Она прошла в комнату, погасила свет. В комнате стало тихо и мрачно. В обойной щели заскребся таракан.
Она присела в кресло, в котором сидел журналист.
– Мама, а верно он красивый человек.
– Да, доченька. У него добрая улыбка.
– У него красивые глаза и руки, – продолжала художница, – его пальцы. Я их чувствую на себе.
Художница откинула голову на спинку кресла. Она посмотрела в окно. Лицо ее излучало улыбку.
– Мама, как ты думаешь, он нравится другим женщинам, как и мне?
– В дни моей молодости женщины любили молча и безнадежно.
– Он мне понравился как экзотическое явление природы, которое я могу передать в цвете, как музыкант в гамме.
Старуха пальцем постучала по голове, взяла колоду карт и стала раскладывать пасьянс.
– Не думай о нем. Забудь.
– Что он икать начнет, если я буду о нем думать?
– Не болтай глупости – подай мне лекарство.
Дочь встала… взяла со стола упаковку таблеток и подала ей.
– Я хочу написать картину, – настойчиво произнесла она.
– Спустись на землю. Что ты мне подала? Это не мое.
– Извини, мама, я сейчас найду твое лекарство.
– Пока найдешь, у меня начнется приступ стенокардии, – она сделала несколько судорожных вздохов и задержала дыхание, показывая тем самым, что приступ у нее начался. Дочь засуетилась около больной, исправно играя роль медсестры. Через минуту старушка приоткрыла один глаз и тихо произнесла:
– Мне уже полегче.
– Мама, ты меня не пугай, а то сделаю тебе больной укол, – пригрозила дочь, как медсестра. – Ты у меня самый единственный и дорогой человек.
Она припала к ней и стала целовать ее руки, голову, волосы, губы и снова ее руки. Старушка прикрыла глаза и погрузилась в дремоту, а дочь обняла ее руками, как кора ствол. По ее рукам обильно текли слезы, как березовый сок в мае.
Был вечер. За окном стояли голые деревья с набухающими почками. Маслянистый свет от уличного фонаря расползался по асфальту.
Журналист нес папку с письмами и тетрадью, на которой мелким почерком написано «Книга: Узника земли Уц». Потом, войдя в дом, где было тепло и тихо, ему оставалось только раскрыть ее и прочитать, но он отложил ее в сторону, лег на диван и заснул.
Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Семипалатинск выехала арестантская повозка.
Семипалатинск тогда представлял собой один из форпостов Российской империи. Город был похож на обычный губернский с восточным колоритом. Он был разделен на две части: русскую и татарскую, как и вся Россия. Караванные пути из Китая, Средней Азии, Сибири, Запада пересекались в этом городе. И вот повозка, проехав через город, остановилась около казарм. Сначала на землю сошел конвоир и кивнул головой арестанту.
– Приехали! – произнес конвоир.
Арестант был худ, тощ, изможден, но глаза светились надеждой. Он легко спрыгнул на землю, размял ноги от долгой езды, стряхнул пыль и пошел под конвоем. Его рассматривали десятки любопытных глаз. Так появился Федор Михайлович в неведомом ему до этого городе.
После четырех лет каторги в Омском остроге Достоевский должен был нести службу рядовым линейного батальона.
В скором времени он свел знакомство с семьей Исаевых. Достоевский из Омска привез Исаеву письмо от Ивана Викентьевича Ждан-Пушкина, инспектора в кадетском корпусе, который был знаком лично с Александром Ивановичем. Первая встреча была в доме Исаевых.
Он был удивлен необычной встрече в далеком провинциальном городишке. Он скорее почувствовал в ней, чем увидел, легкую порывистую, страстную женщину.
Легкий румянец на ее щеках все же выдавал ее смущение. Мужчины приветствовали друг друга. Достоевский вручил рекомендательное письмо Исаеву.
– Моя жена – Мария Дмитриевна Исаева, урожденная Констант, – шутливо представил ее муж Федору Михайловичу, чем очень его удивил.
– Вот как? – протянул Достоевский.
– Да, мой дед француз, но принял подданство в России, оставив в наследство привычки и родной язык.
Они отошли к окну, а муж стал читать письмо.
Мария Дмитриевна и Федор Михайлович остановились у окна.
– Вам не тяжело в этих краях? – спросила она.
– Я человек подневольный, отбываю солдатчину после четырех лет каторги.
– Но Вы тут окружены вниманием, – улыбнулась она ему.
– В Сибири народ гостеприимный. Это несомненно.
– У меня к Вам предложение: не могли бы Вы давать уроки моему сыну? Я хочу, чтобы он пошел по линии военной карьеры.
– Смогу ли я? – удивился неожиданному приглашению Федор Михайлович.
– Я надеюсь на Вас, – не отступала Мария Дмитриевна.
Разговор прервал подошедший к ним Исаев.
– Я могу Вам быть полезен? – спросил Александр Иванович.
– Я прошу Федора Михайловича принять наше предложение, – отозвалась Мария Дмитриевна.
– Ох, эти женщины, а в особенности моя жена. Она неравнодушна к светским манерам.
– Тонкий вкус – это прекрасный тон, – заметил Федор Михайлович.
– Я ее ревную ко всему, – обиженно протянул Александр Иванович.
– Ревность – страсть непростительная, мало того, даже несчастье, – ответил Федор Михайлович – Тогда не ревную, не хочу быть окончательно несчастным. А предложение Марии Дмитриевны примите.
Федор Михайлович в знак согласия кивнул головой.
Они расстались, чтобы в скором времени непременно встретиться.
Федор Михайлович принял предложение Исаевых познакомиться с Пашей. Мальчик был любознательный, но неусидчивый. Многие внешние черты он унаследовал от матери. В комнате они часами вдвоем рассматривали книги, географическую карту. Паша быстро схватывал и запоминал. В часы прихода Федора Михайловича она садилась за вышивание или вязание, с замиранием сердца слушала Федора Михайловича. Ее внимание было всецело поглощено его мыслями, в то же время оживлялся ее ум.
В те минуты, когда Паша убегал погулять на улицу, они оставались одни. Продолжали разговор, который не имел ни начала, ни конца. Федор Михайлович относился к этим беседам внимательно, разговор не иссякал из-за живости ее ума.
Мария Дмитриевна приглашала Федора Михайловича к столу попить чая. За чаем они любили беседовать. Он невольно ощущал ее дыхание, отчетливо видел движение глаз, губ, рук. Может, так и бывает в жизни, что неслучайно соединяются судьбы людей, которые живут ожиданием этой встречи.
В скором времени самые противоречивые мысли стали его мучить. Видеть Марию Дмитриевну стало для него необходимостью.
Он спрашивал себя: «Зачем все это? К чему может привести эта неразумная страсть? Да и вообще, он не имеет никакого права. Ведь у нее муж, сын! И мы никогда не будем вместе!»
Он утешал себя тем, что судьба ниспослала умного друга. В эти дни он задумал начать писать «Записки из мертвого дома». Со всеми своими мыслями он поделился с Марией Дмитриевной.
– Я начал работать над романом о каторге, – как-то сказал он ей.
– О каторге?
– Да-да, – глаза его заблестели, – об этом еще никто не писал. А я пережил самого себя в этом мертвом доме. Я понял себя и Христа. Я понимаю, что я бы не пришел к пониманию жизни вообще, не пройдя через дантов круг.
Сначала надо было спуститься в ад, пройти этот путь, чтобы понять, что такое истина и Христос. Для меня Христос является идеалом. Ведь за что страдал он? За всех близких людей, он хотел принять все несчастья на себя. В этом его учение.
– Но его предал Иуда. Он не согласился с учением Христа.
– Трудно согласиться, – признался Федор Михайлович, – он хотел бы жить среди людей. Жить среди них, выносить муки, чтобы понять человеческую сущность. Найти ответ на самый болезненный и мучительный вопрос: ради чего живем на этом свете. А потом уже шекспировский: быть или не быть. Если бы его не казнили, он указал бы непременно путь для всего человечества.
– Он вернется на землю? – простодушно, немного лукаво спросила она.
– Он нет. Но появится на нашей земле человек, который пройдет через муки ада земного, принесет веру и в веру обратит ближних и укажет путь к истине.
– А во что будет вера?
– Вера в чудо, тайну, в авторитет. Верить, что ничего нет прекраснее, глубже, разумнее, мужественнее, совершеннее Христа и не только нет, но и не может быть?
На этом разговор оборвался. Вошел пьяненький Исаев. Увидев Федора Михайловича, обнял его, слезно заговорил.
– Федор Михайлович, милейший человек, как горько жить на этой земле, как бесчеловечно. И я не могу ничего изменить. Слушай, Федор Михайлович, поехали к цыганам, а? Покутим.
– А как же Мария Дмитриевна? Она ждала Вас.
– Она? А что она? Есть неси, жена, я проголодался. Что она? Она должна знать свое место у печки, – он перешел на шепот, – она поймет. У меня душа болит.
Мария Дмитриевна покорно поставила на стол еду. Исаев сел за стол, но есть не хотел. Он ничего не хотел.
– Милый, – робко произнесла Мария Дмитриевна. Ей было неловко перед Федором Михайловичем, случайным свидетелем домашней сцены, – поешь, ты устал.
Он зло посмотрел на нее и смахнул рукой всю посуду на пол.
– Ешь сама, отравить меня захотела, а? – куражился Исаев.
– Ну что ты, что ты, – в слезах произнесла она, убирая с пола посуду.
Федор Михайлович подскочил, обнял его сзади за плечи и усадил на кровать.
– Не надо, дорогой мой, она-то при чем. Она – женщина. Она свята пред тобой.
– Ах, Федор Михайлович, – вдруг он зарыдал, – мне страшно жить, а еще страшнее умереть.
– Ничего, ничего, душа поболит и перестанет. Пойди, ляг, отдохни, – успокаивал его Федор Михайлович.
– Ты не уходи. Когда ты рядом, душа моя спокойна. Нет, ты святой, ты пережил каторгу и человеком остался, а я прожил скотско-светскую жизнь и в свинью превратился. Нет ничего ужаснее, как жить не в своей среде. Человеку некуда идти. Машенька, друг мой, и ты меня прости. Простите все меня. Простите!
После этих слов он повалился на постель, не раздеваясь, в грязной одежде. Около сонного Исаева хлопотала Мария Дмитриевна. Она сняла с него сапоги, одежду, накрыла одеялом.
Паша незаметно юркнул в свой угол, со страхом затаился, но сон его быстро сморил.
Федор Михайлович порывисто встал, ничего невидящим взглядом простился, кивнул головой и вышел. Осторожно ступая по половицам, сбежал по лестнице вниз и быстро пошел, но не в свою квартиру, а в степь, через татарскую часть города.
«Понимаете ли, – говорил ему голос, – понимаете ли Вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».
На следующий день он пришел в назначенное время. Позанимался с Пашей. А потом ушел. Так повторялось в другой раз, третий. Он почти не смотрел в ее глаза. Смущенно молчала Мария Дмитриевна.
Был летний вечер. Паша запросился поиграть с ребятами во дворе. Мария Дмитриевна отпустила его. Они остались вдвоем. Он взял ее руку. Она подняла глаза. Губы не могли произнести ни одного слова. Они говорили глазами. Язык у него прилип к нёбу. Молчаливое ожидание затянулось. Нарушив молчание, она пригласила к чаю, убрав свою руку из ладоней Федора Михайловича.
Она присела в кресло, в котором сидел журналист.
– Мама, а верно он красивый человек.
– Да, доченька. У него добрая улыбка.
– У него красивые глаза и руки, – продолжала художница, – его пальцы. Я их чувствую на себе.
Художница откинула голову на спинку кресла. Она посмотрела в окно. Лицо ее излучало улыбку.
– Мама, как ты думаешь, он нравится другим женщинам, как и мне?
– В дни моей молодости женщины любили молча и безнадежно.
– Он мне понравился как экзотическое явление природы, которое я могу передать в цвете, как музыкант в гамме.
Старуха пальцем постучала по голове, взяла колоду карт и стала раскладывать пасьянс.
– Не думай о нем. Забудь.
– Что он икать начнет, если я буду о нем думать?
– Не болтай глупости – подай мне лекарство.
Дочь встала… взяла со стола упаковку таблеток и подала ей.
– Я хочу написать картину, – настойчиво произнесла она.
– Спустись на землю. Что ты мне подала? Это не мое.
– Извини, мама, я сейчас найду твое лекарство.
– Пока найдешь, у меня начнется приступ стенокардии, – она сделала несколько судорожных вздохов и задержала дыхание, показывая тем самым, что приступ у нее начался. Дочь засуетилась около больной, исправно играя роль медсестры. Через минуту старушка приоткрыла один глаз и тихо произнесла:
– Мне уже полегче.
– Мама, ты меня не пугай, а то сделаю тебе больной укол, – пригрозила дочь, как медсестра. – Ты у меня самый единственный и дорогой человек.
Она припала к ней и стала целовать ее руки, голову, волосы, губы и снова ее руки. Старушка прикрыла глаза и погрузилась в дремоту, а дочь обняла ее руками, как кора ствол. По ее рукам обильно текли слезы, как березовый сок в мае.
Был вечер. За окном стояли голые деревья с набухающими почками. Маслянистый свет от уличного фонаря расползался по асфальту.
Журналист нес папку с письмами и тетрадью, на которой мелким почерком написано «Книга: Узника земли Уц». Потом, войдя в дом, где было тепло и тихо, ему оставалось только раскрыть ее и прочитать, но он отложил ее в сторону, лег на диван и заснул.
«Книга: Узник земли Уц»
Был человек в земле Уц, и был человек непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла…Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Семипалатинск выехала арестантская повозка.
Семипалатинск тогда представлял собой один из форпостов Российской империи. Город был похож на обычный губернский с восточным колоритом. Он был разделен на две части: русскую и татарскую, как и вся Россия. Караванные пути из Китая, Средней Азии, Сибири, Запада пересекались в этом городе. И вот повозка, проехав через город, остановилась около казарм. Сначала на землю сошел конвоир и кивнул головой арестанту.
– Приехали! – произнес конвоир.
Арестант был худ, тощ, изможден, но глаза светились надеждой. Он легко спрыгнул на землю, размял ноги от долгой езды, стряхнул пыль и пошел под конвоем. Его рассматривали десятки любопытных глаз. Так появился Федор Михайлович в неведомом ему до этого городе.
После четырех лет каторги в Омском остроге Достоевский должен был нести службу рядовым линейного батальона.
В скором времени он свел знакомство с семьей Исаевых. Достоевский из Омска привез Исаеву письмо от Ивана Викентьевича Ждан-Пушкина, инспектора в кадетском корпусе, который был знаком лично с Александром Ивановичем. Первая встреча была в доме Исаевых.
Он был удивлен необычной встрече в далеком провинциальном городишке. Он скорее почувствовал в ней, чем увидел, легкую порывистую, страстную женщину.
Легкий румянец на ее щеках все же выдавал ее смущение. Мужчины приветствовали друг друга. Достоевский вручил рекомендательное письмо Исаеву.
– Моя жена – Мария Дмитриевна Исаева, урожденная Констант, – шутливо представил ее муж Федору Михайловичу, чем очень его удивил.
– Вот как? – протянул Достоевский.
– Да, мой дед француз, но принял подданство в России, оставив в наследство привычки и родной язык.
Они отошли к окну, а муж стал читать письмо.
Мария Дмитриевна и Федор Михайлович остановились у окна.
– Вам не тяжело в этих краях? – спросила она.
– Я человек подневольный, отбываю солдатчину после четырех лет каторги.
– Но Вы тут окружены вниманием, – улыбнулась она ему.
– В Сибири народ гостеприимный. Это несомненно.
– У меня к Вам предложение: не могли бы Вы давать уроки моему сыну? Я хочу, чтобы он пошел по линии военной карьеры.
– Смогу ли я? – удивился неожиданному приглашению Федор Михайлович.
– Я надеюсь на Вас, – не отступала Мария Дмитриевна.
Разговор прервал подошедший к ним Исаев.
– Я могу Вам быть полезен? – спросил Александр Иванович.
– Я прошу Федора Михайловича принять наше предложение, – отозвалась Мария Дмитриевна.
– Ох, эти женщины, а в особенности моя жена. Она неравнодушна к светским манерам.
– Тонкий вкус – это прекрасный тон, – заметил Федор Михайлович.
– Я ее ревную ко всему, – обиженно протянул Александр Иванович.
– Ревность – страсть непростительная, мало того, даже несчастье, – ответил Федор Михайлович – Тогда не ревную, не хочу быть окончательно несчастным. А предложение Марии Дмитриевны примите.
Федор Михайлович в знак согласия кивнул головой.
Они расстались, чтобы в скором времени непременно встретиться.
Федор Михайлович принял предложение Исаевых познакомиться с Пашей. Мальчик был любознательный, но неусидчивый. Многие внешние черты он унаследовал от матери. В комнате они часами вдвоем рассматривали книги, географическую карту. Паша быстро схватывал и запоминал. В часы прихода Федора Михайловича она садилась за вышивание или вязание, с замиранием сердца слушала Федора Михайловича. Ее внимание было всецело поглощено его мыслями, в то же время оживлялся ее ум.
В те минуты, когда Паша убегал погулять на улицу, они оставались одни. Продолжали разговор, который не имел ни начала, ни конца. Федор Михайлович относился к этим беседам внимательно, разговор не иссякал из-за живости ее ума.
Мария Дмитриевна приглашала Федора Михайловича к столу попить чая. За чаем они любили беседовать. Он невольно ощущал ее дыхание, отчетливо видел движение глаз, губ, рук. Может, так и бывает в жизни, что неслучайно соединяются судьбы людей, которые живут ожиданием этой встречи.
В скором времени самые противоречивые мысли стали его мучить. Видеть Марию Дмитриевну стало для него необходимостью.
Он спрашивал себя: «Зачем все это? К чему может привести эта неразумная страсть? Да и вообще, он не имеет никакого права. Ведь у нее муж, сын! И мы никогда не будем вместе!»
Он утешал себя тем, что судьба ниспослала умного друга. В эти дни он задумал начать писать «Записки из мертвого дома». Со всеми своими мыслями он поделился с Марией Дмитриевной.
– Я начал работать над романом о каторге, – как-то сказал он ей.
– О каторге?
– Да-да, – глаза его заблестели, – об этом еще никто не писал. А я пережил самого себя в этом мертвом доме. Я понял себя и Христа. Я понимаю, что я бы не пришел к пониманию жизни вообще, не пройдя через дантов круг.
Сначала надо было спуститься в ад, пройти этот путь, чтобы понять, что такое истина и Христос. Для меня Христос является идеалом. Ведь за что страдал он? За всех близких людей, он хотел принять все несчастья на себя. В этом его учение.
– Но его предал Иуда. Он не согласился с учением Христа.
– Трудно согласиться, – признался Федор Михайлович, – он хотел бы жить среди людей. Жить среди них, выносить муки, чтобы понять человеческую сущность. Найти ответ на самый болезненный и мучительный вопрос: ради чего живем на этом свете. А потом уже шекспировский: быть или не быть. Если бы его не казнили, он указал бы непременно путь для всего человечества.
– Он вернется на землю? – простодушно, немного лукаво спросила она.
– Он нет. Но появится на нашей земле человек, который пройдет через муки ада земного, принесет веру и в веру обратит ближних и укажет путь к истине.
– А во что будет вера?
– Вера в чудо, тайну, в авторитет. Верить, что ничего нет прекраснее, глубже, разумнее, мужественнее, совершеннее Христа и не только нет, но и не может быть?
На этом разговор оборвался. Вошел пьяненький Исаев. Увидев Федора Михайловича, обнял его, слезно заговорил.
– Федор Михайлович, милейший человек, как горько жить на этой земле, как бесчеловечно. И я не могу ничего изменить. Слушай, Федор Михайлович, поехали к цыганам, а? Покутим.
– А как же Мария Дмитриевна? Она ждала Вас.
– Она? А что она? Есть неси, жена, я проголодался. Что она? Она должна знать свое место у печки, – он перешел на шепот, – она поймет. У меня душа болит.
Мария Дмитриевна покорно поставила на стол еду. Исаев сел за стол, но есть не хотел. Он ничего не хотел.
– Милый, – робко произнесла Мария Дмитриевна. Ей было неловко перед Федором Михайловичем, случайным свидетелем домашней сцены, – поешь, ты устал.
Он зло посмотрел на нее и смахнул рукой всю посуду на пол.
– Ешь сама, отравить меня захотела, а? – куражился Исаев.
– Ну что ты, что ты, – в слезах произнесла она, убирая с пола посуду.
Федор Михайлович подскочил, обнял его сзади за плечи и усадил на кровать.
– Не надо, дорогой мой, она-то при чем. Она – женщина. Она свята пред тобой.
– Ах, Федор Михайлович, – вдруг он зарыдал, – мне страшно жить, а еще страшнее умереть.
– Ничего, ничего, душа поболит и перестанет. Пойди, ляг, отдохни, – успокаивал его Федор Михайлович.
– Ты не уходи. Когда ты рядом, душа моя спокойна. Нет, ты святой, ты пережил каторгу и человеком остался, а я прожил скотско-светскую жизнь и в свинью превратился. Нет ничего ужаснее, как жить не в своей среде. Человеку некуда идти. Машенька, друг мой, и ты меня прости. Простите все меня. Простите!
После этих слов он повалился на постель, не раздеваясь, в грязной одежде. Около сонного Исаева хлопотала Мария Дмитриевна. Она сняла с него сапоги, одежду, накрыла одеялом.
Паша незаметно юркнул в свой угол, со страхом затаился, но сон его быстро сморил.
Федор Михайлович порывисто встал, ничего невидящим взглядом простился, кивнул головой и вышел. Осторожно ступая по половицам, сбежал по лестнице вниз и быстро пошел, но не в свою квартиру, а в степь, через татарскую часть города.
«Понимаете ли, – говорил ему голос, – понимаете ли Вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».
На следующий день он пришел в назначенное время. Позанимался с Пашей. А потом ушел. Так повторялось в другой раз, третий. Он почти не смотрел в ее глаза. Смущенно молчала Мария Дмитриевна.
Был летний вечер. Паша запросился поиграть с ребятами во дворе. Мария Дмитриевна отпустила его. Они остались вдвоем. Он взял ее руку. Она подняла глаза. Губы не могли произнести ни одного слова. Они говорили глазами. Язык у него прилип к нёбу. Молчаливое ожидание затянулось. Нарушив молчание, она пригласила к чаю, убрав свою руку из ладоней Федора Михайловича.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента