Валё Пер. Террористы

   — Я отведу ее в нашу машину, — сказал Гюнвальд Ларссон и начал протискиваться сквозь возбужденную толпу.
   Мартин Бек нагнулся и поднял оружие, которое Каменное Лицо выбил из руки Цакриссона.
   Совсем недавно он видел точно такое же. У Колльберга в Музее вооруженных сил.
   Ему вспомнилось, что говорил Колльберг про маленький дамский револьвер.
   Пожалуй, с двадцати сантиметров из него можно попасть в капустный кочан, при условии, что кочан не будет шевелиться.
   Глядя на простреленный лоб главы правительства, Мартин Бек подумал, что Ребекка справилась с этой задачей.
   Кругом царило полное смятение.
   Только сенатор, его телохранитель и четыре морских офицера относительно спокойно восприняли случившееся. Последние положили чудовищный венок у ног премьера.
   Рикард Улльхольм, весь багровый, обратился к Эрику Мёллеру, который продолжал наводить порядок:
   — Я обязан заявить об этом. Это грубейший служебный проступок, я заявлю парламентскому комиссару. Скандальный проступок.
   — Заткнись, — ответил Эрик Мёллер.
   Рикард Улльхольм еще больше побагровел и повернулся к Кристианссону, который неколебимо стоял на своем посту.
   — Я заявлю о твоем служебном проступке. На всех вас заявлю парламентскому комиссару.
   — Я ничего не сделал, — возразил Кристианссон.
   — Вот именно! — вскричал Улльхольм. — Об этом-то я и заявлю.
   Мартин Бек повернулся к Улльхольму:
   — Ну что ты тут разорался. Займись делом. Скажи людям, чтобы отошли подальше. И ты тоже, Кристианссон.
   Подойдя к Эрику Мёллеру, он сказал:
   — Придется тебе разбираться тут. Я повезу девушку в уголовку.
   Эрику Мёллеру удалось потеснить толпу, окружившую труп премьер-министра.
   Убитый глава правительства лежал на спине на мокрой от дождя паперти. У его ног красовался гротескный венок; по другую сторону венка стоял долговязый сенатор с выражением озабоченности на загорелом лице. Его телохранитель по-прежнему держал в руке свой ковбойский кольт.
   Со стороны Риддархюсской площади донесся вой сирен.
   Мартин Бек сунул в карман блестящий револьверчик и пошел к машине, где уже сидел Гюнвальд Ларссон с Ребеккой Линд.

XXIV

   Ситуация была отнюдь не новой для Мартина Бека.
   Он — за письменным столом, на стуле перед ним — человек, совершивший убийство.
   Знакомая ситуация, обычная в его работе.
   Куда менее обычно то, что к допросу можно приступать менее чем через час после того, как было совершено преступление, что он сам и целый ряд других сотрудников полиции были свидетелями убийства, что преступником была девушка восемнадцати лет и что вопросы как, где и когда отпадали, оставалось только выяснить почему.
   За многие годы службы в полиции он видел убийц и убитых разного ранга, из всех слоев общества, но никогда еще жертвой расследуемого им убийства не было такое высокопоставленное лицо, как глава правительства страны.
   Кроме того, он не мог припомнить, чтобы ему приходилось иметь дело с таким оружием, какое теперь поблескивало перед ним на бюваре.
   Рядом с никелированным револьверчиком лежала старая, потертая коробочка из светло-зеленого картона с неразборчивым текстом на ярлыке. В этой коробочке прежде хранилась пуля, пронзившая затем мозг премьер-министра; девушка достала ее из своей сумки и отдала ему еще в машине по дороге в полицейское управление.
   Гюнвальд Ларссон не стал задерживаться в кабинете. Он понимал, что этот разговор Мартин Бек лучше всего проведет один, и оставил его наедине с Ребеккой.
   И вот она перед ним, вся подобралась, пальцы рук сплетены на коленях, по-детски круглое лицо — бледное и напряженное. На его вопрос, хочет ли она есть, пить, курить, Ребекка отрицательно покачала головой.
   — Я тут искал тебя недавно, — сказал Мартин Бек. Она удивленно посмотрела на него, потом спросила:
   — Зачем это?
   — Спросил твой адрес у адвоката Роксена, но он не знал, где ты живешь. После суда летом я иногда спрашивал себя, что с тобой сталось, догадывался, что тебе несладко приходится. Что ты, наверно, нуждаешься в помощи.
   Ребекка пожала плечами.
   — Верно, — сказала она. — Да только теперь все равно уже поздно.
   Мартин Бек готов был пожалеть о своих словах. Она права. Поздно, и от того, что он только собирался помочь Ребекке, ей теперь вряд ли легче.
   — И где же ты живешь сейчас, Ребекка? — спросил он.
   — Последнюю неделю жила у подруги. Ее муж уехал на месяц, и она пустила нас с Камиллой к себе, пока он не вернется.
   — Камилла сейчас там? Она кивнула.
   — Как вы думаете, можно ей там остаться? — робко спросила она. — Хотя бы на время. Моя подруга охотно за ней присмотрит.
   — Как-нибудь уладим, — ответил Мартин Бек. — Хочешь позвонить туда?
   — Не сейчас. Попозже, если можно.
   — Конечно. И ты вправе прибегнуть к помощи адвоката. Наверно, выберешь Роксена?
   Ребекка снова кивнула.
   — А я больше никого и не знаю. И он для меня столько сделал. Но у меня нет номера его телефона.
   — Хочешь, чтобы он приехал сюда немедленно?
   — Не знаю. Вы скажите мне, как поступить. Я ведь не знаю, что и как положено.
   Мартин Бек поднял трубку и попросил дежурную разыскать Роксена.
   — Он помог мне написать письмо, — сказала Ребекка.
   — Знаю, — ответил Мартин Бек. — Я видел копию в его конторе позавчера. Надеюсь, ты не против.
   — Против чего?
   — Что я прочел твое письмо.
   — Нет, почему же мне быть против. Значит, вы и про ответ знаете?
   Она сумрачно поглядела на Мартина Бека.
   — Да. Не очень-то ободряющий ответ. И что же ты сделала, когда его получила?
   Ребекка пожала плечами, посмотрела на свои руки. Посидела молча, потом сказала:
   — Ничего. Я не знала, что делать. Больше ведь не к кому было обратиться. Я думала, главный руководитель страны что-нибудь сделает, но ему было наплевать и… — Она безнадежно развела руками и продолжала почти шепотом: — Теперь это не играет никакой роли. Теперь уже все.
   Она выглядела такой маленькой, одинокой, покинутой, что Мартину Беку захотелось подойти и погладить ее блестящие волосы или взять ее на руки и пожалеть. Он спросил:
   — Где ты жила всю осень? Пока не устроилась у подруги?
   — Где попало. Одно время мы жили на даче в Ваксхольме. Один мой приятель пустил нас туда, пока его родители ездили за границу. Потом, когда они вернулись, он сказал, что поживет у своей девушки, а нам уступил свою комнату. Но через несколько дней его хозяйка стала ругаться, пришлось нам опять уходить. Так и жили у разных друзей.
   — Ты не обращалась в социальное бюро? Может быть, они помогли бы тебе с жильем.
   Ребекка покачала головой.
   — Не думаю. Они бы только напустили на меня детский надзор, и у меня отняли бы Камиллу. Мне кажется, в этой стране ни на какие власти нельзя положиться. Им плевать на простых людей, не знаменитых и не богатых, а то, что они называют помощью, по-моему, совсем не помощь. Сплошной обман.
   Ее голос был полон горечи, и Мартин Бек понимал, что возражать не стоит. Да и с какой стати? В основном она права.
   — М-м-м, — промычал он.
   Зазвонил телефон. Дежурная сообщила, что ей не удалось найти Роксена ни в конторе, ни в суде. Домашний телефон в справочнике не указан.
   Видимо, Рокотун жил там же, где помещалась его контора, и не завел второго телефона. Или же у него секретный номер. Мартин Бек попросил дежурную продолжать поиски.
   — Не так уж важно, если вы не найдете его, — сказала Ребекка, когда он положил трубку. — Все равно на этот раз он мне не поможет.
   — Не скажи, — ответил Мартин Бек. — Ты не спеши отчаиваться, Ребекка. Как бы то ни было, тебе необходим защитник, а Роксен хороший адвокат. Лучший, какого ты можешь получить. А пока со мной поговоришь. Можно попросить тебя, чтобы ты рассказала, что произошло?
   — Вы же знаете, что произошло.
   — Я подразумеваю то, что произошло до этого. Ты ведь не сегодня это задумала.
   — Убить его, что ли?
   — Ну да.
   Ребекка некоторое время молча глядела себе под ноги. Потом подняла на Мартина Бека глаза, полные такого отчаяния, что он приготовился: сейчас заплачет.
   — Джим умер, — глухо произнесла она.
   — Как… — Мартин Бек осекся.
   Ребекка нагнулась за сумкой, стоявшей на полу рядом со стулом, и принялась рыться в ней. Он достал из кармана пиджака чистый, хотя и несколько мятый носовой платок и протянул ей через стол. Она посмотрела на него сухими глазами и покачала головой. Он убрал платок обратно в карман и стал ждать, пока она найдет то, что искала в сумке.
   — Он покончил с собой, — сказала Ребекка, кладя на стол перед ним конверт авиапочты с сине-бело-красной каймой. — Можете прочесть письмо от его матери.
   Мартин Бек вынул из конверта шуршащий тонкий листок. Письмо было написано на машинке, тон — сухой и деловитый; из текста вовсе не видно, чтобы мать Джима сочувствовала Ребекке или скорбела о смерти сына. Вообще, письмо было свободно от каких-либо эмоций и потому казалось особенно жестоким.
   Джим умер в тюрьме двадцать второго октября, сообщала мать. Сделал из одеяла веревку, привязал за верхнюю койку и повесился. Насколько было известно матери, он не оставил никаких объяснений, извинений или прощальных записок, адресованных родителям, Ребекке или кому-либо другому. Она решила известить Ребекку, поскольку знала, что та беспокоится за Джима и растит дитя, отцом которого считает его. Теперь Ребекке нечего больше ждать известий от Джима. В заключение миссис Косгрейв писала, что обстоятельства смерти Джима — судя по всему, не сама смерть, а именно ее обстоятельства — явились тяжелым потрясением для отца и еще больше усугубили его болезнь. Подпись: Грейс У. Косгрейв.
   Мартин Бек сложил листок и сунул его обратно в конверт. Дата отправления на штемпеле — одиннадцатое ноября.
   — Когда ты его получила? — спросил он.
   — Вчера утром, — ответила Ребекка. — У нее был только адрес моих друзей, у которых я жила летом, так что оно пролежало у них несколько дней, прежде чем они нашли меня.
   — Не очень-то ласковое письмо.
   — Да уж.
   Ребекка молча смотрела на лежавший на столе конверт.
   — Не думала я, что мать Джима такая, — продолжала она. — Такая бессердечная. Джим часто вспоминал родителей, и мне казалось, что он их очень любит. Но, может быть, он больше любил отца. — Она снова пожала плечами и добавила: — Вообще-то не все родители любят своих детей.
   Мартин Бек понимал, что она намекает на собственных родителей, но часть укора принял на свой счет. У него самого не ладились отношения с сыном, Рольфом, которому шел двадцатый год. Лишь после развода, а вернее, уже после знакомства с Реей, которая научила его не бояться быть честным не только с другими, но и с собой, он решился признаться себе, что просто не любит Рольфа. Глядя теперь на суровое, ожесточенное лицо Ребекки, он спрашивал себя, как отражается на душе парня отсутствие отцовской любви.
   Мартин Бек прогнал мысли о Рольфе и спросил Ребекку:
   — Значит, ты тогда и решилась? Когда письмо получила? Она помешкала с ответом. Мартин Бек чувствовал, что ее тормозит скорее стремление к искренности, чем неуверенность. Он уже составил себе определенное впечатление о Ребекке.
   — Да, — произнесла она наконец. — Тогда и решилась.
   — Откуда ты взяла револьвер?
   — Он у меня давно. Я его получила года два назад, когда умерла мамина тетя. Она любила меня, в детстве я часто у нее бывала, и, когда она умерла, мне по наследству достались разные вещи, которыми я играла у нее. В том числе и этот револьвер. Но я не вспоминала о нем до вчерашнего дня и даже не знала, что у меня есть к нему патроны. Я столько переезжала, и он все время лежал в чемодане.
   — Тебе приходилось стрелять из него раньше?
   — Нет, никогда. Я даже не была уверена, что он в исправности. Он, наверно, очень старинный.
   — Старинный, — подтвердил Мартин Бек. — Ему не меньше восьмидесяти лет.
   Мартин Бек не увлекался оружием и знал о нем только самое необходимое. Будь здесь Колльберг, он мог бы рассказать, что револьвер — фирмы «Харрингтон энд Ричардсон», тридцать второго калибра, образца 1885 года. Патрон «Ремингтон», 1905 года, свинцовая пуля без оболочки, латунная гильза с малым вышибным зарядом.
   — Как же ты ухитрилась так спрятаться, что тебя не обнаружили? Ведь полиция оцепила весь остров и проверяла каждого, кто туда шел.
   — Я знала, что премьер-министр будет в кор… корт… забыла, как это называется…
   — Кортеж, — подсказал Мартин Бек. — Торжественное шествие, а в данном случае — колонна автомашин.
   — Ну, в общем, вместе с этим американцем. Прочла в газете, куда они поедут, что будут делать, и решила, что церковь подходит лучше всего. Пришла туда вчера вечером и спряталась. И ждала всю ночь и день. Там нетрудно спрятаться, и у меня была с собой простокваша на случай, если проголодаюсь или захочу пить. В церковь заходили люди, наверно полицейские, но они меня не заметили.
   Команда обалдуев, подумал Мартин Бек. Где им было ее заметить.
   — И это все, что ты ела целые сутки? Может быть, все-таки поешь?
   — Нет, спасибо. Мне не хочется есть. Мне ведь совсем немного надо. Большинство людей у нас едят слишком много. Да у меня есть в сумке кунжут и финики.
   — Ну смотри, скажешь сама, когда еще чего-нибудь захочешь.
   — Спасибо, — вежливо произнесла Ребекка.
   — Наверно, тебе и спать-то не пришлось как следует эти сутки.
   — Не пришлось. Ночью в церкви я немного поспала. Не больше часа. Очень уж холодно было.
   — Нам не обязательно долго говорить сегодня, — сказал Мартин Бек. — Можем продолжить завтра, когда ты отдохнешь. Если хочешь, тебе дадут снотворного.
   — Я не принимаю никаких таблеток, — ответила Ребекка.
   — Наверно, тебе там в церкви было тоскливо. Что ты делала, пока ждала?
   — Думала. Все больше о Джиме. Никак не привыкну к мысли, что он мертв. Хотя вообще-то я знала, что он не вынесет тюрьмы. Ему всегда становилось не по себе в закрытом помещении.
   Помолчав, она продолжала с негодованием:
   — Это ужасное, унизительное, бесчеловечное наказание. Как это можно, чтобы одни люди сажали других людей в тюрьму? У каждого есть право на жизнь и свободу.
   — В обществе нельзя без законов, — объяснил Мартин Бек. — И законы необходимо соблюдать.
   — Может быть. Ну а те, что законы выдумывают, — они так уж лучше и умнее других? Что-то мне не верится. Вот ведь Джима взяли и обманули. Он ничего дурного не сделал. Ничегошеньки. А его все равно наказали. С таким же успехом могли приговорить его к смерти.
   — Джиму вынесли приговор по законам его страны…
   — Ему вынесли приговор здесь, — перебила Ребекка, наклоняясь вперед. — Когда уговорили ехать домой и заверили, что он не будет наказан, тогда и вынесли приговор. И не убеждайте меня, что это не так, я вам все равно не поверю.
   Мартин Бек и не стал ее ни в чем убеждать. Ребекка снова откинулась на спинку стула и убрала рукой прядь волос, упавшую на щеку. Он ждал, что она скажет дальше, не хотел перебивать ход ее мыслей вопросами или назидательными замечаниями. Немного погодя она снова заговорила:
   — Я сказала, что решилась убить премьер-министра, когда узнала о смерти Джима. Это в самом деле так, но вообще-то я, наверно, подумывала об этом раньше. Теперь уже и не знаю точно.
   — Но ведь ты говоришь, что только вчера вспомнила про револьвер?
   Ребекка наморщила лоб:
   — Правильно. Только вчера вспомнила.
   — Если бы ты раньше надумала застрелить его, то и про револьвер, наверно, вспомнила бы раньше.
   Она кивнула.
   — Пожалуй. Не знаю. Я знаю только, что теперь, когда Джим умер, остальное не играет роли. Мне все равно, что будет со мной. У меня во всем мире есть только Камилла. Я ее люблю, но что я могу ей дать, кроме любви? Если ей суждено вырасти и жить в этом обществе, очевидно, надо приноравливаться к такой жизни. Я не могу научить ее этому. Я говорила себе, что она будет счастливее, если сумеет приспособиться к правилам, взглядам и законам, которые действуют в этой стране. Вообще я никогда не воображала, что ребенок принадлежит матери оттого, что она его родила. Хорошо бы, она оказалась достаточно сильной, чтобы самой определиться в жизни, когда станет постарше. — Ребекка поглядела с вызовом на Мартина Бека и добавила: — Вы, конечно, считаете, что все это безответственное ребячество, но я об этом очень много думала, правда.
   — А я и не сомневаюсь. И ничего безответственного или ребяческого в тебе нет. Напротив. У тебя больше чувства ответственности, чем у большинства твоих сверстниц. К тому же ты правдива, а это тоже довольно необычно.
   — Верно, — сказала Ребекка. — Все врут. Ужасно жить в таком мире, где люди врут друг другу. И думают, что так надо, чтобы устроиться в жизни. Да и разве может быть иначе, если даже те, кто всем заправляет и предписывает остальным, что делать и чего не делать, врут пуще всех. Как это можно, чтобы жулик и обманщик заправлял целой страной. Иначе его ведь не назовешь. Подлый обманщик. Я вовсе не рассчитываю, что руководитель, который его сменит, будет лучше, не такая я дура, но мне хотелось показать всем тем, кто нами правит и распоряжается, что нельзя без конца обманывать людей. Мне кажется, очень многие отлично понимают, что им морочат голову, но большинство слишком трусливы или равнодушны, чтобы рот открыть. Да и что толку протестовать или жаловаться, правителям-то наплевать. Им нет дела до простых людей, они только своей важной персоной заняты. Вот почему я его застрелила. Может, испугаются и поймут, что люди не такие уж тупые, как им представляется. Им плевать, если кто-то нуждается в помощи, плевать, если кто-то жалуется и шумит, оттого что не получает помощи, но на свою-то жизнь им не плевать. Но я…
   Телефонный звонок перебил ее. Мартин Бек пожалел, что не предупредил, чтобы его пока ни с кем не соединяли. Наверно, Ребекка не часто бывала такая словоохотливая; когда он видел ее в прошлый раз, она показалась ему застенчивой и молчаливой.
   Он взял трубку. Дежурная сообщила, что поиски адвоката Роксена продолжаются, но пока безуспешно.
   Мартин Бек положил трубку, в ту же минуту раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Гедобальд Роксен.
   — Добрый день, — бросил он Мартину Беку, подходя к Ребекке. — Вот ты где, Роберта. Я услышал по радио, что премьера застрелили, понял по описанию так называемого злоумышленника, о ком речь, и поспешил сюда.
   — Добрый день, — ответила Ребекка.
   — Мы вас разыскивали, — сказал Мартин Бек.
   — Я был у клиента, — сообщил Рокотун. — Чрезвычайно интересный человек. Потрясающий эрудит, знает множество увлекательных вещей. Между прочим, отец его в свое время был видный знаток фламандских гобеленов. Там я и услышал сообщение по радио.
   Роксен был одет в длинное пальто в желто-зеленую крапинку, которое с трудом сходилось у него на животе. Он сбросил пальто на стул, положил свой портфель на стол Мартина Бека и увидел револьвер.
   — М-м-м, недурно, — заметил он. — Не так-то просто попасть в цель из такого оружия. Помню — это было перед самой войной, — аналогичное оружие фигурировало в деле двух братьев-близнецов. Если вы кончили, то мы с Робертой…
   — Ребеккой, — поправил Мартин Бек.
   — Ну да. Могу я поговорить с Ребеккой?
   Порывшись в портфеле, Рокотун достал старый латунный портсигар. Открыл его и извлек жеваный окурок.
   Мартин Бек почувствовал, что ради Ребекки лучше всего на время оставить ее наедине с Рокотуном. Если у него будет только один слушатель, может быть, это сократит количество ассоциаций и отклонений от темы. К тому же Мартину Беку предстояло заполнять всевозможные бланки, писать протоколы и рапорты, а с этим он мог справиться и без участия Ребекки.
   Он поднялся со своего кресла и сказал:
   — Пожалуйста. Я скоро вернусь.
   Идя к двери, он услышал голос Рокотуна:
   — Да, дорогая Ребекка, неприятная история, но как-нибудь образуется. Выше голову. Помню, одна девушка в твоем возрасте, это было в Кристианстаде, весной сорок шестого, в том самом году, когда…
   Мартин Бек закрыл за собой дверь и вздохнул.

XXV

   Мартин Бек верно оценил ситуацию, когда сказал начальнику ЦПУ, что риск нового покушения на сенатора очень мал. Правила БРЕН предписывали быстро нанести удар и по возможности бесследно исчезнуть. Сразу же повторять неудавшуюся акцию, чтобы исправить промах, считалось недопустимым.
   В квартире на Капелльгатан Леваллуа уже принялся укладывать свое снаряжение. Он рассчитывал благополучно выскользнуть из страны, если не будет мешкать. Достаточно добраться до Дании, а дальше можно быть вполне спокойным. Француз не очень сокрушался из-за того, что произошло. Не такой у него был характер.
   Положение Рейнхарда Гейдта было более затруднительным. Во-первых, полиция располагала данными о его внешности, во-вторых, его активно разыскивали.
   В квартире было тепло, и он лежал на кровати в майке и белых трусах. Он только что принял душ.
   Гейдт еще не задумывался всерьез, как и когда он покинет эту благоденствующую страну. Скорее всего, придется на некоторое время затаиться в квартире и ждать удобного случая.
   Японцы получили такие же инструкции. Отсиживаться в квартире в Сёдермальме, пока не представится возможность покинуть ее без риска; другими словами, пока полиции не надоест подстерегать их и жизнь в стране не войдет в обычную колею. Подобно Гейдту, они запаслись консервами на месяц с лишним. С той разницей, что Гейдт, наверно, смог бы просуществовать на своеобразной японской диете от силы два дня, после чего тихо скончался бы от голода. Но его кладовка и холодильник были заполнены совсем другими продуктами, и в таком количестве, что один человек при необходимости мог бы растянуть их до конца года.
   Сейчас голова его всецело была занята другим вопросом. Как они могли оплошать? Правда, еще в тренировочном лагере ему объясняли, что нельзя исключать вероятность потерь и неудач. Возможны и провалы, и убитые агенты, главное при этом, чтобы след не вел к БРЕН.
   И все-таки. Леваллуа утверждает, что бомба взорвалась, а он обычно не ошибается. Возможность того, что японцы не в том месте заложили заряд, тоже исключена.
   Рейнхард Гейдт умел рассуждать логично и решать самые сложные проблемы. Ему понадобилось меньше двадцати минут, чтобы сообразить, как было дело. Он встал с кровати и прошел в соседнюю комнату, где Леваллуа уже уложил свой скромный багаж и надевал пальто.
   — Я понял, что произошло, — сказал Гейдт.
   Француз вопросительно поглядел на него.
   — Они нас попросту перехитрили. Радио и телевидение передавали не прямой репортаж. Они сдвинули передачу примерно на полчаса. Когда мы подорвали бомбу, кортеж уже проехал.
   — М-м-м. Похоже на правду, — сказал Леваллуа.
   — Этим объясняется и молчание на полицейской волне. Если бы она работала, трюк с радио и телевидением сразу стал бы очевиден.
   Француз улыбнулся.
   — А что, остроумно. Ничего не скажешь.
   — Недооценили мы здешнюю полицию, — продолжал Гейдт. — Видно, не все в ней идиоты.
   Леваллуа обвел взглядом комнату.
   — Да, всякое бывает, — произнес он. — Ну, я пошел.
   — Бери машину, — сказал Гейдт. — Все равно она мне теперь не понадобится.
   Француз подумал. По всей стране, особенно вокруг Стокгольма, сейчас, наверно, расставлены полицейские кордоны. И хотя машину вряд ли выследили, все же риск остается.
   — Нет, — заключил он. — Поеду поездом. Привет.
   — Привет, — отозвался Гейдт. — До скорого.
   — Надеюсь.
   Леваллуа правильно рассчитал. Он без помех добрался до Энгельхольма на следующее утро. Оттуда автобус довез его до Турекова.
   Рыбачья шхуна, как было условлено, ждала в гавани. Он сразу поднялся на борт, но в море они вышли, только когда стемнело.
   На другой день Леваллуа был в Копенгагене, где ему практически ничего уже не грозило.
   Хотя он не больно-то разбирался в датском языке, первые страницы газет поразили его своими заголовками. И он спросил себя, в котором часу в киоски Главного вокзала поступают свежие номера «Франс-суар».
 
 
   Рейнхард Гейдт все валялся на постели, заложив руки за голову. Слушал вполуха радио и продолжал размышлять над своим первым основательным провалом. Кто-то перехитрил его, хотя подготовка была безупречной.
   У кого хватило ума, чтобы так лихо его одурачить?
   Когда начали передавать экстренное сообщение, он сел и удивленно прислушался.
   Надо же, ко всему еще такое чуть ли не комическое совпадение!
   Гейдт поймал себя на том, что смеется вслух.
   Но смех смехом, а теперь ему рискованнее прежнего выходить на улицу.
   Хорошо, что он предусмотрительно запасся хорошими книжками, которые можно читать и перечитывать с пользой для ума.
   Рейнхард Гейдт понял, что нескоро увидит вновь Питермарицбург, и, поскольку он был большой любитель природы и свежего воздуха, ожидание обещало стать томительным.
   Тем не менее он не очень унывал. Хандра для человека в его положении была непозволительной роскошью.
   Для Мартина Бека венцом этого поразительного дня был телефонный звонок Херрготта Рада, который сообщил, что освободился, но, к сожалению, совершенно не представляет себе, где находится.
   — И никто там у вас не знает?
   — Нет, здесь все из Сконе.
   — А как вас туда доставили?
   — На полицейском автобусе, — ответил Рад. — Он ушел и приедет за нами только завтра утром. Единственное, что я могу сказать, — тут недалеко есть железная дорога. Поезда зеленые.