Страница:
Валерий Дементьевич Рыжков
Белая обитель
Белая обитель
Глава 1
К северу от центра города за Садом расположена больница. Бело-кирпичное здание имело угрюмый казенный вид, через проходную, показывая пропускной билет, спешили на работу сотрудники больницы. Только главный врач и два его заместителя въезжали на черных машинах через главные железные ворота.
Тяжелый день недели – понедельник. Ощутимо это и в больнице. Врачи, не успевшие восстановиться после выходного дня, обыденно смотрели на сложенные стопкой истории болезни. Читали записи дежурных врачей о больных, которые оставались под наблюдением. И наступал момент истины для перехода к мозговой атаки для принятия решений.
Больные, утомленные выходными днями, с нетерпением ждали обходов лечащих врачей и процедур. Прислушивались к своему дыханию и сердцебиению. Конечно, у них все менялось к худшему: горло схватывали спазмы, нельзя нащупать свой пульс, ужасно подскакивало давление, а про анализ крови – страшно подумать! Больным казалось, что их жизнь на волоске, что они за бортом корабля, а окружающим все безразлично. Для окружающих, прежде всего для родственников, если ты не прикован к постели, значит – ты здоров. Только доктор может понять организм больного. Житейская истина такова: человека определяют больным по данным анализов, поэтому больной хочет полного обследования. Только больной верит врачу. Во врачебный диагноз. И чтобы при выписке были данные всех анализов! У закоренелого больного жизнь в дальнейшем складывается из того, чем и когда болел. Он может подолгу припоминать свои болезни, потом болезни своей бабушки – дальше этого воспоминания редко у кого бывают. Больного волнуют, прежде всего, свои болячки. Он становится особенно тревожен при мысли: а вдруг заболеет болезнью, которая у соседа по палате?
Если все зависит от вредных привычек, он давно бы бросил пить, есть, курить. Но доктор не гарантирует, что все болезни прекратятся со строгим ведением образа жизни. Не гарантирует! Так и совету этому в глазах больного – грош цена. Пусть доктор убедит! Только врач никого не убеждает. Потому что он сам пьет, ест, а некоторые даже курят!?
Разумеется, у доктора есть, главный козырь – окончательный диагноз после болезни или вскрытия. Но этот диагноз, может быть, не всегда совпадает с тем, как жил больной, во что верил. И что умер именно от той болезни, от которой он лечился по санаториям и профилакториям.
Самый трудный диагноз – окончательный. В нем ошибаются и астрологи, и хироманты, и даже врачи.
А пока больные – в больнице, они живут надеждой на выздоровление. При выписке они внимательно перечитывают заключение из истории болезни. Пересчитывают принятые процедуры, без которых не мыслят себе жизни в будущем. Особенно популярны у больных ванны: жемчужные, кислородные, радоновые. И барокамеры. Обязательно массаж! Всем нужны только эти процедуры.
Больным становится лучше – к среде, хорошо к субботе и совсем плохо в воскресенье, особенно если к ним не пришли родственники.
Рабочий день доктора Зимина начался уже до утренней конференции. В голове он подсчитывал, обыгрывал непредвидимые ситуации. Больница это не театр, но все-таки в ней тоже игра, опасная, выбор не велик между жизнью и смертью, сцена – это палата, больничная кровать, капельница на стойке, мониторы – это мизансцена. И в палату приходят поиграть с непредсказуемым финалом люди, у которых один выход – выйти из палаты или уйти в небытие. И где доктор не маг, не жрец, а советчик, который прядет клубок с нитью Ариадны, чтобы выйти из лабиринта, где пахнет йодом, лизолом и человеческим потом.
Зимин поглядел на часы. До утренней конференции в запасе у него было десять минут. Он взял историю болезни поступившего больного. Полистал, посмотрел анализы. Один анализ отклеил, так как – это был анализ другого больного. Прочитал запись дежурного врача. Усмехнулся и несколько успокоился. Он сел в кресле в позе «кучера», расслабив мышцы рук и ног, слегка наклонился вперед. И прикрыл глаза.
Через несколько мгновений с шумом открылась дверь. В ординаторскую вошли еще два доктора. Отдежурившая медсестра с красными воспаленными глазами. Зимин приоткрыл глаза и тупо наблюдал за происходящим.
На ходу, одевая, белый халат, прибежал молодой интерн Коля Седов, он глубоко дышал, опрашивая всех молчаливым взглядом, будто ждал подтверждения: опоздал он в очередной раз или нет. Шефа не было. И он мгновенно успокоился и развязно присел около молоденькой медсестры Алечки.
– Аля, запомните: тот, кто держит вас за колено, не всегда ищет опору.
– Влюбляюсь я часто, но щечку подставляю только любящему человеку.
Она кокетливо ему улыбнулась, он благосклонно принял ее улыбку. Вечерский безучастно смотрел в окно.
Вера, дежурная медсестра, пролистывала тетрадь назначений.
– Как больной Парфенов? – тихо спросил ее Зимин.
– Сонливый какой-то. Температура тридцать семь и четыре. Пульс стал реже.
Внезапно распахнулась дверь, по-хозяйски вошел заведующий Горячев. Он, как адмирал Нельсон, осмотрел беглым взглядом, прищурив один глаз, с ног до головы весь персонал, так что сестра Аля спрятала свои коленки под халат, а врач-интерн втянул голову в плечи.
Он сел на свой потертый стул, крепко сделанный из дуба.
– Все на месте! Тогда начинайте сдавать дежурство, – командует он.
Тихая Вера, опустив голову, читает по листу и заканчивает свой монолог.
– За прошедшее дежурство происшествий не было.
– Прекрасно! Замечательно! – тон Горячева ничего приятного не предвещает. – Больной из седьмой палаты к обследованию не подготовлен. Все отлично! Ночью медсестра спит, больные разгуливают, как в ночном парке под луной. Администрация будит дежурную медсестру. Все хорошо, прекрасная маркиза. Гори оно все синим пламенем. А что тогда по-вашему плохо? Отвечайте! Я спрашиваю!
Зимин про себя подумал: лучше бы не спрашивал. Седов отодвинулся от медсестры. Вечерский нахмурил брови.
– Сестра и уколы делает, и полы моет, и всё за коэффициент трудового участия, – произносит в защиту старшая медсестра Марина Павловна, еще не пожилая, старая дева, как принято в дружеской беседе. Заведующий, как принято у администрации, пропускает молчаливой паузой ее реплику.
– Девятая палата не убрана, а сегодня професорский обход.
– Завтра, – уточняет Зимин.
– Все равно палата должна быть прибрана. Сестра-хозяйка решите эту проблему без напоминаний. Вам за это платят тридцать процентов, за расширенную зону обслуживания.
– А это почти тридцать сребреников, – тихим голосом иронизирует Седов. Среди сестер пробегает смешок.
– Доктор Седов, острить будете, когда сдадите зачет по клинике и технике противопожарной безопасности. Вам это все зачтется при аттестации.
Седов покраснел кончиками больших ушей.
– Смешно! Да? – Горячев обратился к сестрам, для которых это не первый и не последний разговор. – А должно быть грустно. Так относятся к своим обязанностям! Не будем дискутировать, тут не собрание. Все по рабочим местам. Доктор Седов, я вас жду в своем кабинете в одиннадцать часов с зачетной тетрадью!
Он вышел. Следом семенили, хихикая, медсестры, подбадриваемые бравым доктором Седовым.
– Ничего, девушки, ничего, вы должны идти на вахту с чувством глубокого удовлетворения, как на демонстрацию, с песнями.
– Николай Егорович, если пригласите на танцы, то с большим удовольствием приму ваше предложение, – подхватила Аля.
– Глупая, Алька, легкомысленная, – тихо произнесла Вера.
– Девушки, устраните то, что вам было сказано заведующим, а потом можете распивать чай и болтать всякую чепуху. Я буду в кабинете заведующего.
Через полчаса в ординаторскую вошел старший врач, Прокопий Александрович Словин, поставил на стол кожаный портфель, тяжело отдышался, не спеша одел белый халат. Со всеми за руку поздоровался. Он врач-мудрец, пенсионного возраста, но на боевом посту, потому что семейный бюджет трещит, а пенсии не хватает, даже если и философ. Он мудр, но больше осторожен. Ходит медленно, спокойно произносит житейские истины, ни с кем не спорит, но истину свою умело отстаивает. Он врач и учитель.
У ординаторской Зимина поджидает жена больного, который поступил вчера.
Она в слезах, но глаза сухи, ее экстравагантность подчеркивает яркий богатый наряд. В руках она держит трудовую книжку и страховки на случай смерти ее супруга.
– Моего мужа переводят в нейрохирургическое отделение и, возможно, будет операция на голове. Это ужасно! Он и так ничего не соображал в последнее время.
– По его жизненным показаниям мы должны сделать все необходимое. Успокойтесь! И главное – не мешайте и не суетитесь около нас.
Словин подошел к Зимину.
– Прокопий Александрович, помогите мне, объясните вы ей ситуацию по больному Парфенову. Я не могу ей ничего втолковать о состоянии больного. Она меня не слышит.
– Доктор, скажите правду. Только правду. Он в безнадежном состоянии? Да?.. – она накидывается на Словина с плачем.
– Быстро вы потеряли веру, – задумчиво произнес он.
– В него? В медицину? – усмехнувшись, произнесла она.
– Прежде всего – в себя, потом в него и в нас. Успокойтесь! Документы спрячьте в сумочку, пока они вам не понадобятся.
– Но добрые люди посоветовали, что нужно позаботиться обо всем. Я останусь сиротой со своим ребенком, а ему только двадцать лет. Мой муж помощник капитана, человек с положением. Мы все скромно жили на его зарплату. Теперь как в мои годы жить дальше?
– Успокойтесь! Его лечащий доктор Зимин сделает все, даже невозможное. Не теряйте надежду!
Она повернулась и ушла, опустив голову.
– Что у больного предположительно? – переспросил Словин у Зимина.
– По анамнезу, по объективным данным, и томограммы головного мозга, считаю, что это последствие черепно-мозговой травмы десятилетней давности, рецидив гематомы, – последние слова Зимин выдохнул с горечью.
– Пойдемте, посмотрим еще раз больного, – с участием произнес Словин.
Через час Зимина вызывали в приемный покой проконсультировать другого поступившего больного. Потом он побывал в лаборатории. В три часа зашел в кабинет функциональной диагностики. Просмотрел заключение электроэнцефалограммы. Вернулся в ординаторскую в пять часов. Торопливо стал записывать дневники истории болезней больных.
Если не запишешь, то потом не докажешь. Его состояние было на пределе возможного срыва. Он обещался жене, что приедет сегодня пораньше. В его движениях появилась усталость и скованность, но внутренняя тревога за больного Парфенова не давала ему покоя.
Он зашел еще раз в палату.
– Все будет в порядке. Все взвесим, за и против. Завтра мы с вами увидимся, – он вышел из палаты и направился к сестринскому посту, где Аля с красным маникюром раскладывала таблетки.
– Загляни вечером в десятую палату, если больному станет хуже – позвони ко мне домой.
– Жена ко мне вас не приревнует, Виктор Григорьевич? – кокетливо произнесла Аля.
– Если мяукать в трубку не будете, то не приревнует, Аля, посерьезней отнеситесь к моей просьбе.
– Ну конечно! Я всегда девушка была серьезная, – чуть обиженно произнесла она.
– Я не отрицаю, – улыбнулся ей Зимин. – До завтра. Спокойного дежурства!
– Стучу по борту, – произнесла она.
Через полчаса он вышел к остановке троллейбуса. Был вечерний час пик. Зимин догонял упущенное время, но попытки были тщетны из-за транспортных пробок. Он подумал о прозаичных вещах, что у него светлого в жизни: работа – дорога – дом. Работа – стресс. Дорога – стресс. И дома – чехарда. Зимин так разволновался, что начал размахивать руками, и рассуждения стали вырываться наружу. Тут он спохватился, проговорил считалку и успокоился.
Ночью Зимин проснулся, что снилось – он не помнил. Он посмотрел на часы: половина второго. Интуиция подсказывала, что поступивший больной – это неординарный случай.
Болезнь больного в течение последних десяти лет после незначительной черепной травмы дала о себе знать во время проведения заседания акционеров, где решался вопрос о продаже корабля другим за долги. Зимин посмотрел на часы и подумал: и что мне-то не спится? Не спится.
Он позвонил в лабораторию. Дежурный лаборант так и не смог найти листок с ответом анализа.
Сна не было. Тревога нарастала. Ждать до утра в бездействии ему стало невыносимо. Он позвонил медсестре – на том конце провода долго не снимали телефонную трубку. Сестра Аля спросонья отвечала ему что-то невразумительное, по ее словам было все в порядке. Виктору спокойствие после такого ответа не пришло. До обычного утреннего подъема оставалось еще три часа. И эти бессонные часы он пролежал с открытыми глазами.
Постепенно стали вырисовываться силуэты комнаты в предутреннем рассвете. Он встал, не включая свет, оделся и, не завтракая, вышел из дома.
Моросил холодный дождь. Теперь он попал в утренний час пик. Зимин раскрыл зонт, дошел, перескакивая лужи, до станции метро; сложив мокрый зонт, доехал до третьей станции, потом поднялся по эскалатору наверх, вдохнул холодного воздуха и, не раскрывая зонта, протиснулся в переполненный троллейбус. И только выйдя через три остановки, с вырванной пуговицей на плаще, пошел ускоренным шагом по набережной реки к больнице, а при подходе к проходной, обрызгивая его осенний плащ, промчалась служебная черная машина.
Зимин понимал, что опаздывать – нельзя и спешить – тоже плохой тон.
Он вошел на отделение, накинул на себя белый халат и пошел в палату. Зимин осмотрел больного. Общее состояние не было угрожающим, но пульс стал реже, головные боли усилились. Он понял, что его опасения подтвердились, и больной, несомненно, подлежал переводу в нейрохирургическое отделение.
– Вы не возражаете, если мы вас переведем в нейрохирургическое отделение? – спросил Зимин пациента.
– Не рассосется, доктор, – тот указал на свою голову.
– К сожалению, самопроизвольно не рассосется. Необходима операция.
В этот момент в палату вошла, благоухая французскими духами, жена больного. Она была демонстративно одета в черное бархатное платье.
– Доктор, что с ним, ему хуже стало? Да? – моложавая женщина теребила в своих руках косметичку.
– Принимаем решение, – Зимин хлопнул ладонью по истории болезни.
– Мне страшно, – она стояла перед ним и ждала объяснений.
– Что есть в наших силах, мы все сделаем, – не глядя ей в глаза, произнес он. – А сейчас побудьте в коридоре. Нужно сделать больному дополнительное исследование.
Зимин торопливо сделал запись в истории болезни. Он подумал, что формально сделал все и посмотрел на часы. Минутная стрелка отсчитывала время как секундная. Он нервно перечитал свою запись. Историю болезни отдал старшей медсестре и попросил подготовить больного к переводу в нейрохирургическое отделение. Зимин всегда знал, что иногда наступает такой момент истины и важного сосредоточения, и особенно когда промедление опасно для больного. И тут всегда, может это интуитивно, но почему-то всегда срабатывает механизм самосохранения, и, отбрасывая, сомнения прочь, принимается решение, и потом оказывается, что это был самый правильный диагноз. А вот какой силой воли обуздываются сомнения, Зимин так и не смог себе объяснить.
Больной был переведен на нейрохирургическое отделение, где через три часа был прооперирован.
Зимина позвали в ординаторскую к телефону. Звонил главный врач.
– Главный тебя спрашивал по поводу больного Парфенова, у него жена больного, – шепчет Седов, передавая трубку.
– Да. Да, – отвечает по субординации на вопросы Зимин, – он прооперирован, все в порядке. Благополучный исход. Для больного благо, что ухудшение случилось не на море. Теперь все зависит, как пройдет послеоперационный период. Нейрохирурги обещали перевести к нам через две недели на восстановительное лечение.
Зимин положил трубку, оттер пот. Седов улыбнулся.
– Хоть бы бутылку коньяка поставили, для восстановления сил, – заметил Николай. – Нет, не поставят и спасибо не скажут. Меня вчера наш шеф жутко распинал по техбезопасности, ему все мерещится какой-то пожар после очередного служебного расследования. И ни одного вопроса по клинике болезни. У меня интернатура заканчивается, пойду семейным доктором работать один на один с больными целой семьи, меня просто ужас охватывает. Шесть лет обучения, седьмой год интернатуры, а я еще молодой специалист.
– Не горюй, наше образование гарантирует, что ты будешь специалистом широкого профиля, и твои годы в альма-матер не прошли даром.
– Пора перекусить, – произнес Седов, доставая термос и бутерброды. – О себе не позаботишься, никто не позаботится. Памятника нам тоже не поставят. Или, может быть, пора жениться?
Они разлили по чашечкам кофе и стали есть домашние бутерброды.
Тяжелый день недели – понедельник. Ощутимо это и в больнице. Врачи, не успевшие восстановиться после выходного дня, обыденно смотрели на сложенные стопкой истории болезни. Читали записи дежурных врачей о больных, которые оставались под наблюдением. И наступал момент истины для перехода к мозговой атаки для принятия решений.
Больные, утомленные выходными днями, с нетерпением ждали обходов лечащих врачей и процедур. Прислушивались к своему дыханию и сердцебиению. Конечно, у них все менялось к худшему: горло схватывали спазмы, нельзя нащупать свой пульс, ужасно подскакивало давление, а про анализ крови – страшно подумать! Больным казалось, что их жизнь на волоске, что они за бортом корабля, а окружающим все безразлично. Для окружающих, прежде всего для родственников, если ты не прикован к постели, значит – ты здоров. Только доктор может понять организм больного. Житейская истина такова: человека определяют больным по данным анализов, поэтому больной хочет полного обследования. Только больной верит врачу. Во врачебный диагноз. И чтобы при выписке были данные всех анализов! У закоренелого больного жизнь в дальнейшем складывается из того, чем и когда болел. Он может подолгу припоминать свои болезни, потом болезни своей бабушки – дальше этого воспоминания редко у кого бывают. Больного волнуют, прежде всего, свои болячки. Он становится особенно тревожен при мысли: а вдруг заболеет болезнью, которая у соседа по палате?
Если все зависит от вредных привычек, он давно бы бросил пить, есть, курить. Но доктор не гарантирует, что все болезни прекратятся со строгим ведением образа жизни. Не гарантирует! Так и совету этому в глазах больного – грош цена. Пусть доктор убедит! Только врач никого не убеждает. Потому что он сам пьет, ест, а некоторые даже курят!?
Разумеется, у доктора есть, главный козырь – окончательный диагноз после болезни или вскрытия. Но этот диагноз, может быть, не всегда совпадает с тем, как жил больной, во что верил. И что умер именно от той болезни, от которой он лечился по санаториям и профилакториям.
Самый трудный диагноз – окончательный. В нем ошибаются и астрологи, и хироманты, и даже врачи.
А пока больные – в больнице, они живут надеждой на выздоровление. При выписке они внимательно перечитывают заключение из истории болезни. Пересчитывают принятые процедуры, без которых не мыслят себе жизни в будущем. Особенно популярны у больных ванны: жемчужные, кислородные, радоновые. И барокамеры. Обязательно массаж! Всем нужны только эти процедуры.
Больным становится лучше – к среде, хорошо к субботе и совсем плохо в воскресенье, особенно если к ним не пришли родственники.
Рабочий день доктора Зимина начался уже до утренней конференции. В голове он подсчитывал, обыгрывал непредвидимые ситуации. Больница это не театр, но все-таки в ней тоже игра, опасная, выбор не велик между жизнью и смертью, сцена – это палата, больничная кровать, капельница на стойке, мониторы – это мизансцена. И в палату приходят поиграть с непредсказуемым финалом люди, у которых один выход – выйти из палаты или уйти в небытие. И где доктор не маг, не жрец, а советчик, который прядет клубок с нитью Ариадны, чтобы выйти из лабиринта, где пахнет йодом, лизолом и человеческим потом.
Зимин поглядел на часы. До утренней конференции в запасе у него было десять минут. Он взял историю болезни поступившего больного. Полистал, посмотрел анализы. Один анализ отклеил, так как – это был анализ другого больного. Прочитал запись дежурного врача. Усмехнулся и несколько успокоился. Он сел в кресле в позе «кучера», расслабив мышцы рук и ног, слегка наклонился вперед. И прикрыл глаза.
Через несколько мгновений с шумом открылась дверь. В ординаторскую вошли еще два доктора. Отдежурившая медсестра с красными воспаленными глазами. Зимин приоткрыл глаза и тупо наблюдал за происходящим.
На ходу, одевая, белый халат, прибежал молодой интерн Коля Седов, он глубоко дышал, опрашивая всех молчаливым взглядом, будто ждал подтверждения: опоздал он в очередной раз или нет. Шефа не было. И он мгновенно успокоился и развязно присел около молоденькой медсестры Алечки.
– Аля, запомните: тот, кто держит вас за колено, не всегда ищет опору.
– Влюбляюсь я часто, но щечку подставляю только любящему человеку.
Она кокетливо ему улыбнулась, он благосклонно принял ее улыбку. Вечерский безучастно смотрел в окно.
Вера, дежурная медсестра, пролистывала тетрадь назначений.
– Как больной Парфенов? – тихо спросил ее Зимин.
– Сонливый какой-то. Температура тридцать семь и четыре. Пульс стал реже.
Внезапно распахнулась дверь, по-хозяйски вошел заведующий Горячев. Он, как адмирал Нельсон, осмотрел беглым взглядом, прищурив один глаз, с ног до головы весь персонал, так что сестра Аля спрятала свои коленки под халат, а врач-интерн втянул голову в плечи.
Он сел на свой потертый стул, крепко сделанный из дуба.
– Все на месте! Тогда начинайте сдавать дежурство, – командует он.
Тихая Вера, опустив голову, читает по листу и заканчивает свой монолог.
– За прошедшее дежурство происшествий не было.
– Прекрасно! Замечательно! – тон Горячева ничего приятного не предвещает. – Больной из седьмой палаты к обследованию не подготовлен. Все отлично! Ночью медсестра спит, больные разгуливают, как в ночном парке под луной. Администрация будит дежурную медсестру. Все хорошо, прекрасная маркиза. Гори оно все синим пламенем. А что тогда по-вашему плохо? Отвечайте! Я спрашиваю!
Зимин про себя подумал: лучше бы не спрашивал. Седов отодвинулся от медсестры. Вечерский нахмурил брови.
– Сестра и уколы делает, и полы моет, и всё за коэффициент трудового участия, – произносит в защиту старшая медсестра Марина Павловна, еще не пожилая, старая дева, как принято в дружеской беседе. Заведующий, как принято у администрации, пропускает молчаливой паузой ее реплику.
– Девятая палата не убрана, а сегодня професорский обход.
– Завтра, – уточняет Зимин.
– Все равно палата должна быть прибрана. Сестра-хозяйка решите эту проблему без напоминаний. Вам за это платят тридцать процентов, за расширенную зону обслуживания.
– А это почти тридцать сребреников, – тихим голосом иронизирует Седов. Среди сестер пробегает смешок.
– Доктор Седов, острить будете, когда сдадите зачет по клинике и технике противопожарной безопасности. Вам это все зачтется при аттестации.
Седов покраснел кончиками больших ушей.
– Смешно! Да? – Горячев обратился к сестрам, для которых это не первый и не последний разговор. – А должно быть грустно. Так относятся к своим обязанностям! Не будем дискутировать, тут не собрание. Все по рабочим местам. Доктор Седов, я вас жду в своем кабинете в одиннадцать часов с зачетной тетрадью!
Он вышел. Следом семенили, хихикая, медсестры, подбадриваемые бравым доктором Седовым.
– Ничего, девушки, ничего, вы должны идти на вахту с чувством глубокого удовлетворения, как на демонстрацию, с песнями.
– Николай Егорович, если пригласите на танцы, то с большим удовольствием приму ваше предложение, – подхватила Аля.
– Глупая, Алька, легкомысленная, – тихо произнесла Вера.
– Девушки, устраните то, что вам было сказано заведующим, а потом можете распивать чай и болтать всякую чепуху. Я буду в кабинете заведующего.
Через полчаса в ординаторскую вошел старший врач, Прокопий Александрович Словин, поставил на стол кожаный портфель, тяжело отдышался, не спеша одел белый халат. Со всеми за руку поздоровался. Он врач-мудрец, пенсионного возраста, но на боевом посту, потому что семейный бюджет трещит, а пенсии не хватает, даже если и философ. Он мудр, но больше осторожен. Ходит медленно, спокойно произносит житейские истины, ни с кем не спорит, но истину свою умело отстаивает. Он врач и учитель.
У ординаторской Зимина поджидает жена больного, который поступил вчера.
Она в слезах, но глаза сухи, ее экстравагантность подчеркивает яркий богатый наряд. В руках она держит трудовую книжку и страховки на случай смерти ее супруга.
– Моего мужа переводят в нейрохирургическое отделение и, возможно, будет операция на голове. Это ужасно! Он и так ничего не соображал в последнее время.
– По его жизненным показаниям мы должны сделать все необходимое. Успокойтесь! И главное – не мешайте и не суетитесь около нас.
Словин подошел к Зимину.
– Прокопий Александрович, помогите мне, объясните вы ей ситуацию по больному Парфенову. Я не могу ей ничего втолковать о состоянии больного. Она меня не слышит.
– Доктор, скажите правду. Только правду. Он в безнадежном состоянии? Да?.. – она накидывается на Словина с плачем.
– Быстро вы потеряли веру, – задумчиво произнес он.
– В него? В медицину? – усмехнувшись, произнесла она.
– Прежде всего – в себя, потом в него и в нас. Успокойтесь! Документы спрячьте в сумочку, пока они вам не понадобятся.
– Но добрые люди посоветовали, что нужно позаботиться обо всем. Я останусь сиротой со своим ребенком, а ему только двадцать лет. Мой муж помощник капитана, человек с положением. Мы все скромно жили на его зарплату. Теперь как в мои годы жить дальше?
– Успокойтесь! Его лечащий доктор Зимин сделает все, даже невозможное. Не теряйте надежду!
Она повернулась и ушла, опустив голову.
– Что у больного предположительно? – переспросил Словин у Зимина.
– По анамнезу, по объективным данным, и томограммы головного мозга, считаю, что это последствие черепно-мозговой травмы десятилетней давности, рецидив гематомы, – последние слова Зимин выдохнул с горечью.
– Пойдемте, посмотрим еще раз больного, – с участием произнес Словин.
Через час Зимина вызывали в приемный покой проконсультировать другого поступившего больного. Потом он побывал в лаборатории. В три часа зашел в кабинет функциональной диагностики. Просмотрел заключение электроэнцефалограммы. Вернулся в ординаторскую в пять часов. Торопливо стал записывать дневники истории болезней больных.
Если не запишешь, то потом не докажешь. Его состояние было на пределе возможного срыва. Он обещался жене, что приедет сегодня пораньше. В его движениях появилась усталость и скованность, но внутренняя тревога за больного Парфенова не давала ему покоя.
Он зашел еще раз в палату.
– Все будет в порядке. Все взвесим, за и против. Завтра мы с вами увидимся, – он вышел из палаты и направился к сестринскому посту, где Аля с красным маникюром раскладывала таблетки.
– Загляни вечером в десятую палату, если больному станет хуже – позвони ко мне домой.
– Жена ко мне вас не приревнует, Виктор Григорьевич? – кокетливо произнесла Аля.
– Если мяукать в трубку не будете, то не приревнует, Аля, посерьезней отнеситесь к моей просьбе.
– Ну конечно! Я всегда девушка была серьезная, – чуть обиженно произнесла она.
– Я не отрицаю, – улыбнулся ей Зимин. – До завтра. Спокойного дежурства!
– Стучу по борту, – произнесла она.
Через полчаса он вышел к остановке троллейбуса. Был вечерний час пик. Зимин догонял упущенное время, но попытки были тщетны из-за транспортных пробок. Он подумал о прозаичных вещах, что у него светлого в жизни: работа – дорога – дом. Работа – стресс. Дорога – стресс. И дома – чехарда. Зимин так разволновался, что начал размахивать руками, и рассуждения стали вырываться наружу. Тут он спохватился, проговорил считалку и успокоился.
Ночью Зимин проснулся, что снилось – он не помнил. Он посмотрел на часы: половина второго. Интуиция подсказывала, что поступивший больной – это неординарный случай.
Болезнь больного в течение последних десяти лет после незначительной черепной травмы дала о себе знать во время проведения заседания акционеров, где решался вопрос о продаже корабля другим за долги. Зимин посмотрел на часы и подумал: и что мне-то не спится? Не спится.
Он позвонил в лабораторию. Дежурный лаборант так и не смог найти листок с ответом анализа.
Сна не было. Тревога нарастала. Ждать до утра в бездействии ему стало невыносимо. Он позвонил медсестре – на том конце провода долго не снимали телефонную трубку. Сестра Аля спросонья отвечала ему что-то невразумительное, по ее словам было все в порядке. Виктору спокойствие после такого ответа не пришло. До обычного утреннего подъема оставалось еще три часа. И эти бессонные часы он пролежал с открытыми глазами.
Постепенно стали вырисовываться силуэты комнаты в предутреннем рассвете. Он встал, не включая свет, оделся и, не завтракая, вышел из дома.
Моросил холодный дождь. Теперь он попал в утренний час пик. Зимин раскрыл зонт, дошел, перескакивая лужи, до станции метро; сложив мокрый зонт, доехал до третьей станции, потом поднялся по эскалатору наверх, вдохнул холодного воздуха и, не раскрывая зонта, протиснулся в переполненный троллейбус. И только выйдя через три остановки, с вырванной пуговицей на плаще, пошел ускоренным шагом по набережной реки к больнице, а при подходе к проходной, обрызгивая его осенний плащ, промчалась служебная черная машина.
Зимин понимал, что опаздывать – нельзя и спешить – тоже плохой тон.
Он вошел на отделение, накинул на себя белый халат и пошел в палату. Зимин осмотрел больного. Общее состояние не было угрожающим, но пульс стал реже, головные боли усилились. Он понял, что его опасения подтвердились, и больной, несомненно, подлежал переводу в нейрохирургическое отделение.
– Вы не возражаете, если мы вас переведем в нейрохирургическое отделение? – спросил Зимин пациента.
– Не рассосется, доктор, – тот указал на свою голову.
– К сожалению, самопроизвольно не рассосется. Необходима операция.
В этот момент в палату вошла, благоухая французскими духами, жена больного. Она была демонстративно одета в черное бархатное платье.
– Доктор, что с ним, ему хуже стало? Да? – моложавая женщина теребила в своих руках косметичку.
– Принимаем решение, – Зимин хлопнул ладонью по истории болезни.
– Мне страшно, – она стояла перед ним и ждала объяснений.
– Что есть в наших силах, мы все сделаем, – не глядя ей в глаза, произнес он. – А сейчас побудьте в коридоре. Нужно сделать больному дополнительное исследование.
Зимин торопливо сделал запись в истории болезни. Он подумал, что формально сделал все и посмотрел на часы. Минутная стрелка отсчитывала время как секундная. Он нервно перечитал свою запись. Историю болезни отдал старшей медсестре и попросил подготовить больного к переводу в нейрохирургическое отделение. Зимин всегда знал, что иногда наступает такой момент истины и важного сосредоточения, и особенно когда промедление опасно для больного. И тут всегда, может это интуитивно, но почему-то всегда срабатывает механизм самосохранения, и, отбрасывая, сомнения прочь, принимается решение, и потом оказывается, что это был самый правильный диагноз. А вот какой силой воли обуздываются сомнения, Зимин так и не смог себе объяснить.
Больной был переведен на нейрохирургическое отделение, где через три часа был прооперирован.
Зимина позвали в ординаторскую к телефону. Звонил главный врач.
– Главный тебя спрашивал по поводу больного Парфенова, у него жена больного, – шепчет Седов, передавая трубку.
– Да. Да, – отвечает по субординации на вопросы Зимин, – он прооперирован, все в порядке. Благополучный исход. Для больного благо, что ухудшение случилось не на море. Теперь все зависит, как пройдет послеоперационный период. Нейрохирурги обещали перевести к нам через две недели на восстановительное лечение.
Зимин положил трубку, оттер пот. Седов улыбнулся.
– Хоть бы бутылку коньяка поставили, для восстановления сил, – заметил Николай. – Нет, не поставят и спасибо не скажут. Меня вчера наш шеф жутко распинал по техбезопасности, ему все мерещится какой-то пожар после очередного служебного расследования. И ни одного вопроса по клинике болезни. У меня интернатура заканчивается, пойду семейным доктором работать один на один с больными целой семьи, меня просто ужас охватывает. Шесть лет обучения, седьмой год интернатуры, а я еще молодой специалист.
– Не горюй, наше образование гарантирует, что ты будешь специалистом широкого профиля, и твои годы в альма-матер не прошли даром.
– Пора перекусить, – произнес Седов, доставая термос и бутерброды. – О себе не позаботишься, никто не позаботится. Памятника нам тоже не поставят. Или, может быть, пора жениться?
Они разлили по чашечкам кофе и стали есть домашние бутерброды.
Глава 2
В десять часов начинается обход профессора Лебедева. В ординаторской в кофейных чашках дымится ароматом растворимого кофе.
Утренний кофе, как правило, без бутербродов. Профессорский обход – в окружении всех врачей отделения.
– Так, что сейчас с тем больным, которому мы поставили диагноз – объемный процесс? – перед дверью в палату спрашивает профессор, и Зимин понимает, что всегда последнее слово за профессором.
– Это больной Парфенов, – как бы вспоминая, как бы отвечая, произносит заведующий. – Как вы рекомендовали, его пропунктировали. При эхоскопии ничего не обнаружено. Только при исследовании на магнитно-резонансном томографе был подтвержден наш диагноз. Потом стала нарастать симптоматика в виде патологических знаков, появилась анизокория.
– Этого больного перевели в нейрохирургическое отделение? – пытливо посмотрел из-под стекол очков профессор.
– Да, Александр Сергеевич. Наш – Ваш диагноз подтвердился – у больного была удалена субдуральная гематома, которая после травмы в течение нескольких лет безмолвствовала. Послеоперационное состояние больного удовлетворительное.
– Коллеги, диагноз – это половина лечения. После поставленного диагноза неврологическим молоточком не машут, – шутливо произнес Лебедев.
Врачи вновь входят чинно в палату. Лица у больных перепуганы от многочисленного консилиума. Вечерский докладывает о больном.
Профессор не спеша осматривает больного. Он диктует под запись врачу свой академический осмотр. Пациент млеет от такого внимания. Только врач Вечерский поспешно записывает данные осмотра в историю болезни. Для больного обсуждение между врачами слышится уже не как родная речь, а как непонятная латынь. Больному кажется, что ему опять поменяли диагноз и лечили до этого не так, и он уже раздражается на лечащего врача, да и на себя тоже, почему он не сразу попал на прием к профессору? И только, когда профессор пожимает руку больному и, наконец, его успокаивает, что он, профессор Лебедев, подтверждает диагноз, и этот жест руки, рукопожатие, с этой минуты действует положительнее всех лекарств.
– Мы вам непременно поможем, – внушает он больному.
– Мы всегда поможем, потому что нам все ясно, – шепчет сзади всех врачей интерн Седов.
Из палаты первый выходит профессор, потом заведующий, последним замыкает всезнающий врач интерн.
Профессор задает риторический вопрос Вечерскому:
– Какое лечение проводите больному?
Врач монотонно перечисляет лекарства.
– Думаю, что этого достаточно. Можно добавить что-нибудь из транквилизаторов.
– Мне тоже показалось, что больной нервный, – авторитетно произнес Седов, – ему непременно надо дать на ночь что-то успокоительное, а то я сегодня дежурю и меня его вопросы уже достали.
За такие слова получил Седов толчок в бок и шепот заведующего, что якобы ему еще одно дежурство светит за разговорчики при профессорском обходе. Эта воспитательная процедура деонтологией называется. Седов трет бок и смотрит в затылок заведующему с одной жестокой мыслью: когда-нибудь и я буду строгим и рассудительным.
В следующей палате находятся две женщины. Они на мгновение забывают, что больны, торопливо смотрятся в зеркало и подкрашивают помадой губы, разглаживая морщинки на лице.
– Так много мужчин! – восклицает одна из них, кокетливо закатывая глаза вверх.
– Вы не пугайтесь, они ведь врачи, и все в белых халатах, – парирует иронично Лебедев.
– Женщина есть женщина, даже если она находится на больничной койке, – произносит себе под нос Вечерский.
– Тут она не на смертном одре, так что ей все козыри в руки, – потирая ладони, шепчет Седов Зимину, подмигивая медсестре.
– Профессор я устала от всего в этой жизни, – указывая рукой на лекарства на больничной тумбочке, говорит одна из них.
– Вам только пятьдесят лет, а надо сказать многое вашим близким: люблю, надеюсь и верю.
Профессор сделал рукой пас над ее головой, после чего она смолкла и следила за его рукой, за его плавными движениями рук. Начался сеанс гипноза.
Она раскидывает руки, как чайка крылья.
– А силу вы чувствуете, которая вас подняла вверх? – уточняет профессор.
– Мне так хорошо! Мне ничего не надо. Я чувствую, что я от вас далека, и вижу вас, маленьких и незаметных людей.
– Вот ваша главная проблема невроза, вы живете без обратной связи; вас подняла волна на такую высоту, а вы не чувствуете. И ваши близкие платят той же монетой. Вы хотите, чтобы вас ценили за вашу заботу и любили вас не за большой кошелек или недвижимость, а любили истинно. Вот что странно: любовь не может существовать без обратной связи, я имею в виду, настоящая любовь, разочарование и усталость в жизни мы принимаем за астению и закачиваем тело лекарствами. И астения не проходит, и страсть, и любовь не возникает.
И больше ничего не чувствуете? – профессор обрисовал вокруг себя людей.
– Нет! Ничего, – горделиво произнесла она. – И никого!
В этот момент ее покинуло гипнотическое оцепенение, взгляд стал ясным, и на ресницах заблестели капельки слез.
– Я поняла, – и она закрыла глаза. – У меня невротическая болезнь.
Доктора вышли из палаты.
– Что произошло? – недоуменно спросил Седов.
– Инсайт! – глубокомысленно заметил Горячев. – Это по-дзеньбудистски означает получить удар бамбуковой палкой по голове, – в этот момент он посмотрел на интерна Седова, тот съежился, – ей этот прием пойдет на пользу, может быть, она и излечится от невроза навязчивого состояния – преследования, не доводя до бреда.
– Она не больная, а женщина с климактерической женской логикой, – подхватил Зимин, посчитав, что дискуссия уместна в любом выражении мысли.
– На ночных дежурствах всегда меня вызывает к себе давление измерить, – пробубнил Седов. – Теперь я проведу инсайт. Спать будет крепким сном.
– Если нет вопросов, то на этом обход закончим. Через неделю мы снова с вами встретимся, – заверил профессор.
Врачи поспешно удаляются в ординаторскую.
– Любопытно, каков гонорар профессора за такую консультацию? – вслух произносит Седов.
– Вырастешь – узнаешь! – замечает едко Вечерский.
– Я вот на машину коплю, а то, что я сказал, то ничего личного, – стушевался Седов. – Вкусная еда – это потребность молодости. Хорошая выпивка – это потребность среднего возраста. Я не циник. Я разумный эгоист.
– Это здоровый интерес иметь и дачу, и машину. Но наша зарплата, как температура по больнице, средняя.
Седов удивленно взглянул на Вечерского.
– Вот я ничего не могу настучать себе, в цейтноте, даже на прожиточный минимум не хватает. До зарплаты неделя, а моя потребительская корзинка пуста, – поглаживая пухлый живот, произнес интерн.
– Шутит наш коллега, – сказал Словин.
– Так что, интерн, повышай квалификацию, остепеняйся и стриги купоны на машину, на поездку к морю, – подначивает Николая Вечерский.
– Почему я не пошел в стоматологи? – показав в зеркало свои зубы, ощерил рот.
– Лучше в диетологи!
– Уважаемые коллеги, вас любят и ценят ваши пациенты! – произнес укоризненным тоном Словин.
– Мы это знаем, – откликаются все.
– По этому случаю по чашечке кофе и по сигарете, – задает тон Седов, – этот блок мне презентовал капитан, как узнал у меня, что курить – здоровью вредить.
Никто из врачей так и не притронулся к пачке сигарет.
Когда попили кофе, то Вечерский посмотрел график дежурств и заметил:
– Зимин, ты сегодня заступаешь на ночное дежурство, что-то часто начальство тебя ставит в неурочный день. Не в службу, а в дружбу, тогда я могу пораньше уйти, если что – подстрахуешь, так у меня все в порядке: больным назначения я все сделал.
– Принято, не впервой, – усмехнулся Зимин.
Зазвонил телефон. Вечерский поднял трубку. Через минуту он закончил разговор.
– Тут спрашивали из терапевтического отделения по поводу подготовки у нас к КВ Ну, а именно к состязанию веселых и находчивых.
– Сказал бы, что у нас репетиция «капустника» идет полным ходом, – весело произнес вездесущий Седов, – могу с уверенностью сказать, что по домашней заготовке мы их обставим в пять-ноль.
– Не говори гоп пока не сыграли.
– Для меня это единственная отдушина, – произнес Седов. – Я свою роль выучил наизусть. Заведующему будет приятный сюрприз.
– Там не только ему будет сюрприз, – заметил Вечерский, но так тихо, что никто не расслышал. – Я пошел. Еще, Виктор, если будут звонить из дома, то я только что вышел или в лаборатории. Я тебе позвоню, пока, коллеги.
Утренний кофе, как правило, без бутербродов. Профессорский обход – в окружении всех врачей отделения.
– Так, что сейчас с тем больным, которому мы поставили диагноз – объемный процесс? – перед дверью в палату спрашивает профессор, и Зимин понимает, что всегда последнее слово за профессором.
– Это больной Парфенов, – как бы вспоминая, как бы отвечая, произносит заведующий. – Как вы рекомендовали, его пропунктировали. При эхоскопии ничего не обнаружено. Только при исследовании на магнитно-резонансном томографе был подтвержден наш диагноз. Потом стала нарастать симптоматика в виде патологических знаков, появилась анизокория.
– Этого больного перевели в нейрохирургическое отделение? – пытливо посмотрел из-под стекол очков профессор.
– Да, Александр Сергеевич. Наш – Ваш диагноз подтвердился – у больного была удалена субдуральная гематома, которая после травмы в течение нескольких лет безмолвствовала. Послеоперационное состояние больного удовлетворительное.
– Коллеги, диагноз – это половина лечения. После поставленного диагноза неврологическим молоточком не машут, – шутливо произнес Лебедев.
Врачи вновь входят чинно в палату. Лица у больных перепуганы от многочисленного консилиума. Вечерский докладывает о больном.
Профессор не спеша осматривает больного. Он диктует под запись врачу свой академический осмотр. Пациент млеет от такого внимания. Только врач Вечерский поспешно записывает данные осмотра в историю болезни. Для больного обсуждение между врачами слышится уже не как родная речь, а как непонятная латынь. Больному кажется, что ему опять поменяли диагноз и лечили до этого не так, и он уже раздражается на лечащего врача, да и на себя тоже, почему он не сразу попал на прием к профессору? И только, когда профессор пожимает руку больному и, наконец, его успокаивает, что он, профессор Лебедев, подтверждает диагноз, и этот жест руки, рукопожатие, с этой минуты действует положительнее всех лекарств.
– Мы вам непременно поможем, – внушает он больному.
– Мы всегда поможем, потому что нам все ясно, – шепчет сзади всех врачей интерн Седов.
Из палаты первый выходит профессор, потом заведующий, последним замыкает всезнающий врач интерн.
Профессор задает риторический вопрос Вечерскому:
– Какое лечение проводите больному?
Врач монотонно перечисляет лекарства.
– Думаю, что этого достаточно. Можно добавить что-нибудь из транквилизаторов.
– Мне тоже показалось, что больной нервный, – авторитетно произнес Седов, – ему непременно надо дать на ночь что-то успокоительное, а то я сегодня дежурю и меня его вопросы уже достали.
За такие слова получил Седов толчок в бок и шепот заведующего, что якобы ему еще одно дежурство светит за разговорчики при профессорском обходе. Эта воспитательная процедура деонтологией называется. Седов трет бок и смотрит в затылок заведующему с одной жестокой мыслью: когда-нибудь и я буду строгим и рассудительным.
В следующей палате находятся две женщины. Они на мгновение забывают, что больны, торопливо смотрятся в зеркало и подкрашивают помадой губы, разглаживая морщинки на лице.
– Так много мужчин! – восклицает одна из них, кокетливо закатывая глаза вверх.
– Вы не пугайтесь, они ведь врачи, и все в белых халатах, – парирует иронично Лебедев.
– Женщина есть женщина, даже если она находится на больничной койке, – произносит себе под нос Вечерский.
– Тут она не на смертном одре, так что ей все козыри в руки, – потирая ладони, шепчет Седов Зимину, подмигивая медсестре.
– Профессор я устала от всего в этой жизни, – указывая рукой на лекарства на больничной тумбочке, говорит одна из них.
– Вам только пятьдесят лет, а надо сказать многое вашим близким: люблю, надеюсь и верю.
Профессор сделал рукой пас над ее головой, после чего она смолкла и следила за его рукой, за его плавными движениями рук. Начался сеанс гипноза.
Она раскидывает руки, как чайка крылья.
– А силу вы чувствуете, которая вас подняла вверх? – уточняет профессор.
– Мне так хорошо! Мне ничего не надо. Я чувствую, что я от вас далека, и вижу вас, маленьких и незаметных людей.
– Вот ваша главная проблема невроза, вы живете без обратной связи; вас подняла волна на такую высоту, а вы не чувствуете. И ваши близкие платят той же монетой. Вы хотите, чтобы вас ценили за вашу заботу и любили вас не за большой кошелек или недвижимость, а любили истинно. Вот что странно: любовь не может существовать без обратной связи, я имею в виду, настоящая любовь, разочарование и усталость в жизни мы принимаем за астению и закачиваем тело лекарствами. И астения не проходит, и страсть, и любовь не возникает.
И больше ничего не чувствуете? – профессор обрисовал вокруг себя людей.
– Нет! Ничего, – горделиво произнесла она. – И никого!
В этот момент ее покинуло гипнотическое оцепенение, взгляд стал ясным, и на ресницах заблестели капельки слез.
– Я поняла, – и она закрыла глаза. – У меня невротическая болезнь.
Доктора вышли из палаты.
– Что произошло? – недоуменно спросил Седов.
– Инсайт! – глубокомысленно заметил Горячев. – Это по-дзеньбудистски означает получить удар бамбуковой палкой по голове, – в этот момент он посмотрел на интерна Седова, тот съежился, – ей этот прием пойдет на пользу, может быть, она и излечится от невроза навязчивого состояния – преследования, не доводя до бреда.
– Она не больная, а женщина с климактерической женской логикой, – подхватил Зимин, посчитав, что дискуссия уместна в любом выражении мысли.
– На ночных дежурствах всегда меня вызывает к себе давление измерить, – пробубнил Седов. – Теперь я проведу инсайт. Спать будет крепким сном.
– Если нет вопросов, то на этом обход закончим. Через неделю мы снова с вами встретимся, – заверил профессор.
Врачи поспешно удаляются в ординаторскую.
– Любопытно, каков гонорар профессора за такую консультацию? – вслух произносит Седов.
– Вырастешь – узнаешь! – замечает едко Вечерский.
– Я вот на машину коплю, а то, что я сказал, то ничего личного, – стушевался Седов. – Вкусная еда – это потребность молодости. Хорошая выпивка – это потребность среднего возраста. Я не циник. Я разумный эгоист.
– Это здоровый интерес иметь и дачу, и машину. Но наша зарплата, как температура по больнице, средняя.
Седов удивленно взглянул на Вечерского.
– Вот я ничего не могу настучать себе, в цейтноте, даже на прожиточный минимум не хватает. До зарплаты неделя, а моя потребительская корзинка пуста, – поглаживая пухлый живот, произнес интерн.
– Шутит наш коллега, – сказал Словин.
– Так что, интерн, повышай квалификацию, остепеняйся и стриги купоны на машину, на поездку к морю, – подначивает Николая Вечерский.
– Почему я не пошел в стоматологи? – показав в зеркало свои зубы, ощерил рот.
– Лучше в диетологи!
– Уважаемые коллеги, вас любят и ценят ваши пациенты! – произнес укоризненным тоном Словин.
– Мы это знаем, – откликаются все.
– По этому случаю по чашечке кофе и по сигарете, – задает тон Седов, – этот блок мне презентовал капитан, как узнал у меня, что курить – здоровью вредить.
Никто из врачей так и не притронулся к пачке сигарет.
Когда попили кофе, то Вечерский посмотрел график дежурств и заметил:
– Зимин, ты сегодня заступаешь на ночное дежурство, что-то часто начальство тебя ставит в неурочный день. Не в службу, а в дружбу, тогда я могу пораньше уйти, если что – подстрахуешь, так у меня все в порядке: больным назначения я все сделал.
– Принято, не впервой, – усмехнулся Зимин.
Зазвонил телефон. Вечерский поднял трубку. Через минуту он закончил разговор.
– Тут спрашивали из терапевтического отделения по поводу подготовки у нас к КВ Ну, а именно к состязанию веселых и находчивых.
– Сказал бы, что у нас репетиция «капустника» идет полным ходом, – весело произнес вездесущий Седов, – могу с уверенностью сказать, что по домашней заготовке мы их обставим в пять-ноль.
– Не говори гоп пока не сыграли.
– Для меня это единственная отдушина, – произнес Седов. – Я свою роль выучил наизусть. Заведующему будет приятный сюрприз.
– Там не только ему будет сюрприз, – заметил Вечерский, но так тихо, что никто не расслышал. – Я пошел. Еще, Виктор, если будут звонить из дома, то я только что вышел или в лаборатории. Я тебе позвоню, пока, коллеги.