд. – У тебя найдется стакан воды?
Джорджи принесла ей воду и смотрела, как она глотает пару таблеток.
– Вот я-то тебя любила, Джорджи. Но ты меня никогда к себе не подпускала.
– О, Джуд.
– Неважно. Мне пора, спешу.
Джорджи поняла, что тащится за сестрой к двери, когда Джош высунул нос из комнаты. Она яростно поцеловала Джуд и почувствовала ее неожиданное напряжение, вернувшееся самосознание. Когда она, покачиваясь, шла по траве в своем летнем платье, Джош стоял рядом с Джорджи.
– Это твоя сестра?
– Да.
– Вон чего. Симпатичная.
– Да.
Они смотрели, как она осторожно забирается в черный «Сааб».
– Она сейчас въедет задом в дерево, – сказал Джош.
– А может быть, ты и прав. Не смотри. Ой!
Джош покачал головой совсем как отец, и их глаза встретились, но мальчик почувствовал, что лучше ничего не говорить, и Джорджи была этому рада. Джуд потратила на дорогу два с половиной часа, чтобы поболтать пятнадцать минут, и еще два с половиной часа будет добираться домой. Она здесь раньше никогда не бывала. Эти таблетки – валиум, Джорджи была уверена в этом, и Джуд была одурманена. Она совсем запуталась; они обе совсем запутались. Они шли разными путями, но пришли к одному и тому же концу: стали своей бедной безнадежной матерью.
…Когда фестиваль Бетти Дэвис был отменен по молчаливому согласию, Джорджи уселась на террасе и начала смотреть на мачтовые огни яхты, пришвартованной внизу, и думать о приключениях, которым притворно завидовала Джуд. Скорее всего, Джорджи покрывала медяшки позолотой, вспоминая о них как о жалких семейных барбекю, и теперь чувствовала себя обманщицей. Она проехала по западному побережью Штатов до самой Мексики, но звучало это гораздо роскошнее, чем было на деле, даже после суровых реалий арабского мира. И Тайлер Хэмптон был волшебно красив в своих бермудах и расстегнутых на груди шелковых рубашках, но он останавливал на себе только взгляд. Эта сумасшедшая поездка по Штатам, в сущности, состояла только из предательств и порушенных дружб, а путешествие с Тайлером из Фремантла в Ломбок было отмечено страхом и неуверенностью. И все же несколько вещей оставались в воспоминании незапятнанными. Как, например, залив, куда они пришли, чтобы спастись от шквала на оконечности австралийского побережья. Это была длинная полоска молочно-голубой воды, по краям которой были пляжи и полоски мангровых деревьев. У устья залив был усыпан островами, а в другом конце его неясно вырисовывалось огромное душное плато. Под защитой самого большого острова, всего в полумиле от материка, они ближе к вечеру бросили якорь, молчаливые от усталости и облегчения. На том берегу проливчика в живописном беспорядке поднимались в небо сухие каменные гряды, уходя в дымную даль. Земля здесь была похожа на дубленую кожу. Это была дикая местность того сорта, с которой Джорджи прежде не сталкивалась, и остров, за которым они укрылись, был дикой местностью внутри дикой местности. Едва взглянув, Джорджи в тот же момент поняла, что видела его раньше.
Это была огромная красная скала, окаймленная тропическим лесом, как столовая гора, проклюнувшаяся в саду. На белом, усыпанном ракушками пляже были баобабы и лозы, а со скалистого лика острова, на которые заходящее солнце бросало желтые, розовые и пурпурные отблески, доносилось крутящееся эхо птичьих песен. Джорджи никак не могла понять этого чувства узнавания. Это был картинный австралийский пейзаж, но даже двадцать лет националистской пропаганды не могли объяснить этого ощущения. Он даже пах правильно, так же знакомо, как тыльная сторона ее руки, как место, где она спала каждую ночь.
Перед рассветом начались неприятности. К восьми утра их выбросило на берег.
Два дня они пытались выбраться на моторе, а потом оттолкнуться от глинистого берега, к которому они по глупости пришвартовались во время весеннего прилива. Они с Тайлером бранились и дрались, зная, что кругом никого нет на сотни миль и некому им помочь. Они кричали друг другу в лицо. И вот из глубокого брюха залива появился нежданный корабль. Рыболов-инструктор в алюминиевом ялике, с двумя обожженными солнцем клиентами и бьющейся на палубе барамунди. И имя, и лицо были незабываемы. Рыжий Хоппер. Это был драчливый, налитый кровью человек с фиглярским чувством юмора и задорно задранным бычком в зубах. Единственный человек на невообразимые расстояния вокруг, и их выбросило на берег всего в нескольких милях от его лагеря.
Он жаждал их спровадить; по правде сказать, не прошло и двенадцати часов, как он их выпроводил, но, когда они пошли к Тиморскому морю, Джорджи испытала в равной мере облегчение и сожаление. Она не могла выбросить образ этого монолитного острова из головы. Воспоминание об острове там, в молочном заливе, острове, окруженном дикой природой, которую невозможно было постигнуть, так велики были пространства и расстояния. Она пометила остров на карте и в своем блокноте. Она все время думала о нем. Эта мысль вызывала у нее теплое, неясное чувство.
Она все еще сидела на террасе, уставившись на мачтовые огни в лагуне, когда рядом с ней появился Джим с пивом. Она заметила, что в доме играла музыка – старый альбом Джо Коккера.
– Хорошая машинка, – сказал он.
– А я думала, ты и не заметил.
– Чуть об нее не споткнулся, – сказал он, улыбаясь. – На чем она ездит – на птичьем молоке?
– Хотелось бы мне, чтобы было так, – сказала она, не в состоянии подделаться под его тон.
Она смотрела на воду, пока музыка не стихла.
В Сочельник Джим пришел с невероятным уловом, но казался до странности подавленным. Большая акула следовала за катером весь день, и ее морда высовывалась на поверхность каждый раз, когда они вытягивали или забрасывали снасти. Джим сказал своим палубным, что это не может быть одно и то же животное, потому что они проходили огромные расстояния на приличной скорости. Но Борис настаивал на том, что это одна и та же акула, и к полудню Джиму пришлось признать, что, скорее всего, тот прав. Это была тигровая акула добрых двенадцати футов в длину и уродливая, как теща. Ближе к вечеру Борис горячо настаивал на том, чтобы убить ее, и Джим признался, что, если бы на борту было оружие, он бы согласился. Она наводила на него ужас. Борис сказал, что это дурное предзнаменование. Но Джим не знал, что и думать. Верит ли Джорджи в предзнаменования?
– Ну не в Сочельник же, – сказала она ему, подавая пиво.
В тот вечер, перед тем как разложить подарки под пластиковой елкой, они несколько раз выпили за «Налетчика» и его удачу. Воздух был мягок, и с пляжа доносился смех. Завтра никто не будет рыбачить, никому не придется вставать затемно, чтобы загружать наживку в корзины, или отрывать головы кальмарам, или катить по танцующей палубе тяжелые снасти, и в воздухе ощутимо чувствовалось освобождение, атмосфера столь заразительная, что Джорджи с Джимом засиделись допоздна, чтобы распить на двоих бутылочку искристого бургундского. Поднялся горячий пустынный ветер, они расслабленно припозднились, слушали музыку и даже немножко шутили. В ту ночь свободная комната пустовала. Они занимались любовью нежно, почти осмотрительно.
На Рождество все четверо поехали на ялике на остров, чтобы полежать в тени зонтика и поплавать с маской вокруг гряд рифов. Все они были осторожны, но дружелюбны, и в тот день, кажется, наступила слегка озадаченная разрядка. Это новое состояние казалось хрупким, даже искусственным, но после последних событий это было такое облегчение, что Джорджи убедила себя: это новое настроение знаменует возвращение к той жизни, которая была у них до весны.
Уайт-Пойнт был диким местом в лучшие свои времена, но во время рождественских каникул городок сходил с ума. По мере того как наполнялись стоянки и пляжные хижины, население увеличивалось раза в четыре. Пивная была всегда набита народом, а в маленьких магазинчиках было не протолкнуться. Везде были суда и трейлеры, лодки с водными лыжами, джипы, байкерские мотоциклы, парапланы, бумбоксы, столкновения, перебранки, заблудившиеся и нашедшиеся. Местные вели себя невероятно нахально, и солнце было беспощадно. По ночам воздух был густ от дымов барбекю, запаха горелого мяса, и на террасе дома Джима, когда ветер поднимался с запада, чувствовалась переполняющая воздух сальная вонь рыбных фритюрниц.
Посреди всего этого в середине святок, в день, когда почтальоны получают подарки, исчез Бивер – ни больше ни меньше. Не прошло и дня с его отъезда, как в Уайт-Пойнте воцарился полный беспорядок. Никто не мог купить горючего. Посреди суматохи и неурядиц он вернулся – и уже женатым человеком. Его жена Лоис была крохотная темная женщина с серебряным передним зубом. Она была с Филиппин или из Тайваня, смотря кого спрашивать. Много дней Джорджи пыталась поймать его взгляд из-за столпотворения у бензоколонок. Она видела Лоис в окно, видела, как та озадаченно смотрит на кассовый аппарат и в ужасе – на толпу печатей, и поняла, что к Новому году самая жуть, наверное, уляжется и можно попробовать урвать момент.
Джорджи заметила государственный флаг, поднимающийся на белом шесте во дворе Макдугаллов. Она никогда его там раньше не видела.
Перед Новым годом традиционная пьяная драка в пивной переродилась в бунт, когда обкуренной компании пришлось прятаться внутри, спасаясь от порывов ветра на пляже. Это, для простоты выражения, было настоящее столкновение культур. К полуночи юнцы стаскивали черепицу с уайт-пойнтовской пивной и швыряли ее на переполненную стоянку, а само здание как раз начинало гореть. Через тридцать минут уайт-пойнтовские волонтеры (одетые гораздо хуже забияк) пригнали пожарную машину и начали стаскивать молодежь с крыши на ту же самую стоянку.
Первого января Джим вернулся на берег с бумажным корабликом. Борис настаивал на том, что это хорошее предзнаменование.
Когда Джорджи наконец познакомилась с женой Бивера Лоис, она обнаружила, что та вьетнамка. Бивер был настроен мрачно и решительно, стараясь обуздать свою гордость. Лоис, сказал он, помешана на Абботте и Костелло, хотя по-английски говорит с трудом. То, как уайтпойнтовцы пользовались языком, представляло определенную коммуникативную трудность даже для тех, кто разговаривал по-английски с рождения, поэтому Лоис действительно приходилось нелегко. Местные, успевшие проведать, как именно Бивер нашел себе жену, уже называли ее в лицо невестой по почте. Джорджи заметила, как подозрительно Лоис переводит взгляд с нее на Бивера, как будто чуя что-то подозрительное в их дружбе. Она не очень хорошо понимала, как разубедить бедную женщину, которой и так достается, и поэтому чувствовала, что будет разумнее держать дистанцию. Однажды вечером, проезжая на велосипеде мимо мастерской, Джорджи услышала звук бьющейся посуды и высокий, тихий вскрик Лоис, которая выражала некоторые сомнения. Она почувствовала себя крысой, но поняла, что лучше ей не попадаться Биверу на глаза.
Одним влажным январским днем, когда остатки циклона принесли с собой на центральное побережье низкие облака и гнетущий воздух, Джорджи ехала домой с почты со стопкой счетов для Джима и с письмом, адресованным ей, – почерка она не узнавала.
На кухонном столе она осмотрела потрепанный конверт.
Конверт с марками, на которых были изображены баобабы, был отослан из Брума несколько дней назад. Две тысячи километров отсюда. Дальний север, край тропиков. Она узнала розовую грязь; этот естественный цвет нельзя забыть, если видел его собственными глазами. Краем конверта она собрала пыль в маленькую кучку. Там оказалось больше, чем она подумала сначала, – может быть, целая чайная ложка. Это была не случайность; это был какой-то жест.
– Круто.
– Но я не понимаю.
– Чего, дружок?
– Чего ей надо. Я с ней даже не разговариваю. В смысле, ты же девушка.
– Ну да.
– Ну так и что? Чего вы там хотите?
– Не знаю, – запнулась она. – Чего вообще хотят люди?
– Ну, парни просто хотят, чтобы их оставили в покое. С друзьями. Все равно, она дочка Обезьяны Миллера. Он зеленопузый[16]. Все зеленопузые – дерьмо.
– Я-то думала, она такая милая, – тихо сказала Джорджи.
Он пожал плечами и голодным взглядом посмотрел на голяшки, которые она поджаривала.
Бивер нашел ей машину. Какому-то норвежскому серферу пришлось спешно улетать домой, и Бивер купил его машину, имея Джорджи в виду. И все же, когда Джорджи добралась до него и посмотрела на то, что стоит на платформе, которую Бивер так трудолюбиво волочил на цепи, она увидела, что это скорее не машинка, а игрушка. Маленькая «Мазда» была канареечно-желтого цвета. Она была такая маленькая, что Джорджи еще подумала, чего это Биверу взбрело в голову везти ее на транспортере, хотя он вполне мог бы взять машинку под мышку и принести в контору.
– Сыны Тора, – хмыкнул он. – Интересно, они цвета различают или нет?
– Веселенькая машинка.
– Как ююба, страдающая желтухой, да?
Джорджи горестно покачала головой. Надо было улыбаться.
– Она ездит, Бивер?
– Бегает, как дите от баньки.
– Этот европеец что, мачты и паруса к ней приматывал?
Бивер рассмеялся:
– Да нет, он, скорее, примотал всю машину к педали газа, давай так скажем.
– Хорошо, – сказала она. – Я ее беру.
– Да мы даже и не поторговались.
– Поторгуйся за нас обоих, Бивер. Я заплачу ровно столько, на сколько ты сможешь себя унизить.
– Вот оно что. Слушаюсь, мэм.
– Ключи и бумаги у тебя?
– Да, да. Слушай, мне жаль – насчет твоей мамы.
Джорджи поняла, что Бивер, наверное, знал о смерти матери еще до того, как об этом узнала она. Это и еще много всякого, подумала она. Гораздо больше, чем она давала себе труд узнать.
– Скажи мне кое-что, Бивер.
– Без проблем, – сказал он, поглаживая карманы и облизывая губы.
Почудилась ли ей дрожь осторожности, которая пробежала по его телу?
– Это ты буксировал грузовик и трейлер? – спросила она.
– Ключи должны быть в замке зажигания.
– Бивер! Ну, «Эф-юо».
– Чей?
– Ты знаешь чей. Лю Фокса.
– А… Арбузного мальчика. Нет.
Джорджи пошла за ним внутрь, по замасленному полу к крохотной желтой машинке. Ему пришлось присесть на корточки, чтобы заглянуть в окно.
– Я не знаю, что я делаю, Бивер.
– Ты скоро уедешь. Не волнуйся.
– Почему ты здесь остаешься?
Он пожал плечами:
– Не все ли равно где?
– Ты знаешь что-нибудь о дробовиках?
– Много всего, – сказал он, опираясь локтями на крышу.
– Ты ему помогал?
– Это не он, Джорджи.
– По крайней мере, вы хорошо сговорились.
– Это был Шовер.
– Шовер Макдугалл?
– Он как чертова сорвавшаяся с цепи пушка.
Джорджи обдумала это. Шовер Макдугалл вполне мог бы быть подходящей кандидатурой. Он был параноик и сутяга, и все его презирали за то, что он резал тросы и путал сети. Он был трезвенник и ненавидел наркотики. В прошлом сезоне он протаранил еще один катер. Он был невероятно удачливым рыбаком. Его сын учился в одном классе с Джошем.
– Откуда ты знаешь? – спросила она.
– Ходят слухи.
– И распускает их Джим.
– Такие слухи, Джорджи.
– Но зачем?
– Ну, не кисни и не реви. Когда у нас по водам шастает браконьер, это уже плохо, но браконьеры тут и там, дорогая. Шовер, наверное, решил защитить нашу честь. Думает, что рыбацкие короли помягчали с годами. Решил, что Джим не знает или что у него больше не хватает духу. Он всегда преклонялся перед Джимом, ты же знаешь. Спорю на что угодно, он сделал это от большой любви. Господи, да разве ты не видишь, как его женушка ездит взад-вперед по округе, как долбаный спутник-шпион? На этом сатанински белом «Камри»?
Джорджи подумала. Да, теперь вспомнила. Машина, которая выезжала из ворот дома Джима в ту ночь, когда она возвращалась.
– Шовер Макдугалл, – сказала она.
– Даже и не думай. Он любит кровную вражду. Он из старых добрых времен, Джорджи. Даже Джим не сможет его отвадить от этого – вот разве что убьет.
Джорджи удивленно моргнула.
– Расслабься, я шучу.
– Нда.
– Этот парень, он был необычный.
– Шовер?
– Нет, этот твой приятель. Фокс. Он и правда умел играть. Они все умели. Я буксировал их раздолбанную машину, знаешь ли. Кабина внутри была как чертова бойня. Не пристегнулись, я так думаю. Но я никогда такого не видывал. Раз перевернулись – и четверых нет. Люди говорили, что все было очень странно, как вроде бы Божий промысел. Такая вот их удача.
– Что-то ты неожиданно разоткровенничался, Бивер, – сказала Джорджи, потому что не могла больше об этом слушать.
– Ты меня знаешь. Раскалываюсь под давлением.
Джорджи проехала домой через владение Макдугаллов, где на минуту затормозила, чтобы посмотреть на фасад их дома – как у крепости. За высоким стальным забором и аллеей кокосовых пальм дом примостился на дюне. Сплошь электрические ставни и сигнализация.
Шовер Макдугалл. Она видела его на концертах в школе, высокого и лысеющего, с вечным взглядом искоса, как у животного, с которым плохо обращаются. Его жена Эвис была унылая, ревнивая женщина с отвисшей нижней губой, которую Брэд сравнивал с тресковой челюстью. Шовер и Эвис. Еще две причины, по которым стоит уехать. После Рождества. До Рождества она подождет. Осталось всего несколько дней.
За ужином никто не заговорил о маленькой желтой машине, которая приткнулась на стоянке рядом с «Крузером». Они погрузились в свои бараньи филейчики и запеченную с тимьяном картошку, смотрели, как моторная яхта входит в пролив и бросает якорь как раз под ними. Джорджи была благодарна за возможность отвлечься. Она восхищалась очертаниями судна. Это была яхта «Дюфур», отлично сработанная. Мужчина и женщина занялись обустройством на ночь с усталостью, которую она очень хорошо понимала.
– Отличная еда, Джорджи, – сказал Брэд.
Она взяла нож и вилку, слегка удивившись, и увидела, что они обмениваются взглядами.
На следующее утро в каком-то странном порыве она поплыла к стоящей на якоре яхте в надежде завести разговор, а может быть, и на то, что ее пригласят на борт. Ей нужна была передышка, и вид прекрасного длинного белого судна вызвал к жизни фантазии, к которым у нее до сих пор не выработалось иммунитета.
Она лениво плыла сквозь поля водорослей. Якорные цепи позвякивали в воде. Подобравшись поближе, она увидела кевларовый корпус, запятнанный ржавчиной и пролитым маслом. Сталь помутнела, и выстиранное белье висело по веревкам, как группа матросов после порки. Рулевые лопасти были погнуты, и знакомый запах заплесневелого шкафа висел над водой. Трудный переход. В это время года ты бежишь на юг от муссонных бурь, но все время натыкаешься на южный ветер. Джорджи подумала о том, чтобы предложить им воспользоваться стиральной машиной и, может быть, накормить их. Но когда она проскальзывала рядом, с кокпита поднялась женщина с таким яростным взглядом, что она проплыла мимо, будто бы не заметила, что где-то рядом есть судно.
Осветленные соломенные волосы. Обожженное, шелушащееся лицо. Тени как мазки черной краски под глазами. Взгляд как с расстояния в тысячу ярдов. Джорджи все это знала. Она подумала, не мечтает ли эта женщина о счастье и удаче, не бережет ли их, не перестает ли верить в удачу даже после этого перехода. Всего три года назад Джорджи чувствовала, что ее переход через Тиморское море был удачей, от которой она могла так никогда и не оправиться. Она, бывало, начинала верить в то, что можно копить удачу и потом использовать ее одним махом, вроде как в тот переход. Теперь она была в этом уверена. Но где и когда покинула ее удача? Как можно жить, если знаешь, что удача от тебя чертовски далеко?
* * *
Однажды днем безо всякого предупреждения или повода сестра Джорджи Джудит появилась у них перед дверью в легком платье и с жуткими потеками туши на щеках.Джош в ужасе наблюдал, как Джуд упала в объятия Джорджи в холле и заплакала. Через несколько секунд он отправился в игровую комнату, и Джорджи вывела сестру на террасу, где едва чувствовался морской бриз.
– Я просто… очень скучаю… по маме, – сказала Джуд в перерывах между ужасными сдавленными всхлипываниями.
– Я знаю, сестренка, – пробормотала Джорджи. – Я знаю.
На ощупь Джуд была обжигающе горячей. Ее аромат лаванды припахивал каким-то вареным душком, и шея сзади была испещрена сыпью. Когда Джорджи приподняла лицо сестры, она увидела, что в ее глазах полопались сосуды от того, как сильно она плакала. Это было жуткое зрелище. Самой Джорджи удавалось добиться такой красноты глаз только тогда, когда она становилась на колени перед унитазом, отравленная выпивкой. Это расстроило Джорджи: она никогда в жизни не плакала так горько.
– Где Хлоя, Джуд? Каникулы ведь начались?
– Она у подружки. У ее подружки Анджелы такая счастливая семья!
Джуд надела солнечные очки.
– Вот оно что, – сказала Джорджи.
– Что это с нами, Джорджи? С нами и мужиками.
Джорджи помедлила.
– В смысле, – продолжала Джуд, – посмотри на Энн. Она замужем за…
– За дерьмом.
– Ну да. Он не любит ее. Она просто инкубатор для его отпрысков. Он заставляет ее чувствовать себя такой маленькой и ни на что не годной. Это как наблюдать за мамой. Отец вел себя по отношению к ней как порядочная свинья, а она этого не видела.
Джорджи знала, что весь этот разговор о браке Энн был всего-навсего завуалированным признанием Джуд в том, что ее собственный брак был большой неудачей.
– А как же тогда Маргарет, Джуд? Она-то не жертва. Она ест мужиков.
– Это просто чувство надвигающейся опасности.
Этому Джорджи рассмеялась. Сестру ее смех, кажется, удивил.
– Как насчет того, чтобы поплавать, сестренка?
Джуд отрицательно покачала головой.
– Я не привезла купальника.
– Возьми мой. У меня есть лишний.
Джуд помертвела при одной только мысли об этом.
– Ну так иди в белье.
– Что, прямо как ты в мамином бассейне? При детях, Джорджи? Я не думаю, что Энн тебе это когда-нибудь простит.
– Энн вообще несвойственно прощать, Джуд. Все равно, я же поплатилась. И собственной шкурой – ни больше ни меньше.
Юго-западный ветер начал шевелить пальмы. Джуд скривила губы. Она смотрела на сияющую лагуну, как будто та была не интереснее шоссе-восьмирядки.
– Так это насчет вас с Бобом, так?
– Я просто не могу поверить, что она оставила все ему.
– Ты не подумывала о том, чтобы обратиться к психологу по семейным делам? – настаивала Джорджи.
– Ты же знаешь, я всегда восхищалась твоей страстью к приключениям.
– Ох, Джуд, да перестань же! Ты всегда думала, что я бесчещу семью.
– Это Энн. Она думала… ну, что ты играешь за другую команду.
– Лесбиянка, что ли?
– Та фотография, что ты прислала из Америки. Ты и другие девчонки. И эта большая машина. Как в «Тельме и Луизе».
– Черт, ненавижу этот фильм.
– Но Брэд Питт.
– Джуд…
– Все равно, ты же плавала в Азию с этим парнем.
– С Брэдом Питтом?
– Ну, почти.
– Джуд, этот парень был полный придурок.
– Но роскошный.
– Он даже не мог рассчитать курс.
– Папа собирается отдать тебе яхту, знаешь? Ту, что она оставила ему.
– Черт, – сказала Джорджи в ужасе, – я ее не хочу.
– Мы так давным-давно не разговаривали, – беззаботно сказала Джуд. – У тебя найдется стакан воды?
Джорджи принесла ей воду и смотрела, как она глотает пару таблеток.
– Вот я-то тебя любила, Джорджи. Но ты меня никогда к себе не подпускала.
– О, Джуд.
– Неважно. Мне пора, спешу.
Джорджи поняла, что тащится за сестрой к двери, когда Джош высунул нос из комнаты. Она яростно поцеловала Джуд и почувствовала ее неожиданное напряжение, вернувшееся самосознание. Когда она, покачиваясь, шла по траве в своем летнем платье, Джош стоял рядом с Джорджи.
– Это твоя сестра?
– Да.
– Вон чего. Симпатичная.
– Да.
Они смотрели, как она осторожно забирается в черный «Сааб».
– Она сейчас въедет задом в дерево, – сказал Джош.
– А может быть, ты и прав. Не смотри. Ой!
Джош покачал головой совсем как отец, и их глаза встретились, но мальчик почувствовал, что лучше ничего не говорить, и Джорджи была этому рада. Джуд потратила на дорогу два с половиной часа, чтобы поболтать пятнадцать минут, и еще два с половиной часа будет добираться домой. Она здесь раньше никогда не бывала. Эти таблетки – валиум, Джорджи была уверена в этом, и Джуд была одурманена. Она совсем запуталась; они обе совсем запутались. Они шли разными путями, но пришли к одному и тому же концу: стали своей бедной безнадежной матерью.
…Когда фестиваль Бетти Дэвис был отменен по молчаливому согласию, Джорджи уселась на террасе и начала смотреть на мачтовые огни яхты, пришвартованной внизу, и думать о приключениях, которым притворно завидовала Джуд. Скорее всего, Джорджи покрывала медяшки позолотой, вспоминая о них как о жалких семейных барбекю, и теперь чувствовала себя обманщицей. Она проехала по западному побережью Штатов до самой Мексики, но звучало это гораздо роскошнее, чем было на деле, даже после суровых реалий арабского мира. И Тайлер Хэмптон был волшебно красив в своих бермудах и расстегнутых на груди шелковых рубашках, но он останавливал на себе только взгляд. Эта сумасшедшая поездка по Штатам, в сущности, состояла только из предательств и порушенных дружб, а путешествие с Тайлером из Фремантла в Ломбок было отмечено страхом и неуверенностью. И все же несколько вещей оставались в воспоминании незапятнанными. Как, например, залив, куда они пришли, чтобы спастись от шквала на оконечности австралийского побережья. Это была длинная полоска молочно-голубой воды, по краям которой были пляжи и полоски мангровых деревьев. У устья залив был усыпан островами, а в другом конце его неясно вырисовывалось огромное душное плато. Под защитой самого большого острова, всего в полумиле от материка, они ближе к вечеру бросили якорь, молчаливые от усталости и облегчения. На том берегу проливчика в живописном беспорядке поднимались в небо сухие каменные гряды, уходя в дымную даль. Земля здесь была похожа на дубленую кожу. Это была дикая местность того сорта, с которой Джорджи прежде не сталкивалась, и остров, за которым они укрылись, был дикой местностью внутри дикой местности. Едва взглянув, Джорджи в тот же момент поняла, что видела его раньше.
Это была огромная красная скала, окаймленная тропическим лесом, как столовая гора, проклюнувшаяся в саду. На белом, усыпанном ракушками пляже были баобабы и лозы, а со скалистого лика острова, на которые заходящее солнце бросало желтые, розовые и пурпурные отблески, доносилось крутящееся эхо птичьих песен. Джорджи никак не могла понять этого чувства узнавания. Это был картинный австралийский пейзаж, но даже двадцать лет националистской пропаганды не могли объяснить этого ощущения. Он даже пах правильно, так же знакомо, как тыльная сторона ее руки, как место, где она спала каждую ночь.
Перед рассветом начались неприятности. К восьми утра их выбросило на берег.
Два дня они пытались выбраться на моторе, а потом оттолкнуться от глинистого берега, к которому они по глупости пришвартовались во время весеннего прилива. Они с Тайлером бранились и дрались, зная, что кругом никого нет на сотни миль и некому им помочь. Они кричали друг другу в лицо. И вот из глубокого брюха залива появился нежданный корабль. Рыболов-инструктор в алюминиевом ялике, с двумя обожженными солнцем клиентами и бьющейся на палубе барамунди. И имя, и лицо были незабываемы. Рыжий Хоппер. Это был драчливый, налитый кровью человек с фиглярским чувством юмора и задорно задранным бычком в зубах. Единственный человек на невообразимые расстояния вокруг, и их выбросило на берег всего в нескольких милях от его лагеря.
Он жаждал их спровадить; по правде сказать, не прошло и двенадцати часов, как он их выпроводил, но, когда они пошли к Тиморскому морю, Джорджи испытала в равной мере облегчение и сожаление. Она не могла выбросить образ этого монолитного острова из головы. Воспоминание об острове там, в молочном заливе, острове, окруженном дикой природой, которую невозможно было постигнуть, так велики были пространства и расстояния. Она пометила остров на карте и в своем блокноте. Она все время думала о нем. Эта мысль вызывала у нее теплое, неясное чувство.
Она все еще сидела на террасе, уставившись на мачтовые огни в лагуне, когда рядом с ней появился Джим с пивом. Она заметила, что в доме играла музыка – старый альбом Джо Коккера.
– Хорошая машинка, – сказал он.
– А я думала, ты и не заметил.
– Чуть об нее не споткнулся, – сказал он, улыбаясь. – На чем она ездит – на птичьем молоке?
– Хотелось бы мне, чтобы было так, – сказала она, не в состоянии подделаться под его тон.
Она смотрела на воду, пока музыка не стихла.
* * *
Веселенькая машинка оставалась в гараже волновавшей глаз деталью. Она стояла возле груды картонных коробок, в которых содержалась жизнь, которую она так и не распаковала здесь, – всякая дрянь, что она приволокла из города. Каждый раз, когда она ездила в Перт купить продуктов или рождественских подарков, Джим и мальчики, казалось, слегка удивлялись ее возвращению. Но она возвращалась. Проезжая мимо фруктового киоска на шоссе, она испытывала неприятное чувство, но Джорджи удалось загнать Лютера Фокса в тусклый уголок, где ему и следовало находиться. Это был еще один симптом ее странной привязанности к страданию. Он оказал ей услугу. Она решила, что она просто такая – беззащитная перед сексуальным влечением из жалости. Детские горькие слезы у тебя на груди, восхитительный падающий вес отчаявшегося человека – они давали тебе могущество, которому нельзя было сопротивляться и в котором трудно было себе отказать. И вот она ты, продираешься через облачную завесу, горячую, как само солнце, решив, что ты и есть лучшее лекарство. В Уайт-Пойнте считалось, что Фокса больше нет. Официально он уже был признан несуществующим – сведений о нем не содержалось ни в одной базе данных, у него не было налогового номера. Ну и пусть будет призраком своих амбиций. Может оставаться несуществующим. Она с этим справилась.В Сочельник Джим пришел с невероятным уловом, но казался до странности подавленным. Большая акула следовала за катером весь день, и ее морда высовывалась на поверхность каждый раз, когда они вытягивали или забрасывали снасти. Джим сказал своим палубным, что это не может быть одно и то же животное, потому что они проходили огромные расстояния на приличной скорости. Но Борис настаивал на том, что это одна и та же акула, и к полудню Джиму пришлось признать, что, скорее всего, тот прав. Это была тигровая акула добрых двенадцати футов в длину и уродливая, как теща. Ближе к вечеру Борис горячо настаивал на том, чтобы убить ее, и Джим признался, что, если бы на борту было оружие, он бы согласился. Она наводила на него ужас. Борис сказал, что это дурное предзнаменование. Но Джим не знал, что и думать. Верит ли Джорджи в предзнаменования?
– Ну не в Сочельник же, – сказала она ему, подавая пиво.
В тот вечер, перед тем как разложить подарки под пластиковой елкой, они несколько раз выпили за «Налетчика» и его удачу. Воздух был мягок, и с пляжа доносился смех. Завтра никто не будет рыбачить, никому не придется вставать затемно, чтобы загружать наживку в корзины, или отрывать головы кальмарам, или катить по танцующей палубе тяжелые снасти, и в воздухе ощутимо чувствовалось освобождение, атмосфера столь заразительная, что Джорджи с Джимом засиделись допоздна, чтобы распить на двоих бутылочку искристого бургундского. Поднялся горячий пустынный ветер, они расслабленно припозднились, слушали музыку и даже немножко шутили. В ту ночь свободная комната пустовала. Они занимались любовью нежно, почти осмотрительно.
На Рождество все четверо поехали на ялике на остров, чтобы полежать в тени зонтика и поплавать с маской вокруг гряд рифов. Все они были осторожны, но дружелюбны, и в тот день, кажется, наступила слегка озадаченная разрядка. Это новое состояние казалось хрупким, даже искусственным, но после последних событий это было такое облегчение, что Джорджи убедила себя: это новое настроение знаменует возвращение к той жизни, которая была у них до весны.
Уайт-Пойнт был диким местом в лучшие свои времена, но во время рождественских каникул городок сходил с ума. По мере того как наполнялись стоянки и пляжные хижины, население увеличивалось раза в четыре. Пивная была всегда набита народом, а в маленьких магазинчиках было не протолкнуться. Везде были суда и трейлеры, лодки с водными лыжами, джипы, байкерские мотоциклы, парапланы, бумбоксы, столкновения, перебранки, заблудившиеся и нашедшиеся. Местные вели себя невероятно нахально, и солнце было беспощадно. По ночам воздух был густ от дымов барбекю, запаха горелого мяса, и на террасе дома Джима, когда ветер поднимался с запада, чувствовалась переполняющая воздух сальная вонь рыбных фритюрниц.
Посреди всего этого в середине святок, в день, когда почтальоны получают подарки, исчез Бивер – ни больше ни меньше. Не прошло и дня с его отъезда, как в Уайт-Пойнте воцарился полный беспорядок. Никто не мог купить горючего. Посреди суматохи и неурядиц он вернулся – и уже женатым человеком. Его жена Лоис была крохотная темная женщина с серебряным передним зубом. Она была с Филиппин или из Тайваня, смотря кого спрашивать. Много дней Джорджи пыталась поймать его взгляд из-за столпотворения у бензоколонок. Она видела Лоис в окно, видела, как та озадаченно смотрит на кассовый аппарат и в ужасе – на толпу печатей, и поняла, что к Новому году самая жуть, наверное, уляжется и можно попробовать урвать момент.
Джорджи заметила государственный флаг, поднимающийся на белом шесте во дворе Макдугаллов. Она никогда его там раньше не видела.
Перед Новым годом традиционная пьяная драка в пивной переродилась в бунт, когда обкуренной компании пришлось прятаться внутри, спасаясь от порывов ветра на пляже. Это, для простоты выражения, было настоящее столкновение культур. К полуночи юнцы стаскивали черепицу с уайт-пойнтовской пивной и швыряли ее на переполненную стоянку, а само здание как раз начинало гореть. Через тридцать минут уайт-пойнтовские волонтеры (одетые гораздо хуже забияк) пригнали пожарную машину и начали стаскивать молодежь с крыши на ту же самую стоянку.
Первого января Джим вернулся на берег с бумажным корабликом. Борис настаивал на том, что это хорошее предзнаменование.
Когда Джорджи наконец познакомилась с женой Бивера Лоис, она обнаружила, что та вьетнамка. Бивер был настроен мрачно и решительно, стараясь обуздать свою гордость. Лоис, сказал он, помешана на Абботте и Костелло, хотя по-английски говорит с трудом. То, как уайтпойнтовцы пользовались языком, представляло определенную коммуникативную трудность даже для тех, кто разговаривал по-английски с рождения, поэтому Лоис действительно приходилось нелегко. Местные, успевшие проведать, как именно Бивер нашел себе жену, уже называли ее в лицо невестой по почте. Джорджи заметила, как подозрительно Лоис переводит взгляд с нее на Бивера, как будто чуя что-то подозрительное в их дружбе. Она не очень хорошо понимала, как разубедить бедную женщину, которой и так достается, и поэтому чувствовала, что будет разумнее держать дистанцию. Однажды вечером, проезжая на велосипеде мимо мастерской, Джорджи услышала звук бьющейся посуды и высокий, тихий вскрик Лоис, которая выражала некоторые сомнения. Она почувствовала себя крысой, но поняла, что лучше ей не попадаться Биверу на глаза.
Одним влажным январским днем, когда остатки циклона принесли с собой на центральное побережье низкие облака и гнетущий воздух, Джорджи ехала домой с почты со стопкой счетов для Джима и с письмом, адресованным ей, – почерка она не узнавала.
На кухонном столе она осмотрела потрепанный конверт.
Джорджиана ЮтлендОна открыла конверт ножом для масла и вынула чистый лист, вырванный из блокнота. На нем ничего не было. Только неяркие голубые линейки и оторванный край дырочек от спирали из простенького блокнота. Когда она потрясла конверт, чтобы убедиться, ручеек пыли пролился между ее пальцами и упал на оттертый до блеска стол. Пыль была похожа на молотый болгарский перец или чили, но, когда Джорджи тронула ее пальцем и лизнула, она поняла, что это просто красная земля.
Почтовое отделение
Уайт-Пойнт,
Западная Австралия
Конверт с марками, на которых были изображены баобабы, был отослан из Брума несколько дней назад. Две тысячи километров отсюда. Дальний север, край тропиков. Она узнала розовую грязь; этот естественный цвет нельзя забыть, если видел его собственными глазами. Краем конверта она собрала пыль в маленькую кучку. Там оказалось больше, чем она подумала сначала, – может быть, целая чайная ложка. Это была не случайность; это был какой-то жест.