Уотсон Йен. Внедрение

   Он забросил через плечо сумку, набитую одеждой, думая о многих других Соулах, осуществляющих разные проекты и принимающих разные решения в этой мертвой произвольной зоне выбора.
 
   За голубым веером павлиньих перьев, казавшимся Соулу витражом, подсвеченным солнцем, в темноте, в которую превращалась эта голубизна на высоте тысячи миль, майор Пип^[27] Деннисон плыл в своем скафандре – участник пятисот боевых вылетов на Юго-Восток и космических вахт в «Скайлабе», автор диссертации по расчету орбитальных траекторий. В забрале шлема отражался голубой диск Земли с белыми витками пара, напоминающими взбитые сливки, – фонтан содовой в космосе.
   Его страховочный фал, извиваясь змеей, вспыхивал ярким, слепящим светом в лучах солнца – перед висевшим шаттлом, где осенние паутинки обвивали другие детали снаряжения – защиты живого человеческого материала. Полдюжины космонавтов расселись, точно мухи, присосавшись к различным частям лопнувшего необъятного металлического фрукта, покрытого сетью черных трещин. Точно осы налетели на сок из гниющего плода.
   Мухи припали к большому куску редкой дичины, чтобы доразвить свои опарыши в этом космическом морозильнике.
   Пип сверился со счетчиком Гейгера, прикрепленным, точно часы, к запястью. Разложение этой дичи подчинялось обратному закону, только когда радиоактивное разложение уменьшалось, можно было обследовать труп. Что за пир тогда наступит в небесах – треснувший апельсин, лопнувшее яйцо, подстреленная дичь.
   Сначала им предстояло обыскать фрукт с северной стороны. Потом они обойдут эту штуковину до дыры в южной стороне, в триста футов в глубину и пятьсот в ширину, – что прорубил в миллион раз увеличенный томагавк в черепе врага, – поглядывая во время работы на рентгеновские счетчики.
   Одна мысль пугала майора Деннисона, когда он смотрел вниз на стальной труп. Может, какие-нибудь инопланетные твари выжили после удара по черепу ядерным топором? И после полной разгерметизации прячутся в Шаре?
   Колодец зиял темнотой. Говорят, космонавт – тот же водолаз, только атмосферы давят на него изнутри, а не извне скафандра. И какие щупальца осьминога могли протянуться к нему из оскорбленной тьмы? Пип поежился в своем обогреваемом скафандре, затем отстегнул фал и прикрепил его магнитом к металлической кожуре. И тут же корпус корабля отозвался похожей дрожью: где-то на поверхности Шара пятеро американцев и русских повторили это движение…
   Пип направил фонарик вниз и снял голограмму бездны с толстым переплетением труб, сверкающих на дне. Он оставил камеру болтаться в невесомости и проверил, удобно ли расположено табельное оружие – шариковый бомбометатель, заряженный сжатым газом.
   – Деннисон к спуску готов, – доложил он в горловой микрофон.
   – Удачи, Пип, – прожужжало в ухе. – Счастливой охоты.
   Он перевернул тело в невесомости и стал карабкаться вверх: теперь верх и низ поменялись местами. Изменение пространственной ориентации переместило фонтан содовой с синими океанами, взбивавшимися в сливки, к его ногам.
 
   Намерения Соула были тверды, как зимний лед, когда он толчком распахнул дверь с парадного хода и зашел в тепло.
   Рождественскую елку убрали. И шары. И плакаты.
   Никто не заметил, как он вставил ключ в первую дверь секретного блока и прошел в заднее крыло.
   Он направил лифт вниз и вышел в коридор, сразу заторопившись к первому окну.
   В мире имбеддинга стена с экраном была пуста, и четверо детей спали на полу рядышком, прижавшись друг к другу.
   Нога у Гюльшен была в гипсе. У Рамы рука замотана повязкой. У Вашильки также повязка на лбу, а все лицо ужасно исцарапано.
   Один Видья не понес видимого ущерба. Но и он спал неспокойно. Его сон был неглубок и тревожен. Несмотря на транквилизаторы и барбитураты, его губы шевелились во сне. Мышечный тик, догадался Соул.
   Соул понял, что Видья в порядке, а большего ему было не нужно. Он прошел воздушный шлюз, на этот раз без речевой маски, бросив сумку рядом с пареньком.
   – Видья! – позвал он, склонившись над мальчуганом.
   Мальчик зашевелился во сне и скривил рот, но глаз не открыл.
   Препаратами накачан по самую тыкву, отметил Соул. Ему стало не по себе. Он просмотрел видеоданные. Возможно, камеры не были подключены, а если и были, то никто в них не заглядывал, так как записывать было нечего.
   Он вытряхнул из мешка вещи и стал одевать Видью. Уже заранее представляя, как удивится мальчик, когда впервые в жизни проснется одетым; может, ему сначала покажется тесно в куртке, но затем откроется столько новых возможностей…
 
   Пьер шел по тропинке, хрустя гравием, как печеньем, затем он миновал голубой «фольксваген» и обогнул дом Соула.
   Заглянув в окошко, он увидел мальчика, который извивался в кресле перед телевизором, сплетая свои тоненькие, как спички, ножки.
   Лицо мальчика потрясло Пьера. Мягкие лисьи черты. Его собственное детское лицо из зеленого клеенчатого фотоальбома.
   Но Крис никогда ничего не говорил. Даже не намекнул. Сколько времени прошло с той встречи в Париже? Да, это вполне возможно.
   Его собственный ребенок! Вот что объясняло двойственное отношение к нему Криса в амазонских дебрях.
   Он понимал, что Криса в джунглях мучила какая-то проблема, не имеющая отношения ни к дикарям, ни к инопланетянам, ни к его экспериментам в госпитале.
   И вот, стало быть, какая проблема.
   В другом окне он столкнулся лицом к лицу с Айлин.
   В первый момент она его не узнала – он выглядел таким худым и потрепанным, – затем бросилась к дверям.
   – Пьер! Но Крис ничего не сказал по телефону…
   Они поцеловались, едва прикоснувшись губами. Так целуются одноклассники после нескольких лет разлуки. Или кузены. Пьер обнял ее за плечи и посмотрел в глаза: они стали еще старше и холодней. Неуверенно махнув рукой в сторону соседней комнаты, где крутило свою шарманку TV, он спросил:
   – Я ничего не знал. Крис даже словом не намекнул. Я правильно понял, не так ли?
   – Да, его зовут Питер. А мой Крис никогда не был особо разговорчивым.
   – Крис зачем-то пошел в госпиталь. Может, чтобы оставить нас наедине?
 
   Пип медленно вплыл в коридор, где располагались кабели, похожие на трубы, пролегавшие внутри Шара. Теперь они были повреждены: искорежены, разорваны и изогнуты. На некоторых отсутствовала оболочка, была порвана изоляция, и обнажились такие тонкие контактные связи, что становилось страшно. Но смело можно было сказать, что не было среди них ни одной ржавой трубы или трубы, по которой бы тек шоколад или что угодно земное. Нет, это были самые настоящие инопланетные трубы. То есть импортные. Дальше коридор был вообще смят в гармошку ударной волной, и местами пол и потолок сплющивались и переходили друг в друга, как бывает после взрыва в угольной шахте.
   Рядом показался открытый люк. Лесенка с расстоянием в метр меж ступеньками вела на нижние уровни. Там, на мгновение закрыв обзор, проплыло угловатое тело пришельца, окруженное замерзшим облачком розового газа.
   Пип, осторожно перебрасывая себя со ступеньки на ступень, достиг мертвого инопланетянина, плывшего в тумане из собственной крови. Он оттолкнул труп в сторону. Серая одежда – или это была кожа? – оторвалась, оставив примерзшую корку на металле.
   Пип проплыл, отталкиваясь от стен, в высокий искореженный коридор, где оказалось гораздо просторнее. Он посветил по сторонам фонариком. В одну сторону коридор закручивался изгибом, исчезая вдали. В другом направлении он открывал дорогу к залу заглохших мертвых машин. Между ними повисло тело еще одного инопланетянина, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Длинные пальцы разметались веером. Уши взорвались в вакууме серыми лентами. Пип перевернул тело так, что пол снова поменялся местами с потолком, и затем осторожно передвинулся в сторону автоматов. Посол из мира взбитых сливок дегустировал первые пробы пищи для ума. Снимая голографии, он то и дело поглядывал на ручной счетчик радиации.
   Через десять минут, так и не выяснив функции механизмов, он выплыл помятым коридором на уровень ниже.
 
   Соул поднял спящего Видью на лифте и пронес по коридору. За пронизанным проводками сигнализации стеклом зеленый стриженый лесок сжимался корсетом вокруг здания. Там было спокойно.
   Он открыл первую дверь.
   В проходе между дверьми стоял Лайонел Россон. Он ждал Соула. Казалось, он не был удивлен, увидев его и ребенка.
   – Что это тебя понесло, Крис? Диверсия? Или сентиментальность? Полагаю, самое время сказать: «Добро пожаловать в Гэддон». Но давай-ка сначала отнесем мальчишку на место, ладушки? Если бы ты знал, как я ждал тебя еще неделю назад! Но теперь это не имеет значения, не так ли?
   Соул произнес яростным шепотом:
   – Я забираю Видью отсюда. Чтобы он жил в реальном мире. Меня уже тошнит от вашей науки и политики! От проектов на пользу человечеству. От этих звериных паролей, от этих Прыг-Скоков и Пинков Упрямцу. И от этого Гэддона…
   – Что ты городишь, Крис? Какие Прыг-Скоки, какие Пинки Упрямцу? – почти игриво спрашивал Россон, в то же время не спуская глаз со спящего мальчика и не забывая прикрывать дорогу к выходу.
   – Разве все это не гоняют сейчас по телевизору? Летающие тарелки. Угроза пришельцев. Весь этот бред. Я слышал, что это остановило революцию в Южной Америке!
   – И тебя втянули в эту кашу? Здорово. Тогда самое время рассказать мне. Ты видел, что с детьми? Ты понял, что мальчик оглушен наркотиками? И так нужно, черт возьми!
   – Я сам знаю, что нужно. Что нужно политикам. Что нужно ученым. Что нужно человечеству. И в гробу я видал все эти нужды!
   – Ты не уяснил ситуации, Крис. Давай-ка отнесем Видью вниз. Мы прорабатываем стратегию, понимаешь?
   – Кому нужна твоя «стратегия»? – презрительно усмехнулся Соул.
   – Нам, Крис. События дошли до критической точки…
   – Ты довел все до критической точки, ублюдок – это ты не смотрел за Видьей!
   Соул осторожно положил мальчика на пол.
   – Ради бога, Крис, послушай меня – языковая программа запорота. У детей произошла перегрузка кратковременной памяти. Но все еще поправимо, это же не плотина.
   Соул зарычал на фигуру, маячившую перед ним.
   – Ты бы лучше оставил в стороне разговоры про дамбу, подонок!
   – Конечно, Крис. Конечно-конечно. Все, что ты скажешь. Но, послушай, только послушай – можешь ты меня, наконец, выслушать? Дети вернулись к лепету. Понимаешь? И не к детскому лепету! Это не бессмысленные междометия – но настоящие концепты, пути мышления. Слоги на концептуальном уровне…
   – Прочь с дороги, ты. К черту пути мышления!
   – Дело в том, что твой имбеддинг… гениально предсказанный тобой…
   Соул ударил Россона в живот.
   – … произошел, – выдохнул Россон. Соул схватил его за волосы и с яростью ударил головой несколько раз о стену, пока Россон не обмяк окончательно и не сполз на пол.
   Тогда он снова схватил Видью на руки и запер внешнюю дверь секретного отсека.
 
   Пип вплыл в то, что позже будет названо Первой Мозговой Камерой.
   Свет его фонаря упал на многочисленные ящики из кристаллического материала, неизвестного земной науке. Ряд за рядом они вздымались к разбитому куполу. Миллионы гробов уходили вверх, являя собой апокалиптическое зрелище. Усики проводов из контрольной панели тянулись к ним, точно побеги ползучих растений в джунглях. Провода вели в пластиковое желе, наполнявшее ящики, где они расщеплялись на миллионы нитей, проникающих в каждую часть того, что находилось в этих коробках. Обнаженные мозги лежали в желе, точно фрукты в вине.
   Здесь были мозги множества форм и размеров. Некоторые напоминали плесень. Другие – кораллы. Третьи – резиновые кактусы. Из них выступали участки спинного мозга: прямые, словно шомпола, изогнутые, как луки, либо имеющие зыбкие, неопределенные очертания. Органы чувств располагались отдельно, крепясь к мозгам мускульными связками и костяными стержнями. В некоторых можно было признать глазные яблоки, другие допускали двусмысленное толкование, озадачивая. Служили ли они для распознавания света или же каких-то форм излучения?
   Пип вглядывался со смешанным чувством благоговейного страха и отвращения. Обстановка напомнила ему школьную лабораторию биологии: обесцвеченные морские рачки, плавающие в спирту.
   Ни одна из коробок жизнеобеспечения не была повреждена взрывом Шара.
   «Интересно, – думал он, – может быть, эти мозги выжили, сохранились, как в консервах, в этом желе, заморозившись так быстро, что не успели умереть, а лишь впали в спячку?»
   Ведь там не было никаких жизненно важных органов, которые могли быть повреждены – например, легких, которые могли просто лопнуть. Система жизнеобеспечения внезапно отключилась, и мозги моментально попали в температурный режим, при котором все процессы приостанавливаются.
   Не смогут ли спецы земной криогенной инженерии привести в сознание эти существа? Есть ли шанс пробудить их от спячки? Разогреть мозги? Привести в чувство?
   А может быть, шок клинической смерти оказался сокрушителен для разума?
   Хотя и мизерный, но шанс все же был! И, конечно, человечество использует его, чтобы освободить этих узников, вернуть их к жизни. Использует и в своих целях. Как много наук о разуме могло выйти из этой камеры и как много физических наук – из машинного отделения Шара!
   Такие думы посещали его – летчика-разведчика, доктора философии, ветерана кампании за свободу Азии – когда он висел здесь среди мозгов инопланетных существ, живших за тысячи световых лет отсюда, и шепотом читал молитву:
   «Господи, пусть эти мозги окажутся способными к воскрешению.
   Может, они восстанут к новой жизни, разбуженные инженерами Фонда Эттингера. К настоящему союзу умов, которого лишили их эти упыри, – как лишили и все человечество, спустившись к нему с небес лишь для того, чтобы собрать наши мозги, как цветы на лугу, и устремиться прочь к звездам. Пожалуйста, Господи, ради человечества прошу, не для себя.
   Благослови, Господи, Фонд Эттингера. Благослови и помоги им воскресить замороженные тела и излечить их».
   Подобную молитву он шептал много раз и прежде, ведь его четырехлетняя племянница была заморожена в жидком азоте после смерти от рака прошлым летом.
   Осторожно пошевелив головой в шлеме, Пип стер пот со лба. Луч его нашлемного фонаря заплясал в аквариуме замороженных мозгов.
 
   Соул пронес Видью полем – той же дорогой, которой пришел. Хоть это и было далеко в обход дома, зато здесь более безлюдно, меньше вероятности встретиться с кем-нибудь. По пути холодный воздух стал постепенно проникать в сон Видьи. Мальчик еще никогда не чувствовал такого холода. Его губы попробовали воздух на вкус и скривились. Щеки запунцовели. Кожа покрылась мурашками.
   Соул пересек дорогу, на которой разошлись их пути с Пьером, и увидел голубой автомобиль, припаркованный возле дома. «Фольксваген» означал движение. А значит, возможность бегства.
   Он обнял мальчика еще крепче, как мать обнимает дитя, – и вдруг губы ребенка дрогнули, и послышались странные, загадочные звуки.
   Глаза Видьи открылись, и он уставился пустым бессмысленным взором в голубой свод неба и возвышающиеся вокруг остовы деревьев.
 
   Айлин и Пьер вышли Соулу навстречу. Пьер придержал ее за руку, останавливая, едва увидел мальчика.
   – Крис – что это еще за игры?
   Она смотрела на Видью, и мальчик отвечал рассеянным взглядом, просто остановив на ней глаза.
   – Вы что, привезли индейского мальчика из Бразилии?
   – Крис ничего не привозил, кроме себя и меня, – ответил за него Пьер. – Это один из его экспериментальных детей из Гэддонского Блока. Они их держат под замком и строгой охраной… Крис поставил крест на своей карьере тем, что принес этого ребенка сюда.
   В доме затрезвонил телефон.
   Пьер неохотно отпустил руку Айлин.
   – Я сниму? Догадываюсь, что они скажут. Ты не представляешь, что случилось, Айлин. Твой Крис только что покончил со своей драгоценной карьерой и развеял клочки по ветру.
   Айлин в замешательстве посмотрела на француза.
   – Что-о?
   – Крис только что пробил огромную дыру…
   – Дыру?
   – В безопасности. Хотя бог знает почему. Не похоже, чтобы он того…
   Крис крепко сжал ребенка в объятиях и посмотрел на него. Уставился в упор, как волчица на новорожденного детеныша.
   – К счастью, он здоров, – сказал он, скорее самому себе, чем Пьеру и Айлин. – Психически он вполне здоров. Смышленый парень. Смотрите, он все понимает.
   Пьер вопросительно помахал в сторону дома, где продолжал названивать телефон. Но Айлин не одарила его вниманием. Она переводила взгляд с мужа на ребенка, наспех одетого и обутого. Пьер, пожав плечами, побрел в сторону дома.
   – Ты хочешь сказать, что это твой ребенок, Крис?
   – А как же? Чей же еще?
   – Но… когда? Как? И для этого ты притащил сюда Пьера – чтобы он стал свидетелем этой мелочной семейной разборки? Этой жалкой расплаты «зуб за зуб». И это все, что ты смог придумать после стольких дней разлуки? Ты мелочное, злобное ничтожество!
   Видья неотрывно смотрел в ее лицо, искаженное злобой. Он извивался змеей в объятиях Соула: холодный воздух ужалил его в лицо.
   Соул посмотрел на жену. Вспышка гнева с ее стороны озадачила его и смутила. Она казалась такой безумной, такой неуместной. И потом «после стольких дней» – это было сказано о менее чем двухнедельном отсутствии.
   – Видья мое дитя – дитя моего разума!
   – Так Питер, значит, уже не продукт твоего великого разума? И у тебя хватает наглости, Крис, вмешивать в это дело еще и Пьера.
   – Это случайность – то, что Пьер прилетел вместе со мной. Честное слово. Боже мой, ну почему ты видишь в этом какой-то дешевый трюк?
   – Разве я могу понять тебя? Откуда мне знать, почему твое подсознание нуждается в таких вот розыгрышах?
   – Розыгрышах? Что за черт – о чем ты говоришь!
   – О визите Пьера. Затем твой театральный выход с твоим «настоящим» ребенком на руках. Ах, это же «дитя твоего ума»? Я не могу состязаться с этим! Вот уж действительно – дитя твоего мозга!
   Глаза ребенка перескакивали с Соула на его жену и обратно. Наэлектризованность слов между ними подзаряжала его – он жадно впитывал эмоции. Соулу приходилось все крепче сдерживать его вырывающееся тело.
   Все это были эмоции. Смысла в них не было. У него и мысли не возникало вкладывать что-то в приход Пьера. Если за этим что и стояло – то лишь великодушие. А не театральная поза и не розыгрыш, по версии Айлин. Попытка дать ей что-то, ничего при этом не отбирая и не пытаясь унизить.
   – Думаю, здесь мне оставаться нельзя. Ты не дашь мне ключи от машины? Надо отвезти его отсюда подальше.
   – Это выше моего понимания. Ты просто… изумляешь меня.
   Соул почувствовал легкое головокружение, нечто вроде щекотки в голове.
   Айлин отступила во двор. Дом, автомобиль, ландшафт, окрестный пейзаж – все слегка изменилось. Осталось на месте – но другое.
   Перед глазами Криса вставали знакомые вещи, но видел он их словно впервые в жизни. Знакомые, они в то же время были чрезвычайно странными и какими-то свежими, новыми. Их цвета таяли и в то же время были как никогда яркими. Их формы складывались в почти знакомую картинку – и одновременно были искаженными в перспективе, как будто правила перспективы противоречили друг другу.
   Дом был теперь не просто домом, но и гигантской красной коробкой из пластиковых кирпичиков. Автомобиль был не просто «фольксвагеном» с закрытым кузовом, но и большим сфероидом – придавленным шаром из пластика и стекла, лишенным очевидных функций.
   Айлин стояла перед ним – плоская фигура на экране, подвешенная в воздухе.
   А позади простиралась голая бесплодная равнина, уходящая в бесконечность. Паника овладела Соулом, когда, поискав глазами границы мира, он не нашел их. Большая часть того, что открывалось глазам, – зона смешанного света, где-то очень далеко. Но в самом ли деле далеко? Или, наоборот, очень близко? Этого он сказать не мог. И как только попытался сконцентрироваться на этой проблеме, мир стал пугающе мерцать, становясь в мгновение ока то неохватно большим, то совсем крошечным. В этой зоне хаоса линии ломались и исчезали точками, упрямо не желавшими исчезнуть. Он попытался смоделировать стену, из этой мешанины света и далекой тьмы, но стена, наполовину воздвигнутая воображением, колебалась перед глазами, как полог, то приближаясь вплотную, то исчезая в бескрайней дали, изгибаясь и сокращаясь, как будто его перекатывали внутри огромной проглотившей его стеклянной бутыли – и стеклянные стены желудка пульсировали вокруг, в то время как желудочная кислота щекотала кожу невидимыми язычками.
   Из безграничной грозной равнины вырастали, как грибы, застывшие великаны, балансируя на крепких ногах, лениво размахивая над головами сотнями рук и распуская тысячи пальцев, похожие на легендарных греческих гекатонхейров – сторуких гигантов.
   Вне их досягаемости находилась большая часть этого громадного желудка – его туманные смутные глубины были голубого цвета. Они парили перед ним, спрессовывая Соула в крохотное пятнышко, затем раздувая его вновь, пока не начинало казаться, что голова его взорвется, если он будет продолжать думать об этом.
   Затем он сделал невозможное.
   Он извернулся в страхе в собственных объятиях, на мгновение увидев обоих: себя удерживающего и себя выкручивающегося – увидел Себя, который держал, и Себя, которого держали. Два образа накладывались один на другой. Это двойное видение распалось почти так же скоро, как и появилось, и два его состояния стали изменяться каждое по отдельности перед его встревоженным взором.
   Две версии Соула перегоняли одна другую, быстро, точно соревнуясь, набирая темп, вспыхивая перед его глазами, точно кадры кинопленки, и производили сумбурную, головокружительную иллюзию протяженности – но в двух разных местах одновременно.
   Вскоре видения опять совместились – и он овладел собой, и боролся сам с собою, не зная, какое из этих состояний – истинное.
   Зыбкое двойное видение продолжало колебаться перед ним. Он был Соулом Мужчиной, глядевшим со страхом и подступающей тошнотой в глаза Соула Мальчика. Но глаза эти разрастались в глубокие пруды. Зеркала. Стеклянные блюдца. Он мог разглядеть в них собственное отражение, то есть одновременно видеть себя посредством себя.
   В их глубинах неистово раскручивался водоворот, всасывая все в исчезающую точку, которая никогда не исчезала.
   Небо он нес, как шляпу. Он знал каждое пятнышко и колечко облаков, едва видимых на голубом. Его пальцы переплетались с ветвями деревьев. Его язык обнаруживал все новые ряды кирпичных зубов в закрытом красном рту проглотившего его дома. Но в то же время он знал, что проглочен пульсирующим полупрозрачным желудком внешнего мира.
   Этот мир зыбился, переходя в какое-то новое состояние.
   Он распадался, от линий и твердых тел переходил к пуантилистскому^[28] хаосу точек. Ярких и темных точек. Голубых, красных, зеленых. Никакие формы не хранили правдоподобия. Никакие расстояния не укладывались в привычные представления о длине. Новые формы использовали эти точки совершенно произвольно, впрыгивая в бытие среди осколков чувственных восприятий – и сражались за место в потоке существования. А затем распадались. И вырастали новые формы.
   Новое существо боролось за то, чтобы построить себя вне потока информации, захлестнувшего его. Но все разумные границы растворялись.
   Мир навалился на него, чтобы кристаллизироваться в его сознании.
   Где было третье измерение, что еще сохраняло реальность? Этот мир, теперь казавшийся двухмерным, плотно давил на его глаза, и уши, и нос, подобно мембране, битком набитый материей, как сердцевина коллапсировавшей звезды.
   Давление в его голове сделало насущной необходимостью проложить путь сквозь эту мембрану – чтобы вернуть вещам трехмерность и поглотить чрезмерный избыток данных.
   И все же Соул инстинктивно опасался, что мир, который он видел, уже был трехмерным, что его двухмерность была иллюзией. Опасался, что произведет какое-то насилие над этим миром, какому нет места в любой реальности.
   Он как будто смотрел кино. Но с каждой новой сценой прежние кадры отказывались уходить с экрана. Он должен был найти выход из этих бесчисленных вариантов Этой-Реалъности. Выкинуть их из головы.
   Мужчина держал Мальчика. И он с безотчетным ужасом понимал, что эти мысли и эмоции принадлежали по преимуществу Видье и относились к нему, мальчику, – а между тем ими был захвачен сам Соул.
   Действительность – это концентрационный лагерь, куда помещены концепты – для выживания в хаотической вселенной. Бескрайние ряды бараков, разделенных на блоки проволокой под напряжением, которую бороздят прожектора Внимания, выхватывая поочередно из темноты то одну, то другую группу бараков.
   Мысли, словно заключенные концлагеря – причем заключенные в целях их же собственной безопасности – снуют и маршируют и трудятся в плоской двухмерной зоне, срезаемые лучами лазеров безумия и иррациональности в случае попытки к бегству.
   Концентрационный лагерь Видьи лопался по швам. Ограждения падали под давлением напиравших тел. Внешние линии ограждений – границы, за которыми лежало невыразимое словами, – тоже с треском разлетелись. И все это было не к добру, поскольку концлагерь – единственная форма выживания видов.