Уинтон Тим. Музыка грязи

   Наконец они подходят к двери, и, когда она наклоняется, чтобы повернуть ключ в замке, Фокс обращает внимание на изгиб ее шеи. Она распахивает дверь. Он протягивает ей сумку. Она улыбается. На лице у нее шаловливое выражение. Чче-орт.
   Она хватает его за рубашку и втаскивает внутрь.
   – Пиво, – говорит она.
   – Послушайте, – бормочет он, натыкаясь на нее. Дверь захлопывается.
   – Господи, – говорит она, – да вас всего трясет.
   – Нет, – говорит он со смешком.
   В его голосе слышен странный отзвук истерики, в котором он не отдает себе отчета. «Ты, чертов идиот, – думает он. – Чертов гребаный идиот».
   Она целует его; он просто стоит и дает этому произойти; и вот судорога, похожая на голодный спазм, проходит по всему его телу, и, хотя он все еще сжимает сумку, загораживаясь от нее, он чувствует, как их бедра соприкасаются и как ее рука твердо ложится на его спину. Ощущение живого тела. Как какая-то непонятная сила из учебника физики. Он слышит звук рвущейся джинсовой ткани, ее хриплый шепот в этой тускло освещенной комнате вне пространства. Женщина наплывает на него, не обращая внимания на преграду в виде сумки, и он чувствует, что взлетает.
   – Не надо, – бормочет она.
   Фокс отскакивает к двери, как будто его ударили.
   – Я в смысле… извини, я имела в виду – не плачь. Он проводит рукой по щеке, понимает и говорит:
   – О Боже.
   – Все в порядке.
   – Нет.
   – Не уходи.
   Фокс прижимается головой к двери. Теперь она, к счастью, становится размытым пятном, но он все равно отворачивается.
   – Иди сюда, – ласково шепчет она. – Садись.
   Он дает отвести себя к кровати. Она приносит упаковку «Клинекса». Он вытирает лицо, несколько раз глубоко вдыхает.
   – О Господи, – бормочет он с содроганием и ложится на спину, чтобы расслабить ноющие мышцы груди.
   Женщина сидит рядом с ним, скрестив ноги, на большой двуспальной кровати.
   – Хочешь поговорить?
   – Нет.
   Он поворачивается и прикасается губами к ее колену. Она расправляется, как птичье крыло, навстречу ему. Она обнимает его. Она смотрит ему в лицо и задирает его рубашку, трогает, целует в шею, соски, живот. Потом она привстает, сбрасывает майку и падает на него, улыбаясь.
 
   Джорджи Ютленд не знала почему. Она начала было все исправлять, и вот теперь это. Глупо было идти в бар в таком виде: обрезанные шорты и теннисные тапочки. Это выражение на лице браконьера – как будто в него выстрелили. Такой чувствительный и беззащитный. Тогда ли это началось или потом, когда он протянул ей сумку, как благонравный мальчик – своей матери?
   Она прижала его к этой огромной равнине кровати и почувствовала, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди под ее ладонями, и его член – под ее лобком. Она медленно легла на него, увидела, как становятся сонными его голубые глаза, почувствовала, как по всему ее телу выступил пот. Она ощутила себя полностью живой, внутри себя, в кислой лихорадке жары, которая начинала печь ее голову, живот и икры. Теперь она уже не думала, что делает. Чувствовала его пальцы в петлях своих шортов, его силу, влекущую ее вниз, их переплетенные ноги. Запах шампуня. Горячий крик в ее горле. Она упала на него, кончив, и почувствовала жуткое трепетание у него в груди. Это был смех.
   – Пятизвездочное переживание, – сказал он.
   – Ты… не?..
   – Боюсь, что так.
   – Что теперь? – спросила она, внутри у нее все упало.
   – Одеваемся.

* * *

   Фокс откидывается на подушки, чувствуя себя кучей дерьма. Он пытается выплыть из моря уколов вины, из неясного чувства, что он кого-то предал. Но предал кого?
   Он разглядывает стандартную мебель, которой обставлена комната, деревянный шпон, ткани в цветочек, гигантский телевизор. Может, не стоило смеяться?
   – Так каково это – быть контрабандистом? – спрашивает она, приподнимаясь на локте.
   – Мм… Что-что?
   – Ты увиливаешь от ответа и даже не хочешь сказать мне, как тебя зовут, – говорит она.
   Ему нравится прямая челка, падающая ей на глаза.
   – Лю.
   – А я – Джорджи.
   – Рад познакомиться.
   – Чертовски рад, надеюсь.
   Фокс скидывает свои ботинки и смотрит на нее. Она старше его. Нет обручального кольца. И эти тени под глазами.
   – Я пытаюсь во всем этом разобраться.
   – Что? – бормочет он.
   – Почему ты это делаешь. Тебе не кажется, что ты грабишь море?
   – Нет.
   – Но ты же нарушаешь закон, ты сам признался.
   – С чего бы это мне признаваться хоть в чем-то совершенно незнакомому человеку?
   – Ну, черт… Просто это… есть же правила. Да ты и сам знаешь, защита окружающей среды и все такое.
   – И ты во все это правда веришь?
   – Ну… да.
   Фокс откатывается вбок, встает и подходит к окну. Там, в сияющей жаре города, река впадает в залив Перт Уотерс, над которым, как кажется, завис бабочковый рой треугольных парусов.
   – Окружающая среда тут ни при чем, – горячо говорит он. – Закон о рыбной ловле защищает вывоз денег из страны. Защищает этих богатых ублюдков от самих себя. Никому из них море и на хрен не нужно.
   – Эти контейнеры в твоем грузовике. Они ведь наполнены лангустами, так?
   – Нет, – честно признается он.
   – Но это же морозильные контейнеры.
   – Я беру только то, что мне нужно, – говорит он. – У меня всего пара рук.
   – И нет лицензии.
   Он пожимает плечами, и наклоняется к стеклу, и чувствует плещущую жару внешнего мира, то, как она вгрызается в его плечо. Она сидит, прислонившись спиной к изголовью, скрестив ноги в своих шортах, и подхватывает несколько салфеток.
   – Ну так, – говорит она, – просвети меня.
   – Тебе это не нужно.
   – Откуда ты знаешь, что думают они?
   – С большинством из них я учился в школе.
   – Чую запах мести.
   – А что, если и так.
   – Тебе, похоже, нравится их надувать.
   Он невольно улыбается:
   – Ага! Ты меня раскусила.
   – Давай, что ли, выпьем это пиво, – говорит она, и ее зеленые глаза сияют. – Я ведь тебе обещала. Холодильник у тебя под боком.
   Он задумчиво хмыкает и вытаскивает две бутылки пива. Он вглядывается в прайс-лист.
   – Господи, – вырывается у него, – шутят они, что ли?
   – Ну, сам же знаешь, Лю.
   Он открывает бутылку и передает ей.
   – Ты плакал.
   – Да уж, наверное.
   – Почему?
   – Не могу сказать.
   – Не можешь или не хочешь?
   Фокс глотает пиво. После его домашнего вкус пива кажется тонким и очень «промышленным».
   – Я не думала, что ты окажешься таким, – бормочет она.
   – А я вообще ничего не думал.
   – У меня, наверное, какое-то извращение, завязанное на «Шератонах».
   Он удивленно смотрит на нее.
   – Госссподи, – говорит она. – Не очень-то ты умеешь поддерживать беседу.
   – Нет практики.
   – Иди сюда, – говорит она. – И сними ты, ради Бога, эти джинсы.
 
   Долгое время после этого и даже пока он спал Джорджи чувствовала жар его тела в себе. Он ей нравился; она знала, что он ей нравится, и все же не могла понять почему. В ней все еще звучало это странное эхо, его отзвук. Он был как-то по-особенному свеж, в нем было что-то чистое. И несмотря на ее долгий послужной список импульсивных оценок, несмотря на череду неудач, которая простиралась за ней из самых подростковых топей, она была уверена, что ей никогда не придется его бояться.
   Она подползла к нему поближе, обняла за талию и примостила его ягодицы в углубление своего лона. Через его мышцы пролегала граница загара, резко, как будто солнце само исчертило его линиями. Джорджи чувствовала его дыхание на подушке, на двуспальном огромном матрасе, и ее собственные вдохи пришли в гипнотическую согласованность с его дыханием, пока бурчание мини-бара, задушенный лай автомобильных сигналов и свист кондиционера не утих и в ней не осталось только ощущение его спермы, медленно вытекающей из нее, как будто там происходил какой-то неумолимый геологический процесс. Так медленно. Почти торжественно. И холодящий след в том месте, где она уже протекла, – всего лишь призрак. Джорджи пыталась кожей впитать ее, выпить, пока она не уплыла не пойми куда, и когда сперма наконец протекла на простыню из-под ее согнутой ноги, она почти ожидала услышать гром, свист перед ударом. Она какое-то время полежала так, чувствуя, как сморщенна и суха ее кожа. На нее снизошла печаль, ощущение потери. Она убрала руку с его живота, просунула ее между своих ног и поднесла мокрые пальцы ко рту. Это не выглядело безрассудно – и даже не выглядело грубо. Это принесло ей ощущение мира.
 
   Когда она проснулась, он лежал, заложив руки за голову.
   – Ты не позвонила насчет джипа, – пробормотал он.
   – Ах, да.
   – Ты, кажется, ужасно торопилась.
   Джорджи помедлила.
   – Не знаю, что я делала. Уходила, наверное.
   – Кто он?
   – Джим Бакридж.
   – Чче-орт!
   – Да уж.
   – Мать его так.
   Браконьер сел на кровати так резко, что простыня упала с нее. Она подтянула ее обратно и прикрылась.
   – Ты должен идти, – пробормотала она.
   – Да.
   Он встал с кровати в гаснущем свете и быстро оделся.
   Всю ночь она чувствовала его запах в комнате. Пеликаны зависали над шоссе, как унесенные ветром газеты. Она смотрела, как опускается тьма, со стаканом водки в руке. Она пробиралась через дебри минибара: маленькие бутылочки бренди, бурбона, скотча, ликеров, шампанского. Она ела «Тоблерон» и пожирала орешки, пока по кабельному каналу трахались какие-то незнакомые люди. Как же они вскрикивали и стонали, как же вертели своими совершенными телами! Джорджи подняла за них бокал и осталась сидеть, примиренная с нынешним положением вещей.

* * *

   На заднем крыльце собака обнюхивает его с преувеличенной привередливостью. Ночь жарка и присолена звездами, и на крыльях восточного ветра сюда долетают ароматы пшеничных полей и даже пустынь, что лежат за ними. Он входит в дом и копается возле раковины, а потом не выдерживает и все равно идет в душ. Вода тепловата; он никак не может сделать ее похолоднее.
   Вернувшись в кухню, он готовит еду, но никак не может заставить себя сесть и все это съесть. Он идет в библиотеку, но воздух, кажется, наполнен песком и давит, и где-то в комнате, скрытая ото всех взоров, о гладкую поверхность бьется бабочка, выбиваясь из сил.
   Он выходит на веранду и зажигает пару противомоскитных катушек. Пес обегает сваи дома и поднимается по ступенькам. Бахчи гудят цикадами, сверчками и птичьими крыльями. От ручья поднимается звон лягушек. Он садится и опускает голову на потрепанный стол, его тошнит, как с похмелья. Да, вот оно, это чувство, смесь тревоги, отвращения и сожаления.
   «Джим Бакридж, – думает он. – Могло ли быть хуже? Мог ли я быть еще глупее?» Целый год он не допускал, чтобы его подвешивали на волоске, и вот теперь это. Он вспоминает, как она лежала там, глядя на него, пока он стаскивал джинсы, как она притянула его к себе за член, как всадник, ведущий за собой лошадь. Неужели это началось с того самого момента, когда он остановился на шоссе этим утром? Неужели она его заманивает? Паранойя ли это или какой-то заговор? Он все равно что признался в браконьерстве. Но Бакриджу и его лакеям не нужно признание. Они сначала наполнят баки, а потом уже будут задавать вопросы, если вообще будут, и, конечно, не позволят, чтобы спрашивали их. Катера поставлены на якорь, освещенные эллинги, он это все уже повидал.
   Убежал ли он сегодня или она его выгнала? Это его беспокоит. Это и еще то, что она ему понравилась. Умненькая. Контролирует себя, но все же как-то на взводе.
   Фокс чувствует, как воздух бьет ему в лицо горячей струей. Он знает, что это такое, знает это чувство и то, почему оно пришло. Ты ставишь палатку, чтобы создать для себя пространство, с которым ты можешь управляться. Ты знаешь, что вся ночь все еще там, снаружи – земля, небо и каждая ползучая тварь, и ты понимаешь, как тонка эта ткань и глупо притворяться; но когда палатку срывает, ты чувствуешь себя еще более беззащитным, чем если бы ты с самого начала лежал себе на матрасике под звездами. В палатке ты не можешь видеть, что? приближается к тебе.
 
   Фокс просыпается от того, что в кухне кто-то есть. Ощущение такое, что уже позднее утро, и пес не издал ни звука. Он вылезает из постели и хватает шорты, и все это время выискивает глазами что-нибудь, чем он смог бы защититься.
   – Утро доброе, – говорит женщина, неожиданно появляясь в дверях.
   – Черт!
   – Это всего-навсего я.
   Фокс прикрывается шортами, которые он так и не успел натянуть. Она боса, на ней короткая черная юбка и безрукавка. Она награждает его изможденной улыбкой.
   – Есть у тебя кофе?
   – Выглядишь ужасно.
   – Не надо фамильярничать, молодой человек. Я требую кофе и аспирин.
   – Опять?
   – Ну да, снова.
   – Как… как ты сюда попала?
   – Взяла напрокат машину. Что-то такое маленькое и красное. Как все.
   – Ты знаешь, где здесь кухня?
   – Я нашла лишь моментальный кофе.
   – Вот ты меня и поражаешь тем, что ты очень моментальная.
   – Ты мне льстишь. Дай-ка посмотреть на тебя.
   – Нет, – говорит, прижимая шорты поплотнее к телу.
   – Мне все равно немножко хреново. Настоящая австралийка не поехала бы.
   – Ну, – бормочет Фокс. – Ну и почему ты все-таки поехала?
   – Посмотреть, не примерещился ли ты мне. Не возражаешь, если я прилягу? – Она плашмя падает на узкую кровать. – Неловко, правда?
   – Да уж. Давай-ка ее накроем.
   Она переворачивается и прячет лицо в подушку.
   – Садись, – говорит она.
   Фокс медлит, садится на край кровати, держа шорты в одной руке.
   – Не спала, – говорит она несколько задушенно из-за подушки. – А теперь так жарко.
   Фокс смотрит на нее. Юбка высоко задралась на ней. На одной руке – шрам от прививки. След алой губной помады – яркое пятно на наволочке.
   – Ты оставил ужин снаружи, Лю. Пустая трата макарон.
   – Пес съест.
   – Когда мне полегчает, приготовишь мне что-нибудь?
   – А когда тебе полегчает?
   – Когда ты меня погладишь.
   – Я сделаю кофе, – говорит он.
   – Потом.
   – Спи, – говорит он, глядя, как она поднимает голову и улыбка соскальзывает с ее лица.
   – Ну, будь душкой.
   – Сколько же ты выпила, Господи Боже?
   – Ох ты, как мы заинтересовались! Вообще-то, я выпила все, что было. Это меньше, чем может показаться. За деньги.
   Фокс кладет руку на ее ногу. Она вздыхает.
   – Что?
   – Просто смотрю.
   Его рука проскальзывает под эластичную ткань ее трусиков. Она немного расправляется и одобрительно мурлычет.
   – Ты не возражаешь, если я просто полежу здесь? Устала. А ты можешь пока попроявлять инициативу.
   – Только если ты заткнешься, – бормочет он.
   – Не могу ничего обещать.
   Фокс просовывает руку в ее ладонь. Прикасаться к ней – как прикасаться к горячей, влажной земле. В ее руке – биение пульса. Она приподнимается, опираясь на его руку, раскрывая его ладонь. Она оборачивается вокруг его руки, что-то бормоча, вцепляясь. Он взбирается на кровать и становится на колени, нагибается к ней.
   – Не убегай, – говорит она. – Не надо тебе убегать.
   Ему все равно, что? она говорит. Это не дает ему забыть, что она настоящая, а не призрак, который он выудил из своих желаний.
   Фокс отнимает у нее руку; он издает задушенный звук и, медленно придерживая ее за бедра, раскачивает ее в своей скрипучей детской кровати; их тела скользки от пота, а пес тем временем скребется под окном.
 
   Джорджи обнаружила его на веранде с разрезанным арбузом. День клонился к вечеру. Он уставился на арбуз, семечки в котором, как она заметила, были расположены ровными рядами.
   – Это как гадание по чаинкам?
   Он удивленно посмотрел на нее.
   – Господи, ну, ты и дурачок! Вот, смотри.
   Джорджи взяла половинку арбуза, которую он ей протянул. Она ее еле удерживала. Когда она вгрызлась в арбуз, она могла бы поклясться, что чувствует заключенное в нем солнце, и сахаристый вкус заставил ее вздрогнуть.
   – Я привыкла, что арбуз из холодильника, – сказала она, капая арбузом на свою измятую безрукавку. – Это как вино. Когда оно холодное, у него почти нет вкуса. Ты что-то загрустил.
   Он пожал плечами.
   – Есть же на свете сложные вещи, так?
   – Назвался сложной вещью – полезай в кузов.
   Он улыбнулся, и Джорджи почувствовала, как ее похмелье исчезает, будто это не состояние, а настроение.
   – Что будем делать? – спросила она.
   – Жарко. Как насчет поплавать?
   – Я имела в виду… наше… положение.
   – Я знаю, – сказал он. – Так как насчет поплавать?
   – В реке?
   – В море, – сказал он.
   – Ну, не можем же мы ехать в Уайт-Пойнт.
   – Я знаю. Пошли. Хватай полотенце.
 
   Джорджи быстро поняла, что она слишком рано обрадовалась безвременной кончине своей головной боли. Бахчи были раскалены добела. Грузовик дребезжал и покачивался по пути к шоссе, и когда они въехали на умиротворяюще гладкое асфальтовое покрытие, он проехал по нему всего несколько секунд, а потом повернул в другую сторону.
   – Откроешь ворота? – пробормотал он.
   – Чье это место?
   – Ты хочешь сказать, что не знаешь?
   Джорджи пожала плечами. Мухи влетали в открытую дверь.
   – Джима Бакриджа.
   – Шутишь, – сказала она.
   – Не трать время зря.
   Это была скорее просека, чем дорога. Они тряслись вверх по дороге вдоль изгороди между желтосмолками^[8] и порослью акации.
   – Это северные границы, – сказал Лю. – По большей части этот конец так никогда и не расчищали толком. Идет прямо до самого побережья.
   – Я думала, фермы уже давно нет.
   – Той, что была здесь сначала, действительно нет. Продавали по частям какому-то застройщику. С этим концом все никак не разберутся.
   – Здесь… безопасно?
   – К югу есть один дом. Там живет управляющий, но это все очень неопределенно. Он сидит дома, смотрит крикет, так что можешь не волноваться.
   Джорджи взяла себя в руки и начала осмысливать новости; вскоре песок на дороге побелел. Они обогнули дюну и съехали вниз на твердую полоску песка за заросшим мысом. Он просто вышел из машины и пошел по приплеску, а она сидела и смотрела на него. Море было все еще гладкое, бриз дул с берега, и за рифами, где бриз ложился на воду, море было песочно-зеленым. Слишком жарко, чтобы сидеть в кабине, так что она разделась и торопливо пошла вслед за ним.
   – Безрассудство всего этого меня прямо-таки поражает, – сказала она, услышав в своем голосе иронию, переходящую в чопорность.
   Он, подняв фонтан воды, рухнул на спину.
   – Ты получаешь от этого слишком большое удовольствие, – сказала она. – И какая же подо всем этим лежит история?
   – Мы просто соседи, знаешь ли.
   – Наследственная вражда, так я понимаю?
   – Не.
   – А что тогда?
   – Мой старик. Он был не из особо почтительных ребят.
   – И все это барахло в твоем доме… Ты был женат?
   Он покачал головой.
   – Детские вещи и фотографии.
   Лю перевернулся и поплыл прочь от нее. Он хорошо плавал. Джорджи оглянулась на стоявший на пляже грузовичок и дикую, поросшую кустарником местность, которая простиралась на сколько хватал глаз. Она подумала: чего же еще она не знает о Джиме Бакридже? Теперь она протрезвела, и ее грызла тревога. Она стояла на песчаном дне и ждала, пока он повернет к берегу. Арбузы, фруктовый киоск – все это вызвало в ее памяти какие-то смутные воспоминания, но пока она не могла уловить связь. Он приплыл назад и нырнул. Вынырнул он рядом с нею; его глаза были открыты.
   – Моя семья, – сказал он. – Был несчастный случай.
   – Господи! – ахнула она. – Так вы – это та самая семья?
   «Музыканты, – вспомнила она. – Авария».
   Пока они стояли там, море поменяло цвет и ветер утих. Через несколько мгновений они почувствовали первое прохладное дыхание южняка.
   – Я не знаю, что и сказать.
   – Ты лучше подумай о чем-нибудь.
   Джорджи вспомнила вечеринку у Гиллигана – одну из тех немногих, в которых она нашла нужным принять участие. Посвистывавший на веранде бочонок.
   Отец жениха, закатывающий глаза из-за бесконечных задержек. И ансамбль, чертов ансамбль. И еще кто-то наспех налаживал стерео, пока музыкантов нет. И поднимался пивной угар, и праздник продолжался, невзирая ни на что. Невеста вышвырнула кого-то из дому прямо сквозь асбестовую стену. И цветные лампочки дождем сыпались во двор посреди всего этого смеха. Всего-навсего дикие уайтпойнтовцы. Она помнила, как Йоги, рисуясь, отвечал на телефонный звонок. Босоногий, во вспышках и отблесках огней. Бочком пробирался с ключами к машине «скорой помощи». И потом, уже гораздо позже, когда они уже уходили, когда Гиллиган с невестой удалились и начали назревать первые настоящие драки, по газону покатились новости. Музыканты. Прямо на своем долбаном выезде. Прямо в грузовичке. Трое погибли, и один парень в критическом. Люди расселись на капотах машин, пили и обсуждали. Джим взял ее за руку и всю дорогу домой молчал.
   – Пошли, – сказал браконьер. – Пора.
 
   – Я никогда не слышала, как ты играешь, – говорит она, вытираясь после душа. – Люди говорят, вы были хорошими музыкантами. Вы трое.
   Фокс сбрасывает омлет ей на тарелку и идет мыть посуду.
   – Перестань пожимать плечами, – говорит она. – Это меня просто выводит из себя.
   – Я и не заметил, – говорит он.
   – Ты спустил жалюзи, Лю.
   – Извини, – говорит он тоном, в котором не слышно извинения.
   – Так, значит, я перешла границу дозволенного?
   Фокс ловит себя на том, что улыбается, и думает:
   «Леди, да ты же повсюду, ты в жизни не видела ни одной преграды».
   – Я так понимаю, я должна идти?
   – Ешь свой омлет.
   – Хорошо, папочка.
   – Расскажи мне о его детях.
   – О детях Джима? – удивляется она, на секунду отрываясь от загрузки вилки. – Им девять и одиннадцать. Мальчики. Хорошие ребята.
   – Да уж.
   – Мне они… очень нравились.
   – Так что ты – та, что после Дебби.
   – Да. Я – это она.
   – Когда-нибудь хотела собственных?
   Джорджи Ютленд какое-то время жует и глотает.
   – Нет.
   Фокс вытирает руки.
   – Мои сестры, – говорит она, – у них у всех дети. Мне всегда казалось, что они заводят их, потому что это стильно. Я – дикая тетушка.
   – С приемными детьми.
   – Вот именно.
   Фокс смотрит на нее. Несмотря на то что она только что после моря и душа, она кажется изнуренной, как будто ей стоит лечь спать с включенным вентилятором до завтрашнего утра. У нее мило взъерошены волосы, но она взвинчена, будто бы совсем позабыла, что такое отдых.
   – А ты больше не работаешь? – спрашивает он.
   – Запал кончился.
   – Это тяжело – быть медсестрой.
   Она улыбается:
   – Ты первый мужчина в моей жизни, который может нормально отчистить ванну.
   – Годы опыта. Заочного.
   – Хороший омлет. И посмотрите только на эту плиту. Господи, да ты же совсем ручной и домашний!
   – Даже дерьмо у меня в коробке с песком.
   – Сыграй мне что-нибудь. Чтобы окончательно покрыть торт глазурью.
   – Я больше не играю, – говорит он.
   – Совсем?
   Он утвердительно кивает и забирает у нее пустую тарелку. Весь этот разговор кажется ему опасным, хуже, чем треп о рыбалке. Это как попасть в водоворот. Одна часть тебя знает, что он не убьет тебя, но другая уверена в том, что убьет обязательно. Ты сохраняешь спокойствие, плывешь вместе с ним, а не поперек. Раньше или позже выплывешь на тихую воду.
   – И на чем ты играл?
   – На гитаре.
   – А какую музыку?
   – Ну, не знаю. Всякую, наверное. Все, что можно играть на веранде. Знаешь, без электричества. Музыка грязи.
   – Как… почва?
   – Да. Земля. Дом. Страна. Кантри.
   – Ну не кантри-энд-вестерн?
   – Не. Хотя мы и играли Хэнка и Уилли, Гая Кларка. Много блюграсса и какую-то ирландскую фигню. Все, что хорошо звучало на гитаре, мандолине, скрипке. Но в основном блюз. Кантри-блюз, наверное. Знаешь – Слепой Блейк, Док Уотсон, Сон Хаус.
   – А… – говорит она безучастно.
   – Традиционная фигня. Старые штучки.
   – Народная музыка.
   – Наверное. Нет, не совсем. Ну, я не знаю.
   – Моя мать заставляла меня брать уроки фортепьяно, – говорит она, пристально глядя на него.
   – То же самое. Нам приходилось играть по очереди. Негра обычно поднимал крышку и натягивал струны. Старик принес домой гитару, которую нашел в ломбарде в Мидленде. Вот так все и вышло. Братан получил пианино. Он был настоящий музыкант. Негра.
   – Твой брат? Его так звали?
   – Нет. Его звали Вильям.
   – И почему Негра?
   – Не знаю. Мы его так звали. Все, кроме мамы.
   – Где она?
   – Умерла. Мы были еще детьми.
   – А отец?
   – Мезотелиома. Мне было семнадцать. Он работал в Уиттенуме – еще до нашего рождения. Добывал асбест.
   – Господи, – пробормотала она, – да я, наверное, ухаживала за его товарищами. Может, даже за ним самим.
   – Все умерли. Странно, знаешь ли. Он умирал всю нашу жизнь. Но мы не знали.
   – А он сам?
   – Я потом об этом думал. Позже.
   – Так это его библиотека?
   – Мамина. Старик не интересовался книгами, в которых не пишут, как починить мотор или спасти душу. «Туалетная бумага» – так он их называл.
   – А… А Негра любил читать?