Валерий Рыжков. Белая обитель

   – Уважаемый главный врач, уважаемые коллеги, уважаемый местком, мы собрались с вами по нехорошему случаю. Вот видите, что я держу в руках, – он показал злополучную папку, которую тут же узнал Вечерский, – в этой папке не инструкции по противопожарной и техбезопасности, а сценарий водевиля «Счастье и безумие одного дня». Замечательно читать эти записки из психоневрологического отделения в чеховские времена, но не в наше время высоких технологий. Это идеологическая диверсия.
   – Если вы про номер для капустника, – запальчиво произнес Седов. – То вы не правы!
   – Вы еще молодой. Или вы автор этого опуса, господин Булгаков-Чехов? – повысив тон в голосе, произнес Сергей Сергеевич.
   – Не-э-я, – в замешательстве промямлил Седов. – Но я ничего не нахожу там диверсионного. Это написано про вымышленное нехорошее место. Наша сцена не за железным занавесом.
   – Опять передергиваете. Так вам все хочется вывернуть наружу. Это что за наклонности у врача – обнажать непристойные стороны нашей неплохой в целом жизни? Как вы поступили в такой вуз, как медицинский, где руки и сердце…
   – Сегодня я об этом слышу второй раз, – пробубнил сникший Седов, – и от разных людей, и звучит это несколько по-иному, хотя слова те же, а смыл совсем другой.
   – Оставьте, Седов, свои рассуждения при себе.
   – Ближе к делу, – тихо, с металлическим оттенком, произнес Чернов.
   – В этой комедии показан Фамусов, известный широкой общественности по школьной программе. Только у него теперь профессия дантист. Дочь почему-то у него девушка без определенного рода занятий. По вашей версии получается, что Фамусов покупает на толкучке в Ливерпуле английское овечье манто, как будто у нас нет дубленок. Адибасовы кроссовки на доллары приобретает в Стамбуле, вы бросаете тень подозрений на всех врачей, которые не получают гонорар в долларах.
   – Про доллары, конечно, автор загнул, тут деревянных рублей не сосчитать, – иронично сказал Игорь Петрович.
   – Я думаю, к прениям мы перейдем после доклада, – прервал Сергей Сергеевич коллегу, – тут не до шуток, тут задеты самые глубокие чувства, моральный кодекс врача.
   – Слишком высокопарно! – возразил Игорь Петрович.
   – Чацкий, тоже небезызвестный вам герой, приехал в отпуск в телогрейке из Череповца, он что, костюма не мог там приобрести и приехать на свидание с любимой девушкой Софьей, наверное, еще руки просить приехал? Хорош будущий зять! Только что с него взять.
   – Откуда приехал? Из Сиднея? – переспросила Татьяна Юльевна.
   – Из Череповца, Татьяна Юльевна, это немного левее. Там он работает врачом. Он там и хирург, и терапевт, и педиатр. И зарплата у него там, как заплата. На телогрейку ему только и хватило.
   – Наверно, все пропил и теперь бьет баклуши, – подхватила Татьяна Юльевна.
   – Мало того, там изображен начальник хозяйственной службы Скалозуб, он и заведующий гаражом, так что тут плохого, если человек справляется со своими обязанностями?
   На этом месте прочтения сценария Сергей Сергеевич раскраснелся, и вены вздулись на его шее.
   – Так получается, что ваш Скалозуб не по средствам живет, что ворует и краденым торгует, что у него одно демисезонное пальто, одни штаны и шапка, квартира, дача, «Джип» и «Мерседес» – одни и бывшая жена, которой подавай евро, доллары и рубли.
   Члены месткома переглянулись, Игорь Петрович нагло ухмылялся на определенное автобиографическое сравнение Сергея Сергеевича.
   – Игорь Петрович, не ухмыляйтесь, тут и про вас пословица есть. В этой комедии все подлецы. Молчалин, дантист, с характеристикой, что кругл, подл, смесь амура и наглеца.
   – Я думал, он – уролог! – воскликнул Игорь Петрович.
   – Нет, он дантист, но это, в сущности, не меняет портрет.
   – Он достает мосты, коронки, съемные протезы.
   – Ведь редкий день бывает бесполезный, – цитирует сценарий Сергей Сергеевич:

 
– Ещё люблю, в порядке развлечения,
Я доставать по просьбе дефициты.
Кому-то шифер или кафель,
Путевку, авиабилет, паркет, дубленку, шанель…
 

   – Так это стихи Евтушенко, – глухо произнес Зимин.
   – Спасибо за просвещение в здравоохранении!
   – Оставим прения, – прервал его Чернов, – дальше рецензируйте, и так комедия затянулась.
   – Дальше – больше, тут пошли события по сценарию. Софья беседует с Лизонькой, как с невоспитанной куклой, за кого ей выйти замуж. Узнал бы про свою дочь Семен Семенович, то кое-кому мало бы не показалось. Молчалин близок ей душой и телом, но для отца он техник лишь зубной. Но отцу подходит больше Скалозуб, но Скалозуб на редкость глуп и туп, – на этом месте чтения Сергей Сергеевич побагровел.
   – Вот так, господа Грибоедовы-Евтушенки и прочие шелкопёры все заговорили смело. Вертеп, а не лечебно-профилактическое учреждение. Дальше цитирую. Молчалин тоже помимо той прекрасной дамы, играющей надменно гаммы, на клавесинах во дворце. У него есть, как у любого трубадура, от всех скрываемая дура, но с обожаньем на лице…
   В воздухе повисла тишина. У Сергея Сергеевича перехватило дыхание, и он икнул.
   – Всё ясно, кому-то это веселая смешная вещь, – начал медленно перебирать слова Чернов, – пороки высмеяны, игру положений показали, кто и чем занимается во время рабочего дня. Заведующему Горячеву приказываю – врачам за этот месяц не выплачивать премию. Это от нас вам, сочинители, гонорар! – он продолжил говорить несколько мягче. – Это вы действительно собрались показать завтра на торжественном вечере?
   – Ужас! Это не пьеса, – произнес скрипучим осевшим голосом Сергей Сергеевич, – это бумагомаразм, написанный в состоянии белой горячки, – он принялся увещать всех сидящих в зале. – Для того чтобы посмеяться, культурно отдохнуть, нужно ходить в театры, в кино, в цирк, наконец, для развлечений. А у нас нужно трудиться и показывать выполнение плана на сто процентов, от чего складываются наш бюджет и ваша зарплата.
   – Седов, ты написал, признавайся, – произнесла Татьяна Юльевна.
   – Чуть что – опять Седов. Я только помогал рифмовать, и роль моя там маленькая: Молчалина я играю.
   – Одна-а-ко скромный мальчик, – пронзительно посмотрела на него Татьяна Юльевна.
   – Это коллективное сочинение, – произнес Зимин, – мы все понемногу писали, поэтому и получилось идеологически не в духе со временем.
   – Я скажу, что во всем невпопад ваш плагиат, – отчеканил Сергей Сергеевич.
   – Что вы, коллеги, – вступился защищать Игорь Петрович. – У вас получилось просто замечательно! Чего не говорят – того не слышим. А что увидим – глазом не моргнем. Замечательно! Когда не выгодно – не слышит и не дышит. Замечательный Молчалин.
   – Так кто сочинитель, кто рупор нашей перестройки. Неужели не хватает смелости признаться, так смело написать и не признаться, – произнес Чернов. – Никак не могу взять в толк – такие серьезные врачи Вечерский, Зимин. И пустились на такие шалости.
   – Мы готовили капустник, а не революцию, – запальчиво произнес Седов.
   – Седов, вам нужна положительная характеристика об окончании интернатуры, – шепотом произнесла Татьяна Юльевна, – и помалкивайте, как по пьесе, плохо роль свою выучил, – мягко и добродушно улыбнулась, – за вас другие скажут и ответят.
   – Дошутковались! – с грустью произнес Горячев. – Это наше теперь семейное дело, мы разберемся на отделении коллектива.
   – Вот это правильный вывод, – подытожил Чернов. – Я поддерживаю это предложение.
   – Я за оргвыводы, – запальчиво воскликнул Сергей Сергеевич Птицин. – Я требую высшей меры наказания – запретить пьесу и сжечь. И провести конкурс молодых специалистов. Или викторину Что? Где? Когда?
   – Получится опять КВН, – зло улыбнулся Чернов. – И снова саботаж. Решение местного комитета, я так понимаю, однозначное – завтра проводим субботник, а после будет концерт артистов, которые являются нашими пациентами из подшефного театра.
   – Замечательно!
   – Классно!
   – Мудро.
   – Все расходятся по рабочим местам. Прошу задержаться заведующего отделением Горячева.
   Все молча вышли, удрученные таким поворотом событий; месячная репетиция над постановкой пьесы получила трагикомический финал, потому что сама пьеса уже в списках ходила по рукам.
   – Рукописи не горят, – похлопал по плечу Вечерского и патетически произнес Игорь Петрович. – Конечно, продолжение следует, но основная сцена сегодня сыграна при малом стечении народа, а скорее это похоже на закрытый просмотр генеральной репетиции. Вам будут завидовать, вы обессмертили свое имя.
   – Мне такую могут написать характеристику, что ни в один цирк не возьмут, даже клоуном, – с досадой произнес Седов, протирая запотевшие очки.
   – Участковым врачом, на эту вакансию тебе всегда дорога открыта. Или в Вологду, это немного левее от Бомбея.
   – Типун тебе на язык, – пожелал шутливо Седов. – От великого до смешного один стакан. Это все началось с вечеринки, где поспорили, кто лучше создаст шедевр на производственную тему.
   – Такое ощущение, что на нас одели противогазы и крикнули: «Газы». Команда была учебная, а оказывается, тревога боевая. После Грибоедова уже двести лет прошло – и человеку только горе от ума.
   – По камушкам… по камушкам, да и по домам. Кэвэная революция свершилась. Ура! Их никакой сатирой не осрамишь, тут существуют без морали, только по инструкции. Одним словом, они штрейкбрехеры.
   – Как в песне: я тобой переболею, ненаглядный мой.
   – К конкурсу молодых специалистов готовитесь, – торопливо обогнал заведующий отделением. – Вам все смехеёчки, а о моей карьере вы подумали, господа, анекдоты рассказывайте на кухне дома.
   Все разошлись по рабочим местам. Через час Седов сидел в сестринской комнате и в лицах рассказывал о художественном совете, который состоялся в кабинете главного врача.

Глава 6

   На следующий день Словину сделали фиброгастроскопию, что подтвердило, что болезнь прогрессирует.
   Словин, несколько удрученный обследованием, вошел в ординаторскую. Зимин увидел в его глазах затаившуюся грусть. Зимину приходилось видеть глаза своих пациентов, которые уходили в себя, в свои одинокие мысли. И ни к чему уже тут анализы крови и мочи.
   Вся глубинная информация, которая годами закодированна в нейронах, вдруг прорывается через щит самоуспокоения, который разрушается сначала на молекулярном уровне, а потом переходит на более высокий клеточный уровень организации живого организма. И всё завершается процессом на органном уровне с явными признаками патологического разрушения. И первый отсвет, как от потухшей звезды из далекой галактики, мерцает слабым признаком жизни. Больной человек смотрится в зеркало и думает, что это всего лишь усталость, которая непременно пройдет, только нужен более длительный сон, качественное и количественное питание, в чем он в последнее время отказывал себе. Думал ли он о семье или семья о нем? В такие моменты наступает угнетенность воли в каждом человеке. И вечный вопрос на больничной койке: «Зачем жил». Но этот вопрос, как правило, никто не задает в двадцать, в сорок лет. Так зачем себя мучить вечным неразрешимым философским вопросом о смысле жизни после сорока лет? Но человека никак не переубедишь о целесообразности бытия. Проходит день, два, а человек как жил вчера, с теми же заботами просыпается и сегодня.
   У Словина произошел внутренний надлом, он как врач ставил себе окончательный диагноз. Он не сдавался! Он верил в свои силы, в ясное сознание, в себя, в свои шестьдесят лет. В этом возрасте по нынешним меркам науки не умирают, так и он не умрет. Будет жить!
   – Как прошло обследование? – как можно спокойнее, не выдавая тревоги и грусти, спросил его Зимин.
   – Предлагают прооперировать язву желудка. Два года назад она меня беспокоила, я принимал лекарства, потом боли утихли, а теперь ужесточились, хотя год назад надо было провести обследование. Но и сейчас говорят коллеги, что ещё не поздно.
   Он сделал паузу и рукой придавил живот, погасив идущую изнутри кинжальную боль. Волевым усилием он погасил на короткое время резь в животе. По-детски мелькнула улыбка на бледно-желтом лице. Удивляло Зимина отсутствие у Словина раздражительности, которая присутствует при неизлечимой болезни.
   – Мать мне говорила в детстве, что я в «рубашке» родился. Я родом из Сибири. В деревню пришли бандиты. Лютовали в то время. Деревенским жителям доставалось и от красных, и от белых. Вывели однажды на мороз сельчан и мою мать тоже. Моя матушка на сносях была со мной. Это её и спасло. Казак оттолкнул её в снег, а других высекли в назидание. Кто выжил, а кто и нет после экзекуции. Прокопом по тому случаю и прозвала: счастливый, мол. И на войне в битве на Волге пуля не взяла меня, а только царапнула, – он поднял голову вверх. – А тут меня болезнь хочет свалить. Не поддамся!
   Через сутки его взяли на операцию. Хирурги произвели лапароскопию, а когда раскрыли брюшную полость, то увидели, что все соседние органы: печень и кишечник – напичканы метастазами. Раковый процесс парализовал все его органы, и было удивительно для хирургов, как ещё организм больного функционировал, что давало возможность Словину работать и жить до дня операции.
   – Операцию проводить в полном объеме нет смысла, – произнес хирург. – Эх, Прокоп… Прокоп… счастливый человек. Пуля не сразила, а жил с этой миной целый год.
   В операционной стоял только лязг металлических инструментов. Хирург поднял глаза, посмотрел на ассистента и произнес:
   – Ему после выхода из наркоза скажете, что операция прошла в штатном режиме, для него все нормально. Для нас ясно, что остаются считанные дни жизни, которые, к сожалению, будут протекать в твердой памяти и ясном сознании. У него редкая болезнь с молниеносным смертельным исходом.
   – Он что – догадывается о своем исходе?
   – Догадывается и, наверное, сам себе диагноз поставил, только эпикриз болезни придется писать нам. И ничем мы ему помочь не сможем. Человек смертен.
   Конечно, можно погибнуть по глупости, можно героически, можно и от болезни.
   Главное, как ты жил.
   Словина отвезли в палату, но наркоз ослабил его силы, и он приоткрывал глаза и снова засыпал.
   Он только спросил, как прошла операция, ему ответили, что операция прошла успешно, и ему нужно выспаться, поэтому сделают укол снотворного. Ему ввели сильнодействующий наркотик. И Словин погрузился в наркотический сон.
   Зимину сообщили о результатах операции. Он снова не верил, как и не верил, когда впервые узнал о болезни Словина. Еще вчера, рассуждая о других пациентах, болезнь Словина была какая-то нереальная, подумаешь, беспокоят боли в животе у человека, да похудел, побледнел, осунулся, и на фоне других больных его анемия лица не просматривалась как болезнь.
   Врач дышит тем же воздухом, что и пациенты, только они выписываются, а врач продолжает работать в полную нагрузку. Белый халат врача не защищает ни от инфекции, ни от радиации. Больницы напичканы установками рентгеновской и ультразвуковой аппаратуры. Так заведено: поставили аппаратуру в свободном кабинете, экранировали по инструкции, а дальше никто не измеряет эти излучения на сотрудников больницы или поликлиники. Работа с ночными дежурствами наполняется не столько бессонными кошмарами, сколько стрессовыми моментами за вверенных врачу пациентов.
   Врач даже забывает, что он человек, что он может болеть, а если болеет, то переносит свою болезнь на ногах и у постели больного. Время от времени работу врача хронометрируют, выверяют его энергозатраты, увеличивая нагрузку и изучая его предельные возможности работоспособности, а продолжительность жизни врача остаётся равной профессиям в экстремальных условиях. Жизнь и у врача одна, и её никакими надбавками и моральными поощрениями не продлить и не сохранить.
   Теперь Словину никто не мог подать даже слабую надежду. Опыт врача, поставившего себе диагноз, блокировал все слова утешения в его адрес.
   Зимин ловил себя на мысли: если бы у него был секрет спасения от этой болезни и нужны были его усилия, то он отдал бы все, что в его возможности. А тут с трудом подбирались слова утешения. И тут впервые Зимин увидел, что для смертного человека в момент исхода нет ничего в арсенале современной медицины.
   Словин через день, а может через два, по исходу физических сил, сам поставит окончательный диагноз. И это будет приговор. Без права подачи апелляции. Приговор, который обжалованию не подлежит.
   При жизни сказать Словину нужные слова, или он ждет духовника?
   Словин человек высокого душевного здоровья, но и ему нужен адвокат. Ему нужны те же слова, которые он говорил всегда и всем, кто в них нуждался.
   За что такому человеку, который по образу жизни и мыслей был светел и ясен, уготована высшая мера? Не может судьба перевесить на весах жизни и смерти такой груз, как возраст и болезнь. Конечно, некоторые люди умирают и в более молодом возрасте, но большинство живут намного долее. Кто вершит правосудие над человеком? Для чего приходит этот миг – вступление в небытие? Что хочет от нас природа нашего сознания? Борьбы? Веры в себя или в Бога? Человеческим разумом это постигнуть немыслимо. Каждый всходит на Голгофу, а мы – немые свидетели этого человека на земле. Он уходит, а мы остаемся. На наших глазах умирает человек. И мы это воспринимаем как должное. И не умолить, и не умилостивить держащего Высшего Начала – Судьбу нашу человеческую. И это мы почему-то принимаем и говорим: такова жизнь.
   На наших глазах Словин восходил на лобное место. На наших глазах он примет смерть. Смерть ни во имя чего, ни во спасение, ни в грехе, а только закончит он также как каждый человек, будь он раб божий или неверующий. Он должен принять смерть, тут даже не он принимает эту смерть, а смерть настигает его на том отрезке жизни, когда он ещё мысленно для себя находился на полпути. Уйти из жизни по причине страшной болезни. За что ему уготовлена такая высшая мера? И никакая кассационная жалоба не может его спасти от смерти. Это та ситуация, когда не сообщают день или час смертельной инъекции. Остаток времени каждый смертник надеется на чудо.
   Для Словина слова правды о его болезни подобны яду, а ложь становится лекарством. Отбросив все теории по Павлову о торможении и возбуждении, каждый человек думает о своем выздоровлении.
   Последний месяц Словин, превозмогая слабость организма, выслушивал от пациентов чужую боль, и тут в какой-то момент организм сдался, и раковые клетки мгновенно, метастазируя, расползлись, разъедая тело. Он после проведенной паллиативной операции, когда в сущности радикального для больного ничего не делается, продолжал надеяться на благополучный исход. Он поддался на обман коллег и продолжал жить в некотором неведении.
   Зимин направился к нему в палату на вторые сутки после операции, прихватив с собой гостинцев. Когда он вошел, то увидел Словина лежащим на постели с открытыми глазами. В его взгляде ничего не изменилось, в них была та же грусть и отрешенность.
   – Вы хорошо выглядите. Хирурги говорят, что операция прошла успешно! – подбодрил его Зимин.
   – Да, я рад, что все успешно закончилось для меня. Ухода за мной не надо, сам справляюсь, и это уже хорошо. Никому не в тягость: ни жене ни детям, – потом он провел рукой по животу. – Немного вот беспокоит послеоперационный шов. Через пять дней разрешат погулять в нашем больничном саду. Пока ходить тяжеловато, слабость во всем теле.
   – Тогда я вам составлю компанию, – поддержал разговор Зимин.
   В тот же момент у него промелькнула мысль: вряд ли с таким запущенным заболеванием и тяжелым послеоперационным течением преодолеть этот барьер.
   Словин духом выглядел бодрее, чем внешне, на лице четче стала выступать желтизна и роговицы глаз стали тускнее.
   Зимин страдал от тоскливого состояния, что и сказать надо что-то отвлеченное, а мысли крутились перед наступающей неизбежностью болезненного процесса, и ему все труднее было преодолевать мрачность настроения.
   – Аппетита только нет, – монотонно произнес Словин. – Из дома принесли рыбный бульон, жена приготовила. Сын приезжал с документами на подпись. Я их подписал на всякий случай. Чего теперь откладывать в долгий ящик. Расскажите, как у вас дела?
   – Прокопий Александрович, вам передают привет все ваши пациенты, которых я веду по вашим рекомендациям.
   – Тогда я спокоен. Истина пробивает дорогу всегда, но не все люди преодолевают эту дорогу. Живешь, живешь, а потом подумаешь: для того ли я жил на этой земле? Одной человеческой жизни человеку явно не хватает, ему надо прожить две-три, чем больше, тем лучше, чтобы полноценно разрешить все вопросы детства, молодости и старости. И на каждый отрезок жизни нужно лет по пятьдесят. Человеческий век короток. Человек по природе своей бесконечен. Как космос. – Словин закрыл глаза, и казалось, что он погрузился в забытье, но тихий голос его звучал, – как говорят астрологи, созвездия и планеты являются носителями основных свойств – природы человека. В нас заложена космическая информация, которая кодируется в биоголограмму человека в момент рождения.
   Словин попросил Зимина поправить подушку под головой, надсадно откашлялся и продолжил свой монолог.
   – А может быть, человек живет по законам земной химии. Нашими человеческими изысканиями превращаем планету в техническую пустыню. Что-то в нас нарушается, даже притупилось чувство страха за свою жизнь. Жизнь для меня не безразлична, но как-то все стал воспринимать обыденно. Как в церкви, где тут же и крестят, и венчают, и отпевают. Слишком по-житейски. Ниточка жизни непрерывна, и дай Бог, чтобы так было во все века и после нас. Тогда и наша жизнь будет иметь мало-мальский смысл существования.
   Нам с научных кафедр говорили, что высший смысл в постижении и приумножении знаний. Особенно если это касается деятельности врача. Врачу вверяется жизнь другого человека, помочь которому без знаний, без веры, без любви по-настоящему невозможно.
   У нас, у докторов, нет права на болезнь! Врач, и заболел – как-то не звучит. Врач уходит из больницы, как капитан корабля сходит с судна, последним.
   – Это правда, – подхватил Зимин, – конечно, вы не имеете права болеть ни одного дня, ни одного часа. Потому что вы доктор с большой буквы!
   – Так уж и с большой буквы, обычный врач.
   Получасовой разговор утомил Словина, и он при последних словах выказывал себя больным и усталым человеком.
   Словин торопился сказать Зимину важную напутственную главную мысль. Но от слабости Словин замолк. Откашлялся. Пот выступил на щеках. Лицо осунулось, черты заострились, глаза потемнели.
   – Я вас утомил своим пребыванием, – заметил Зимин.
   – Что вы, мне приятно видеть вас, это я у вас отнимаю минуты отдыха. Спасибо, что навестили.
   Зимин встал, рукопожатием попрощался и вышел из палаты.
   Словин лежал, прикованный к постели общей физической слабостью, но мозг, не пораженный болезнью, продолжал излучать энергию, которая катастрофически с каждым часом таяла в его лабиринтах, где калейдоскопически проносилась вся жизнь и уносилась в далекое неземное информационное поле, продолжая существовать в глобальном мировом колайдере сознания. Может быть, и так. Есть и такое же предположение в виде теории. Даже на примитивном уровне всё живое относится к явлениям космического порядка. Человек и космос едины.
   Зимин вернулся в ординаторскую.
   – Где ты был, тебя срочно искал шеф, – сказал Вечерский.
   – Как состояние Прокопия? – спросил Коля Седов. – Догадывается, что у него раковая болезнь?
   – Не знаю.
   – Человек никогда не готов принять смерть, даже самоубийца пишет посмертную записку, веря в спасение.
   – Верующий человек не боится смерти, – высказался язвительно Вечерский.
   – Хорошенькое дело, – подхватил Седов. – Только так рассуждают сильные и здоровые беспринципные люди. В болезни человек становится такой тряпкой, только дай наркотик, чтобы притупить боль. Даже горький человек не рад своей белой горячке. Спешит скорей опохмелиться, чтобы предотвратить галлюцинации.
   – Как помочь? Как спасти? Можно, конечно, и доктора обмануть и успокоить, подавляя страх приближающейся смерти, только мы этим его не спасем, значит, ничего правильного не делаем, а только наркотизируем и бальзамируем его тело на научной основе, – полемизировал Вечерский с Седовым.
   – Если нужно было сдать кровь, чтобы спасти его, то я первый бы сделал это, так поступил бы каждый из нас, и ничего тут героического нет, это наш долг перед больным коллегой, – заметил Седов.
   – Согласен с тобой, что мы ничего не можем сделать, – произнес вяло Вечерский. – За той чертой жизни ни ада, ни рая, одна земля сырая. Я совсем недавно думал, что прожить шестьдесят лет – это все-таки немало. А вот все не так. И самое обидное, что бессильны сейчас ему помочь. Вот где корень нашей слабости и вся бессмыслица в наших словах. Продли ему жизнь – на год. Только пройдет год, может десять лет, а ключ к этой болезни не будет найден. На что человеку уповать в этой жизни, на кого надеяться? – Вечерский посмотрел в окно на больничный сад и закончил свою мысль неопределенно.
   Словин лежал на больничной койке, около которой стояла стойка с капельницей. Теперь к нему чаще заходил лечащий врач, который формально осматривал его, ощупывал, прослушивал. Лицо у лечащего врача было с бодрящей улыбкой, мол, все пустяки, коллега, все придет в норму. Словин поймал себя на мысли, что он не может описать свои жалобы, вот проанализировать и перевести на врачебный язык – это он может, а вот пожаловаться на свои истинные боли он боится, потому что тогда у него однозначно – раковая болезнь. Это смертный приговор!