Страница:
– Она спала в своем кресле, когда Эрленд вернулся домой и швырнул обледеневшие рукавицы на стол.
– Вы уже все вернулись? – с изумлением произнесла Кристин. – Я думала, вы захотите остаться на позднюю обедню!..
– Ну, и двух служб мне хватит надолго, – сказал Эрленд. Кристин взяла его обледеневший плащ. – Сейчас ясно и опять подмораживает.
– Очень жаль, что ты забыл разбудить Орма, – промолвила жена.
– А что он, огорчился? – спросил отец. – Впрочем, я не забыл про это, – сказал он тихо. – Но он так хорошо спал, что я подумал… Ты знаешь, народ и так глазел на меня в церкви, что я приехал без тебя… Мне неохота было выступать еще бок о бок с мальчиком, в довершение всех благ…
Кристин ничего не сказала. Но ей было больно. Она не могла не признать, что Эрленд поступил нехорошо.
III
– Вы уже все вернулись? – с изумлением произнесла Кристин. – Я думала, вы захотите остаться на позднюю обедню!..
– Ну, и двух служб мне хватит надолго, – сказал Эрленд. Кристин взяла его обледеневший плащ. – Сейчас ясно и опять подмораживает.
– Очень жаль, что ты забыл разбудить Орма, – промолвила жена.
– А что он, огорчился? – спросил отец. – Впрочем, я не забыл про это, – сказал он тихо. – Но он так хорошо спал, что я подумал… Ты знаешь, народ и так глазел на меня в церкви, что я приехал без тебя… Мне неохота было выступать еще бок о бок с мальчиком, в довершение всех благ…
Кристин ничего не сказала. Но ей было больно. Она не могла не признать, что Эрленд поступил нехорошо.
III
В то Рождество они в Хюсабю мало виделись с людьми. Эрленд не хотел ехать, куда его приглашали, все время сидел дома, в своей усадьбе, и настроение у него было скверное.
Дело в том, что ожидаемое событие он принимал гораздо ближе к сердцу, чем это могла предположить его жена. Он так хвастался своей невестой с тех пор, как его родичи добились для него согласия в Йорюндгорде! И ни в коем случае не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, будто он относится к ней или к ее родичам с меньшим уважением, чем к членам своего собственного семейства. Нет! Все должны знать, что он считал за честь и почет для себя, что Лавранс, сын Бьёргюльфа, выдавал за него свою дочь. А теперь люди скажут, что, конечно, он уважал эту девушку не больше, чем дочь любого мужика, если посмел нанести такое оскорбление ее отцу: спал с его дочерью еще до того, как ее отдали ему в жены! На свадьбе Эрленд настойчиво приглашал родителей своей жены обязательно побывать к лету в Хюсабю, взглянуть, как идут у него дела. Ему не только очень хотелось показать им, что он привел их дочь не в бедный и худородный дом, его также радовала мысль о том, что он будет разъезжать повсюду и показываться в сопровождении таких красивых и видных родителей жены. Он понимал, что Лавранс и Рагнфрид выделятся всюду, куда бы они ни приехали. И он считал с того раза, как был в Йорюндгорде, когда там сгорела церковь, что, несмотря ни на что, Лавранс не так уж плохо к нему относится. А теперь было мало оснований думать, что свидание между ним и родителями его жены доставит удовольствие им или ему.
Кристин огорчало, что Эрленд очень часто срывал свое дурное настроение на Орме. У мальчика совершенно не было сверстников, с которыми бы он мог проводить время; поэтому случалось, что он докучал и надоедал взрослым; бывало, что он портил что-нибудь. Однажды он взял без спросу отцовский самострел французской работы и сломал что-то такое в замке. Эрленд ужасно рассердился, он дал Орму пощечину и поклялся, что мальчик не получит больше позволения даже касаться самострелов, пока он здесь, в Хюсабю.
– Орм не виноват, – сказала Кристин не оборачиваясь. Она сидела спиной к ним обоим и шила. – Пружина выскочила, когда он взял самострел, и он пытался вставить ее. Нельзя быть столь несправедливым и запрещать такому большому сыну пользоваться одним из многих самострелов, которые есть у тебя в усадьбе. Уж лучше отдай ему тогда один из тех, что лежат в оружейной.
– Можешь сама подарить ему самострел, если тебе так хочется, – сердито сказал Эрленд.
– Охотно, – ответила Кристин, не меняя позы. – Я поговорю об этом с Ульвом в следующий раз, когда он поедет в город за покупками.
– Иди сюда, Орм, и поблагодари свою добрую мачеху, – произнес Эрленд. В голосе его были насмешка и гнев.
Орм так и сделал. А потом поскорее выбежал за дверь. Эрленд немного постоял молча.
– Ты сделала это больше для того, чтобы позлить меня, Кристин, – сказал он.
– Да, ведь я, как известно, чертовка! Ты уже говорил мне это, – отвечала жена.
– Но вспомни, моя дорогая, – грустно сказал Эрленд, – что я говорил в тот раз не всерьез.
Кристин не ответила и не подняла глаза от шитья. Тогда он ушел, а она потом сидела и плакала. Она полюбила Орма, и ей казалось, что Эрленд часто бывает несправедлив к своему сыну. Но, главное, молчаливость мужа и недовольное выражение его лица теперь так мучили ее, что она полночи лежала, заливаясь слезами. А после этого весь день ходила с головной болью. Руки у нее так похудели, что теперь ей приходилось надевать на пальцы сверх своих колец, обручального и венчального, еще несколько серебряных колечек, которые хранились у нее со времени детства, иначе кольца сваливались с пальцев, пока она спала.
С первого же взгляда на Кристин господин Мюнан хлопнул Эрленда по плечу:
– Ты, как вижу, так ухаживаешь за женой, братец мой, что она отлично поправляется в твоей усадьбе. Ты теперь совсем не такая худая и болезненная, Кристин, какой была у себя на свадьбе. И у тебя гораздо больше свежих красок в лице, – засмеялся он, потому что Кристин покраснела, точно цвет шиповника.
Эрленд не отвечал. Лицо у господина Борда потемнело, но обе женщины то ли не расслышали, то ли не обратили внимания; они спокойно и вежливо поздоровались с хозяевами.
Кристин приказала подать пиво и мед к очагу, пока гости ждали обеда. Мюнан, сын Борда, говорил без умолку. Он привез Эрленду письмо от герцогини; она спрашивает, что сталось с ним и его невестой. И не ту ли самую девушку, на которой Эрленд теперь женат, он собирался увезти с собой в Швецию? Чертовски трудно путешествовать сейчас, в самую тяжелую пору зимы, – сперва через долины, а потом на корабле до Нидароса. Но он едет по поручению короля, а потому не приходится ворчать. По пути он заглянул к своей матери в Хэуг и привез от нее поклон.
– А в Йорюндгорде вы были? – тихо спросила Кристин. Нет, потому что ему стало известно, что они уехали на поминки в Блакарсарв. Там случилось несчастье. Хозяйка дома, Тура, двоюродная сестра Рагнфрид, упала с галереи стабюра и сломала себе позвоночник, а столкнул ее нечаянно сам муж. Знаете, такие старые стабюры, где не устроено настоящих галереек, а просто на конце бревен положены какие-то досочки на высоте второго жилья. Пришлось связать Ролва и сторожить его денно и нощно после того, как произошло несчастье, – он хотел наложить на себя руки.
Наступило жуткое молчание. Кристин мало знала этих родственников, но они были у нее на свадьбе. Ей стало как-то не по себе, в глазах у нее потемнело. Мюнан сидел прямо против Кристин, он бросился к ней. Когда он стоял, склонившись над ней и обхватив ее за плечи, у него было очень ласковое выражение лица. Кристин поняла: пожалуй, не удивительно, что Эрленд так любит этого своего двоюродного брата.
– Я знавал Ролва, когда мы были молоды, – сказал он. – Люди жалели Туру, дочь Гютторма; говорили, что он буен и жесток. Ну, а теперь ясно, что он любил ее. Да, да, многие мужья болтают зря и делают вид, что охотно разошлись бы со своей половиной, но большинство отлично знает, что нет ничего хуже потери жены…
Борд, сын Петера, резким движением поднялся с места и отошел к скамье у стены.
– Покарай меня Господь за мой язык! – тихо сказал господин Мюнан. – Никогда не могу запомнить, что надо держать его за зубами!..
Кристин не поняла, в чем тут дело. Головокружение теперь у нее уже прошло, но было как-то жутко. – все были какие-то странные. Она обрадовалась, когда слуги внесли кушанье. Мюнан взглянул на стол и потер себе руки.
– Я так и думал, что мы не останемся внакладе, если заедем к тебе, Кристин, до того как придется жевать постную пищу. Ну и лакомства ты извлекла на свет Божий за такой короткий срок! Можно, пожалуй, подумать, что ты научилась колдовству у моей матери! Но я вижу: ты быстра на все, чем хозяйка дома может порадовать мужа.
Все сели за стол. Для гостей были положены бархатные подушки на скамью у стены, по обеим сторонам почетного места. Слуги расположились на внешней скамье – Ульв, сын Халдора, посредине, прямо против хозяина дома.
Кристин спокойно болтала с приезжими женщинами, стараясь скрыть, как ей нехорошо. Время от времени Мюнан, сын Борда, вставлял в разговор какое-нибудь словечко, желая пошутить, но неизменно прохаживался насчет положения Кристин.
Она делала вид, что ничего не слышит.
Мюнан был необычайно тучный человек. Его маленькие, красивой формы уши врастали в красный толстый загривок, а брюхо мешало ему пройти, когда все садились за стол.
– Да, я часто задумывался насчет воскресения во плоти, – сказал он. – Неужели я восстану из мертвых со всем этим салом, которое наросло на мне, когда наступит тот день? Вот ты, Кристин, скоро будешь опять стройна и тонка в стане, но со мной дело обстоит хуже. Конечно, ты не поверишь, однако я был не шире в поясе, чем Эрленд, когда мне было двадцать зим…
– Помолчи, Мюнан, – тихо попросил Эрленд, – ты мучишь Кристин!
– Ладно, раз ты меня просишь, – продолжал тот. – Ты теперь гордый, я понимаю… Сидишь за своим собственным столом с законной женой на почетном месте с тобою рядом… Да и давно пора уж, видит Бог, ты ведь не так уж молод, мой мальчик! Разумеется, я замолчу, раз ты велишь! А тебе-то никто никогда не указывал, когда тебе следует говорить или молчать… в те прошедшие дни, когда ты сидел за моим столом… Ты гостил у меня долгонько, и, думаю, вряд ли замечал когда-либо, что ты нежеланный гость…
Но разве Кристин так уж не нравится, что я немного шучу с нею?.. Что скажешь на это, моя прекрасная родственница? Ты не так дичилась в прежние дни! Я знаю Эрленда с того времени, когда он был вот такого роста, и, полагаю, я смею сказать, что всегда желал мальчику только добра. Решителен и отважен ты, Эрленд, с мечом в руке, на коне и на корабле. Но я взмолюсь святому Улаву, чтобы он разрубил меня пополам своей секирой в тот день, когда увижу, что ты встанешь на свои длинные ноги, поглядишь прямо в глаза – мужчине ли, женщине ли – и ответишь за то, что ты наделал в своем легкомыслии. Нет, дорогой мой родич, тогда ты повесишь голову, как птичка в ловушке, и станешь дожидаться, чтобы Господь Бог и родня твоя помогли тебе выбраться из беды. Ты такая разумная женщина, Кристин, что, наверное, сама знаешь это, – я хочу сказать, тебе сейчас необходимо посмеяться; наверное, этой зимой тебе достаточно пришлось наглядеться на смущенные лица, на печаль да раскаяние…
Кристин сидела с густо покрасневшим лицом. Руки у нее дрожали, и она не решалась взглянуть на Эрленда. Гнев кипел в ней – ведь тут сидят чужие женщины, Орм и слуги! Вот какова учтивость богатых родичей Эрленда!..
Тогда господин Борд заговорил так тихо, что его могли расслышать только те, кто сидел к нему ближе всех:
– Я не понимаю, как над этим можно шутить… что Эрленд так вел себя со своей женой. А я-то ручался за тебя, Эрленд, перед Лаврансом, сыном Бьёргюльфа!
– Да, это было дьявольски глупо с твоей стороны, крестный, – сказал Эрленд громко и запальчиво. – И я не понимаю, как ты мог быть столь неразумен. Ведь ты… ты же тоже знаешь меня хорошо…
Но теперь Мюнан закусил удила.
– Ладно, теперь я скажу, почему это мне кажется забавным! Помнишь, что ты ответил мне, Борд, когда я приехал к тебе и сказал, что теперь мы должны помочь Эрленду в этом браке… Ну нет! Уж теперь я скажу об этом – Эрленд должен узнать, что ты думал обо мне. Вот так-то и так-то обстоят у них дела, сказал я, и если он не получит Кристин, дочери Лавранса, то одному лишь Господу Богу да деве Марии известно, о каких только сумасбродствах мы не услышим! Тогда ты спросил, не потому ли мне хочется женить его на обольщенной девушке, что я надеюсь на ее бесплодие, раз так долго ей все сходило? Но, я думаю, вы знаете меня, вы все! Знаете, что я верный родич своим родственникам… – Мюнан залился слезами, до такой степени он растрогался. – Так будьте же мне свидетелями, Господь Бог и все его святые, – никогда я не зарился на имение твое, Эрленд… Да и, кроме того, между мной и Хюсабю стоит еще Гюннюльф. Но я ответил тебе, Борд, ты это знаешь… что первому сыну, которого принесет Кристин, я подарю мой оправленный золотом кинжал с ножнами из моржовой кости… Вот он, получай его! – крикнул Мюнан, рыдая, и швырнул драгоценное оружие на стол прямо к Кристин. – А если на этот раз родится не сын, так, наверное, на будущий год!..
Слезы стыда и гнева струились по горячим щекам Кристин. Она изо всех сил боролась с собой, чтобы не потерять сознания. Но обе гостьи сидели и ели так невозмутимо, словно они привыкли к таким выходкам. А Эрленд шепнул ей, чтобы она взяла кинжал: «Иначе Мюнан не угомонится весь вечер…»
– Да и к тому же я не стану скрывать, – продолжал Мюнан, – я ничего не имею против того, Кристин, чтобы отцу твоему довелось понять, что он слишком поспешил, когда ручался за твой нрав. Как он был высокомерен! Мы были для него недостаточно хороши, да, да, а ты была слишком хороша и чиста, чтобы терпеть в своей постели такого мужа, как Эрленд. Он говорил так, словно был уверен, что ты не признаешь никаких других занятий в ночные часы, кроме пения в хоре с монашками. Я так и сказал ему. «Милый мой Лавранс, – сказал я, – дочь ваша красивая, здоровая, живая молодая девушка, а зимние ночи долгие и холодные в наших краях…»
Кристин прикрыла лицо головной повязкой. Она громко рыдала и хотела подняться из-за стола, но Эрленд силой посадил ее на место.
– Ты должна владеть собой, – сказал он сердито. – Не обращай внимания на Мюнана… Разве ты не видишь, что он мертвецки пьян?
Кристин чувствовала, что фру Катрин и фру Вильборг презирают ее за то, что она не может совладать с собой. Но она не могла удержать слез.
Борд, сын Петера, сказал в бешенстве:
– Заткни свою вонючую пасть! Ты всегда был свиньей… Неужели же ты не можешь оставить в покое больную женщину и не болтать всякого грязного вздора!
– Свиньей, ты сказал?.. Да, у меня гораздо больше незаконных детей, чем у тебя, правда, правда. Но одного я никогда не делал… да и Эрленд тоже… Мы не нанимали другого человека, чтобы он назывался за нас отцом наших детей.
– Мюнан! – вскричал Эрленд, вскакивая с места. – Я призываю к миру у себя в доме!..
– А, призывай к миру у себя в заднице! Они считают того отца своим, который зачал их… в свинском житье, как ты говоришь! – Мюнан хватил кулаком по столу так, что все чашки и миски взлетели на воздух. – Наши сыновья не живут слугами в домах своих родичей! А вот здесь, через стол от тебя, сидит с тобой твой сын, и сидит он на скамейке для слуг. Это я счел бы для себя величайшим стыдом…
Борд вскочил на ноги и швырнул кружкой в лицо Мюнану. Оба схватились так, что столешница наполовину свалилась, и кушанья и посуда полетели на колени сидевших на внешней скамье.
Кристин сидела белая, с полуоткрытым ртом. Невзначай она взглянула на Ульва – тот громко хохотал грубым и злым хохотом. Потом толкнул столешницу обратно, прижав ею обоих дравшихся.
Эрленд вскочил на стол. Став на колени прямо среди остатков пиршества, он обхватил Мюнана руками пониже плеч и вытащил его к себе, – при этом лицо у него самого стало багровым от напряжения… Мюнан успел лягнуть старика так, что у Борда пошла кровь изо рта; тогда Эрленд перебросил Мюнана через стол прямо на пол. А сам спрыгнул со стола и стоял тяжело дыша – грудь у него раздувалась, как мехи.
Мюнан поднялся на ноги и бросился на Эрленда; тот раза два уходил у него из-под рук, а потом сам кинулся на Мюнана и схватил его, крепко стиснув своими длинными крепкими руками и ногами. Эрленд был гибок, как кошка, но Мюнан стоял на ногах твердо; сильный и тяжелый, он не давал свалить себя па пол. Они кружились по комнате, служанки визжали и кричали, но никто из мужчин и не думал разнимать дерущихся.
Тут поднялась с места фру Катрин, тяжелая и жирная. Она медленно перелезла через стол, с таким спокойствием, словно шагала по лестнице стабюра.
– Ну, довольно! – сказала она своим протяжным, густым голосом. – Отпусти его, Эрленд! Нехорошо было, муж мой, говорить такие вещи старому человеку, да еще близкому родичу…
Мужчины послушались ее. Мюнан покорно стоял, позволяя жене вытирать головным покрывалом кровь, струившуюся у него из носа. Фру Катрин велела ему лечь в постель, и он послушно пошел за женой, когда та повела его к кровати, стоявшей у южной стены. Фру Катрин и один из слуг стащили с него одежду, опрокинули его на постель и закрыли дверцу кровати.
Эрленд отошел к столу и наклонился над ним, стоя рядом с Ульвом, который продолжал сидеть все в том же положении.
– Крестный! – сказал он жалостно. Казалось, он совершенно забыл о своей жене. Господин Борд сидел, покачивая головой, и слезы катились у него по щекам.
– Ему вовсе и не надо было служить, Ульву, – послышалось наконец сквозь всхлипывания и прерывистое дыхание. – Ты мог получить усадьбу после смерти Халдора, ведь ты знаешь, что так я и задумал…
– Не больно роскошную усадьбу ты подарил Халдору… Ты дешево купил мужа для служанки своей жены, – сказал Ульв. – Он расчистил землю и возделал ее хорошо… Я считал справедливым, чтобы братья мои получили усадьбу после своего отца. Да и то сказать, не очень-то мне хотелось сидеть мужиком на земле. Тем более глазеть там с горы на двор Хестнеса… Мне бы казалось, что я каждый день буду слышать, как до нас доносится ругань Поля и Вильборг, которые честят меня за то, что ты сделал слишком огромный подарок своему пащенку…
– Я предложил помочь тебе, Ульв… – сказал плача Борд, – когда ты хотел уехать с Эрлендом. Я рассказал тебе все об этом деле, как только ты достаточно вырос, чтобы понимать. Я просил тебя вернуться к своему отцу…
– Я называю того своим отцом, кто заботился обо мне, когда я был ребенком. А заботился обо мне Халдор! Он был добр к моей матери и ко мне. Он научил меня ездить верхом на коне и рубить мечом… вроде того, как мужики работают дубиной, – так, я помню, сказал однажды Поль…
Ульв швырнул нож, который держал в руке, так что тот со звоном покатился по столу. Потом поднялся с места, взял опять нож, обтер его о свое бедро, сунул снова в ножны и затем повернулся к Эрленду:
– Кончай этот свой пир и посылай людей спать! Разве ты не видишь, что жена твоя еще не привыкла к тем застольным обычаям, которые приняты в нашем роду?..
И с этими словами он вышел из горницы.
Господин Борд посмотрел ему вслед – он казался таким жалким, старым и дряхлым, сгорбившись, среди бархатных подушек. Дочь, Вильборг, и один из его слуг помогли ему встать на ноги и вывели из горницы.
Кристин осталась сидеть одна на почетном месте и все плакала и плакала. Когда Эрленд обнял ее, она сердито отбросила от себя его руку. Идя через горницу, она несколько раз покачнулась, но резко ответила: «Нет!», когда муж спросил ее, не больна ли она.
Ей не нравились эти закрытые кровати. Дома у них они отделялись от остальной комнаты только занавесками, и поэтому там не было так жарко и душно. Сейчас постель казалась ей хуже, чем обычно… Даже дышать ей было трудно. Твердый комок, давивший ее прямо под ребрами, – она думала, что это голова ребенка, и представляла себе, что он лежит, просунув свою маленькую черную головку среди самых корней ее сердца, – лежал тяжело, как когда-то Эрленд, прижимавший черноволосую голову к ее груди. Но сегодня ночью никакие нежности не шли ей на ум…
– Что же, ты так никогда и не перестанешь плакать? – спросил муж, подсовывая свою руку под плечи Кристин.
Он был совершенно трезв. Эрленд мог очень много выпить, но чаще всего пил довольно мало. Кристин лежала и думала: таких вещей никогда на свете не могло бы случиться у них дома. Никогда в жизни не слыхала она там, чтобы люди поносили и позорили друг друга или же копались в том, о чем лучше помолчать. Сколько раз приходилось ей видеть отца своего, когда он, сильно пьяный, едва стоял на ногах, а горница была полна пьяных гостей, но и тут никогда не случалось, чтобы отец не мог поддержать приличия в своем доме: мир и благодушие царили до тех самых пор, пока люди не валились со скамей на пол и не засыпали там весело и в полном согласии.
– Милая моя, не принимай ты этого так близко к сердцу! – молил Эрленд.
– А господин Борд! – разразилась она рыданиями. – Тьфу, как не стыдно!.. Он смел разговаривать с моим отцом так, будто привез ему послание от самого Господа Бога… Да, Мюнан рассказывал мне об этом на нашем сговоре…
Эрленд тихо ответил:
– Я превосходно знаю, Кристин, что у меня есть причины опускать глаза долу перед отцом твоим. Он прекрасный человек, но мой приемный отец не хуже его. Ища, мать Поля и Вильборг, лежала в постели больная и расслабленная шесть лет, прежде чем умерла. Это было еще до того, как я приехал в Хестнес, но я слышал об этом, – никогда ни один муж не ухаживал за больной женой более преданно и ласково. Но вот в это самое время и родился Ульв…
– Тогда тем стыднее… От служанки своей больной жены…
– Ты часто держишь себя так по-детски, что с тобой нельзя разговаривать, – сказал удрученно Эрленд. – Господи помилуй, тебе будет весной двадцать лет, Кристин, и уже не одна зима миновала с тех пор, как тебя следовало считать взрослой женщиной…
– Да, конечно, у тебя есть право презирать меня за это…
Эрленд громко застонал:
– Ты сама знаешь, что я не это хотел сказать. Но ты жила там у вас, в Йорюндгорде, и наслушалась Лавранса… Он такой смелый и мужественный, а разговаривает часто так, словно он монах, а не свободный мужчина.
– А ты слышал когда-нибудь о таком монахе, у которого было бы шестеро детей? – сказала она сердито.
– Да, слышал об одном, его звали Скюрда-Грим, и у пего было семеро, – сказал смущенно Эрленд. – Он был раньше нидархолмским аббатом… Да ну же, Кристин; Кристин, не плачь же, так! Боже ты мой, да ты, должно быть, с ума сошла!..
– Я не мог подумать, что ты примешь так близко к сердцу мою пьяную болтовню, Кристин, милая, – сказал он серьезно и погладил ее по щеке. – Иначе я, разумеется, придержал бы язык!
Он сказал Эрленду, что Кристин, должно быть, чувствует себя неловко, когда этот мальчишка вертится вокруг нее, – не лучше ли увезти Орма куда-нибудь на ближайшее время. И предложил взять его пока к себе. Эрленду это понравилось, а Орм охотно поехал с Мюнаном. Но Кристин скучала по нему – она полюбила пасынка. Теперь она опять просиживала вечерами одна с Эрлендом, а от него толку было мало. Он присаживался к очагу, по временам произносил одно-два слова, выпивал глоток пива из чаши, играл со своими собаками. Потом отходил и растягивался на скамейке, а затем заваливался спать, спрашивал раза два Кристин, скоро ли она ляжет, и засыпал.
Кристин сидела и шила. Слышно было, как она дышала короткими и тяжелыми вздохами. Но теперь осталось уже недолго ждать. Она с трудом припоминала ощущение легкости и гибкости стана, когда можно завязывать башмак без мучения.
И вот теперь, когда Эрленд спал, она уже не пыталась больше удерживать слезы. В горнице не слышно было ни малейшего звука, кроме шороха поленьев, оседавших в очаге, да иногда шевелились собаки. Нередко Кристин задавалась недоуменным вопросом: а о чем же они с Эрлендом беседовали прежде? Правда, им не приходилось много разговаривать, у них бывало другое занятие в те короткие и краденые часы свиданий…
…В это время года мать и ее служанки обычно сидели по вечерам в ткацкой. Потом туда же приходили отец и другие мужчины и усаживались там, всяк со своей работой – чинили кожаные вещи и разные инструменты, занимались резьбой по дереву. Маленькая горенка бывала битком набита народом, люди беседовали между собой потихоньку да полегоньку. Когда кто-нибудь выходил хлебнуть пива из кадки, он неизменно спрашивал, прежде чем повесить ковш обратно, не хочет ли выпить еще кто другой. Таков был обычай.
Потом кто-нибудь, бывало, расскажет отрывок из древнего сказания – о живших в стародавние дни витязях, вступавших в битвы с теми, кто обитает в горе, и с великанами. Или же отец, продолжая вырезать по дереву, расскажет рыцарскую повесть из тех, что читались при нем вслух в чертоге герцога Хокона, когда Лавранс был там факелоносцем в дни своей юности. Странно звучащие красивые имена: король Осантрикс, рыцарь Титурель… Сисибе, Гюнивер, Глориана, Исодд – так звались королевы… А в другие вечера рассказывались всякие небылицы и смешные бывальщины, так что мужчины хохотали во все горло, а мать и служанки только покачивали головами да посмеивались.
Ульвхильд и Астрид пели. У матери был удивительно красивый голос, но ее приходилось упрашивать, прежде чем она соглашалась спеть. Отца же не надо было долго уламывать, он умел так хорошо играть на гуслях.
Потом Ульвхильд отодвигала в сторону прялку и веретено и трогала себя за поясницу.
– Что, у тебя спинка устала, маленькая моя Ульвхильд? – спрашивал отец и брал ее к себе на колени. Кто-нибудь приносил шашечницу, и отец играл в шашки с Ульвхильд, пока не наставало время ложиться спать. Кристин вспомнилось, как золотистые кудри сестренки ниспадали на коричневато-зеленый сермяжный рукав отца. Лавранс так нежно охватывал рукой хилую спинку ребенка.
Большие красивые отцовские руки с тяжелыми золотыми кольцами на мизинцах… Эти кольца принадлежали его матери. Он говорил, что одно из них – с красным камнем, венчальное кольцо матери, – получит потом, после его смерти, Кристин. А то, которое он носил на правой руке, с камнем наполовину синим и наполовину белым, как герб на его щите, господин Бьёргюльф заказал для своей жены, когда та носила ребенка. Она должна была получить кольцо, если родит мужу сына. Три ночи носила это кольцо мать Лавранса, Кристин, дочь Сигюрда, а потом подвязала его на шею ребенку. И Лавранс говорил, что он хочет, чтобы его положили с этим кольцом в могилу.
Дело в том, что ожидаемое событие он принимал гораздо ближе к сердцу, чем это могла предположить его жена. Он так хвастался своей невестой с тех пор, как его родичи добились для него согласия в Йорюндгорде! И ни в коем случае не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, будто он относится к ней или к ее родичам с меньшим уважением, чем к членам своего собственного семейства. Нет! Все должны знать, что он считал за честь и почет для себя, что Лавранс, сын Бьёргюльфа, выдавал за него свою дочь. А теперь люди скажут, что, конечно, он уважал эту девушку не больше, чем дочь любого мужика, если посмел нанести такое оскорбление ее отцу: спал с его дочерью еще до того, как ее отдали ему в жены! На свадьбе Эрленд настойчиво приглашал родителей своей жены обязательно побывать к лету в Хюсабю, взглянуть, как идут у него дела. Ему не только очень хотелось показать им, что он привел их дочь не в бедный и худородный дом, его также радовала мысль о том, что он будет разъезжать повсюду и показываться в сопровождении таких красивых и видных родителей жены. Он понимал, что Лавранс и Рагнфрид выделятся всюду, куда бы они ни приехали. И он считал с того раза, как был в Йорюндгорде, когда там сгорела церковь, что, несмотря ни на что, Лавранс не так уж плохо к нему относится. А теперь было мало оснований думать, что свидание между ним и родителями его жены доставит удовольствие им или ему.
Кристин огорчало, что Эрленд очень часто срывал свое дурное настроение на Орме. У мальчика совершенно не было сверстников, с которыми бы он мог проводить время; поэтому случалось, что он докучал и надоедал взрослым; бывало, что он портил что-нибудь. Однажды он взял без спросу отцовский самострел французской работы и сломал что-то такое в замке. Эрленд ужасно рассердился, он дал Орму пощечину и поклялся, что мальчик не получит больше позволения даже касаться самострелов, пока он здесь, в Хюсабю.
– Орм не виноват, – сказала Кристин не оборачиваясь. Она сидела спиной к ним обоим и шила. – Пружина выскочила, когда он взял самострел, и он пытался вставить ее. Нельзя быть столь несправедливым и запрещать такому большому сыну пользоваться одним из многих самострелов, которые есть у тебя в усадьбе. Уж лучше отдай ему тогда один из тех, что лежат в оружейной.
– Можешь сама подарить ему самострел, если тебе так хочется, – сердито сказал Эрленд.
– Охотно, – ответила Кристин, не меняя позы. – Я поговорю об этом с Ульвом в следующий раз, когда он поедет в город за покупками.
– Иди сюда, Орм, и поблагодари свою добрую мачеху, – произнес Эрленд. В голосе его были насмешка и гнев.
Орм так и сделал. А потом поскорее выбежал за дверь. Эрленд немного постоял молча.
– Ты сделала это больше для того, чтобы позлить меня, Кристин, – сказал он.
– Да, ведь я, как известно, чертовка! Ты уже говорил мне это, – отвечала жена.
– Но вспомни, моя дорогая, – грустно сказал Эрленд, – что я говорил в тот раз не всерьез.
Кристин не ответила и не подняла глаза от шитья. Тогда он ушел, а она потом сидела и плакала. Она полюбила Орма, и ей казалось, что Эрленд часто бывает несправедлив к своему сыну. Но, главное, молчаливость мужа и недовольное выражение его лица теперь так мучили ее, что она полночи лежала, заливаясь слезами. А после этого весь день ходила с головной болью. Руки у нее так похудели, что теперь ей приходилось надевать на пальцы сверх своих колец, обручального и венчального, еще несколько серебряных колечек, которые хранились у нее со времени детства, иначе кольца сваливались с пальцев, пока она спала.
* * *
В воскресенье перед началом поста к концу дня неожиданно приехали в Хюсабю господин Борд, сын Петера, со своей дочерью, вдовой, и господин Мюнан, сын Борда, со своей женой. Эрленд и Кристин вышли во двор встретить гостей и поздравить их с приездом.С первого же взгляда на Кристин господин Мюнан хлопнул Эрленда по плечу:
– Ты, как вижу, так ухаживаешь за женой, братец мой, что она отлично поправляется в твоей усадьбе. Ты теперь совсем не такая худая и болезненная, Кристин, какой была у себя на свадьбе. И у тебя гораздо больше свежих красок в лице, – засмеялся он, потому что Кристин покраснела, точно цвет шиповника.
Эрленд не отвечал. Лицо у господина Борда потемнело, но обе женщины то ли не расслышали, то ли не обратили внимания; они спокойно и вежливо поздоровались с хозяевами.
Кристин приказала подать пиво и мед к очагу, пока гости ждали обеда. Мюнан, сын Борда, говорил без умолку. Он привез Эрленду письмо от герцогини; она спрашивает, что сталось с ним и его невестой. И не ту ли самую девушку, на которой Эрленд теперь женат, он собирался увезти с собой в Швецию? Чертовски трудно путешествовать сейчас, в самую тяжелую пору зимы, – сперва через долины, а потом на корабле до Нидароса. Но он едет по поручению короля, а потому не приходится ворчать. По пути он заглянул к своей матери в Хэуг и привез от нее поклон.
– А в Йорюндгорде вы были? – тихо спросила Кристин. Нет, потому что ему стало известно, что они уехали на поминки в Блакарсарв. Там случилось несчастье. Хозяйка дома, Тура, двоюродная сестра Рагнфрид, упала с галереи стабюра и сломала себе позвоночник, а столкнул ее нечаянно сам муж. Знаете, такие старые стабюры, где не устроено настоящих галереек, а просто на конце бревен положены какие-то досочки на высоте второго жилья. Пришлось связать Ролва и сторожить его денно и нощно после того, как произошло несчастье, – он хотел наложить на себя руки.
Наступило жуткое молчание. Кристин мало знала этих родственников, но они были у нее на свадьбе. Ей стало как-то не по себе, в глазах у нее потемнело. Мюнан сидел прямо против Кристин, он бросился к ней. Когда он стоял, склонившись над ней и обхватив ее за плечи, у него было очень ласковое выражение лица. Кристин поняла: пожалуй, не удивительно, что Эрленд так любит этого своего двоюродного брата.
– Я знавал Ролва, когда мы были молоды, – сказал он. – Люди жалели Туру, дочь Гютторма; говорили, что он буен и жесток. Ну, а теперь ясно, что он любил ее. Да, да, многие мужья болтают зря и делают вид, что охотно разошлись бы со своей половиной, но большинство отлично знает, что нет ничего хуже потери жены…
Борд, сын Петера, резким движением поднялся с места и отошел к скамье у стены.
– Покарай меня Господь за мой язык! – тихо сказал господин Мюнан. – Никогда не могу запомнить, что надо держать его за зубами!..
Кристин не поняла, в чем тут дело. Головокружение теперь у нее уже прошло, но было как-то жутко. – все были какие-то странные. Она обрадовалась, когда слуги внесли кушанье. Мюнан взглянул на стол и потер себе руки.
– Я так и думал, что мы не останемся внакладе, если заедем к тебе, Кристин, до того как придется жевать постную пищу. Ну и лакомства ты извлекла на свет Божий за такой короткий срок! Можно, пожалуй, подумать, что ты научилась колдовству у моей матери! Но я вижу: ты быстра на все, чем хозяйка дома может порадовать мужа.
Все сели за стол. Для гостей были положены бархатные подушки на скамью у стены, по обеим сторонам почетного места. Слуги расположились на внешней скамье – Ульв, сын Халдора, посредине, прямо против хозяина дома.
Кристин спокойно болтала с приезжими женщинами, стараясь скрыть, как ей нехорошо. Время от времени Мюнан, сын Борда, вставлял в разговор какое-нибудь словечко, желая пошутить, но неизменно прохаживался насчет положения Кристин.
Она делала вид, что ничего не слышит.
Мюнан был необычайно тучный человек. Его маленькие, красивой формы уши врастали в красный толстый загривок, а брюхо мешало ему пройти, когда все садились за стол.
– Да, я часто задумывался насчет воскресения во плоти, – сказал он. – Неужели я восстану из мертвых со всем этим салом, которое наросло на мне, когда наступит тот день? Вот ты, Кристин, скоро будешь опять стройна и тонка в стане, но со мной дело обстоит хуже. Конечно, ты не поверишь, однако я был не шире в поясе, чем Эрленд, когда мне было двадцать зим…
– Помолчи, Мюнан, – тихо попросил Эрленд, – ты мучишь Кристин!
– Ладно, раз ты меня просишь, – продолжал тот. – Ты теперь гордый, я понимаю… Сидишь за своим собственным столом с законной женой на почетном месте с тобою рядом… Да и давно пора уж, видит Бог, ты ведь не так уж молод, мой мальчик! Разумеется, я замолчу, раз ты велишь! А тебе-то никто никогда не указывал, когда тебе следует говорить или молчать… в те прошедшие дни, когда ты сидел за моим столом… Ты гостил у меня долгонько, и, думаю, вряд ли замечал когда-либо, что ты нежеланный гость…
Но разве Кристин так уж не нравится, что я немного шучу с нею?.. Что скажешь на это, моя прекрасная родственница? Ты не так дичилась в прежние дни! Я знаю Эрленда с того времени, когда он был вот такого роста, и, полагаю, я смею сказать, что всегда желал мальчику только добра. Решителен и отважен ты, Эрленд, с мечом в руке, на коне и на корабле. Но я взмолюсь святому Улаву, чтобы он разрубил меня пополам своей секирой в тот день, когда увижу, что ты встанешь на свои длинные ноги, поглядишь прямо в глаза – мужчине ли, женщине ли – и ответишь за то, что ты наделал в своем легкомыслии. Нет, дорогой мой родич, тогда ты повесишь голову, как птичка в ловушке, и станешь дожидаться, чтобы Господь Бог и родня твоя помогли тебе выбраться из беды. Ты такая разумная женщина, Кристин, что, наверное, сама знаешь это, – я хочу сказать, тебе сейчас необходимо посмеяться; наверное, этой зимой тебе достаточно пришлось наглядеться на смущенные лица, на печаль да раскаяние…
Кристин сидела с густо покрасневшим лицом. Руки у нее дрожали, и она не решалась взглянуть на Эрленда. Гнев кипел в ней – ведь тут сидят чужие женщины, Орм и слуги! Вот какова учтивость богатых родичей Эрленда!..
Тогда господин Борд заговорил так тихо, что его могли расслышать только те, кто сидел к нему ближе всех:
– Я не понимаю, как над этим можно шутить… что Эрленд так вел себя со своей женой. А я-то ручался за тебя, Эрленд, перед Лаврансом, сыном Бьёргюльфа!
– Да, это было дьявольски глупо с твоей стороны, крестный, – сказал Эрленд громко и запальчиво. – И я не понимаю, как ты мог быть столь неразумен. Ведь ты… ты же тоже знаешь меня хорошо…
Но теперь Мюнан закусил удила.
– Ладно, теперь я скажу, почему это мне кажется забавным! Помнишь, что ты ответил мне, Борд, когда я приехал к тебе и сказал, что теперь мы должны помочь Эрленду в этом браке… Ну нет! Уж теперь я скажу об этом – Эрленд должен узнать, что ты думал обо мне. Вот так-то и так-то обстоят у них дела, сказал я, и если он не получит Кристин, дочери Лавранса, то одному лишь Господу Богу да деве Марии известно, о каких только сумасбродствах мы не услышим! Тогда ты спросил, не потому ли мне хочется женить его на обольщенной девушке, что я надеюсь на ее бесплодие, раз так долго ей все сходило? Но, я думаю, вы знаете меня, вы все! Знаете, что я верный родич своим родственникам… – Мюнан залился слезами, до такой степени он растрогался. – Так будьте же мне свидетелями, Господь Бог и все его святые, – никогда я не зарился на имение твое, Эрленд… Да и, кроме того, между мной и Хюсабю стоит еще Гюннюльф. Но я ответил тебе, Борд, ты это знаешь… что первому сыну, которого принесет Кристин, я подарю мой оправленный золотом кинжал с ножнами из моржовой кости… Вот он, получай его! – крикнул Мюнан, рыдая, и швырнул драгоценное оружие на стол прямо к Кристин. – А если на этот раз родится не сын, так, наверное, на будущий год!..
Слезы стыда и гнева струились по горячим щекам Кристин. Она изо всех сил боролась с собой, чтобы не потерять сознания. Но обе гостьи сидели и ели так невозмутимо, словно они привыкли к таким выходкам. А Эрленд шепнул ей, чтобы она взяла кинжал: «Иначе Мюнан не угомонится весь вечер…»
– Да и к тому же я не стану скрывать, – продолжал Мюнан, – я ничего не имею против того, Кристин, чтобы отцу твоему довелось понять, что он слишком поспешил, когда ручался за твой нрав. Как он был высокомерен! Мы были для него недостаточно хороши, да, да, а ты была слишком хороша и чиста, чтобы терпеть в своей постели такого мужа, как Эрленд. Он говорил так, словно был уверен, что ты не признаешь никаких других занятий в ночные часы, кроме пения в хоре с монашками. Я так и сказал ему. «Милый мой Лавранс, – сказал я, – дочь ваша красивая, здоровая, живая молодая девушка, а зимние ночи долгие и холодные в наших краях…»
Кристин прикрыла лицо головной повязкой. Она громко рыдала и хотела подняться из-за стола, но Эрленд силой посадил ее на место.
– Ты должна владеть собой, – сказал он сердито. – Не обращай внимания на Мюнана… Разве ты не видишь, что он мертвецки пьян?
Кристин чувствовала, что фру Катрин и фру Вильборг презирают ее за то, что она не может совладать с собой. Но она не могла удержать слез.
Борд, сын Петера, сказал в бешенстве:
– Заткни свою вонючую пасть! Ты всегда был свиньей… Неужели же ты не можешь оставить в покое больную женщину и не болтать всякого грязного вздора!
– Свиньей, ты сказал?.. Да, у меня гораздо больше незаконных детей, чем у тебя, правда, правда. Но одного я никогда не делал… да и Эрленд тоже… Мы не нанимали другого человека, чтобы он назывался за нас отцом наших детей.
– Мюнан! – вскричал Эрленд, вскакивая с места. – Я призываю к миру у себя в доме!..
– А, призывай к миру у себя в заднице! Они считают того отца своим, который зачал их… в свинском житье, как ты говоришь! – Мюнан хватил кулаком по столу так, что все чашки и миски взлетели на воздух. – Наши сыновья не живут слугами в домах своих родичей! А вот здесь, через стол от тебя, сидит с тобой твой сын, и сидит он на скамейке для слуг. Это я счел бы для себя величайшим стыдом…
Борд вскочил на ноги и швырнул кружкой в лицо Мюнану. Оба схватились так, что столешница наполовину свалилась, и кушанья и посуда полетели на колени сидевших на внешней скамье.
Кристин сидела белая, с полуоткрытым ртом. Невзначай она взглянула на Ульва – тот громко хохотал грубым и злым хохотом. Потом толкнул столешницу обратно, прижав ею обоих дравшихся.
Эрленд вскочил на стол. Став на колени прямо среди остатков пиршества, он обхватил Мюнана руками пониже плеч и вытащил его к себе, – при этом лицо у него самого стало багровым от напряжения… Мюнан успел лягнуть старика так, что у Борда пошла кровь изо рта; тогда Эрленд перебросил Мюнана через стол прямо на пол. А сам спрыгнул со стола и стоял тяжело дыша – грудь у него раздувалась, как мехи.
Мюнан поднялся на ноги и бросился на Эрленда; тот раза два уходил у него из-под рук, а потом сам кинулся на Мюнана и схватил его, крепко стиснув своими длинными крепкими руками и ногами. Эрленд был гибок, как кошка, но Мюнан стоял на ногах твердо; сильный и тяжелый, он не давал свалить себя па пол. Они кружились по комнате, служанки визжали и кричали, но никто из мужчин и не думал разнимать дерущихся.
Тут поднялась с места фру Катрин, тяжелая и жирная. Она медленно перелезла через стол, с таким спокойствием, словно шагала по лестнице стабюра.
– Ну, довольно! – сказала она своим протяжным, густым голосом. – Отпусти его, Эрленд! Нехорошо было, муж мой, говорить такие вещи старому человеку, да еще близкому родичу…
Мужчины послушались ее. Мюнан покорно стоял, позволяя жене вытирать головным покрывалом кровь, струившуюся у него из носа. Фру Катрин велела ему лечь в постель, и он послушно пошел за женой, когда та повела его к кровати, стоявшей у южной стены. Фру Катрин и один из слуг стащили с него одежду, опрокинули его на постель и закрыли дверцу кровати.
Эрленд отошел к столу и наклонился над ним, стоя рядом с Ульвом, который продолжал сидеть все в том же положении.
– Крестный! – сказал он жалостно. Казалось, он совершенно забыл о своей жене. Господин Борд сидел, покачивая головой, и слезы катились у него по щекам.
– Ему вовсе и не надо было служить, Ульву, – послышалось наконец сквозь всхлипывания и прерывистое дыхание. – Ты мог получить усадьбу после смерти Халдора, ведь ты знаешь, что так я и задумал…
– Не больно роскошную усадьбу ты подарил Халдору… Ты дешево купил мужа для служанки своей жены, – сказал Ульв. – Он расчистил землю и возделал ее хорошо… Я считал справедливым, чтобы братья мои получили усадьбу после своего отца. Да и то сказать, не очень-то мне хотелось сидеть мужиком на земле. Тем более глазеть там с горы на двор Хестнеса… Мне бы казалось, что я каждый день буду слышать, как до нас доносится ругань Поля и Вильборг, которые честят меня за то, что ты сделал слишком огромный подарок своему пащенку…
– Я предложил помочь тебе, Ульв… – сказал плача Борд, – когда ты хотел уехать с Эрлендом. Я рассказал тебе все об этом деле, как только ты достаточно вырос, чтобы понимать. Я просил тебя вернуться к своему отцу…
– Я называю того своим отцом, кто заботился обо мне, когда я был ребенком. А заботился обо мне Халдор! Он был добр к моей матери и ко мне. Он научил меня ездить верхом на коне и рубить мечом… вроде того, как мужики работают дубиной, – так, я помню, сказал однажды Поль…
Ульв швырнул нож, который держал в руке, так что тот со звоном покатился по столу. Потом поднялся с места, взял опять нож, обтер его о свое бедро, сунул снова в ножны и затем повернулся к Эрленду:
– Кончай этот свой пир и посылай людей спать! Разве ты не видишь, что жена твоя еще не привыкла к тем застольным обычаям, которые приняты в нашем роду?..
И с этими словами он вышел из горницы.
Господин Борд посмотрел ему вслед – он казался таким жалким, старым и дряхлым, сгорбившись, среди бархатных подушек. Дочь, Вильборг, и один из его слуг помогли ему встать на ноги и вывели из горницы.
Кристин осталась сидеть одна на почетном месте и все плакала и плакала. Когда Эрленд обнял ее, она сердито отбросила от себя его руку. Идя через горницу, она несколько раз покачнулась, но резко ответила: «Нет!», когда муж спросил ее, не больна ли она.
Ей не нравились эти закрытые кровати. Дома у них они отделялись от остальной комнаты только занавесками, и поэтому там не было так жарко и душно. Сейчас постель казалась ей хуже, чем обычно… Даже дышать ей было трудно. Твердый комок, давивший ее прямо под ребрами, – она думала, что это голова ребенка, и представляла себе, что он лежит, просунув свою маленькую черную головку среди самых корней ее сердца, – лежал тяжело, как когда-то Эрленд, прижимавший черноволосую голову к ее груди. Но сегодня ночью никакие нежности не шли ей на ум…
– Что же, ты так никогда и не перестанешь плакать? – спросил муж, подсовывая свою руку под плечи Кристин.
Он был совершенно трезв. Эрленд мог очень много выпить, но чаще всего пил довольно мало. Кристин лежала и думала: таких вещей никогда на свете не могло бы случиться у них дома. Никогда в жизни не слыхала она там, чтобы люди поносили и позорили друг друга или же копались в том, о чем лучше помолчать. Сколько раз приходилось ей видеть отца своего, когда он, сильно пьяный, едва стоял на ногах, а горница была полна пьяных гостей, но и тут никогда не случалось, чтобы отец не мог поддержать приличия в своем доме: мир и благодушие царили до тех самых пор, пока люди не валились со скамей на пол и не засыпали там весело и в полном согласии.
– Милая моя, не принимай ты этого так близко к сердцу! – молил Эрленд.
– А господин Борд! – разразилась она рыданиями. – Тьфу, как не стыдно!.. Он смел разговаривать с моим отцом так, будто привез ему послание от самого Господа Бога… Да, Мюнан рассказывал мне об этом на нашем сговоре…
Эрленд тихо ответил:
– Я превосходно знаю, Кристин, что у меня есть причины опускать глаза долу перед отцом твоим. Он прекрасный человек, но мой приемный отец не хуже его. Ища, мать Поля и Вильборг, лежала в постели больная и расслабленная шесть лет, прежде чем умерла. Это было еще до того, как я приехал в Хестнес, но я слышал об этом, – никогда ни один муж не ухаживал за больной женой более преданно и ласково. Но вот в это самое время и родился Ульв…
– Тогда тем стыднее… От служанки своей больной жены…
– Ты часто держишь себя так по-детски, что с тобой нельзя разговаривать, – сказал удрученно Эрленд. – Господи помилуй, тебе будет весной двадцать лет, Кристин, и уже не одна зима миновала с тех пор, как тебя следовало считать взрослой женщиной…
– Да, конечно, у тебя есть право презирать меня за это…
Эрленд громко застонал:
– Ты сама знаешь, что я не это хотел сказать. Но ты жила там у вас, в Йорюндгорде, и наслушалась Лавранса… Он такой смелый и мужественный, а разговаривает часто так, словно он монах, а не свободный мужчина.
– А ты слышал когда-нибудь о таком монахе, у которого было бы шестеро детей? – сказала она сердито.
– Да, слышал об одном, его звали Скюрда-Грим, и у пего было семеро, – сказал смущенно Эрленд. – Он был раньше нидархолмским аббатом… Да ну же, Кристин; Кристин, не плачь же, так! Боже ты мой, да ты, должно быть, с ума сошла!..
* * *
Мюнан был очень смирен на следующее утро.– Я не мог подумать, что ты примешь так близко к сердцу мою пьяную болтовню, Кристин, милая, – сказал он серьезно и погладил ее по щеке. – Иначе я, разумеется, придержал бы язык!
Он сказал Эрленду, что Кристин, должно быть, чувствует себя неловко, когда этот мальчишка вертится вокруг нее, – не лучше ли увезти Орма куда-нибудь на ближайшее время. И предложил взять его пока к себе. Эрленду это понравилось, а Орм охотно поехал с Мюнаном. Но Кристин скучала по нему – она полюбила пасынка. Теперь она опять просиживала вечерами одна с Эрлендом, а от него толку было мало. Он присаживался к очагу, по временам произносил одно-два слова, выпивал глоток пива из чаши, играл со своими собаками. Потом отходил и растягивался на скамейке, а затем заваливался спать, спрашивал раза два Кристин, скоро ли она ляжет, и засыпал.
Кристин сидела и шила. Слышно было, как она дышала короткими и тяжелыми вздохами. Но теперь осталось уже недолго ждать. Она с трудом припоминала ощущение легкости и гибкости стана, когда можно завязывать башмак без мучения.
И вот теперь, когда Эрленд спал, она уже не пыталась больше удерживать слезы. В горнице не слышно было ни малейшего звука, кроме шороха поленьев, оседавших в очаге, да иногда шевелились собаки. Нередко Кристин задавалась недоуменным вопросом: а о чем же они с Эрлендом беседовали прежде? Правда, им не приходилось много разговаривать, у них бывало другое занятие в те короткие и краденые часы свиданий…
…В это время года мать и ее служанки обычно сидели по вечерам в ткацкой. Потом туда же приходили отец и другие мужчины и усаживались там, всяк со своей работой – чинили кожаные вещи и разные инструменты, занимались резьбой по дереву. Маленькая горенка бывала битком набита народом, люди беседовали между собой потихоньку да полегоньку. Когда кто-нибудь выходил хлебнуть пива из кадки, он неизменно спрашивал, прежде чем повесить ковш обратно, не хочет ли выпить еще кто другой. Таков был обычай.
Потом кто-нибудь, бывало, расскажет отрывок из древнего сказания – о живших в стародавние дни витязях, вступавших в битвы с теми, кто обитает в горе, и с великанами. Или же отец, продолжая вырезать по дереву, расскажет рыцарскую повесть из тех, что читались при нем вслух в чертоге герцога Хокона, когда Лавранс был там факелоносцем в дни своей юности. Странно звучащие красивые имена: король Осантрикс, рыцарь Титурель… Сисибе, Гюнивер, Глориана, Исодд – так звались королевы… А в другие вечера рассказывались всякие небылицы и смешные бывальщины, так что мужчины хохотали во все горло, а мать и служанки только покачивали головами да посмеивались.
Ульвхильд и Астрид пели. У матери был удивительно красивый голос, но ее приходилось упрашивать, прежде чем она соглашалась спеть. Отца же не надо было долго уламывать, он умел так хорошо играть на гуслях.
Потом Ульвхильд отодвигала в сторону прялку и веретено и трогала себя за поясницу.
– Что, у тебя спинка устала, маленькая моя Ульвхильд? – спрашивал отец и брал ее к себе на колени. Кто-нибудь приносил шашечницу, и отец играл в шашки с Ульвхильд, пока не наставало время ложиться спать. Кристин вспомнилось, как золотистые кудри сестренки ниспадали на коричневато-зеленый сермяжный рукав отца. Лавранс так нежно охватывал рукой хилую спинку ребенка.
Большие красивые отцовские руки с тяжелыми золотыми кольцами на мизинцах… Эти кольца принадлежали его матери. Он говорил, что одно из них – с красным камнем, венчальное кольцо матери, – получит потом, после его смерти, Кристин. А то, которое он носил на правой руке, с камнем наполовину синим и наполовину белым, как герб на его щите, господин Бьёргюльф заказал для своей жены, когда та носила ребенка. Она должна была получить кольцо, если родит мужу сына. Три ночи носила это кольцо мать Лавранса, Кристин, дочь Сигюрда, а потом подвязала его на шею ребенку. И Лавранс говорил, что он хочет, чтобы его положили с этим кольцом в могилу.