Страница:
Вода под ним темно-фиолетовая. Он пытается плыть размеренно и дышит через трубку в маске. Его нет уже давным-давно.
Из двери кабинета ему было видно, что она в кухне, наливает себе еще одну порцию водки с мартини. Закусывает «Столи» какой-то жалкой оливкой. Кажется, у нее шелушится лицо. Мальчики где-то шляются, слава Богу.
– Так что пусть кто-нибудь придет и заберет его, – зашипел он в трубку. – Хорошо, тогда сразу, как только освободится второй человек. Да, я знаю, что это стоит денег, и, кажется, я сказал, что заплачу?. Мне что, переводчика позвать? Уайт-Пойнт. Это на карте. Да, возле придорожной гостиницы. Она красная. Ну, это же ваша машина, приятель.
Он швырнул трубку на рычаг и смотрел, как она глотает напиток. Зазвонил телефон. Он сидел в кабинете и трубку не брал.
Потом он перестает грести и просто толкает себя вперед, стараясь дать отдых дрожащим рукам. Вода пронизана столбами солнечного света, которые перекручиваются и разделяются в туманной водяной мути. То одна, то другая морская щука в ужасе порскает прочь. Медузы плывут среди отражающихся в воде облаков. Они сами как облака, и их щупальца – как струи дождя.
Смотрит на распухшие подушечки пальцев. Мозоли от гитар почти совсем сошли.
Думает о распростершихся на жаре салатах-латуках. О серебряных вспышках олив. Дыхательная трубка режет ему десны. Барабанные перепонки туги, как шкура банджо.
Продолжает ползти. Воздух обжигает горло. Он не может заставить себя взглянуть на жуткую глубину внизу. От этого у него кружится голова. Он переворачивается на спину и пытается плыть, подставив лицо солнцу, зажмурив глаза.
Потом. Он понимает, что остановился. Лицом вниз, как мертвец. Его руки покрыты морщинами, как дюны. Можно состариться, лежа здесь. Как воздушный змей – вот на что это похоже. Подвешен между мирами. Это его смешит. Билл Блейк – рыбак херовый, но мы с ним оба подвешены. Ты совсем сошел с ума, ох как пухнет голова, – как ангел задницей кверху. Ты поэт, но ты никогда этого не узнаешь, и смех, вырывающийся из твоей дыхательной трубки, совсем не человеческий.
Он держится спиной к свету, смех дрожит у него в ногах. Продолжает плыть.
Не может поверить, что холодает. Воздух холоден, как больничный.
Видит, как пес падает на конце цепи, розовый в свете стоп-сигналов, розовый пес на песке. И потом уже нет света. Он плывет по привычке. Вода, темный сон без снов. Вода вокруг тела фосфоресцирует. Он похож на святого в этом сиянии. Святой Лютер – Смерть Арбузам, тырит рыбу – набивает пузо. Хрипло смеется, дрожа в ознобе.
На берегу нет огней.
И никакого берега, пока не встает луна.
На пляже горело несколько ламп. Местные удили карпа или сидели на складных стульях, опустив ноги в водичку. Джорджи взяла бутылку и пошла на террасу. Джим с мальчиками сидели снаружи, и над их головами парили перья дыма от барбекю. Они повернули головы, когда она тяжело уселась рядом. Эти лица – так мало они похожи на те, что она помнила с Ломбока. Они вернулись к еде, и их голоса звучали как невнятное бормотание. Воздух был подсолен.
Одновременно заработали двигатели двух больших катеров. Рев их дизелей прокатился по лагуне, и они вышли из залива с зажженными огнями. Суда, с которых ловят лангустов, не выходят в море ночью, сказала она себе. Это могут быть пассажирские суда. Может быть кто угодно.
Зачарованный, он перестает грести. Он стягивает маску, и воздух неожиданно обжигает ему лицо холодом. Сбрасывает и ласты и понимает, что его затекшие ступни горят от наплывающей на них волны крови. Пузыри разговора вновь взрываются около него. Он снова проваливается в обморок и вполне может прямо сейчас счастливо заснуть. Но вода вся состоит из животов и бедер, как забитая танцплощадка. Это его поддерживает. Впереди него катятся белые облака. Воздух наполнен скачущими телами. Фокс, не раздумывая, падает в облака и выталкивает их на берег. Он поднимается на ноги и, прихрамывая, погружается в пряный аромат лебеды.
Кто-то прикрыл ее хлопчатобумажным покрывалом. Она сбросила его. Луч фонарика мигал на ближней дюне, и через мелкую поросль метались тени. Джорджи попыталась встать, но ее ноги еще спали. Она споткнулась и рухнула. Бутылка упала и, не разбившись, покатилась по шиферу. Луч фонарика на секунду хлестнул по балкону. Она попыталась собраться; ее всю будто искололи булавками.
Она увидела, что луч фонарика освещает покачивающееся лезвие лопаты. Ноги Джима. Его ноги. Свет погас. Он пересек газон и через несколько секунд уже был на ступеньках.
– Что ты там делал? – спросила она.
– Иди в постель, Джорджи, – сказал он, проходя мимо нее.
– Это простой вопрос, – сказала она, выбивая фонарик у него из рук – он выпрыгнул и скользнул по ее голени.
– Господи, – пробормотал он. – Убирайся с дороги.
– Нам надо поговорить.
– Тебе, чтобы говорить, надо протрезветь, и хватит отнимать у меня время. У меня дети. И катер. Спи в свободной комнате. И смотри, чтобы тебя ни на что не вытошнило.
– Где ключи от моей машины? Ты их снова забрал.
– В надежном месте.
– Мне они нужны.
– Ну уж нет.
Джим открыл раздвижную дверь. Джорджи отступила на застекленную террасу. Она хотела пойти за ним, но не могла отвести взгляд от большого оранжевого пластикового фонарика у своих ног. В доме раздался звук спускаемой в туалете воды.
Она взяла фонарик и пошла вниз по лестнице вслед за лучом – к пляжу, где в песке все еще стоял грузовичок. Собачья цепь исчезла вместе с останками бедного животного. И еще было гладкое, выровненное место там, где Джим, должно быть, только что закопал пса.
Вода зловеще плескалась о берег. Она захотела поплавать. Она захотела поджечь дома. Она захотела сесть за руль и ехать куда-нибудь до самого рассвета. Она всхлипывала, пока ее не затошнило от самой себя.
С веревки он снимает шорты и майку, которая пахнет жидкостью для посудомоечной машины; удалившись на достаточное расстояние, вытряхивается из гидрокостюма и натягивает одежду. Вниз по дороге он видит дюну, исчерченную порослью акации. Он заползает туда, находит ложе из опавших листьев и ложится посреди обеспокоенного шороха всякой мелочи.
Когда он просыпается, уже середина дня и жарко. Он выполз было из-под деревьев, но свет слишком силен, белый песок расплывается перед глазами, и воздух в его горле – как моток шерсти. Ноги у него сводит судорогой. Он прячется снова, чтобы подождать заката. Снова спит.
На закате он чувствует себя лучше, и после небольшого перехода ногам гораздо легче. В положенное время он видит в небе желтый купол. Уайт-Пойнт. Он подходит к городу со стороны пляжа. Прячась в тени дюны, он обходит залив. Суда дергаются на цепях, как дворняжки. Залитая приливом пристань кишит чайками. Он прокрадывается между дюнами, видит, что никого нет поблизости, и снова идет по пляжу.
Там, где стояли его грузовичок и трейлер, не осталось ничего, кроме маленьких кубиков стекла под ногами. Это не удивительно. Так все и должно быть – будто мы этого не видели.
Он проползает к ограде дома Бакриджа. На расстоянии вытянутой руки от газона лежит он, глядя, как окна мерцают светом телеэкрана. В темноте город кажется вполне добродушным: музыка, смех, скрип дверей. Он массирует сведенные судорогой ноги. Постепенно гаснут огни, и дом затихает.
По пути к поливочному крану он чувствует запах мяса на жаровне. Он берет пару почерневших отбивных с мармита и, скрючившись на газоне, зубами срывает горелое мясо с костей и жадно пьет из шланга.
Он думает о лежащей внутри Джорджи. Всего только подняться по ступенькам. Он видит очертания лопаты, прислоненной к стене. Он подбирает ее, поднимаясь по ступенькам к террасе. Стеклянная дверь-ширма не заперта. Джим Бакридж спит в своей постели. Но и его дети тоже.
Он целует стекло и ускользает прочь.
Пустой дом был в беспорядке, и послеполуденный свет квадратиками лежал на ковре в гостиной. Она нетвердо подошла к окну и увидела, что грузовик и трейлер Лютера Фокса исчезли. Она поискала ключи от взятой напрокат машины. Спустившись вниз, обнаружила, что гараж пуст. Она вернулась наверх с пустой головой и в тревоге и некоторое время постояла в гостиной.
И уже через несколько секунд поняла, что на стеклянной двери странный отпечаток. Как раз на уровне глаз. Сальный отпечаток пары губ. Джорджи прошаркала к двери и начала пристально разглядывать пятно. Грязным рукавом халата она попыталась стереть его, и, когда поняла, что пятно не исчезает, ее охватила паника – пока до нее не дошло, что пятно находится на другой стороне стекла. Она вышла на жару и поспешно стерла его.
Потом она приняла душ и постаралась взять себя в руки. Она знала, что ей надо поесть, но горло болело так, что она смогла только проглотить витамины и банку спрайта. Если бы она была в больнице, хорошая порция кислорода из маски ей бы очень помогла; это самый настоящий природный энерготоник. Она подумала было о полиции, но потом отказалась от этой мысли. Не раньше, чем исчезнет последняя надежда.
Вернувшись в гараж, она вытащила свой велосипед из-под груды принадлежностей для тяжелой атлетики и свернутой в рулон рабицы. Седло было как рыба между ягодиц. Она подумала о том, что ей придется проехать мимо супермаркета, почты и школы. Она вяло надавила на педали и выехала на резкий дневной свет.
– Сказать, что ты выглядишь как мешок дерьма, – это еще сделать тебе комплимент, – сказал Бивер, когда она подъехала к нему у колонки.
– Продашь мне машину?
– Подруга, мне тебе продать нечего.
– Я возьму что-нибудь напрокат.
– Господи, Джорджи. Мне здесь еще жить.
– Какую-нибудь старую таратайку со склада металлолома.
– Ты достаточно трезва?
– Да.
– Мамой клянешься?
– Мамой клянусь.
Он вытер руки и посмотрел на нее очень неодобрительно.
– Мне нужен мой грузовик. Ты можешь взять «И-Эйч». Но…
– Я буду осторожна.
– Да, когда-нибудь, Джорджи.
– Я очень тебе благодарна, – сказала она. – Прямо не пересказать.
– Вот и ладно, – пробормотал он. – И не пересказывай.
В одинокой бухточке рядом со старой границей владения Бакриджей он пристально вглядывается в отпечатки ног, пока не понимает, что это его собственные следы. И следы Джорджи – такие маленькие. Когда же это было – два дня назад? Раньше?
Он идет по собственным следам от шин в глубь побережья, и только потом ему приходит в голову, что он должен держаться подальше от просек и дорог в буше, – но здешняя поросль царапает ему ступни. Крепкий запах лебеды. Жужжит насекомыми акация. Единственные деревья – это редкие кучки прибрежных эвкалиптов, кора которых свисает, как разорванные бинты. Жара дрожит над землей. Ограда. Потом мерзкий пояс кустов банксии – одни ветки, шершавые, как акулья кожа, и зубчатые листья. И это как если бы он пробирался через колючую проволоку.
И наконец шоссе, кварцево сияющее, как река. Он не может открыто идти по нему. Ему придется пробираться задами. Переходя через шоссе, он видит мертвого кенгуру на гравийной бровке; тот лежит, задрав в небо ноги. Зловоние заставляет его перейти дорогу и уйти в каменистую низину, за которой виднеются желтосмолки.
Он выпивает остатки воды. Выходит на выгон, к остаткам эвкалиптовых зарослей. Несколько изумленных овец – они, должно быть, принадлежат его новому соседу, которого он даже и в глаза не видел. И наконец, задушенная канавка солоноватой реки. Мирты, в тени которых – трясогузки, гуйи[13], медоедки.
Как же они порхают, кричат и кувыркаются! Они сетью опутывают небо над ним, они вплетают его в эту сеть. Он ковыляет на юг по тени. Эму торжественно уступают ему дорогу, как яппи на экскурсии.
У речной излучины, за которой уже дом, где с наклонившегося дерева до сих пор свисает шина, он мочит ноги. Его тень падает на воду. Полдень позади. Не чувствуется ни дыма, ни запаха пожарища. Наконец он вскарабкивается на изрезанный бороздами берег, чтобы посмотреть.
Он распростерся на испекшейся земле, и дикий овес смертельно жалит его в уши; он замечает машину, припаркованную во дворе посреди озадаченной стайки кормящихся кур. Грузовичок «Холден» 1964 года, весь сияющий цветом обезьяньего дерьма. Раздвижная крыша и спицы колес. Настоящий грузовик живодера. И знакомый. Но он не может вспомнить. Может только ждать и смотреть, что будет. И краем сознания ожидать, что в любую секунду откуда-нибудь выскочит совершенно счастливый пес.
Он отступает в тень речного берега; открытые вены реки изрезаны тенями. Рядом с ними он чувствует, что его влечет земля.
Когда он просыпается, солнце уже садится. На ферме горит свет, но за его спиной – грязная муть. Тени скользят по полоске песка внизу. Его глаза привыкают к свету не сразу. Фигуры. Мальчики. Двое. Один склонился над водой, которая волнуется у его ног. Неожиданно он выпрямляется, в руках у него что-то серебристое, и это что-то мерцает и дрожит. Земля вибрирует.
Фокс карабкается вверх по берегу – к дому.
– Эй, я тебя вижу! – заорала она.
Это прозвучало жеманно, как голос старшей сестры при игре в прятки.
Он подхромал к ступенькам, как наказанное животное.
– Это я, – сказал он, уворачиваясь от брошенной кочерги. – Джорджи?
– Да.
– А кто еще?
– Только я.
– Я…
– Только я, Лю. Заходи.
Он какое-то время стоял на месте, и лицо его было неразличимо во мраке, пока Джорджи не поняла, что ему нужна помощь. Когда она прикоснулась к нему, он отшатнулся. Он был весь липкий от крови и пота. От него ужасно пахло.
– Есть еда, – сказала она, ведя его по ступенькам.
У него тряслись руки, как у старика, и шел он неровно, как больной после операции. На пороге его глаза сверкнули.
Джорджи усадила его за кухонный стол и постаралась надеть старую профессиональную маску, чтобы унять ужас, который почувствовала, увидев, в каком он состоянии. Истерзанный, с солнечными ожогами, покрытый запекшейся коркой соли и грязи, с потрескавшимися губами, с красными глазами, которые выглядывали из темных от усталости кругов. В его волосах было полно семян травы и паутины. Его исхлестанные икры и ступни дрожали. Она, стараясь не привлекать его внимания, пощупала у него пульс и подумала, что надо бы сделать ему ледяную ванну, чтобы снизить температуру тела, но его пульс был размеренным и сильным, но боялась оставить его одного, отправляясь на поиски льда.
– Ты покормила курей, – сказал он блаженно.
– Да.
– Сегодня?
– Пару часов назад. Вот, пей.
Она влила в него воду. Он методично глотал. Ее поразило то, как это чертовски характерно; на глаза у нее навернулись слезы.
– Есть еда, – сказала она. – Я кое-что приготовила. Картошка была здесь. Цыпленка пришлось занять. Я наберу ванну. Ты останешься?
Лютер Фокс смотрел на нее с полным непониманием. Она оставила его тянуться за холодной печеной картошкой, и, когда она вернулась из ванной, он икал. Он пытался улыбаться, но икота звучала болезненно, как всхлипы.
– Пей, – сказала она.
– Они придут?
– Я не знаю.
– Пожара нет.
– Нет.
Он оторвал ножку у цыпленка, которого она пожарила, и торопливо съел ее. Он пытался протолкнуть ее в горло. Он выглядел озадаченным.
– «Холден И-Эйч»?
– Это Бивера. И курица его. Я развиваю дружеские связи.
Джорджи пощупала ему лоб и шею – не снизилась ли температура. Похоже, он был более или менее в порядке.
– Мне конец, – сказал он тоном, в котором Джорджи почудилось удовлетворение.
В ванной он настолько оцепенел, что дал Джорджи снять с себя шорты и майку. Она усадила его в старую ванну и губкой обтерла раны. На руках и шее у него были клещи. Он вздохнул, когда она ополоснула его, и Джорджи про себя подумала: когда в последний раз хоть кто-то опускался рядом с ним на колени и купал его? Когда он закрыл глаза, оказалось, что веки у него полупрозрачные.
Минут через десять он, похоже, немножко ожил. Он рассказал ей, что? сделал, где был, чего ему стоило добраться домой; и она была благодарна, что он не настолько в себе, чтобы спросить, как она провела все это время.
Когда настало время вынимать его из ванны, она взялась приподнимать его, но он встал сам. Джорджи подумала о смазываниях и купаниях, которые она повидала за долгие годы. О мужчинах, рядом с которыми она вставала на колени, чтобы утешить, вымыть, спасти. Этот импульс у нее все еще оставался. Господи, подумала она, есть ли разница между тем чувством, которое она испытала, увидев Джима в первый раз, и тем, что чувствуешь, когда перед тобой изнуренный мужчина, который ждет спасения? Она бросила работу, но она все еще оставалась сестрой Джорджи и готова была лететь на помощь.
Она завернула его в полотенце и отвела на кухню, где выжгла с него клещей булавкой, нагретой на газу. Она чувствует себя, сказала она, как Великий инквизитор, который мучает тебя в надежде выпытать еретические тайны. Он сонно улыбнулся. Все тайны, пробормотал он, это и есть ересь. Джорджи намазала его антисептической мазью и втерла масло в его солнечные ожоги. Она уложила его в постель и какое-то время посидела, пытаясь прикинуть, куда идти отсюда. Сначала машина. Ей придется завести свою собственную – все равно как.
– У тебя ведь нет тайн, – сказал он. Веки его трепетали.
– Ты моя тайна, – сказала она, пытаясь не думать о миссис Юбэйл.
Он улыбнулся.
– Ну да, мы же не ходим по округе и не кричим: «Вот они мы!»
– Да.
– Я тебе не сказал. О Птичке. Что она еще прожила какое-то время. На аппаратах. И они все совали мне эти бумажки. Я не должен был. Но я все ждал и ждал. Думаю, я просто устал, понимаешь. Они меня истомили.
– Это было милосердие.
Он покачал головой:
– Удобство.
– Нет, Лю.
– Ты не понимаешь, – пробормотал он.
– Поверь мне, – сказала она, – я понимаю.
Он вздохнул.
– У тебя есть атлас? – спросила она.
– В библиотеке, – сказал он. – Зачем?
– Покажу тебе мою вторую тайну. Мой остров.
Когда она вернулась с большим пыльным томом, Лютер Фокс спал. Эти веки были похожи на лепестки, и на них вырисовывался мраморный рисунок капилляров, как у ребенка. Она поцеловала его в лоб и перед тем, как задернуть полог, несколько секунд впивала его пахнущее цыпленком дыхание.
Джорджи вспомнила себя пару дней назад, распростертую на этой постели, медлительную, как герцогиня. И его рука – в ее руке, теплая и удивительная.
Она наклонилась и взяла его за руку. Прижала ее к своей щеке. Прислушалась к ночи за противомоскитной сеткой.
Плывет по хнычущему морю. Вокруг него, в тумане, шипящее дыхание мертвых; они плещутся, и крутятся, и гребут в глубине, вокруг него, вместе с ним. Их дыхание пахнет землей, речной глиной и арбузами. Он рывком приподнимает лицо из воды, и его рук и ног касаются скользкие тела, а одно, особо настойчивое, бьет его в бедро снова и снова, вопрошая, а он все плывет – размеренно, как метроном, как ритм без мелодии. В воде не протолкнуться от рук и ног, они слишком перепутались, чтобы проплыть сквозь эту массу, и потоки похожих на водоросли волос застревают у него в зубах, хватают за горло.
Он просыпается в темной комнате. Занавески колышутся у обшитой панелью стены. А… Здесь.
Он откидывает покрывало и недоуменно мигает, понимая, как туго натянуты его подколенные сухожилия. Он, шаркая, идет в ванную, а потом на кухню. Дом кажется гораздо более пустым, чем когда-либо.
– Джорджи?
Когда он зажигает свет, на столе находит атлас. Грязный конверт выглядывает из него, и он открывает книгу, чтобы прочитать аккуратно написанное на конверте послание:
Фокс осматривает все побережье. Дальний север кажется потрескавшимся – так много заливов и островов. И он слегка хмыкает от удивления, когда видит, что это место есть на карте. Да, прямо сверху, рядом с морем Тимор. Залив Коронации.
Он выключает свет и снова ложится в постель, но не спит.
* * *
Джим Бакридж почувствовал, как пластиковая телефонная трубка хрустнула у него в кулаке, – он пытался сдержать ярость. Неужели ж весь гребаный мир населен одними кретинами?Из двери кабинета ему было видно, что она в кухне, наливает себе еще одну порцию водки с мартини. Закусывает «Столи» какой-то жалкой оливкой. Кажется, у нее шелушится лицо. Мальчики где-то шляются, слава Богу.
– Так что пусть кто-нибудь придет и заберет его, – зашипел он в трубку. – Хорошо, тогда сразу, как только освободится второй человек. Да, я знаю, что это стоит денег, и, кажется, я сказал, что заплачу?. Мне что, переводчика позвать? Уайт-Пойнт. Это на карте. Да, возле придорожной гостиницы. Она красная. Ну, это же ваша машина, приятель.
Он швырнул трубку на рычаг и смотрел, как она глотает напиток. Зазвонил телефон. Он сидел в кабинете и трубку не брал.
* * *
Фокс ползет через просвеченную солнцем воду. Чувствует, как его голова с трудом разрезает слои воды. В послеполуденной жаре море сгущается карамелью. С каждой минутой ему все труднее двигаться. Как оползень: чем больше копаешь, тем больше остается копать. В гидрокостюме он весь взмок, но он знает, что не сможет снять его – так отяжелели руки. Кроме того, неопрен придает его телу дополнительную плавучесть, а очень скоро ему понадобится вся плавучесть, на какую он только способен.Потом он перестает грести и просто толкает себя вперед, стараясь дать отдых дрожащим рукам. Вода пронизана столбами солнечного света, которые перекручиваются и разделяются в туманной водяной мути. То одна, то другая морская щука в ужасе порскает прочь. Медузы плывут среди отражающихся в воде облаков. Они сами как облака, и их щупальца – как струи дождя.
Смотрит на распухшие подушечки пальцев. Мозоли от гитар почти совсем сошли.
Думает о распростершихся на жаре салатах-латуках. О серебряных вспышках олив. Дыхательная трубка режет ему десны. Барабанные перепонки туги, как шкура банджо.
Продолжает ползти. Воздух обжигает горло. Он не может заставить себя взглянуть на жуткую глубину внизу. От этого у него кружится голова. Он переворачивается на спину и пытается плыть, подставив лицо солнцу, зажмурив глаза.
Потом. Он понимает, что остановился. Лицом вниз, как мертвец. Его руки покрыты морщинами, как дюны. Можно состариться, лежа здесь. Как воздушный змей – вот на что это похоже. Подвешен между мирами. Это его смешит. Билл Блейк – рыбак херовый, но мы с ним оба подвешены. Ты совсем сошел с ума, ох как пухнет голова, – как ангел задницей кверху. Ты поэт, но ты никогда этого не узнаешь, и смех, вырывающийся из твоей дыхательной трубки, совсем не человеческий.
Он держится спиной к свету, смех дрожит у него в ногах. Продолжает плыть.
Не может поверить, что холодает. Воздух холоден, как больничный.
Видит, как пес падает на конце цепи, розовый в свете стоп-сигналов, розовый пес на песке. И потом уже нет света. Он плывет по привычке. Вода, темный сон без снов. Вода вокруг тела фосфоресцирует. Он похож на святого в этом сиянии. Святой Лютер – Смерть Арбузам, тырит рыбу – набивает пузо. Хрипло смеется, дрожа в ознобе.
На берегу нет огней.
И никакого берега, пока не встает луна.
* * *
Как раз к закату поднялся нежный северо-западный ветер. Он еле шевелил занавески; это был тот ветерок, что приносит некоторое облегчение, но уже слишком позднее и слишком малое. Джорджи дотащилась до дивана. Бутылка водки стояла на стеклянном столике в лужице собственного пота. В симпатичной голубенькой масленке примостилась кучка оливковых косточек.На пляже горело несколько ламп. Местные удили карпа или сидели на складных стульях, опустив ноги в водичку. Джорджи взяла бутылку и пошла на террасу. Джим с мальчиками сидели снаружи, и над их головами парили перья дыма от барбекю. Они повернули головы, когда она тяжело уселась рядом. Эти лица – так мало они похожи на те, что она помнила с Ломбока. Они вернулись к еде, и их голоса звучали как невнятное бормотание. Воздух был подсолен.
Одновременно заработали двигатели двух больших катеров. Рев их дизелей прокатился по лагуне, и они вышли из залива с зажженными огнями. Суда, с которых ловят лангустов, не выходят в море ночью, сказала она себе. Это могут быть пассажирские суда. Может быть кто угодно.
* * *
Теперь, когда он слышит, как они дышат в темноте, ему не страшно. Разве Птичка не дышит ему теплом в ухо почти каждую ночь и разве кресло-качалка не качается иногда, когда он проходит мимо? И теперь он слышит писк и храп даже в самом господнем Индийском океане. Он слышит шум их движения в груди. Он чувствует их дыхание в неподвижном воздухе. Все в нем в мире темной воды. Пение.Зачарованный, он перестает грести. Он стягивает маску, и воздух неожиданно обжигает ему лицо холодом. Сбрасывает и ласты и понимает, что его затекшие ступни горят от наплывающей на них волны крови. Пузыри разговора вновь взрываются около него. Он снова проваливается в обморок и вполне может прямо сейчас счастливо заснуть. Но вода вся состоит из животов и бедер, как забитая танцплощадка. Это его поддерживает. Впереди него катятся белые облака. Воздух наполнен скачущими телами. Фокс, не раздумывая, падает в облака и выталкивает их на берег. Он поднимается на ноги и, прихрамывая, погружается в пряный аромат лебеды.
* * *
Когда она проснулась на террасе, во дворе было темно, а в доме горела только одна лампа. Джорджи моргнула и облизнула губы, пытаясь понять, что происходит. Город спал. Пляж казался покинутым. У нее появилось ужасное чувство, что она проспала что-то очень важное.Кто-то прикрыл ее хлопчатобумажным покрывалом. Она сбросила его. Луч фонарика мигал на ближней дюне, и через мелкую поросль метались тени. Джорджи попыталась встать, но ее ноги еще спали. Она споткнулась и рухнула. Бутылка упала и, не разбившись, покатилась по шиферу. Луч фонарика на секунду хлестнул по балкону. Она попыталась собраться; ее всю будто искололи булавками.
Она увидела, что луч фонарика освещает покачивающееся лезвие лопаты. Ноги Джима. Его ноги. Свет погас. Он пересек газон и через несколько секунд уже был на ступеньках.
– Что ты там делал? – спросила она.
– Иди в постель, Джорджи, – сказал он, проходя мимо нее.
– Это простой вопрос, – сказала она, выбивая фонарик у него из рук – он выпрыгнул и скользнул по ее голени.
– Господи, – пробормотал он. – Убирайся с дороги.
– Нам надо поговорить.
– Тебе, чтобы говорить, надо протрезветь, и хватит отнимать у меня время. У меня дети. И катер. Спи в свободной комнате. И смотри, чтобы тебя ни на что не вытошнило.
– Где ключи от моей машины? Ты их снова забрал.
– В надежном месте.
– Мне они нужны.
– Ну уж нет.
Джим открыл раздвижную дверь. Джорджи отступила на застекленную террасу. Она хотела пойти за ним, но не могла отвести взгляд от большого оранжевого пластикового фонарика у своих ног. В доме раздался звук спускаемой в туалете воды.
Она взяла фонарик и пошла вниз по лестнице вслед за лучом – к пляжу, где в песке все еще стоял грузовичок. Собачья цепь исчезла вместе с останками бедного животного. И еще было гладкое, выровненное место там, где Джим, должно быть, только что закопал пса.
Вода зловеще плескалась о берег. Она захотела поплавать. Она захотела поджечь дома. Она захотела сесть за руль и ехать куда-нибудь до самого рассвета. Она всхлипывала, пока ее не затошнило от самой себя.
* * *
Некоторое время он ковыляет на заплетающихся ногах. Натыкается на колеи в пустоши и идет по ним на юг. Дневная жара все еще живет в песке, но он дрожит в своем гидрокостюме. Мимо проносится пара кенгуру. Он все тащится, пока не замечает вдалеке блеск крытой жестью крыши. Он подходит ближе и натыкается на несколько фермерских лачуг в лощине. Два пляжных багги. Пирамида пивных банок. Грубоотесанная скамья для разделки рыбы и веревка с бельем. Он ищет глазами собаку, но ему удается незамеченным добраться до ближайшей емкости с водой. Встав на четвереньки, пьет из крана. Вода стекает вниз по горлу, прохладная, с медным привкусом. Он подставляет под воду лицо, чтобы смыть соль и песок.С веревки он снимает шорты и майку, которая пахнет жидкостью для посудомоечной машины; удалившись на достаточное расстояние, вытряхивается из гидрокостюма и натягивает одежду. Вниз по дороге он видит дюну, исчерченную порослью акации. Он заползает туда, находит ложе из опавших листьев и ложится посреди обеспокоенного шороха всякой мелочи.
Когда он просыпается, уже середина дня и жарко. Он выполз было из-под деревьев, но свет слишком силен, белый песок расплывается перед глазами, и воздух в его горле – как моток шерсти. Ноги у него сводит судорогой. Он прячется снова, чтобы подождать заката. Снова спит.
На закате он чувствует себя лучше, и после небольшого перехода ногам гораздо легче. В положенное время он видит в небе желтый купол. Уайт-Пойнт. Он подходит к городу со стороны пляжа. Прячась в тени дюны, он обходит залив. Суда дергаются на цепях, как дворняжки. Залитая приливом пристань кишит чайками. Он прокрадывается между дюнами, видит, что никого нет поблизости, и снова идет по пляжу.
Там, где стояли его грузовичок и трейлер, не осталось ничего, кроме маленьких кубиков стекла под ногами. Это не удивительно. Так все и должно быть – будто мы этого не видели.
Он проползает к ограде дома Бакриджа. На расстоянии вытянутой руки от газона лежит он, глядя, как окна мерцают светом телеэкрана. В темноте город кажется вполне добродушным: музыка, смех, скрип дверей. Он массирует сведенные судорогой ноги. Постепенно гаснут огни, и дом затихает.
По пути к поливочному крану он чувствует запах мяса на жаровне. Он берет пару почерневших отбивных с мармита и, скрючившись на газоне, зубами срывает горелое мясо с костей и жадно пьет из шланга.
Он думает о лежащей внутри Джорджи. Всего только подняться по ступенькам. Он видит очертания лопаты, прислоненной к стене. Он подбирает ее, поднимаясь по ступенькам к террасе. Стеклянная дверь-ширма не заперта. Джим Бакридж спит в своей постели. Но и его дети тоже.
Он целует стекло и ускользает прочь.
* * *
Джорджи вынырнула на поверхность только через полтора дня. Предыдущий день слился в жалкое горячечное пятно, но грязное постельное белье и полотенца на полу слишком хорошо свидетельствовали о том, как именно она его провела. Голова болела, а еще горло и грудь. Она никогда не опускалась так низко. Ее просто убивало то, что мальчики могли это видеть.Пустой дом был в беспорядке, и послеполуденный свет квадратиками лежал на ковре в гостиной. Она нетвердо подошла к окну и увидела, что грузовик и трейлер Лютера Фокса исчезли. Она поискала ключи от взятой напрокат машины. Спустившись вниз, обнаружила, что гараж пуст. Она вернулась наверх с пустой головой и в тревоге и некоторое время постояла в гостиной.
И уже через несколько секунд поняла, что на стеклянной двери странный отпечаток. Как раз на уровне глаз. Сальный отпечаток пары губ. Джорджи прошаркала к двери и начала пристально разглядывать пятно. Грязным рукавом халата она попыталась стереть его, и, когда поняла, что пятно не исчезает, ее охватила паника – пока до нее не дошло, что пятно находится на другой стороне стекла. Она вышла на жару и поспешно стерла его.
Потом она приняла душ и постаралась взять себя в руки. Она знала, что ей надо поесть, но горло болело так, что она смогла только проглотить витамины и банку спрайта. Если бы она была в больнице, хорошая порция кислорода из маски ей бы очень помогла; это самый настоящий природный энерготоник. Она подумала было о полиции, но потом отказалась от этой мысли. Не раньше, чем исчезнет последняя надежда.
Вернувшись в гараж, она вытащила свой велосипед из-под груды принадлежностей для тяжелой атлетики и свернутой в рулон рабицы. Седло было как рыба между ягодиц. Она подумала о том, что ей придется проехать мимо супермаркета, почты и школы. Она вяло надавила на педали и выехала на резкий дневной свет.
– Сказать, что ты выглядишь как мешок дерьма, – это еще сделать тебе комплимент, – сказал Бивер, когда она подъехала к нему у колонки.
– Продашь мне машину?
– Подруга, мне тебе продать нечего.
– Я возьму что-нибудь напрокат.
– Господи, Джорджи. Мне здесь еще жить.
– Какую-нибудь старую таратайку со склада металлолома.
– Ты достаточно трезва?
– Да.
– Мамой клянешься?
– Мамой клянусь.
Он вытер руки и посмотрел на нее очень неодобрительно.
– Мне нужен мой грузовик. Ты можешь взять «И-Эйч». Но…
– Я буду осторожна.
– Да, когда-нибудь, Джорджи.
– Я очень тебе благодарна, – сказала она. – Прямо не пересказать.
– Вот и ладно, – пробормотал он. – И не пересказывай.
* * *
Фокс просыпается на рассвете и видит, что Уайт-Пойнт всего в паре миль у него за спиной. Он даже не помнит, как ложился, и теперь ему приходится идти по дневной жаре. Так медленно, такой слабый и сонный. Он продолжает брести по мягкому, пустому пляжу, и прибой ревет у него в ушах. Песок белый, ослепительный, бесконечный. Прикидывает, что ему осталось пройти десять, а как бы и не пятнадцать миль. Он постоянно натыкается на клочки растительности, свисающие с выглаженной ветром дюны, и ненадолго пристраивается в драгоценной тени, чтобы отхлебнуть из пластиковой бутылки, которую он вчера вытащил из мусорного ведра и наполнил из крана во дворе.В одинокой бухточке рядом со старой границей владения Бакриджей он пристально вглядывается в отпечатки ног, пока не понимает, что это его собственные следы. И следы Джорджи – такие маленькие. Когда же это было – два дня назад? Раньше?
Он идет по собственным следам от шин в глубь побережья, и только потом ему приходит в голову, что он должен держаться подальше от просек и дорог в буше, – но здешняя поросль царапает ему ступни. Крепкий запах лебеды. Жужжит насекомыми акация. Единственные деревья – это редкие кучки прибрежных эвкалиптов, кора которых свисает, как разорванные бинты. Жара дрожит над землей. Ограда. Потом мерзкий пояс кустов банксии – одни ветки, шершавые, как акулья кожа, и зубчатые листья. И это как если бы он пробирался через колючую проволоку.
И наконец шоссе, кварцево сияющее, как река. Он не может открыто идти по нему. Ему придется пробираться задами. Переходя через шоссе, он видит мертвого кенгуру на гравийной бровке; тот лежит, задрав в небо ноги. Зловоние заставляет его перейти дорогу и уйти в каменистую низину, за которой виднеются желтосмолки.
Он выпивает остатки воды. Выходит на выгон, к остаткам эвкалиптовых зарослей. Несколько изумленных овец – они, должно быть, принадлежат его новому соседу, которого он даже и в глаза не видел. И наконец, задушенная канавка солоноватой реки. Мирты, в тени которых – трясогузки, гуйи[13], медоедки.
Как же они порхают, кричат и кувыркаются! Они сетью опутывают небо над ним, они вплетают его в эту сеть. Он ковыляет на юг по тени. Эму торжественно уступают ему дорогу, как яппи на экскурсии.
У речной излучины, за которой уже дом, где с наклонившегося дерева до сих пор свисает шина, он мочит ноги. Его тень падает на воду. Полдень позади. Не чувствуется ни дыма, ни запаха пожарища. Наконец он вскарабкивается на изрезанный бороздами берег, чтобы посмотреть.
Он распростерся на испекшейся земле, и дикий овес смертельно жалит его в уши; он замечает машину, припаркованную во дворе посреди озадаченной стайки кормящихся кур. Грузовичок «Холден» 1964 года, весь сияющий цветом обезьяньего дерьма. Раздвижная крыша и спицы колес. Настоящий грузовик живодера. И знакомый. Но он не может вспомнить. Может только ждать и смотреть, что будет. И краем сознания ожидать, что в любую секунду откуда-нибудь выскочит совершенно счастливый пес.
Он отступает в тень речного берега; открытые вены реки изрезаны тенями. Рядом с ними он чувствует, что его влечет земля.
Когда он просыпается, солнце уже садится. На ферме горит свет, но за его спиной – грязная муть. Тени скользят по полоске песка внизу. Его глаза привыкают к свету не сразу. Фигуры. Мальчики. Двое. Один склонился над водой, которая волнуется у его ног. Неожиданно он выпрямляется, в руках у него что-то серебристое, и это что-то мерцает и дрожит. Земля вибрирует.
Фокс карабкается вверх по берегу – к дому.
* * *
Джорджи заметила движение между деревьями и приготовилась. Она боялась; с другой стороны, притворяться тоже смысла нет. Она не слышала шума подъезжающей машины. Чтобы прогнать непрошеных гостей, у нее нет ничего, кроме закопченной кочерги. Телефон в доме выглядел так, будто какое-то время назад его выдрали из стены. «Это может быть собака, – сказала она сама себе, – какая-нибудь дворняжка с фермы, что за рекой! Но слишком высокая фигура».– Эй, я тебя вижу! – заорала она.
Это прозвучало жеманно, как голос старшей сестры при игре в прятки.
Он подхромал к ступенькам, как наказанное животное.
– Это я, – сказал он, уворачиваясь от брошенной кочерги. – Джорджи?
– Да.
– А кто еще?
– Только я.
– Я…
– Только я, Лю. Заходи.
Он какое-то время стоял на месте, и лицо его было неразличимо во мраке, пока Джорджи не поняла, что ему нужна помощь. Когда она прикоснулась к нему, он отшатнулся. Он был весь липкий от крови и пота. От него ужасно пахло.
– Есть еда, – сказала она, ведя его по ступенькам.
У него тряслись руки, как у старика, и шел он неровно, как больной после операции. На пороге его глаза сверкнули.
Джорджи усадила его за кухонный стол и постаралась надеть старую профессиональную маску, чтобы унять ужас, который почувствовала, увидев, в каком он состоянии. Истерзанный, с солнечными ожогами, покрытый запекшейся коркой соли и грязи, с потрескавшимися губами, с красными глазами, которые выглядывали из темных от усталости кругов. В его волосах было полно семян травы и паутины. Его исхлестанные икры и ступни дрожали. Она, стараясь не привлекать его внимания, пощупала у него пульс и подумала, что надо бы сделать ему ледяную ванну, чтобы снизить температуру тела, но его пульс был размеренным и сильным, но боялась оставить его одного, отправляясь на поиски льда.
– Ты покормила курей, – сказал он блаженно.
– Да.
– Сегодня?
– Пару часов назад. Вот, пей.
Она влила в него воду. Он методично глотал. Ее поразило то, как это чертовски характерно; на глаза у нее навернулись слезы.
– Есть еда, – сказала она. – Я кое-что приготовила. Картошка была здесь. Цыпленка пришлось занять. Я наберу ванну. Ты останешься?
Лютер Фокс смотрел на нее с полным непониманием. Она оставила его тянуться за холодной печеной картошкой, и, когда она вернулась из ванной, он икал. Он пытался улыбаться, но икота звучала болезненно, как всхлипы.
– Пей, – сказала она.
– Они придут?
– Я не знаю.
– Пожара нет.
– Нет.
Он оторвал ножку у цыпленка, которого она пожарила, и торопливо съел ее. Он пытался протолкнуть ее в горло. Он выглядел озадаченным.
– «Холден И-Эйч»?
– Это Бивера. И курица его. Я развиваю дружеские связи.
Джорджи пощупала ему лоб и шею – не снизилась ли температура. Похоже, он был более или менее в порядке.
– Мне конец, – сказал он тоном, в котором Джорджи почудилось удовлетворение.
В ванной он настолько оцепенел, что дал Джорджи снять с себя шорты и майку. Она усадила его в старую ванну и губкой обтерла раны. На руках и шее у него были клещи. Он вздохнул, когда она ополоснула его, и Джорджи про себя подумала: когда в последний раз хоть кто-то опускался рядом с ним на колени и купал его? Когда он закрыл глаза, оказалось, что веки у него полупрозрачные.
Минут через десять он, похоже, немножко ожил. Он рассказал ей, что? сделал, где был, чего ему стоило добраться домой; и она была благодарна, что он не настолько в себе, чтобы спросить, как она провела все это время.
Когда настало время вынимать его из ванны, она взялась приподнимать его, но он встал сам. Джорджи подумала о смазываниях и купаниях, которые она повидала за долгие годы. О мужчинах, рядом с которыми она вставала на колени, чтобы утешить, вымыть, спасти. Этот импульс у нее все еще оставался. Господи, подумала она, есть ли разница между тем чувством, которое она испытала, увидев Джима в первый раз, и тем, что чувствуешь, когда перед тобой изнуренный мужчина, который ждет спасения? Она бросила работу, но она все еще оставалась сестрой Джорджи и готова была лететь на помощь.
Она завернула его в полотенце и отвела на кухню, где выжгла с него клещей булавкой, нагретой на газу. Она чувствует себя, сказала она, как Великий инквизитор, который мучает тебя в надежде выпытать еретические тайны. Он сонно улыбнулся. Все тайны, пробормотал он, это и есть ересь. Джорджи намазала его антисептической мазью и втерла масло в его солнечные ожоги. Она уложила его в постель и какое-то время посидела, пытаясь прикинуть, куда идти отсюда. Сначала машина. Ей придется завести свою собственную – все равно как.
– У тебя ведь нет тайн, – сказал он. Веки его трепетали.
– Ты моя тайна, – сказала она, пытаясь не думать о миссис Юбэйл.
Он улыбнулся.
– Ну да, мы же не ходим по округе и не кричим: «Вот они мы!»
– Да.
– Я тебе не сказал. О Птичке. Что она еще прожила какое-то время. На аппаратах. И они все совали мне эти бумажки. Я не должен был. Но я все ждал и ждал. Думаю, я просто устал, понимаешь. Они меня истомили.
– Это было милосердие.
Он покачал головой:
– Удобство.
– Нет, Лю.
– Ты не понимаешь, – пробормотал он.
– Поверь мне, – сказала она, – я понимаю.
Он вздохнул.
– У тебя есть атлас? – спросила она.
– В библиотеке, – сказал он. – Зачем?
– Покажу тебе мою вторую тайну. Мой остров.
Когда она вернулась с большим пыльным томом, Лютер Фокс спал. Эти веки были похожи на лепестки, и на них вырисовывался мраморный рисунок капилляров, как у ребенка. Она поцеловала его в лоб и перед тем, как задернуть полог, несколько секунд впивала его пахнущее цыпленком дыхание.
Джорджи вспомнила себя пару дней назад, распростертую на этой постели, медлительную, как герцогиня. И его рука – в ее руке, теплая и удивительная.
Она наклонилась и взяла его за руку. Прижала ее к своей щеке. Прислушалась к ночи за противомоскитной сеткой.
Плывет по хнычущему морю. Вокруг него, в тумане, шипящее дыхание мертвых; они плещутся, и крутятся, и гребут в глубине, вокруг него, вместе с ним. Их дыхание пахнет землей, речной глиной и арбузами. Он рывком приподнимает лицо из воды, и его рук и ног касаются скользкие тела, а одно, особо настойчивое, бьет его в бедро снова и снова, вопрошая, а он все плывет – размеренно, как метроном, как ритм без мелодии. В воде не протолкнуться от рук и ног, они слишком перепутались, чтобы проплыть сквозь эту массу, и потоки похожих на водоросли волос застревают у него в зубах, хватают за горло.
Он просыпается в темной комнате. Занавески колышутся у обшитой панелью стены. А… Здесь.
Он откидывает покрывало и недоуменно мигает, понимая, как туго натянуты его подколенные сухожилия. Он, шаркая, идет в ванную, а потом на кухню. Дом кажется гораздо более пустым, чем когда-либо.
– Джорджи?
Когда он зажигает свет, на столе находит атлас. Грязный конверт выглядывает из него, и он открывает книгу, чтобы прочитать аккуратно написанное на конверте послание:
«Обещала вернуть машину.Записка Джорджи соскальзывает на стол. Она прилипает к его влажным пальцам, но его взгляд прикован к странице, на которой раскрыт атлас. Австралия. Весь континент – это скалистое нахмуренное лицо, и половина этого лица – Западная Австралия. Он никогда не покидал пределов своего штата, никогда не пересекал даже эту незначительную границу. Он замечает слегка испещренные точками пустыни, которые отделяют его побережье от остальной страны. В сравнении с Азией или Америками названий на карте немного. Уайт-Пойнта нет на карте; увидев это, он чувствует какой-то укус удовлетворения. Фокс зажимает пальцем то место, где, по его расчетам, он должен сейчас находиться, и размышляет о широких просторах вокруг. Такое одиночество на странице – и это в то самое время, когда каждый засранец в этом мире дышит тебе в спину. Он определяет масштаб и по мальчишеской привычке прикладывает короткую сторону конверта к шкале, чтобы отмерить расстояние в двести миль. На юг всего четыреста миль до дождливого гранитного берега. Леса, свежая вода, люди. А на север? Ну, на север за год не доскачешь. Тысяча миль одного и того же штата. По большей части пустынных миль. А дальше эта земля не исчезает в тропических болотах.
Целую, Джорджи».
Фокс осматривает все побережье. Дальний север кажется потрескавшимся – так много заливов и островов. И он слегка хмыкает от удивления, когда видит, что это место есть на карте. Да, прямо сверху, рядом с морем Тимор. Залив Коронации.
Он выключает свет и снова ложится в постель, но не спит.