Валерий Рыжков. Белая обитель

   Выявить симптом, который в сумме других признаков превращается в синдром, а потом в окончательный диагноз, это он может. Вот это и есть трагедия врача – до конца мыслить как доктор, как научный исследователь опытной лаборатории.
   Его пронзила боль, и он ещё раз осознал, что все-таки это глубинный процесс, и по длительности, и по продолжительности, это больше, чем язва желудка, и по плотности при пальпации живота это может быть опухоль.
   Лечащий врач интуитивно прочувствовал его состояние, стал его успокаивать, как успокаивал сам врач Словин безнадежных больных.
   Его, Словина, и коллеги, и больные считали авторитетом в вопросах деонтологии, и за всю жизнь его врачебной практики у него не было проколов в вопросах этики. Он всегда умел прочувствовать больного и сказать то, что хочет тот услышать, а именно надежду на выздоровление. И он эту веру в человека вселял или усиливал. И Прокопий Александрович осознал, что и он хочет обрести эту веру и жить, пусть даже призрачной надеждой.
   Лечащий врач вышел, оставив одного больного в палате, подошел к сестринскому посту, сделал запись и тихо сказал медсестре: чтобы уменьшить страдания, Словину вместо анальгина с димедролом в смесь добавить двойную дозу наркотического препарата.
   Наркотики снимали ему локальные боли в животе, создавая иллюзию, что дела его стали лучше, и он непременно пойдет на поправку. И он встанет в строй, и вернется к своему любимому врачеванию, к свой профессии. Словин боролся с недугом. Даже с болезнью нужно драться до конца, это был его лозунг, он убеждал и больных, и здоровых.
   В среду к Словину делегацией от отделения пришли коллеги. Словин дремал. Медсестра сделала укол, и он, взбодрившись, встал, но от слабости закачался и поэтому присел на стул. Все прошли в палату. Он подслеповато посмотрел и со всеми поздоровался.
   Зимин кивнул ему головой и опустил взгляд. Горячев, как заведующий отделением, начал говорить, традиционно в манере члена месткома.
   – Прокопий Александрович, вы выглядите сегодня лучше, чем вчера, – по-отечески произнес Горячев.
   – Да я и сам это чувствую! Швы сняли, послеоперационная рана заживает. Теперь всё идет на полную поправку. Скоро я смогу выйти на прогулку, вот только окрепну после операции.
   У всех присутствующих на лице были вымученные улыбки. Зимин увидел перед собой ещё более осунувшееся лицо и тусклые склеры глаз.
   Теперь из присутствующих уже никто не верил в выздоровление, стоя как перед врачебным консилиумом, может быть, даже и Словин не верил в это чудо.
   – Вот поел рыбного бульона, очень вкусно, – улыбнулся он слабой улыбкой.
   – Из судачка – это прекрасно, – поддержал Вечерский. – Я в следующий раз принесу вам вяленой рыбки.
   – На отделении всё нормально. Ждем вашего скорейшего выздоровления и выхода на работу, – продолжил Горячев. – Нас сегодня много, а вы один, и мы вас утомили.
   – Что вы? Я очень рад! – ответил Словин. – Спасибо, товарищи, за внимание. Я непременно вернусь в строй! – по-военному ответил он, только непрошеная слеза скатилась с ресницы. Он встал, покачиваясь, пересиливая нарастающую слабость, попрощался со всеми.
   Горячев и ординаторы вышли из палаты.
   – Какой он бледный, – заметил Седов.
   – Тает на глазах, – произнес Горячев, – его болезнь – это злая шутка природы. Более недели не протянет, тем более ему увеличили дозу наркотика.
   Все остальные промолчали.
   Словин лежал с открытыми глазами. Он подумал: “Вот и они решили, что его дни сочтены, и они не верят в мое выздоровление. Никто не верит. Верю ли я? Как мне верить, если я теряю силы, и день от дня слабею, боли уменьшились, так, наверное, они мне подсовывают наркотики, а от них я отказаться не могу, потому что мне так лучше”.
   Словин погружался в сон, который останавливал его на полпути между жизнью и смертью. Ему от слабости невозможно было открыть глаза. Он ощущал себя как бы со стороны. Тихое дыхание. В грудной клетке глухие удары. Редкий пульс. Только проносились мысли и воспоминания. И это все было во сне, картины из прошлого, только память возвращала из небытия в настоящее, чтобы ответить на его вопрос: зачем жил и для чего жил. Правильно жил. И пусть придут люди нового поколения и скажут, что не так жил. Пусть сами проживут, а потом рассудят.
   Что делал он всю жизнь – да смысл жизни искал как веру. Не такую веру за горизонтом жизни, с которой ему всё ясно, а ту, которая ему была дана как жизнь.
   Он облизнул губы и куда-то вдаль прошептал: «Верую!» Его сон углубился. Только сердце еще стучало. Прерывистое дыхание разносилось по палате.
   Рабочий день Зимина в больнице закончился в пять часов. В шесть вечера он сошел с электрички на привокзальной площади, пересек ее и вошел в тенистый парк. Прогулка по сосновому парку избавила его от навязчивых мыслей о прошедшей неделе на работе. Уикенд посвящался семье. Он подошел к дому, поставил портфель с подарками на ступеньку крыльца. Вышел сын, одетый для прогулки, и они отправились опять в сосновый парк. Они шли по дорожке, сын шел по лужам, а Зимин обходил их. Присели на поваленное ветром дерево. Зимин огляделся вокруг себя и почувствовал сладостный аромат осени.

Глава 7

   После выходных дней начались будни. Во вторник доставили обратно прооперированного больного Парфенова. Зимин сначала его не признал по его выбритой голове.
   – Доктор, это я! – он погладил себя по голове, на которой была впадина после костно-пластической трепанации без закрытия дефекта. – Я вам так благодарен. У меня оказалась субдуральная гематома, теперь я знаю. Ушиб тот был случайный и давний, и гематома в голове так существовала, как потухший вулкан. И после стресса на работе эта разлившаяся лава крови из гематомы чуть не отправила меня на тот свет. С вашей легкой руки теперь я буду жить!
   Зимин молча кивнул и вышел из палаты.
   В ординаторской надрывно трещал телефонный аппарат. Зимину пришлось взять трубку, и он услышал несколько суховатый голос секретарши главного врача, которая почти шёпотом сообщила последнюю новость из его кабинета.
   – Сегодня по служебной записке вашего заведующего представлена кандидатура Вечерского на назначение вакантной должности. Вам опять не повезло, как в картах и любви.
   – На какую вакантную должность?
   – Какую, какую, вам всё на тарелочки выложи, я вам советовала почаще сюда заглядывать, чтобы быть в курсе всех дел, некоторые попрытче вас в служебном рвении. У Вечерского вкус есть, и он лучше знает, какие цветы преподнести.
   У Зимина от удивления и небрежного отношения Розы Карловны вытянулось лицо. Он стоял в замешательстве, сжимая телефонную трубку побелевшими пальцами.
   – Но есть возражения против его кандидатуры, как и вашей. Вы оба перешли дорогу Сергею Сергеевичу.
   – Это из-за пьесы «капустника»? Да разве можно обижаться на то, что говорят намеком о мелочах жизни.
   – Может, он и груб, и туп, но отнюдь не глуп. Довели человека до гипертонического криза! Гуманисты! В нашем департаменте работают очень серьезные люди. Ударники труда. Так что ещё обсуждаются и некоторые другие кандидатуры, и по ним может быть принято решение. Виктор Григорьевич, разве вы не видите перемен из своего кабинета, под вас копают и вас изучают изнутри, – интонации конца разговора были похожи на интонации начальника отдела кадров, которые звучали предупредительно и жестко, от чего у Зимина прошел ледяной холодок по телу.
   Зимин опустился в кресло и задумался о переменчивости ситуации. Он полагал, что в чести у заведующего отделением и именно он является преемником. Он работал с командировками, с ночными дежурствами и в выходные дни. И в такой момент жизни администрация выложила свой астрологический прогноз. Он тяжело встал и с раздражением на себя пошел на обход больных по палатам.
   Около палаты, где находилась Веригина, он внутренне и внешне настроился не на сочувствующий, а на решительный вид.
   – Как вы прекрасно выглядите! – произнес он, увидев Веригину.
   Она действительно выглядела внешне подтянуто и спортивно, а макияж и перманент закрасили её тени усталости и раздражения.
   – Я так всегда выглядела до болезни, – она встала, грациозно прошла по палате и присела на стул. – Я приняла хвойную ванну.
   – Надо выходить в свет. Надо вернуться к своим любимым занятиям. А то вы заболеете хронической привычкой постельного режима.
   – Звание генеральши остается при мне, если даже я уже вдова. Вы меня выписывайте. Я и так злоупотребила вашим ко мне терпением.
   – Можно, конечно, продлить ваше лечение.
   – Это ни к чему! – произнесла Веригина.
   – Согласен, для вас будет лучше, если вы станете реально смотреть на жизнь, а не прятаться от проблем в больнице.
   – Одно скажу, что тут я решила много самых важных своих проблем. Сердце мое теперь бьётся наполовину реже из-за инфаркта неизвестной давности. Сердце стало таким, что не хватает силы даже на любовь. Теперь мой совет – берегите свое сердце для любви. Только здоровое сердце является донором любви.
   Зимин вышел из палаты, прошел по коридору до ординаторской. В истории болезни окончательно внес коррективы в выписной эпикриз: «Больная находилась на стационарном лечении сорок два дня. Заключительный диагноз…».
   Зимин держал перед собой пожелтевшую историю болезни. Сделал подпись и подал заведующему на проверку. Тот небрежно просмотрел историю, по ходу чтения он делал замечания вслух по ее оформлению, широко расписался и отдал старшей сестре для архива. Старшая медицинская сестра взяла историю болезни и страдальчески, многозначительно произнесла: «Наконец-то выписывается генеральша», – и вышла.
   В ординаторскую заглянул заведующий отделением Горячев, посмотрел на Зимина, потом на Вечерского, ничего не произнес и вышел из комнаты. Потом он через дежурную медсестру пригласил к себе в кабинет Вечерского.
   – Как мне надоела эта суета сует, – произнес Вечерский.
   В просторном кабинете заведующего было мрачно. Вечерский плотно прикрыл за собой дверь.
   – Ваша кандидатура обсуждается на высоком уровне. Вы хорошую рокировку со сценарием провели, так что кроме нас двоих никто и не знает, а уж тем более не догадывается. Зимина давно знаешь?
   – Со студенческих лет, когда-то дружили.
   – А теперь дружбу забудь. – Горячев сделал паузу и усилил голос. – Я твой учитель, ты мой ученик.
   – Хороший ученик никогда не станет выше учителя, – парировал Вечерский.
   – Юмор тут не уместен.
   – Уймусь и образумлюсь. Спасибо за доверие!
   – Уймись, шутник, уймись! Где Зимин? Знаю! – махнул рукой Горячев. – Слабак человек, а на мое место метит, делового врача из себя корчит, – с ненавистью сказал Горячев. – Напишу на него служебную записку, а ты мне поможешь в этом деле. Напишешь от своего имени объяснительную записку, как готовились к кэвээну и хотели сорвать торжественное мероприятие. На этом стою и не соскочу, тем более, что я согласовал с конкретными людьми, они дали согласие. В работе ни родства, ни дружбы. Тебя обходят вниманием, и ты обходи.
   Горячев навалился всем телом на стол и вперил сверлящий взгляд на Вечерского. Тот сидел не шелохнувшись, как шакал перед тигром в клетке.
   – Чтобы возвыситься и получить звание, должность, надо убирать конкурентных деятелей, если нет в нас таланта. Всех фигурантов с шахматной доски, под всех копать компромат, так учили мои учителя. Павлов и Бехтерев два гения, и что, а вот то, что это были и два бунтаря и ни в чем не уступали друг другу. Говорили об одном и том же предмете – о человеческом разуме. Мы не отвергаем их учения, мы продолжатели всего прогрессивного. Но учебник жизни потому и учебник, а не пособие, потому что там не допустимы аксиомы, там могут быть изложены только правила. Их требуется исполнять. И мы по мере возможности их реализуем. У нас нет места под солнцем, но нам и в тени неплохо. Кто был на ком, тот не забудет о том. Закон обратной силы не имеет. Мы переустраиваем систему, мы защищаем устои и исполняем законность миропорядка, и мы не выскочки и не бунтари. Вечерский, к понедельнику жду подробную объяснительную записку, и красок не жалей – бумага стерпит. Я твой творческий потенциал высоко ценю. Свободен.
   Вечерский вышел из кабинета весь взмокший и растерянный. В коридоре и ординаторской никого не было. Он в сумраке комнаты кому-то погрозил кулаком и отрешенно присел на кушетку.
   Горячев уехал на машине по приморскому шоссе в дачный поселок.
   Ранним утром в субботу он проснулся бодрым и вышел из дома, чтобы прогуляться через парк к заливу. В дачном поселке оживилась стройка, где на смену старых домов вырастали особняки. Стучали молотки, надсадно работали бензопилы, и к сосновому воздуху примешивалась взвесь бензиновой гари.
   Горячев увидел перед собой голубой залив. На воде отсвечивало золотой чешуей рябь волн от теплого солнца, как бывает в бабье лето. Он шел по песчаной косе, чьи-то следы остались на песке, оглянулся и увидел свои на песчаной полосе.
   «Завтра дождь смоет все следы», – почему-то подумал Горячев. Он, видя редкую красоту у залива, нисколько не оживился, а наоборот, повернулся к солнцу спиной и увидел перед собой отброшенную тень, за которой будто следовал, и опять подумал: «Вот и тень пытается бежать впереди меня». Уходя в глубь парка, тень растаяла под сенью деревьев. Под ногами Горячева лежали осенние красные распятые листья клена с мелкой желтой россыпью, выцветшие сухие листья осыпавшихся берез.
   В воскресенье день выдался дождливым.
   Понедельник. Больница. Тусклый свет в коридоре отделения. Утреннее оживление от проснувшихся больных, подвоза с больничной кухни каши в столовую и шумных пожилых санитарок. За выходные дни от посетителей в палатах накопился в урнах мусор.
   – Откуда тут столько мусора?
   – Не убирали, кажется, вторые сутки.
   – Кажется, кажется, все равно тут не санаторий. Меньше ешь, больше спи, вот в чем ваше выздоровление.
   – Сегодня что, ввозной день?
   – Кто из врачей будет дежурить?
   – Кто-нибудь да будет.
   – Сергеев приглашается в процедурный кабинет, – несется по селектору.
   В палату процедурная сестра внесла стойку капельницы.
   По коридору усиливается шум от стука каблуков медицинских сестер и шаркающих больничных тапочек больных, от открывающихся и закрывающихся дверей. Всё закрутилось и завертелось, как в часовом механизме, приводя в движение все колесики и пружины в одно действие – движение вперед по кругу трех стрелок: секундной, минутной и часовой, но с разным ускорением.
   Зимин сделал обход, торопливо расписал назначения, занес данные в компьютер.
   В коридоре почти столкнулся с Розой Карловной.
   – Хочу с вами посплетничать, – она прищурила миндалевидные глаза, пожав плечиком. – Чернов вернул ходатайство на Вечерского, кандидатура его отвергнута. Как всегда главному врачу предложили человека со стороны.
   – Дела! Тайны Больничного Двора!
   – Так будьте ко двору. Смягчите начальство вниманием. От подарка никто не портился.
   Они расстались, раскланиваясь, по разные стороны.
   Зимин прошел мимо сестринского поста. Аля показала ему руку: на безымянном пальчике играло желтым цветом колечко.
   – Николай Седов сделал мне предложение.
   – Поздравляю!
   – Его направляют на специализацию по физиотерапии. Он решил посвятить себя мануальной терапии. Денежная работа!
   Зимин вернулся на отделение. Жена Словина передала ему тетрадь в мягком переплете. Он бережно взял тетрадь и внимательно стал перелистывать исписанные страницы рукой Учителя.
   Зимин принял эстафету от Словина – его заветы, и как Ученик он будет продолжать его мысли и его надежды.

Узник земли Уц

Глава I Кавалер Аполлон

   Звонок продребезжал в передней однокомнатной квартиры. В вечернем сумраке комнаты послышались приглушенные голоса двух женщин. Комната служила гостиной – днем, спальней – ночью. Женщина, услышав дверной звонок, встала с кресла и направилась к двери. Другая, дряхлая, укутанная в шерстяной плед, подняла телефонную трубку, но оттуда неслись продолжительные гудки. Она положила трубку, огляделась, прислушалась к тому, о чем говорили в коридоре. Услышала женский удивленный голос и мужской баритон. Ее больше всего раздражал женский голос.
   – Иди сюда доченька, – но никто не откликнулся на ее зов, тогда она повторила приказ, несколько смягчив голос, – доченька, кто там пришел.
   Ответа опять не последовало. Старуха переспросила еще раз. И в этот момент дочь с молодым человеком вошла в комнату.
   – Мама это ко мне пришли.
   – Опять французы! Аукционщики. Не отдавай им письма Марии.
   – Нет. Мама, да, конечно, но это журналист из «Вечерки».
   Она жестом худой руки указала на стройного человека с серыми глазами и черными волосами с проседью у висков. Его походка была уверенная, но тяжеловатая. Он подошел к старушке, которая втянула свои худые плечи под плед, наклонил голову, близоруко прищурил глаза и произнес:
   – Добрый вечер!
   Старушка повернула свою голову на голос и блаженно улыбнулась в ответ.
   – Предложи ему, доченька, присесть сюда, поближе к свету.
   – Присаживайтесь! Это кресло для гостей, – произнесла дочь.
   Он присел в кресло и осмотрел комнату. Маленькая комната показалась ему просторной. В углу стояли деревянная кровать, сервант с посудой. Три кресла, которые составляли в проекции треугольник в равносторонней отдаленности друг от друга. Письменный стол с двумя книгами с открытыми страницами. Журнальный столик с оплывшим огарком свечи. На трех стенах были развешаны картины, и две картины в тяжелой раме стояли на полу.
   Старушка прикрыла глаза. У нее было худое вытянутое с впалыми щеками с дряблой кожей лицо, и только глаза оживляли ее теплым светом, который шел изнутри хрупкого тела.
   – Это кто, доченька? – спросила она.
   – Это журналист, – громко повторила дочь.
   – Это я уже слышала. И хорошо вижу, что это благородный человек. Только ты оденься, доченька, в твое цветное платье.
   Журналист, в свете двух ламп, рассмотрел художницу. Она лицом походила на мать и была одета в белый медицинский халат, которые носят операционные сестры. Дочь посмотрела на мать с укоризной. Дочери было лет пятьдесят восемь-шестьдесят.
   – У мамы свои причуды, у меня свои. Не обращайте внимания. Она и я больные люди. Халат у меня в память об учебе на медицинских курсах.
   – Понимаю. Это ваши картины? Я имею в виду, что вы их написали?
   – Вам нравится?
   – Я плохо разбираюсь в живописи, но чувствую в этих картинах свет, краски, энергию. Я откомандирован написать о вас очерк. О вашем творчестве, – журналист поймал себя на мысли, что он произносит банальные слова.
   – Вчера меня посетили немцы, неделю назад французы. Они просят продать мои картины для аукциона. Предлагают марки, много пфеннигов, франки. Мне они объясняют, что это самая твердая валюта.
   – А это настоящее искусство, – заметила старуха.
   – Мама моя – критик.
   – Я вижу, что очень серьезный, – заметил журналист.
   Он стал рассматривать картину, на которой накренился белокаменный собор, как Пизанская башня и Кремль. Столб серого дыма без огня мечеобразно разделял Собор и Кремль, между которыми в бездне находились в ужасных мученических корчах люди.
   – Это символизм?
   – Ближе к авангарду.
   Журналист торопливо написал в блокнот.
   – Картина пока не имеет названия, но я называю этот сюжет «Сошествие в ад».
   – Вы профессиональный художник, судя по манере письма.
   – Я пишу для близких людей, а не на продажу. Я хочу, чтобы эти картины оставались со мной при моей жизни, а что будет потом, то будет без меня. Хотя меня просят продать все это за валюту.
   – Нас скоро продадут и купят и снова продадут с потрохами. Тогда на что вы живете?
   – На пенсию, беру дежурства ночные в больнице или хосписе для онкологических больных.
   – Ухаживаете за раковыми больными! А искусство?
   – Это моя вторая жизнь.
   – Это только у нас возможно быть добровольным каторжником в искусстве.
   – Мне помогает муж, он журналист-кинооператор.
   – Он у нее постоянно в командировках, – заметила мать.
   – Он документалист и ему приходится разъезжать по стране. Он мне и муж, и друг.
   – Она второй раз в браке, – произнесла старуха.
   – Мама говорит правду.
   Журналист посмотрел на стену и приметил еще одну картину. Это был тихий сад с белыми цветами и множеством бабочек. В центре парил, раскрыв крылья, Аполлон.
   Парусники-кавалеры, дневные бабочки, славятся своей красотой, отличающейся большим разнообразием красок. Аполлон достигает в размахе крыльев до девяти сантиметров, передние крылья белые, по краям прозрачные, как стекло, с черными пятнами. Задние крылья белые с двумя красными с белой серединой глазами, окаймленными черным. При нападении Аполлон падает на землю, распахивая крылья с красными пятнами. При этом он скребет ножками по нижней стороне крыльев, воспроизводя угрожающий шипящий звук.
   Художница перехватила его взгляд.
   – Мама, правда, наш гость – красивый молодой человек, – обратилась она к старухе.
   – Да, доченька.
   – В него, наверно, влюблены все женщины. Он похож на Аполлона.
   – Не болтай лишнего, – строго произнесла старушка.
   – Я ему придумала псевдоним, которым он подпишется под моим очерком, Лист де Жур.
   – Только не по-французски, – болезненно поморщилась старушка.
   – Хорошо, что-нибудь придумаю вологодское.
   Журналиста несколько смутила манера разговора.
   – Мне как-то неловко, что я подействовал на вас как…
   – Как сердцеед, – с вызовом произнесла она. – У моей мамы страх за меня, что меня хотят изнасиловать сексуальные маньяки. Только не обращайте на нее никого внимания, и она успокоится, вы возбудили ее воображение.
   – У меня вопрос: какие у вас творческие планы.
   – Вы уже перенеслись в будущее время, вы торопитесь, а я вас задерживаю. Простите меня. И планов у меня нет никаких. Одни хлопоты. Ходить по магазинам, покупать что подешевле. Хлопоты – это мои планы.
   – Нынче время такое, раньше не знали, в какую сторону покатиться, теперь не знаем, куда катимся. Эх, яблочко! – ударил в ладони журналист.
   – Мама знает. Она каждый день и вечер смотрит телеящик и все знает про поле чудес. Я от всего этого далека. Я так устаю.
   – Я хотел бы вернуться к моему вопросу. Ваш стиль в искусстве, теперь там всякие Митьки.
   – В последнее десятилетие всех потрясал авангардизм, потом поставангардизм.
   – Это что-то натюрмортное, когда на столе два разбитых стакана и скатерть непромокшая, – заметил журналист, – или… – он посмотрел мимо этих чудаковатых женщин на картины. Он почувствовал двойственные чувства, кусочки целого. Мир делился надвое: на день и ночь, на черное и белое. Ему пришла в голову дикая мысль, что это есть не что иное, как одна постель для мужа и жены, и вследствие чего происходит совокупление. На этих картинах краски образовывали нечто похожее на вечерний туман, который с охлаждением разрастался только вширь. Это создавало в нем тревогу, но успокаивало их. Он увидел в них противоестественное и их кровать на двоих.
   – Или абсурдное, – закончил он.
   За окном стемнело до фиолетового блеска тусклого неба.
   – Доченька, уже час прошел, предложи гостю чай или кофе, – скрипуче проговорила старушка, облизывая сухие губы.
   – Может быть, действительно попьете вместе с нами кофе? Он натуральный из гуманитарной посылки.
   У него действительно начались спазмы в животе. Он вежливо отказался, потому что расценил это как окончание разговора. И это было вежливое предложение уйти.
   – Спасибо. Я тоже получил гуманитарную посылку. Я с вашего согласия ухожу. Я хотел бы еще раз вас посетить, чтобы показать окончательную редакцию моего очерка. Обсудить некоторые детали.
   – Мне будет очень приятно.
   Она поправила очки на переносье, которые он впервые заметил за все время их разговора.
   – А что это за письма Марии? – почему-то вдруг вспомнил журналист.
   – Письма Марии к каторжнику Достоевскому.
   – Тому самому Достоевскому Федору Михайловичу?
   – Тому самому, но в те годы он был для нее просто Федор Достоевский, ссыльный, почти неизвестный человек.
   – И что у него была взаимная любовь…
   – Была. А вы что не знаете?
   – Откуда? Из школьной программы грамотного русского языка.
   – Да-а. А их переписка, к сожалению, находится за семью печатями. Никому это и не нужно.
   – Но он же страдал, любил.
   – Неужто это не отозвалось в его романах?
   – Почти нет. Так бывает, любишь и не скажешь. Я дам вам почитать эту тетрадь. Может, вы проведете, как принято говорить сейчас, журналистское расследование. Но будьте осторожны, не сострадайте с ним, живите своей жизнью. А то будет, как у меня.
   – Очень приятно было с вами познакомиться, – он откланялся.
   Они подошли к двери, там из трех замков в рабочем состоянии был один. Она неторопливо открыла дверь и пропустила его вперед. Он лицом к лицу прошел мимо нее, так что губы коснулись ее лба. На лестничной площадке он развернулся к ней, сделал вежливый полупоклон и стал торопливо спускаться по лестнице. Этажом ниже он перевел дыхание. Он услышал, как закрылась дверь квартиры.