Страница:
После пяти часов вечера остается один врач на всю больницу. Ответственность порождает чувство тревоги. Но не страха! Все-таки профессионал. Но стартовые механизмы запущены на длинную дистанцию, то есть на всю ночь.
Зимин сидел один в ординаторской. Он пролистал истории болезни с пометкой “осмотр дежурного врача”, в некоторых не было дневниковой записи, одна история болезни была под патронажем интерна Седова, другая – Вечерского. Он внес нужные пометки и отложил в сторону. Потом взял последнюю новинку профессора – толстую монографию в хорошем переплете с красочной рекламой на первой и последней страницах. Выборочно прочитал пятьдесят страниц и составил свое научное умозаключение.
Выпил еще чашку кофе. Прикрыл глаза, поудобней сел в кресле и решил погрузиться в аутотренинг. И на счете два, три все хорошо… приятно и тепло… он услышал голос медсестры:
– Доктор, вас просит зайти в палату больная.
– Что с ней случилось?
– Ей плохо!
– И все? Это доклад профессиональной медсестры! Вы меня удивляете. И давление не измеряли, и пульс не посчитали? Сразу к дежурному доктору.
– Я все делаю правильно, по инструкции.
– Ну, если по инструкции, то тогда я не прав.
– Прав, но вы сказали в такой резкой форме, разве лучше было бы, если бы я вас разбудила в два часа ночи?
– Убедительно сказано. Вот это анамнез, теперь мне все понятно – пациентка интерна Седова. Скажите ей, что сейчас я подойду.
Он сполоснул лицо, посмотрел в зеркало и увидел осунувшееся угрюмое лицо. Психологи говорят, что после десяти лет работы в режиме старта происходит психологическое и физическое выгорание. Защита в важности настоящей деятельности ее положительных и позитивных эмоций.
Он подумал, что дежурство началось, теперь будут его вызывать по надобности или по капризу. Вот такая стезя дежурного врача. Как они живут вообще без врача вне больницы, для него всегда было загадкой.
– Виктор Григорьевич, вы свидетель, что со мной происходило во время профессорского обхода. Вы помните, что сказал профессор.
– Он много что говорил, как-никак наше отделение психосоматическое.
– Я безнадежно больна.
– Он этого точно не говорил, он даже этого умирающему никогда не скажет.
– Так что я умираю.
– Да не путайте меня. Все идет нормально, только не нужно быть в одиночестве.
– А я что пытаюсь делать, я ко всем тянусь, если я была бы врачом, то приходила бы в палату на высоких каблуках и с маленькими сережками в ушах.
– Какое у вас романтическое представление о нашей монотонной врачебной работе.
– Вы пессимист, вам нужен тоже психотерапевт.
Зимин поморщился от мысли, что попался на психоанализе. Она продолжала его грузить мнимыми проблемам своей жизни.
– Только не говорите, что вы всю жизнь одна.
– Но если действительно я одна.
– Не верю. Обаятельная и обворожительная. Вы вспомните свою жизнь, даже в мелочах. Свои отношения к близким, да и ко всем, кто вас окружает. Ваш муж пьяница, так вы его спасительница, как когда-то были его ангелом.
У нее блеснули слёзы на ресницах, и черная тушь потекла по лицу.
– Так почему должна всех спасать слабая женщина. Медицина продолжает выдумывать новые болезни, которые не лечатся, а только приводят к инвалидности с жалким социальным пакетом.
– Кто сказал, что вы слабая?
– А на профессорском обходе?
– Ничего подобного не было, вам подсказали, что вы должны взять ответственность не только за себя, но и за близких, а прежде всего за своего мужа, освободите его от пагубной привычки пить от безысходности, от пустоты. Попробуйте подойти к решению своих проблем не так, как обычно.
– Вы меня научите?
– Что мы сейчас и делаем.
– Мы просто разговариваем.
– Это на поверхности нашего общения, но вы при всем этом перекладываете с себя ответственность на меня. Вы сами должны найти ответ на свой вопрос, потому что кроме вас никто не решит ваши проблемы. Нет такого учебника для жизни с готовыми ответами. Мы сами каждодневно пишем книгу жизни. Я только помогаю перелистывать страницы вашего ежедневника. Но решение должно быть ваше, пусть даже, если оно будет нестандартное. И пусть это будет первый шаг из вашего кризиса без транквилизаторов и антидепрессантов из вашего кризиса.
Она опять всхлипнула. Зимин подумал: катарсис после профессорского обхода продолжается, хорошо, если эта ночь пройдет без вазоактивных и седативных препаратов и без вызова реаниматолога в ее палату.
– Спасибо, доктор, за совет, вы почти помогли мне. А укол вы мне назначьте, доктор Седов этого не сделал, обещал, но забыл, а еще обещал после обхода зайти, я его ждала два часа, а он не пришел, такой молодой, а забывчивый. Я страдаю бессонницей.
– Могу вас заверить, что он тоже этим страдает, – в тон заметил ей Зимин.
– Вы шутите!
– Иногда, особенно когда меня понимают.
Зимин вышел из палаты с мыслью, что ему тоже скоро будет необходим психотерапевт. Он подошел к сестринскому посту и сделал запись в листе назначений.
Он не мог смириться с мыслью, что снотворное лекарство более благотворно для пациентов, чем слово. Слово врача обесценивается до нуля в нашем обиходе, чаще всего из-за шаговой доступности врача. Тут есть и другая оборотная сторона увлечения снотворными лекарствами. У таких больных, особенно одиноких, остается риск к наркомании или лекарственной зависимости.
Как ей помочь, чтобы она не ушла в свою невротическую болезнь, в поиски пилюль и чудодейственных таблеток и не свела счеты с жизнью. От одиночества до самоубийства один миг. И поэтому врачи идут на поводу таких пациентов и вливают им лекарства, поддерживая право на жизнь. Без слов утешения, без молитв.
Он сделал запись в истории болезни: «Больная нуждается в динамическом наблюдении и консультации психиатра».
Зимин ушёл в ординаторскую. Заварил крепкий чай и медленными глотками стал пить, прогоняя ночную усталость.
Скрипнула дверь, вошла на цыпочках больная Неверова из девятой палаты и присела на краешек стула.
– Доктор, как я рада, что вы дежурите, вы уделите мне минуточку вашего драгоценного времени?
Зимин сделал попытку к сопротивлению, но она оказалось безуспешной: просящий взгляд его обезоружил. Неверова начала свой монотонный монолог, рассказывая о болезненных ощущениях, которые были сегодня или вчера или будут завтра, всё это уже не имело значения для неё, потому что она клубок болезни.
– Доктор, я всё расскажу о своей жизни. Ничего не утаю. Я ничего не хочу, не желаю и ни о чем не жалею. – Тут она сделала жест рукой вверх. – Я не хочу жить на пятом этаже. Мне нужен третий этаж. И кухонька в пятнадцать метров. Комната – метров в шестнадцать. Балкон. Раздельный санузел с ванной комнатой. Я живу одна. Я одинокая женщина. Больше мне ничего не надо. – Она сделала вдох и продолжила шёпотом. – Жеребцова знаете? Он хороший человек. – Она жалобно посмотрела на Зимина, который сидел напротив и уже не проявлял соучастия, только иногда потирая лоб и поддерживая подбородок то правой, то левой рукой. – Я ничего не ем от волнения. Я – больная женщина. Они, работники власти, говорят мне, что квартиру, мол, мне дали, и аптека рядом, и два магазина. Это всё Жеребцов говорит и в окно смотрит. Вам это, доктор, должно быть интересно. О чем я говорила? О квартире. Знаете, доктор, у меня в квартире коммунальный аврал. Слесарь-сантехник говорит мне: иди, мол, на меня жалуйся даже туда, – она показала пальцем вверх, – а за просто так, мол, делать ничего не будет. Меня высокое начальство всегда уважало, подмести пол и вымыть никто не может как я. Тут вот перед водопроводчиком на колени встала и прошу его починить горшок. Он мне опять говорит, что я блатная, у меня всё схвачено. Глупый он, да я по следам на полу узнаю, кто князь, а кто грязь. Ещё секундочку вашего драгоценного времени, доктор. – Зимин помассировал мочки ушей. – Я дорасскажу вам всё подробно по поводу моих злоключений. Пришла к депутату, он меня и научил, как составить заявление. Мне ордер на эту квартиру и выдали. Пришла к инспектору, а там как увидели подпись Сетко и говорят: идите домой и ждите с вещами на улице, вас перевезут на новую квартиру. Я упала на её огромную грудь и заплакала от счастья. Наконец дали мне квартиру, только в ней жить не хочу. Мне бы третий этаж. Кухоньку! Санузел раздельный. Я женщина одинокая. Я больная женщина. У меня столько болезней. Я прочитала столько руководств, что ваш профессор не прочитал столько, сколько я за всю жизнь. Доктор я ещё не начинала рассказывать самого главного горя в моей жизни. Я уверена, что по моей истории болезни вы напишете диссертацию. Это будет ваш научный подвиг.
– Говорите, – Зимин взял в правую руку шариковую авторучку, – я буду записывать каждое ваше слово и простенографирую вашу яркую болезнь.
– Что вы, доктор, не надо никакого протокола, можно я приду в следующее ваше дежурство, а сейчас я пойду, там по первой программе будут показывать хороший сериал.
Она встала и уверенной походкой пошла к двери.
В холле расположились безутешные пациенты вокруг телевизора на просмотр очередной серии «мыльного» сериала.
Зимин сделал вечерний обход палат и вернулся в ординаторскую. Достал затертую записную книжку и стал звонить по старым телефонным номерам.
В палате номер девять тихо лежали две старушки по бытовым показаниям и по просьбе родственников. Одна, которая плохо слышит, говорит другой, которая плохо видит.
– Приходил начальник. Он на тебя глаз положил. Тебя не было в палате, он все спрашивал, где ты запропастилась, старушка.
– Сегодня Зимин дежурит, а не Седов.
– A-а… Зимин он серьезный доктор. Наверно, я перепутала день с ночью, и всё это было вчера, когда дежурил молодой веселый врач интерн.
– Зимин меня осматривал.
– Когда он тебя мог осмотреть, если тебя в палате не было.
– Может, он и не смотрел на меня, я ведь такая старая для него. Когда-то я играла в Мариинском театре. Вот тогда бы он на меня посмотрел.
– Всё-таки он строгий инспектор. Они утром с комиссией по палатам ходили. Искали, кого из нас отправить в дом для хроников.
– Куда же нам ещё, если мы и детям не нужны.
– У нас что заслуг нет перед родиной, перед партией?
– У тебя совсем глубокий склероз. Теперь другая власть! Другие времена.
В палату заглянула дежурная медсестра.
– Тихо! Бабушки дорогие, укладывайтесь крепко спать.
– Доченька, мне, пожалуйста, сделай поляризующую смесь для сна!
– Вы днем опять отоспались, а теперь всю ночь напролет прошепчетесь. Хорошо, так и быть, я вам сделаю инъекцию. А поляризующую смесь делаем только по назначению врача. Вы не из-за капельниц тут лежите, а для динамического наблюдения.
Она ушла в процедурный кабинет заправлять шприцы.
– Добрая наша сестричка Аля, – со вздохом благодарности произнесли они, засыпая. – Добрые слова – это потребность старости.
В полночь на отделении стало тихо.
Зимин позвонил домой. В ответ неслись заунывные протяжные безответные гудки. К телефону никто не подходил.
«Это был ответ близких родных на его эмоциональное выгорание. Что-то надо менять в своей жизни и отношение к работе или совсем спалюсь», – пронеслась у Зимина мысль, так что заныло в затылке. Он принял таблетку транквилизатора, не запивая водой.
Глава 3
Зимин сидел один в ординаторской. Он пролистал истории болезни с пометкой “осмотр дежурного врача”, в некоторых не было дневниковой записи, одна история болезни была под патронажем интерна Седова, другая – Вечерского. Он внес нужные пометки и отложил в сторону. Потом взял последнюю новинку профессора – толстую монографию в хорошем переплете с красочной рекламой на первой и последней страницах. Выборочно прочитал пятьдесят страниц и составил свое научное умозаключение.
Выпил еще чашку кофе. Прикрыл глаза, поудобней сел в кресле и решил погрузиться в аутотренинг. И на счете два, три все хорошо… приятно и тепло… он услышал голос медсестры:
– Доктор, вас просит зайти в палату больная.
– Что с ней случилось?
– Ей плохо!
– И все? Это доклад профессиональной медсестры! Вы меня удивляете. И давление не измеряли, и пульс не посчитали? Сразу к дежурному доктору.
– Я все делаю правильно, по инструкции.
– Ну, если по инструкции, то тогда я не прав.
– Прав, но вы сказали в такой резкой форме, разве лучше было бы, если бы я вас разбудила в два часа ночи?
– Убедительно сказано. Вот это анамнез, теперь мне все понятно – пациентка интерна Седова. Скажите ей, что сейчас я подойду.
Он сполоснул лицо, посмотрел в зеркало и увидел осунувшееся угрюмое лицо. Психологи говорят, что после десяти лет работы в режиме старта происходит психологическое и физическое выгорание. Защита в важности настоящей деятельности ее положительных и позитивных эмоций.
Он подумал, что дежурство началось, теперь будут его вызывать по надобности или по капризу. Вот такая стезя дежурного врача. Как они живут вообще без врача вне больницы, для него всегда было загадкой.
– Виктор Григорьевич, вы свидетель, что со мной происходило во время профессорского обхода. Вы помните, что сказал профессор.
– Он много что говорил, как-никак наше отделение психосоматическое.
– Я безнадежно больна.
– Он этого точно не говорил, он даже этого умирающему никогда не скажет.
– Так что я умираю.
– Да не путайте меня. Все идет нормально, только не нужно быть в одиночестве.
– А я что пытаюсь делать, я ко всем тянусь, если я была бы врачом, то приходила бы в палату на высоких каблуках и с маленькими сережками в ушах.
– Какое у вас романтическое представление о нашей монотонной врачебной работе.
– Вы пессимист, вам нужен тоже психотерапевт.
Зимин поморщился от мысли, что попался на психоанализе. Она продолжала его грузить мнимыми проблемам своей жизни.
– Только не говорите, что вы всю жизнь одна.
– Но если действительно я одна.
– Не верю. Обаятельная и обворожительная. Вы вспомните свою жизнь, даже в мелочах. Свои отношения к близким, да и ко всем, кто вас окружает. Ваш муж пьяница, так вы его спасительница, как когда-то были его ангелом.
У нее блеснули слёзы на ресницах, и черная тушь потекла по лицу.
– Так почему должна всех спасать слабая женщина. Медицина продолжает выдумывать новые болезни, которые не лечатся, а только приводят к инвалидности с жалким социальным пакетом.
– Кто сказал, что вы слабая?
– А на профессорском обходе?
– Ничего подобного не было, вам подсказали, что вы должны взять ответственность не только за себя, но и за близких, а прежде всего за своего мужа, освободите его от пагубной привычки пить от безысходности, от пустоты. Попробуйте подойти к решению своих проблем не так, как обычно.
– Вы меня научите?
– Что мы сейчас и делаем.
– Мы просто разговариваем.
– Это на поверхности нашего общения, но вы при всем этом перекладываете с себя ответственность на меня. Вы сами должны найти ответ на свой вопрос, потому что кроме вас никто не решит ваши проблемы. Нет такого учебника для жизни с готовыми ответами. Мы сами каждодневно пишем книгу жизни. Я только помогаю перелистывать страницы вашего ежедневника. Но решение должно быть ваше, пусть даже, если оно будет нестандартное. И пусть это будет первый шаг из вашего кризиса без транквилизаторов и антидепрессантов из вашего кризиса.
Она опять всхлипнула. Зимин подумал: катарсис после профессорского обхода продолжается, хорошо, если эта ночь пройдет без вазоактивных и седативных препаратов и без вызова реаниматолога в ее палату.
– Спасибо, доктор, за совет, вы почти помогли мне. А укол вы мне назначьте, доктор Седов этого не сделал, обещал, но забыл, а еще обещал после обхода зайти, я его ждала два часа, а он не пришел, такой молодой, а забывчивый. Я страдаю бессонницей.
– Могу вас заверить, что он тоже этим страдает, – в тон заметил ей Зимин.
– Вы шутите!
– Иногда, особенно когда меня понимают.
Зимин вышел из палаты с мыслью, что ему тоже скоро будет необходим психотерапевт. Он подошел к сестринскому посту и сделал запись в листе назначений.
Он не мог смириться с мыслью, что снотворное лекарство более благотворно для пациентов, чем слово. Слово врача обесценивается до нуля в нашем обиходе, чаще всего из-за шаговой доступности врача. Тут есть и другая оборотная сторона увлечения снотворными лекарствами. У таких больных, особенно одиноких, остается риск к наркомании или лекарственной зависимости.
Как ей помочь, чтобы она не ушла в свою невротическую болезнь, в поиски пилюль и чудодейственных таблеток и не свела счеты с жизнью. От одиночества до самоубийства один миг. И поэтому врачи идут на поводу таких пациентов и вливают им лекарства, поддерживая право на жизнь. Без слов утешения, без молитв.
Он сделал запись в истории болезни: «Больная нуждается в динамическом наблюдении и консультации психиатра».
Зимин ушёл в ординаторскую. Заварил крепкий чай и медленными глотками стал пить, прогоняя ночную усталость.
Скрипнула дверь, вошла на цыпочках больная Неверова из девятой палаты и присела на краешек стула.
– Доктор, как я рада, что вы дежурите, вы уделите мне минуточку вашего драгоценного времени?
Зимин сделал попытку к сопротивлению, но она оказалось безуспешной: просящий взгляд его обезоружил. Неверова начала свой монотонный монолог, рассказывая о болезненных ощущениях, которые были сегодня или вчера или будут завтра, всё это уже не имело значения для неё, потому что она клубок болезни.
– Доктор, я всё расскажу о своей жизни. Ничего не утаю. Я ничего не хочу, не желаю и ни о чем не жалею. – Тут она сделала жест рукой вверх. – Я не хочу жить на пятом этаже. Мне нужен третий этаж. И кухонька в пятнадцать метров. Комната – метров в шестнадцать. Балкон. Раздельный санузел с ванной комнатой. Я живу одна. Я одинокая женщина. Больше мне ничего не надо. – Она сделала вдох и продолжила шёпотом. – Жеребцова знаете? Он хороший человек. – Она жалобно посмотрела на Зимина, который сидел напротив и уже не проявлял соучастия, только иногда потирая лоб и поддерживая подбородок то правой, то левой рукой. – Я ничего не ем от волнения. Я – больная женщина. Они, работники власти, говорят мне, что квартиру, мол, мне дали, и аптека рядом, и два магазина. Это всё Жеребцов говорит и в окно смотрит. Вам это, доктор, должно быть интересно. О чем я говорила? О квартире. Знаете, доктор, у меня в квартире коммунальный аврал. Слесарь-сантехник говорит мне: иди, мол, на меня жалуйся даже туда, – она показала пальцем вверх, – а за просто так, мол, делать ничего не будет. Меня высокое начальство всегда уважало, подмести пол и вымыть никто не может как я. Тут вот перед водопроводчиком на колени встала и прошу его починить горшок. Он мне опять говорит, что я блатная, у меня всё схвачено. Глупый он, да я по следам на полу узнаю, кто князь, а кто грязь. Ещё секундочку вашего драгоценного времени, доктор. – Зимин помассировал мочки ушей. – Я дорасскажу вам всё подробно по поводу моих злоключений. Пришла к депутату, он меня и научил, как составить заявление. Мне ордер на эту квартиру и выдали. Пришла к инспектору, а там как увидели подпись Сетко и говорят: идите домой и ждите с вещами на улице, вас перевезут на новую квартиру. Я упала на её огромную грудь и заплакала от счастья. Наконец дали мне квартиру, только в ней жить не хочу. Мне бы третий этаж. Кухоньку! Санузел раздельный. Я женщина одинокая. Я больная женщина. У меня столько болезней. Я прочитала столько руководств, что ваш профессор не прочитал столько, сколько я за всю жизнь. Доктор я ещё не начинала рассказывать самого главного горя в моей жизни. Я уверена, что по моей истории болезни вы напишете диссертацию. Это будет ваш научный подвиг.
– Говорите, – Зимин взял в правую руку шариковую авторучку, – я буду записывать каждое ваше слово и простенографирую вашу яркую болезнь.
– Что вы, доктор, не надо никакого протокола, можно я приду в следующее ваше дежурство, а сейчас я пойду, там по первой программе будут показывать хороший сериал.
Она встала и уверенной походкой пошла к двери.
В холле расположились безутешные пациенты вокруг телевизора на просмотр очередной серии «мыльного» сериала.
Зимин сделал вечерний обход палат и вернулся в ординаторскую. Достал затертую записную книжку и стал звонить по старым телефонным номерам.
В палате номер девять тихо лежали две старушки по бытовым показаниям и по просьбе родственников. Одна, которая плохо слышит, говорит другой, которая плохо видит.
– Приходил начальник. Он на тебя глаз положил. Тебя не было в палате, он все спрашивал, где ты запропастилась, старушка.
– Сегодня Зимин дежурит, а не Седов.
– A-а… Зимин он серьезный доктор. Наверно, я перепутала день с ночью, и всё это было вчера, когда дежурил молодой веселый врач интерн.
– Зимин меня осматривал.
– Когда он тебя мог осмотреть, если тебя в палате не было.
– Может, он и не смотрел на меня, я ведь такая старая для него. Когда-то я играла в Мариинском театре. Вот тогда бы он на меня посмотрел.
– Всё-таки он строгий инспектор. Они утром с комиссией по палатам ходили. Искали, кого из нас отправить в дом для хроников.
– Куда же нам ещё, если мы и детям не нужны.
– У нас что заслуг нет перед родиной, перед партией?
– У тебя совсем глубокий склероз. Теперь другая власть! Другие времена.
В палату заглянула дежурная медсестра.
– Тихо! Бабушки дорогие, укладывайтесь крепко спать.
– Доченька, мне, пожалуйста, сделай поляризующую смесь для сна!
– Вы днем опять отоспались, а теперь всю ночь напролет прошепчетесь. Хорошо, так и быть, я вам сделаю инъекцию. А поляризующую смесь делаем только по назначению врача. Вы не из-за капельниц тут лежите, а для динамического наблюдения.
Она ушла в процедурный кабинет заправлять шприцы.
– Добрая наша сестричка Аля, – со вздохом благодарности произнесли они, засыпая. – Добрые слова – это потребность старости.
В полночь на отделении стало тихо.
Зимин позвонил домой. В ответ неслись заунывные протяжные безответные гудки. К телефону никто не подходил.
«Это был ответ близких родных на его эмоциональное выгорание. Что-то надо менять в своей жизни и отношение к работе или совсем спалюсь», – пронеслась у Зимина мысль, так что заныло в затылке. Он принял таблетку транквилизатора, не запивая водой.
Глава 3
Зимину нравился Словин, как доктор и как человек. У Словина были большие уши, прямой нос и серые глаза. Его лицо было несколько бледнее, и походка потеряла упругость. Он ежедневно приходил на работу. Ему разрешили по выходе на пенсию работать на четверть ставки, хотя он работал на полторы. Словин делал работу с каким-то философским пониманием жизни, делал то же самое, но оно несло в его действиях законченный смысл, касаясь обследования больного или лечения.
Словин шел по коридору посмотреть совместно с Зиминым больных в палате. Это был единственный человек, которого Зимин допускал до совместного ведения пациентов.
Ученик шел рядом с учителем. Ученик хотел понять, что в нем больше: мудрости или осторожности? Он знал, что старые люди осторожны, оттого порою и кажутся мудрыми. Они поравнялись в пути: один шёл к вершине мудрости, другой осторожно спускался с неё.
Ученик жаждал поскорее познать мудрость, чтобы остановить счёт времени, Учитель, отягощенный мудростью, избавлялся от знаний, будто хотел стать учеником. Как старый капитан отдавал гардемарину старую карту с указанием местонахождения сокровища.
Они шли по полутемному коридору отделения. Ученик порывисто шел впереди.
Они остановились у палаты. Словин посмотрел на Зимина.
– Главное что? – спросил Словин. – Подход!
– И отход, – продолжил мысль Зимин.
Они вошли в палату интенсивной терапии. Им наперерез подскочила моложавая женщина, одетая в белый халат для посетителей.
– Доктор, вы выпишите нам справку о смертельной болезни моего родственника? – слёзно произнесла она.
Зимин подошел, взял руку, нащупал пульс, больной хрипло дышал, посмотрел на работающий кардиомонитор.
– Он ещё жив, – спокойно ответил доктор.
– Доктор, но разве это жизнь: третий день без сознания?
– Это кома, но ещё не смерть.
– Вот так всегда, нужно сидеть и ждать, когда справку выпишут, – пуще прежнего заплакала женщина. – Ко мне родственники приехали с соболезнованиями.
Зимин попросил дежурный медперсонал принести успокоительное средство.
– Совсем люди очерствели к чужому горю, – произнес Зимин.
Они пошли в палату. Перед входом приостановились.
– Подход – отход. Это тоже учитывать надо. Это тоже лечит человека. И без суеты. Будешь спешить – больной никогда в тебя не поверит, – заметил Словин.
– Тут у больной ситуация такая: была психическая травма на почве ревности, а дальше следует семейный разлад. Она не понимает его, он, с её слов, – не понимает её, или не хочет понимать слабую женщину. Обычная семейная психомелодрама, как в кино. Она бурно переживает все перипетии жизни: измена, предательство, приход и уход и вновь возвращение блудного мужа. Довела себя до глубокого невроза.
– Что мы ещё знаем? Перечисленное – это уже последствия. Она нам доверяет? Сейчас наша задача состоит в том, как ей помочь разрешить внутреннюю проблему. Ей самой в себе не разобраться, для неё доктор вроде психотерапевтического зеркала, в котором она может увидеть себя.
– Если она, конечно, не перенесёт свои чувства на доктора, как на отца, в лучшем случае, или на доктора, как на мужа, в худшем варианте.
– В том и другом случае нельзя поддаваться на провокационное поведение и переводить в плоскость конфронтации и агрессии между врачом и больным. Тут нам должно помочь наше искусство врачевания. Мы её проводники и обязаны вывести из трясины житейского болота. Так далеко завели её нерешенные психологические проблемы.
Они вошли в палату.
– Ирина Павловна, как вы себя чувствуете? – спросил Зимин.
– Скверно!
– Но выглядите вы прекрасно.
– Да что вы доктор, шутите. У меня тут болит, здесь давит.
– Десять лет болит, то в одном, то в другом, а в каком месте, найти не могу, пословица такая есть.
– Но она не про меня, – она привстала в постели, обнажила левую грудь и указала рукой на нее. У меня там так ноет, так зажимает, что я думаю: не инфаркт ли миокарда у меня? Сердце рвется на клочки.
– Кто хочет сердце ваше разодрать?
– Конечно, не мужчины. Болезнь моя такая, никто разобраться не хочет, ни хирург, ни терапевт.
– Может, вам психоневрологи помогут? – заметил Словин.
Он присел рядом у кровати на стул. Словно и не собирался уходить совсем из палаты. Зимин присел на другой стул, сжав пальцы в кулак.
– Я не сплю всю ночь. Почему? Вы хотите об этом у меня спросить? Из-за мужа! Я с ним развожусь, я приняла решение, – она стала жестикулировать. – Он предал меня, ушел к другой. – У нее покатилась скупая капелька слезы по желтоватой щеке. – Я понимаю – ей тридцать лет, он для неё человек с высоким финансовым достатком. Теперь деньги дают всё в обществе: и власть, и наглость. Только кто его сделал таким респектабельным чиновником? Он пришел на первое свидание в шинели. И вот благодарность за совместно прожитые годы. Конечно, у неё хрустальная посуда и обильная пища. А ему жареное ни в коем случае нельзя. У него был расписан каждый день с соблюдением строгой диеты. Она пичкает его цыпленком табака. Он предатель. Я прогнала его от себя. Я не искала с ним встреч. И встреча произошла. Это была случайная встреча…
Она прикрыла рукой глаза.
– Что вы, думаете, мы сказали при встрече? Вы не поверите! Мы друг другу при встрече не сказали ничего. Вы мне верите? Он молчал, как будто он был мне чужой.
По мелким морщинкам лица обильно потекли слёзы. Они смывали косметику.
Словин участливо вздохнул и взял ее ладонь.
– Слёзы – хорошо. Это уже лучше. Слезы – это сейчас хотя и горькое лекарство, но все-таки лекарство. Этот случай в вашей жизни показывает, что вы заблуждались и оказались в тупике, но выход всегда можно найти. Только не стоит отчаиваться, – она посмотрела на него с мольбой. – Нужно поберечь себя. У вас дочь, скоро появятся внуки, и вам надо взять ответственность и за них.
– Что вы, доктор, моей дочери только двадцать лет, она ещё ребенок.
– Вы посмотрите на неё внимательнее, она уже не ребенок, а взрослая девушка и нуждается не в помощи, а в материнском совете. Отношения с мужем тоже требуют реконструкции. Не хлебом единым жив человек.
– Мне бы такое лекарство, чтобы от всех моих болезней. Проведите надо мной сеанс гипноза. Чтобы забыться.
– Когда проснетесь, что дальше?
– Когда проснусь? – переспросила она.
– Да, представьте, что вы проснулись и делаете первый шаг.
– Я боюсь.
– Не бойтесь, сделайте то, что хотели сделать.
– Я хотела поехать в деревню к родственникам.
– Хотели – поезжайте, только не топчитесь на месте. Химические препараты только сушат душу, а не лечат.
В этот момент ее лицо просветлело, будто с неё сняли оковы больничного режима: таблетки, уколы, процедуры. И всё таинство её лечения состояло в словах утешения мудрого врача Словина.
– Что вы сейчас почувствовали?
– Легкость, уверенность… Веселее стало…
– Вам будет ещё лучше. Для укрепления сил непременно поезжайте к морю, к солнцу!
За окном была хмурая дождливая осень.
– До свидания! Спасибо вам, мои дорогие врачи.
Коллеги вышли в коридор. Зимин выглядел утомленнее Словина.
– Какова больная? – высказался тихо Зимин, – и так каждый раз! Доходит до косогора, а потом скатывается опять вниз.
– Несчастная женщина вдвойне, когда не видит себя.
– Когда увидит, еще неизвестно – очистится она от всего или уйдет в свою болезнь, в таблетки, уколы, процедуры. Шеф ворчит: койко-день у ней с перерасходом. Он истеричных женщин на дух не переносит, говорит, что они для него на одно лицо – похожи на его тещу. Неприятные ассоциации, а мне как поступить с данной пациенткой? Заведующий требует, чтобы ей поставили диагноз: истерия.
– Не очень востребованный у обывателя диагноз, это точно. Женская любовь просыпается у женщин после пятидесяти лет как в двадцать пять, но с большой нежностью.
– Она у нас больше четырех недель, а это уже перебор по пребыванию в стационаре. Представитель из ее страховой компании нас навещал, перепроверяя каждое назначение по истории болезни. Её неврастения не прикроватная болезнь, как шизофрения. В выписке из истории болезни не напишешь климактерический синдром.
– Для нас разница, а для обывателя? Представь её ситуацию. Она считает себя тяжелой больной. Она скрывает свои семейные неурядицы от коллег на работе. Имидж семьи для неё что-то значит. И муж, и дочь в то же время не то что не замечают, а игнорируют, они вычеркнули её из своей жизни. Она хочет быть выше всего, выше своих неудач. За пренебрежение к своему состоянию организм мстит болезнью. И жалобы она предъявляет на шейный и грудной отдел позвоночника, которые проявляются стойкой болью и приводят к снижению трудоспособности.
– Только чтобы скрыть за этими признаками страдания другого характера и свои проблемы.
– Что и требовалось доказать, но она в нас ищет поддержку и помощь, – продолжает вести тему разговора Словин. – Её беспокоят боли в сердце сжимающего характера.
– Кроме того, она слышит, как падает лист во время дождя?
– Допустим, что это не медицинский факт, а признак ее пылкого поэтического воображения.
– Хорошо, что она не поведала это психиатру, – заметил Зимин.
– И так она контролирует свои действия и знает кому что говорить. Мы должны ей помочь на этом этапе, она наша пациентка, она доверилась нам, врачам. Наука от этого не пострадает и медицинская статистика также.
– Так что поставим основной диагноз – остеохондроз позвоночника.
– Тем более к её пятидесяти годам у нее все данные за клинические проявления остеохондроза. Что даст диагноз – неврастения? Узнают на работе, дома об этом. Как отнесутся к ней? Думаю, предвзято, – в этом месте Словин сделал паузу и рукой прикоснулся к правой области тела. – Каждому в отдельности человеческая боль непонятна. Такова обывательская сущность, чужая боль им не нужна. Вот почему я настаиваю на более точном диагнозе, тем более данный диагноз подтверждается инструментальными и лабораторными исследованиями, а также рентгенологическими и томографическими снимками, как у всякого прямоходящего человека, изношенного на работе и утомленного в семейных неурядицах. Пока в наших возможностях лечить не просто болезнь, не просто организм больного, а проводить реабилитационные мероприятия для избавления мнимых болезней личности.
– Я с вами соглашусь, но административные нормы: койко-день и так далее.
– Это административный рычаг для исполнения субординации. Никто из нас не застрахован от предвзятого отношения, но работа есть работа, и субординацию никто не отменял. Наша задача – защищать интересы своих пациентов. Тут спешить недопустимо, коллега.
Они вошли в ординаторскую. Там находился Вечерский, который небрежно пролистывал академический журнал.
– Прокопий Александрович, как вы относитесь к устаревшему учению Павлова о возбуждении и торможении коры головного мозга? Или все-таки рефлексология Бехтерева более доказательнее, чем другие доктрины в нашей практике?
Словина раздражали псевдонаучные представления доктора Вечерского, но вопрос без ответа решил не оставлять.
– Вы читали Павловские Среды?
– А как же, читал, слишком обстоятельны эти профессорские рассуждения о проблеме сна. Неубедительно и скучно чтение этих «сред» в выходные дни.
– Может быть, но в них есть суть или даже соль учения. Учение выдержало проверку временем.
– Учение было одно, а учеников подвязалось к этому тьма, – с иронией заметил Вечерский, – особенно диссертантов.
– Но это нисколько не принизило имя великого ученого, бунтаря в науке. Он если и заблуждался, то это было искренно, если он был по-человечески не прав, то глубоко раскаивался.
– Что же он не замечал своекорыстных людей вокруг себя, которые прикрывались его же павловской фразеологией, сметали с научной стези генетиков, тех, кто имел предвидение будущей медицины в кибернетике. Это не просто заблуждение, не просто профанация, это научная диверсия в отношении прогресса человечества.
– Время было такое, – горько заметил Словин, – но благоразумие восторжествовало.
– Теперь догоняем!
– Догоним и перегоним, наш ученый – он по всему миру востребован. Павлов остается для всех нас духовным отцом, который отдавал себя служению науки и вымостил дорогу через эксперимент, предвосхищая открытия новых законов природы. Мы должны быть не просто эклектиками и брать то, что удобно для нас в практическом обиходе, а скорее толерантными, терпимыми друг к другу. Прежде всего, не предавать учителя.
Разговор на этом оборвался. Зимин взял историю болезни и записал развернутый клинический диагноз, готовя пациентку на выписку. Теперь оставалось тактично подготовить её к выписке из больницы. Выписка для пациента – это почти прощальный школьный звонок, когда вот бы ещё задержаться на один день, и тогда окончательно разрешатся все проблемы. Но… Пациентка не может подать апелляцию в высшую инстанцию, потому что лечащий врач для неё и есть последняя инстанция, где он выступает уже не как адвокат, а как судья. И все-таки выписка – это минута свободы от стереотипа больного, в образ которого погружаешься против своей воли и наконец телом и душой освобождаешься от сомнений и болезненных тревог.
– Виктор, ты не забыл – сегодня репетиция нашего праздничного «капустника», – сказал Вечерский.
– Помню, не забыл, – не поднимая головы, произнес Виктор.
После трех часов пополудни в ординаторскую вернулись с обходов врачи. Теперь они просматривали истории болезни и торопясь дописывали дневники наблюдений. Отработанные истории болезни забирала дежурная служба медсестер для снятия назначений на следующий день. Это конвейерная работа отслеживалась по системному компьютеру.
В первые и последние годы врачебной практики раздражают типовые и сухие записи, а на академическую запись катастрофически не хватает времени. У Зимина через три года практики и внешнего совместительства в других лечебных учреждениях выработалась виртуозность по описанию сути болезни. Пришло чувство меры, что и определяло, когда и как необходимо подробнейшим образом описывать нюансы болезни.
Словин шел по коридору посмотреть совместно с Зиминым больных в палате. Это был единственный человек, которого Зимин допускал до совместного ведения пациентов.
Ученик шел рядом с учителем. Ученик хотел понять, что в нем больше: мудрости или осторожности? Он знал, что старые люди осторожны, оттого порою и кажутся мудрыми. Они поравнялись в пути: один шёл к вершине мудрости, другой осторожно спускался с неё.
Ученик жаждал поскорее познать мудрость, чтобы остановить счёт времени, Учитель, отягощенный мудростью, избавлялся от знаний, будто хотел стать учеником. Как старый капитан отдавал гардемарину старую карту с указанием местонахождения сокровища.
Они шли по полутемному коридору отделения. Ученик порывисто шел впереди.
Они остановились у палаты. Словин посмотрел на Зимина.
– Главное что? – спросил Словин. – Подход!
– И отход, – продолжил мысль Зимин.
Они вошли в палату интенсивной терапии. Им наперерез подскочила моложавая женщина, одетая в белый халат для посетителей.
– Доктор, вы выпишите нам справку о смертельной болезни моего родственника? – слёзно произнесла она.
Зимин подошел, взял руку, нащупал пульс, больной хрипло дышал, посмотрел на работающий кардиомонитор.
– Он ещё жив, – спокойно ответил доктор.
– Доктор, но разве это жизнь: третий день без сознания?
– Это кома, но ещё не смерть.
– Вот так всегда, нужно сидеть и ждать, когда справку выпишут, – пуще прежнего заплакала женщина. – Ко мне родственники приехали с соболезнованиями.
Зимин попросил дежурный медперсонал принести успокоительное средство.
– Совсем люди очерствели к чужому горю, – произнес Зимин.
Они пошли в палату. Перед входом приостановились.
– Подход – отход. Это тоже учитывать надо. Это тоже лечит человека. И без суеты. Будешь спешить – больной никогда в тебя не поверит, – заметил Словин.
– Тут у больной ситуация такая: была психическая травма на почве ревности, а дальше следует семейный разлад. Она не понимает его, он, с её слов, – не понимает её, или не хочет понимать слабую женщину. Обычная семейная психомелодрама, как в кино. Она бурно переживает все перипетии жизни: измена, предательство, приход и уход и вновь возвращение блудного мужа. Довела себя до глубокого невроза.
– Что мы ещё знаем? Перечисленное – это уже последствия. Она нам доверяет? Сейчас наша задача состоит в том, как ей помочь разрешить внутреннюю проблему. Ей самой в себе не разобраться, для неё доктор вроде психотерапевтического зеркала, в котором она может увидеть себя.
– Если она, конечно, не перенесёт свои чувства на доктора, как на отца, в лучшем случае, или на доктора, как на мужа, в худшем варианте.
– В том и другом случае нельзя поддаваться на провокационное поведение и переводить в плоскость конфронтации и агрессии между врачом и больным. Тут нам должно помочь наше искусство врачевания. Мы её проводники и обязаны вывести из трясины житейского болота. Так далеко завели её нерешенные психологические проблемы.
Они вошли в палату.
– Ирина Павловна, как вы себя чувствуете? – спросил Зимин.
– Скверно!
– Но выглядите вы прекрасно.
– Да что вы доктор, шутите. У меня тут болит, здесь давит.
– Десять лет болит, то в одном, то в другом, а в каком месте, найти не могу, пословица такая есть.
– Но она не про меня, – она привстала в постели, обнажила левую грудь и указала рукой на нее. У меня там так ноет, так зажимает, что я думаю: не инфаркт ли миокарда у меня? Сердце рвется на клочки.
– Кто хочет сердце ваше разодрать?
– Конечно, не мужчины. Болезнь моя такая, никто разобраться не хочет, ни хирург, ни терапевт.
– Может, вам психоневрологи помогут? – заметил Словин.
Он присел рядом у кровати на стул. Словно и не собирался уходить совсем из палаты. Зимин присел на другой стул, сжав пальцы в кулак.
– Я не сплю всю ночь. Почему? Вы хотите об этом у меня спросить? Из-за мужа! Я с ним развожусь, я приняла решение, – она стала жестикулировать. – Он предал меня, ушел к другой. – У нее покатилась скупая капелька слезы по желтоватой щеке. – Я понимаю – ей тридцать лет, он для неё человек с высоким финансовым достатком. Теперь деньги дают всё в обществе: и власть, и наглость. Только кто его сделал таким респектабельным чиновником? Он пришел на первое свидание в шинели. И вот благодарность за совместно прожитые годы. Конечно, у неё хрустальная посуда и обильная пища. А ему жареное ни в коем случае нельзя. У него был расписан каждый день с соблюдением строгой диеты. Она пичкает его цыпленком табака. Он предатель. Я прогнала его от себя. Я не искала с ним встреч. И встреча произошла. Это была случайная встреча…
Она прикрыла рукой глаза.
– Что вы, думаете, мы сказали при встрече? Вы не поверите! Мы друг другу при встрече не сказали ничего. Вы мне верите? Он молчал, как будто он был мне чужой.
По мелким морщинкам лица обильно потекли слёзы. Они смывали косметику.
Словин участливо вздохнул и взял ее ладонь.
– Слёзы – хорошо. Это уже лучше. Слезы – это сейчас хотя и горькое лекарство, но все-таки лекарство. Этот случай в вашей жизни показывает, что вы заблуждались и оказались в тупике, но выход всегда можно найти. Только не стоит отчаиваться, – она посмотрела на него с мольбой. – Нужно поберечь себя. У вас дочь, скоро появятся внуки, и вам надо взять ответственность и за них.
– Что вы, доктор, моей дочери только двадцать лет, она ещё ребенок.
– Вы посмотрите на неё внимательнее, она уже не ребенок, а взрослая девушка и нуждается не в помощи, а в материнском совете. Отношения с мужем тоже требуют реконструкции. Не хлебом единым жив человек.
– Мне бы такое лекарство, чтобы от всех моих болезней. Проведите надо мной сеанс гипноза. Чтобы забыться.
– Когда проснетесь, что дальше?
– Когда проснусь? – переспросила она.
– Да, представьте, что вы проснулись и делаете первый шаг.
– Я боюсь.
– Не бойтесь, сделайте то, что хотели сделать.
– Я хотела поехать в деревню к родственникам.
– Хотели – поезжайте, только не топчитесь на месте. Химические препараты только сушат душу, а не лечат.
В этот момент ее лицо просветлело, будто с неё сняли оковы больничного режима: таблетки, уколы, процедуры. И всё таинство её лечения состояло в словах утешения мудрого врача Словина.
– Что вы сейчас почувствовали?
– Легкость, уверенность… Веселее стало…
– Вам будет ещё лучше. Для укрепления сил непременно поезжайте к морю, к солнцу!
За окном была хмурая дождливая осень.
– До свидания! Спасибо вам, мои дорогие врачи.
Коллеги вышли в коридор. Зимин выглядел утомленнее Словина.
– Какова больная? – высказался тихо Зимин, – и так каждый раз! Доходит до косогора, а потом скатывается опять вниз.
– Несчастная женщина вдвойне, когда не видит себя.
– Когда увидит, еще неизвестно – очистится она от всего или уйдет в свою болезнь, в таблетки, уколы, процедуры. Шеф ворчит: койко-день у ней с перерасходом. Он истеричных женщин на дух не переносит, говорит, что они для него на одно лицо – похожи на его тещу. Неприятные ассоциации, а мне как поступить с данной пациенткой? Заведующий требует, чтобы ей поставили диагноз: истерия.
– Не очень востребованный у обывателя диагноз, это точно. Женская любовь просыпается у женщин после пятидесяти лет как в двадцать пять, но с большой нежностью.
– Она у нас больше четырех недель, а это уже перебор по пребыванию в стационаре. Представитель из ее страховой компании нас навещал, перепроверяя каждое назначение по истории болезни. Её неврастения не прикроватная болезнь, как шизофрения. В выписке из истории болезни не напишешь климактерический синдром.
– Для нас разница, а для обывателя? Представь её ситуацию. Она считает себя тяжелой больной. Она скрывает свои семейные неурядицы от коллег на работе. Имидж семьи для неё что-то значит. И муж, и дочь в то же время не то что не замечают, а игнорируют, они вычеркнули её из своей жизни. Она хочет быть выше всего, выше своих неудач. За пренебрежение к своему состоянию организм мстит болезнью. И жалобы она предъявляет на шейный и грудной отдел позвоночника, которые проявляются стойкой болью и приводят к снижению трудоспособности.
– Только чтобы скрыть за этими признаками страдания другого характера и свои проблемы.
– Что и требовалось доказать, но она в нас ищет поддержку и помощь, – продолжает вести тему разговора Словин. – Её беспокоят боли в сердце сжимающего характера.
– Кроме того, она слышит, как падает лист во время дождя?
– Допустим, что это не медицинский факт, а признак ее пылкого поэтического воображения.
– Хорошо, что она не поведала это психиатру, – заметил Зимин.
– И так она контролирует свои действия и знает кому что говорить. Мы должны ей помочь на этом этапе, она наша пациентка, она доверилась нам, врачам. Наука от этого не пострадает и медицинская статистика также.
– Так что поставим основной диагноз – остеохондроз позвоночника.
– Тем более к её пятидесяти годам у нее все данные за клинические проявления остеохондроза. Что даст диагноз – неврастения? Узнают на работе, дома об этом. Как отнесутся к ней? Думаю, предвзято, – в этом месте Словин сделал паузу и рукой прикоснулся к правой области тела. – Каждому в отдельности человеческая боль непонятна. Такова обывательская сущность, чужая боль им не нужна. Вот почему я настаиваю на более точном диагнозе, тем более данный диагноз подтверждается инструментальными и лабораторными исследованиями, а также рентгенологическими и томографическими снимками, как у всякого прямоходящего человека, изношенного на работе и утомленного в семейных неурядицах. Пока в наших возможностях лечить не просто болезнь, не просто организм больного, а проводить реабилитационные мероприятия для избавления мнимых болезней личности.
– Я с вами соглашусь, но административные нормы: койко-день и так далее.
– Это административный рычаг для исполнения субординации. Никто из нас не застрахован от предвзятого отношения, но работа есть работа, и субординацию никто не отменял. Наша задача – защищать интересы своих пациентов. Тут спешить недопустимо, коллега.
Они вошли в ординаторскую. Там находился Вечерский, который небрежно пролистывал академический журнал.
– Прокопий Александрович, как вы относитесь к устаревшему учению Павлова о возбуждении и торможении коры головного мозга? Или все-таки рефлексология Бехтерева более доказательнее, чем другие доктрины в нашей практике?
Словина раздражали псевдонаучные представления доктора Вечерского, но вопрос без ответа решил не оставлять.
– Вы читали Павловские Среды?
– А как же, читал, слишком обстоятельны эти профессорские рассуждения о проблеме сна. Неубедительно и скучно чтение этих «сред» в выходные дни.
– Может быть, но в них есть суть или даже соль учения. Учение выдержало проверку временем.
– Учение было одно, а учеников подвязалось к этому тьма, – с иронией заметил Вечерский, – особенно диссертантов.
– Но это нисколько не принизило имя великого ученого, бунтаря в науке. Он если и заблуждался, то это было искренно, если он был по-человечески не прав, то глубоко раскаивался.
– Что же он не замечал своекорыстных людей вокруг себя, которые прикрывались его же павловской фразеологией, сметали с научной стези генетиков, тех, кто имел предвидение будущей медицины в кибернетике. Это не просто заблуждение, не просто профанация, это научная диверсия в отношении прогресса человечества.
– Время было такое, – горько заметил Словин, – но благоразумие восторжествовало.
– Теперь догоняем!
– Догоним и перегоним, наш ученый – он по всему миру востребован. Павлов остается для всех нас духовным отцом, который отдавал себя служению науки и вымостил дорогу через эксперимент, предвосхищая открытия новых законов природы. Мы должны быть не просто эклектиками и брать то, что удобно для нас в практическом обиходе, а скорее толерантными, терпимыми друг к другу. Прежде всего, не предавать учителя.
Разговор на этом оборвался. Зимин взял историю болезни и записал развернутый клинический диагноз, готовя пациентку на выписку. Теперь оставалось тактично подготовить её к выписке из больницы. Выписка для пациента – это почти прощальный школьный звонок, когда вот бы ещё задержаться на один день, и тогда окончательно разрешатся все проблемы. Но… Пациентка не может подать апелляцию в высшую инстанцию, потому что лечащий врач для неё и есть последняя инстанция, где он выступает уже не как адвокат, а как судья. И все-таки выписка – это минута свободы от стереотипа больного, в образ которого погружаешься против своей воли и наконец телом и душой освобождаешься от сомнений и болезненных тревог.
– Виктор, ты не забыл – сегодня репетиция нашего праздничного «капустника», – сказал Вечерский.
– Помню, не забыл, – не поднимая головы, произнес Виктор.
После трех часов пополудни в ординаторскую вернулись с обходов врачи. Теперь они просматривали истории болезни и торопясь дописывали дневники наблюдений. Отработанные истории болезни забирала дежурная служба медсестер для снятия назначений на следующий день. Это конвейерная работа отслеживалась по системному компьютеру.
В первые и последние годы врачебной практики раздражают типовые и сухие записи, а на академическую запись катастрофически не хватает времени. У Зимина через три года практики и внешнего совместительства в других лечебных учреждениях выработалась виртуозность по описанию сути болезни. Пришло чувство меры, что и определяло, когда и как необходимо подробнейшим образом описывать нюансы болезни.