Страница:
За столом оказался еще один приглашенный — странствующий торговец лет сорока, который горько жаловался на опасности своего ремесла во время мятежей и войн.
— Только и почету, что рыцарям да солдатам, — рассуждал он, — а наш брат разносчик, кого ноги кормят, сказать по правде, храбрее всех. Спросите меня, я-то знаЮ| чего стоит жизнь коробейника, храни его господь! Вот сейчас я прошел такую даль в надежде, что благочестивый граф Мерри, побывав у барона Эвенела, двинется мимо здешних мест к границе. А вместо этого, на тебе он, оказывается, повернул на запад из-за каких-то драк в Эйршире. И что мне теперь делать — ума не приложу. Если я подамся на юг без охранной грамоты — первый встречный рейтар взвалит мою кладь к себе на коня, и будь здоров, а то еще, чего доброго, меня вдобавок при кончит. Если же я пущусь прямиком через болото, то и там могу угодить на тот свет раньше, чем разыщу графское войско.
Никто так не владел искусством ловить нужное слово на лету, как Хэлберт Глендининг. Он заявил, что сам тоже идет на запад. Разносчик посмотрел на него с большим недоверием, но старушка хозяйка, считая может быть, что юный путешественник напоминает Сондерса не только наружностью, но и вороватыми руками, которыми, как видно, отличался покойный, подмигнула Хэлберту и стала уверять разносчика, что ему нечего опасаться, что ее родич заслуживает полного доверия.
— Родич? — повторил разносчик. — Вы как будто говорили, что никогда его не видели.
— Вы слышали, да не дослышали, — пояснила хозяйка. — Правда, что в лицо я его не видала, но он мне все-таки родня, тут и спорить нечего; да взгляните до чего он похож на Сондерса, бедного моего сыночка.
Убедился ли торговец в необоснованности своих подозрений или попросту предпочел не высказывать их вслух, но путешественники решили в дальнейшем не расставаться и пуститься в дорогу на рассвете, с тем чтобы торговец указывал Глендинингу путь, а юноша охранял торговца пока они не встретятся с конным отрядом Мерри. Хозяйка, по-видимому, составила себе определенное мнение об исходе их совместного путешествия, потому что, отведя Хэлберта в сторону, со всей серьезностью поручила ему:
— Смотри, пожилого человека чересчур не обижай но по-хорошему или по-плохому, а не забудь прихватить черной саржи своей хозяюшке на новенькое платье.
Хэлберт расхохотался и простился с ней. Разносчик не на шутку оробел, когда в безлюдной и мрачной степи Хэлберт сообщил ему, с каким напутствием снарядила его в дорогу сердобольная хозяйка. Но чистосердечность и дружелюбие юноши успокоили его, и весь свой гнев он обрушил на неблагодарную старую чертовку.
— Только вчера я подарил ей целый ярд этой черной саржи на чепец, но, видно, нет смысла показывать кошке, как залезть в маслобойку.
Уверившись в порядочности своего спутника (в те счастливые времена каждый незнакомец внушал самые худшие опасения), разносчик повел его напрямик по холмам и долинам, через трясины и болота, чтобы поскорее выбраться на дорогу, по которой должен был следовать отряд Мерри. Наконец они взобрались на холм, откуда, сколько хватало глаз, виднелась дикая и пустынная равнина, болотистая и чахлая, где между каменистыми взгорьями и зеленой топью голубели большие лужи стоячей воды. Еле заметная дорога, как змея, вилась по этой пустоши, и разносчик, указывая на нее, сказал:
— Вот дорога из Эдинбурга в Глазго. Тут нам надо повременить, и если Мерри со своими людьми тут еще не прошел, то мы скоро этот отряд увидим, разве что новые приказы изменили его направление. Такое у нас блажное времечко — уж на что близкий к трону человек, как граф Мерри, и тот, когда ложится спать сегодня, не знает, где ему придется ночевать завтра.
Они сделали привал; разносчик счел за благо усесться на короб, содержащий его сокровища, и, кроме того, предупредил Хэлберта, что под плащом у него на всякий случай прикреплен к поясу пистолет. Все же он любезно предложил Хэлберту подкрепиться, благо у него было с собой что поесть. В его припасах ничего лакомого не содержалось — овсяные лепешки, толокно, размешанное в холодной воде, да по луковице и куску копченой ветчины на каждого, — вот и все пиршество. Однако, при всей скромности этой еды, от нее не отказался бы ни один шотландец того времени, будь он куда знатнее, чем Глендининг, в особенности когда разносчик с таинственным видом снял рог, висевший у него за плечом, в котором оказалось для каждого из сотрапезников по полной раковинке превосходного асквибо; этого напитка Хэлберт доселе не знал, потому что в южную Шотландию водка привозилась только из Франции и была редкостью. Разносчик очень расхваливал свой напиток, рассказывая, что добыл его в Даунских горах, где торговал весьма успешно, пользуясь охранной грамотой лорда Бьюкэнана. Второй неожиданностью для Хэлберта было то, что он набожно осушил свою раковинку «за скорейшую гибель антихриста».
Едва успели они кончить дружескую трапезу, как на дороге, которая была им отлично видна, поднялось облако пыли, сквозь которую можно было различить человек десять всадников на полном скаку. Их каски сверкали и острия копий то и дело вспыхивали на ярком солнце.
— Это, должно быть, разведчики отряда Мерри, — сказал разносчик. — Скорей ложись, заберемся в яму, чтобы, нас не заметили.
— А зачем? — удивился Хэлберт. — Не лучше ли нам спуститься и подать им знак?
— Боже упаси! — воскликнул разносчик. — Неужто ты так плохо знаешь шотландские обычаи? Этими гарпунщиками, что там скачут во весь опор, наверняка командует головорез какой-нибудь из рода Мортонов или другой такой же душегубец, что ни бога, ни черта не боится. Дело разведчиков известное: если на пути кого чужих повстречают — затеять ссору да прочь с дороги убрать, чтоб чисто было, а главному военачальнику и невдомек, что там, впереди, делается: он со своими ратниками, кто поразумнее да поспокойнее, тащится где-то сзади, иногда за целую милю. Повстречайся с этими удальцами разведчиками — и твое письмо принесет тебе мало пользы, а мне мой короб — горькое горе. Сорвут с нас всю одежду, привяжут к ногам булыжник и швырнут в трясину голыми, как мы явились в этот грешный мир, и ни Мерри и никто другой об этом понятия иметь не будут. А если и узнают — какой от этого толк? Скажут: вышла ошибка, вот и весь плач. Уж поверь мне, молодой человек, когда большие люди в своей стране грозят друг другу острой сталью, им приходится смотреть сквозь пальцы на буйство своих подчиненных, потому как. мечи простых людей составляют силу знатных.
Они дали промчаться группе всадников, которую можно было назвать авангардом, и вскоре с севера показалось новое облако пыли, гуще прежнего.
— Давай спускаться поживее! — воскликнул-разносчик. — По правде сказать, — пояснил он, настойчиво подталкивая Хэлберта, — войско шотландского лэрда в походе похоже на змею — в пасти торчат зубы, а в хвосте жало: только к туловищу не страшно подойти поближе.
— Я от вас не отстану, идем, — сказал юноша, — но объясните, почему арьергард нашей армии так же опасен, как передовой отряд?
— Потому что в передовом отряде — самые отчаянные головорезы: они радуются насилию, не боятся божьей кары, презирают людей и убирают с дороги всякого, кто им не по нраву. А в арьергарде собираются все подонки, все лакеи и прихвостни: они сами же и расхищают обоз, который должны охранять, а потом грабят странствующих торговцев и всех прочих, чтобы возместить то, что разворовали. Передний отряд — это люди пропащие, французы зовут их enfants perdus note 73. Так оно и есть, послушать только их непристойные и нечестивые песни — один грех и разврат. Затем в главной части войска слышны реформатские песни и псалмы, это поют дворяне, джентри и благочестивые проповедники, что идут вместе с армией. А в задних рядах — свора безбожных лакеев и конюхов: у них на уме только картежная игра, пьянство и разгул.
Пока разносчик все это рассказывал, они вышли на дорогу и увидели отряд Мерри — около трехсот верховых, едущих стройными рядами вплотную друг к другу. Некоторые из конников были одеты в цвета своих лордов, но таких было немного. У большинства одежда была весьма случайная, однако благодаря тому, что преобладали камзолы голубого сукна, кирасы с кольчужными рукавами, и рукавицами, кольчужные штаны и высокие ботфорты, все это сборище верховых имело вид единого отряда. Многие военачальники были в броне с головы до ног, а остальные — в тех полувоенных костюмах, с которыми знатные люди в эти смутные времена предпочитали не расставаться.
Верховой, ехавший впереди, сразу же подскакал к путникам и спросил, кто они такие. Разносчик рассказал о себе, а молодой Глендининг предъявил письмо Генри Уордена, которое один из джентльменов тотчас отвез Мерри. Почти мгновенно по эскадрону пронеслась команда «Стой!» — и сразу же смолк тяжелый конский топот, казавшийся неотъемлемой принадлежностью отряда. Было объявлено, что людям и коням предоставляется один час на передышку. Разносчика уверили в полной неприкосновенности и снабдили обозной лошадью. Но вместе с тем его направили в арьергард; он неохотно повиновался и, прощаясь с Глендинингом, долго и грустно пожимал ему руку.
Юного наследника Глендеарга тем временем повели к небольшой возвышенности, где было несколько суше, чем на остальной равнине. Здесь на земле вместо скатерти был разостлан ковер, и вокруг него сидели начальники отрядов, не брезгавшие едой, которая — если принять во внимание высокое положение собравшихся — была немногим лучше, чем недавняя трапеза молодого Глендининга. Когда юноша приблизился, Мерри встал и сделал несколько шагов ему навстречу.
Этот прославленный деятель и наружностью и многими душевными качествами напоминал своего выдающегося отца, Иакова V. Если бы напоминание о незаконном рождении не преследовало его всю жизнь, он занимал бы шотландский престол с таким же величием, как любой король из дома Стюартов. Но история, отдавая должное его большим дарованиям и царственной — нет, королевской — осанке, не может, однако, забыть, что честолюбие увлекало его за пределы чести и законности. Превосходя смелостью самых храбрых, очаровывая одной своей внешностью, умея выпутываться из самых затруднительных обстоятельств: склонять на свою сторону нерешительных, ошеломлять и опрокидывать внезапностью натиска самых упорных противников, он вполне заслуженно достиг первенствующего положения в королевстве. Но когда неблагоразумие и несчастья его сестры, королевы Марии, показались ему удобным случаем для возвышения, он не устоял против сильного соблазна и насильственно захватил в свои руки власть, принадлежавшую его государыне и благодетельнице. История его жизни являет нам пример человека с противоречивым характером, который столь часто жертвовал честью во имя честолюбия, что мы должны презирать его как государственного деятеля, в то же время скорбя и печалясь о нем как о человеке. Многие его поступки дают основание обвинять его в том, что он стремился к трону; во всяком случае, бесспорно, что при его поддержке совершалось враждебное и пагубное вмешательство Англии в шотландские дела. Его смерть можно считать своего рода искуплением за неправомерные деяния и доказательством того, насколько безопаснее быть истинным патриотом своей страны, чем вожаком какой-то клики, который несет ответственность за поступки каждого, даже самого ничтожного из своих приверженцев.
Когда Мерри подошел ближе, величавая осанка графа, как и следовало ожидать, ошеломила юношу из далекого захолустья. Повелительный облик, одухотворенное лицо, выражение которого говорило о глубоких и значительных мыслях, бросающееся в глаза сходство графа с длинным рядом шотландских королей, — все это, сливаясь, создавало образ, внушавший благоговение и трепет. Одеждой граф мало отличался от окружавших его знатных вельмож и баронов. Вместо кирасы на нем был кожаный колет, богато расшитый шелками, на шее висела массивная золотая цепь с медальоном, черный бархатный берет был украшен маленьким пером и нитью прекрасного крупного жемчуга; у пояса, как неразлучный спутник его правой руки, висел длинный тяжелый меч. Золоченые шпоры на сапогах как нельзя лучше дополняли его экипировку.
— Это письмо от почтенного проповедника божьего слова Генри Уордена, не так ли, молодой человек? — спросил Мерри. Хэлберт подтвердил, что это именно так. — И он пишет нам, по-видимому находясь в бедственном положении, о котором вы можете сообщить некоторые подробности. Прошу вас, скажите нам, что с ним.
Хэлберт Глендининг в некотором смущении стал описывать обстоятельства, при которых проповедник был заключен в темницу. Когда он дошел до спора о «браке через соединение рук», Хэлберта поразило выражение гнева и досады на лице Мерри; не понимая причины, но чувствуя, что он говорит невпопад, юноша, вопреки благоразумию и этикету, просто-напросто замолчал.
— Что с этим дуралеем случилось? — воскликнул граф, насупив рыжеватые брови и сверкая разгневанным взором. — Ты, видно, не научился говорить правду без запинки.
— Прошу прощения, — ответил Хэлберт, найдя удачное объяснение, — мне еще никогда не случалось говорить в таком обществе.
— Кажется, он действительно скромный молодой человек, — сказал Мерри, обращаясь к ближайшему из своей свиты, — а в борьбе за правое дело, пожалуй, устоит и против друга и против врага. Продолжай, друг мой, выкладывай смело все подряд.
Хэлберт рассказал о ссоре Джулиана Эвенела с проповедником; Мерри, покусывая губы, заставил себя слушать его отчет с полнейшим равнодушием. Сначала он даже как будто стал на сторону барона.
— У Генри Уордена усердие не по разуму, — рассудил он, — и божеский и человеческий закон иногда покровительствует некоторым любовным связям, даже если формально они незаконны, и дети в таких случаях не лишаются права наследования.
Произнеся эту фразу с ударением, как некую декларацию, он внимательно всмотрелся в лица тех немногих приближенных, которые присутствовали при этой беседе. Почти все согласились, говоря, что «тут возражений быть не может», но один или двое молча потупили взоры. Затем Мерри снова повернулся к Глендинингу и велел ему продолжать рассказ, не пропуская никаких подробностей. Когда юноша упомянул о том, как сурово Джулиан оттолкнул свою любовницу, Мерри тяжело перевел дух, стиснул зубы и схватился за рукоять кинжала. Еще раз окинув взглядом всех окружающих, к которым присоединились два-три реформатских проповедника, он молча подавил свою ярость и снова приказал Хэлберту вернуться к повествованию. Когда он услышал, как Уордена тащили в каземат, граф, казалось, нашел возможность дать волю своему гневу, не сомневаясь в сочувствии и одобрении всех, кто его окружал.
— Вы, пэры и благородные джентльмены Шотландии, будьте судьями между мною и этим Джулианом Эвенелом, — воскликнул он. — Судите его за то, что он нарушил свое собственное слово и пренебрег моей охранной грамотой. Будьте судьями и вы, благочестивые братья: этот человек поднял руку на проповедника евангелия и может продать его кровь почитателям антихриста.
— Да погибнет он смертью предателей, — решили бароны, — и пусть палач проткнет его язык раскаленным железом за клятвопреступление.
— Да подвергнется он участи жрецов Ваала, — закричали проповедники, — и пусть пепел его будет брошен в Тофет!
Улыбка, с которой Мерри слушал волю своих приближенных, показывала, что ему не терпится поскорее расправиться с ослушником; однако возможно, что мрачная усмешка, пробегавшая по его загорелому лицу и надменным губам, была отчасти вызвана жестокостью Джулиана по отношению к его подруге, судьба которой напоминала графу судьбу его матери. Когда Хэлберт кончил рассказывать, Мерри заговорил с ним очень милостиво.
— Какой смелый и привлекательный юноша, — сказал он окружающим. — Из такого теста должны быть люди в наше бурное время, — чтоб характер человека чувствовался сразу! Хочу узнать этого юношу поближе.
Он стал подробнее расспрашивать Хэлберта об укреплениях замка Эвенелов, о численности войск барона, о том, кто является ближайшим наследником Джулиана; тут Хэлберту пришлось рассказать грустную историю жизни Мэри Эвенел, и его невольное смущение не ускользнуло от Мерри.
— Вот ты какой, Джулиан Эвенел! — воскликнул граф. — Раззадориваешь мой гаев, вместо того чтобы умолять меня о снисхождении! Я знал Уолтера Эвенела, отца этой девушки, — это был настоящий шотландец и хороший солдат. Наша сестра, королева, должна восстановить его дочь в правах, и если ей вернуть отцовские владения, она будет подходящей невестой для какого-нибудь смельчака, который нам больше по сердцу, чем изменник Джулиан, — Затем, взглянув на юношу, он спросил: — А ты, молодой человек, благородного происхождения?
Неуверенным и прерывающимся голосом начал Хэлберт перечислять притязания Глендинингов на отдаленное родство с древним родом Глендонуайнов из Гэллоуэя, но граф с улыбкой перебил его:
— Нет, нет, предоставим эти генеалогии бардам и герольдам. В наши дни судьбу человека решают не его предки, а его подвиги. Сияющий свет Реформации блистает одинаково и над принцем и над крестьянином, и крестьянин может прославиться наравне с принцем, доблестно сражаясь за новое вероучение. Увлекательно наше время: со стойким сердцем и сильной рукой каждый может невозбранно достичь высоких ступеней. Но скажи мне откровенно, отчего ты покинул родительский дом?
Хэлберт Глендининг без утайки рассказал о своем поединке с Пирси Шафтаном и о его предполагаемой смерти.
— Клянусь моей правой рукой, — воскликнул Мерри, — ты дерзкий ястребок, если, едва оперившись, уже стал мериться силами с таким коршуном, как Пирси Шафтон. Королева Елизавета подарила бы свою перчатку, набитую золотыми монетами, за известие о том, что этот щеголь-заговорщик засыпан землей. Не так ли, Мортон?
— Клянусь, что так, — ответил Мортон, — но прибавьте, что в глазах королевы ее перчатка дороже золота. Пограничные жители вроде этого молодца вряд ли с ней согласятся.
— А как нам поступить с этим юным убийцей? — спросил граф. — Что скажут наши проповедники!
— А вы напомните им про Моисея и Ванею, — ответил Мортон. — Одним египтянином стало меньше, вот и все.
— Пусть так, — согласился, смеясь, Мерри. — Зароем в песок этот рассказ, подобно тому как пророк засыпал песком тело убитого. Я не дам в обиду этого храбреца. Ты будешь в нашей свите, Глендининг, — так, кажется, тебя зовут? Назначаем тебя нашим оруженосцем. Начальник обоза даст тебе одежду и оружие.
В продолжение этого похода Мерри несколько раз испытывал отвагу и находчивость Глендининга и так уверовал в его мужественность, что все, знающие графа, стали считать юношу любимцем фортуны. Ему оставалось сделать только один шаг, чтобы окончательно утвердиться в доверии и милости Мерри, — надо было отречься от католической религии. Проповедники Реформации, которые сопровождали Мерри и создавали ему доброе имя в народе, без труда обратили Хэлберта в свою веру, так как он с самого раннего детства не чувствовал большого влечения к католицизму и был готов прислушаться к более разумным религиозным взглядам. Став единоверцем своего начальника, Хэлберт приобрел его полное расположение и безотлучно находился при нем во время пребывания графа на западе Шотландии; из-за упорства противников Мерри этот поход затягивался со дня на день и из недели в неделю.
Была уже поздняя осень, когда граф Мортон однажды поутру, без зова, вошел в приемную Мерри, где дежурил Хэлберт Глендининг.
— Доложите обо мне графу, Хэлберт, — сказал Мор-тон, — у меня есть для него новости из Тевиотденла, — для вас, впрочем, тоже, Глендининг… Новости, новости, милорд! — закричал он нетерпеливо у самой двери в спальню графа. — Выходите же поскорее!
Мерри вышел, поздоровался со своим соратником и с любопытством осведомился о новостях.
— Ко мне прибыл с юга надежный друг, — сказал Мор-тон. — Он заезжал в монастырь святой Марии и привез важные сведения.
— Что за сведения, — спросил Мерри, — и можно ли доверять этому человеку?
— За его преданность я ручаюсь головой, — ответил Мортон. — Желал бы всем, кто окружает вашу светлость, заслужить такой отзыв.
— Кого и в чем вы хотите упрекнуть? — поинтересовался Мерри.
— Хочу сказать, что египтянин, убитый шотландским Моисеем, вашим преданным Хэлбертом Глендинингом, оказывается, воскрес, процветает, как ни в чем не бывало, веселый и нарядный в этом тевиотдейлском Гошене, в Кеннаквайрской обители.
— Что это значит, милорд? — удивился Мерри.
— А то, что ваш новый оруженосец сочинил сказку. Пирси Шафтон цел и невредим, и вот вам доказательство — этого болтунишку, говорят, удерживает в аббатстве любовь к какой-то дочери мельника, которая в мужском наряде скиталась с ним по Шотландии.
— Глендининг, — обратился к нему граф, сурово нахмурившись, — неужели ты осмелился добиваться моего доверия заведомой ложью?
— Милорд, я неспособен на ложь, — сказал Хэлберт. — Я поперхнулся бы на первом лживом слове, я не солгал бы даже ради того, чтобы спасти свою жизнь. Смотрите, этот меч моего отца пронзил тело Пирси Шафтона. Острие меча вышло со спины, рукоять уперлась в грудь. Вот так же глубоко вонзится этот меч в грудь каждого, кто посмеет обвинять меня во лжи.
— Мальчишка! Ты возвышаешь голос, говоря с дворянином! — вскричал Мортон.
— Замолчи, Хэлберт! — приказал Мерри. — И вы, милорд Мортон, не торопитесь осуждать его. Он говорит правду — это написано на его лице.
— Желаю вам, чтобы содержание рукописи соответствовало заглавию, — возразил Мортон, мало кому веривший на слово. — Остерегайтесь, милорд! Из-за чрезмерной доверчивости вы когда-нибудь лишитесь жизни.
— А вы, Мортон, лишитесь ваших друзей из-за чрезмерной подозрительности, — ответил Мерри. — Довольно об этом. Еще какие новости?
— Сэр Джон Фостер, — сказал Мортон, — готовится послать в Шотландию отряд с приказанием опустошить обитель святой Марии…
— Как, в мое отсутствие, без моего разрешения? — воскликнул граф.
— Неужто он обезумел, неужто вторгнется как враг во владения королевы?
— Фостер действует по именному приказу Елизавет ты, — продолжал Мортон, — а с этими приказами, вы знаете, шутки плохи. Этот поход был, впрочем, задуман давно и несколько раз откладывался, пока мы с вами были здесь, но слух о нем произвел большой переполох в Кеннаквайре. Старый аббат Бонифаций отказался от должности, и как вы думаете, кого выбрали на его место?
— Уверен, что никого, — сказал Мерри, — они не посмеют избирать аббата, не узнав волю королевы и не посоветовавшись со мной.
Мортон пожал плечами.
— Выбрали ученика старого кардинала Битона, самого близкого друга нашего неутомимого сентэндрюского примаса, коварного и решительного монаха. Из помощника приора в аббатстве Евстафий стал лордом-аббатом, и, по примеру папы Юлия Второго, он набирает людей, обучает их военному делу и готовится дать отпор Фостеру, если тот нагрянет.
— Это побоище надо предотвратить, — поспешно перебил его Мерри. — Кто бы ни вышел победителем, для нас такая схватка может стать роковой. Кто командует войском аббата?
— Не кто иной, как наш преданный старый друг Джулиан Эвенел, — ответил Мортон.
— Глендининг, немедленно трубите поход! — приказал Мерри. — Все, кто нам предан, — в седло без промедления! Да, милорд, перед нами роковой выбор. Если мы присоединимся к нашим английским друзьям, вся Шотландия будет поносить нас. Даже дряхлые старухи накинутся со своими прялками и веретенами, самые камни мостовой поднимутся и не дадут нам проходу. Мы не можем примкнуть к столь позорному делу. Доверие сестры мне и без того трудно сохранить, а после такого поступка она совсем от меня отвернется. С другой стороны, если мы окажем сопротивление начальнику английской пограничной стражи, Елизавета обвинит нас в покровительстве ее врагам и в других преступлениях и мы лишимся ее поддержки,
— Этот дракон в юбке — наш главный козырь в игре, — сказал Мортон.
— И все-таки я не желал бы безучастно смотреть, как английские клинки вонзаются в шотландские тела. Может быть, нам замешкаться в пути, делать небольшие переходы, будто мы жалеем лошадей? И пусть там аббат и солдат наскакивают друг на друга, как бешеная собака на быка. Кто нас осудит за то, что случилось, когда мы были бог знает как далеко?
— Все нас осудят, Джеймс Дуглас, — возразил Мерри, — мы наживем врагов и тут и там. Лучше как можно скорее примчаться на место и сделать все, что в наших силах, чтобы сохранить мир. Как жаль, что Пирси Шафтон не сломал себе шею на самом высоком нортумберлендском утесе, прежде чем он появился в Шотландии на своей кобыле. Сколько суматохи из-за этого хлыща, и еще может вспыхнуть междоусобная война.
— Только и почету, что рыцарям да солдатам, — рассуждал он, — а наш брат разносчик, кого ноги кормят, сказать по правде, храбрее всех. Спросите меня, я-то знаЮ| чего стоит жизнь коробейника, храни его господь! Вот сейчас я прошел такую даль в надежде, что благочестивый граф Мерри, побывав у барона Эвенела, двинется мимо здешних мест к границе. А вместо этого, на тебе он, оказывается, повернул на запад из-за каких-то драк в Эйршире. И что мне теперь делать — ума не приложу. Если я подамся на юг без охранной грамоты — первый встречный рейтар взвалит мою кладь к себе на коня, и будь здоров, а то еще, чего доброго, меня вдобавок при кончит. Если же я пущусь прямиком через болото, то и там могу угодить на тот свет раньше, чем разыщу графское войско.
Никто так не владел искусством ловить нужное слово на лету, как Хэлберт Глендининг. Он заявил, что сам тоже идет на запад. Разносчик посмотрел на него с большим недоверием, но старушка хозяйка, считая может быть, что юный путешественник напоминает Сондерса не только наружностью, но и вороватыми руками, которыми, как видно, отличался покойный, подмигнула Хэлберту и стала уверять разносчика, что ему нечего опасаться, что ее родич заслуживает полного доверия.
— Родич? — повторил разносчик. — Вы как будто говорили, что никогда его не видели.
— Вы слышали, да не дослышали, — пояснила хозяйка. — Правда, что в лицо я его не видала, но он мне все-таки родня, тут и спорить нечего; да взгляните до чего он похож на Сондерса, бедного моего сыночка.
Убедился ли торговец в необоснованности своих подозрений или попросту предпочел не высказывать их вслух, но путешественники решили в дальнейшем не расставаться и пуститься в дорогу на рассвете, с тем чтобы торговец указывал Глендинингу путь, а юноша охранял торговца пока они не встретятся с конным отрядом Мерри. Хозяйка, по-видимому, составила себе определенное мнение об исходе их совместного путешествия, потому что, отведя Хэлберта в сторону, со всей серьезностью поручила ему:
— Смотри, пожилого человека чересчур не обижай но по-хорошему или по-плохому, а не забудь прихватить черной саржи своей хозяюшке на новенькое платье.
Хэлберт расхохотался и простился с ней. Разносчик не на шутку оробел, когда в безлюдной и мрачной степи Хэлберт сообщил ему, с каким напутствием снарядила его в дорогу сердобольная хозяйка. Но чистосердечность и дружелюбие юноши успокоили его, и весь свой гнев он обрушил на неблагодарную старую чертовку.
— Только вчера я подарил ей целый ярд этой черной саржи на чепец, но, видно, нет смысла показывать кошке, как залезть в маслобойку.
Уверившись в порядочности своего спутника (в те счастливые времена каждый незнакомец внушал самые худшие опасения), разносчик повел его напрямик по холмам и долинам, через трясины и болота, чтобы поскорее выбраться на дорогу, по которой должен был следовать отряд Мерри. Наконец они взобрались на холм, откуда, сколько хватало глаз, виднелась дикая и пустынная равнина, болотистая и чахлая, где между каменистыми взгорьями и зеленой топью голубели большие лужи стоячей воды. Еле заметная дорога, как змея, вилась по этой пустоши, и разносчик, указывая на нее, сказал:
— Вот дорога из Эдинбурга в Глазго. Тут нам надо повременить, и если Мерри со своими людьми тут еще не прошел, то мы скоро этот отряд увидим, разве что новые приказы изменили его направление. Такое у нас блажное времечко — уж на что близкий к трону человек, как граф Мерри, и тот, когда ложится спать сегодня, не знает, где ему придется ночевать завтра.
Они сделали привал; разносчик счел за благо усесться на короб, содержащий его сокровища, и, кроме того, предупредил Хэлберта, что под плащом у него на всякий случай прикреплен к поясу пистолет. Все же он любезно предложил Хэлберту подкрепиться, благо у него было с собой что поесть. В его припасах ничего лакомого не содержалось — овсяные лепешки, толокно, размешанное в холодной воде, да по луковице и куску копченой ветчины на каждого, — вот и все пиршество. Однако, при всей скромности этой еды, от нее не отказался бы ни один шотландец того времени, будь он куда знатнее, чем Глендининг, в особенности когда разносчик с таинственным видом снял рог, висевший у него за плечом, в котором оказалось для каждого из сотрапезников по полной раковинке превосходного асквибо; этого напитка Хэлберт доселе не знал, потому что в южную Шотландию водка привозилась только из Франции и была редкостью. Разносчик очень расхваливал свой напиток, рассказывая, что добыл его в Даунских горах, где торговал весьма успешно, пользуясь охранной грамотой лорда Бьюкэнана. Второй неожиданностью для Хэлберта было то, что он набожно осушил свою раковинку «за скорейшую гибель антихриста».
Едва успели они кончить дружескую трапезу, как на дороге, которая была им отлично видна, поднялось облако пыли, сквозь которую можно было различить человек десять всадников на полном скаку. Их каски сверкали и острия копий то и дело вспыхивали на ярком солнце.
— Это, должно быть, разведчики отряда Мерри, — сказал разносчик. — Скорей ложись, заберемся в яму, чтобы, нас не заметили.
— А зачем? — удивился Хэлберт. — Не лучше ли нам спуститься и подать им знак?
— Боже упаси! — воскликнул разносчик. — Неужто ты так плохо знаешь шотландские обычаи? Этими гарпунщиками, что там скачут во весь опор, наверняка командует головорез какой-нибудь из рода Мортонов или другой такой же душегубец, что ни бога, ни черта не боится. Дело разведчиков известное: если на пути кого чужих повстречают — затеять ссору да прочь с дороги убрать, чтоб чисто было, а главному военачальнику и невдомек, что там, впереди, делается: он со своими ратниками, кто поразумнее да поспокойнее, тащится где-то сзади, иногда за целую милю. Повстречайся с этими удальцами разведчиками — и твое письмо принесет тебе мало пользы, а мне мой короб — горькое горе. Сорвут с нас всю одежду, привяжут к ногам булыжник и швырнут в трясину голыми, как мы явились в этот грешный мир, и ни Мерри и никто другой об этом понятия иметь не будут. А если и узнают — какой от этого толк? Скажут: вышла ошибка, вот и весь плач. Уж поверь мне, молодой человек, когда большие люди в своей стране грозят друг другу острой сталью, им приходится смотреть сквозь пальцы на буйство своих подчиненных, потому как. мечи простых людей составляют силу знатных.
Они дали промчаться группе всадников, которую можно было назвать авангардом, и вскоре с севера показалось новое облако пыли, гуще прежнего.
— Давай спускаться поживее! — воскликнул-разносчик. — По правде сказать, — пояснил он, настойчиво подталкивая Хэлберта, — войско шотландского лэрда в походе похоже на змею — в пасти торчат зубы, а в хвосте жало: только к туловищу не страшно подойти поближе.
— Я от вас не отстану, идем, — сказал юноша, — но объясните, почему арьергард нашей армии так же опасен, как передовой отряд?
— Потому что в передовом отряде — самые отчаянные головорезы: они радуются насилию, не боятся божьей кары, презирают людей и убирают с дороги всякого, кто им не по нраву. А в арьергарде собираются все подонки, все лакеи и прихвостни: они сами же и расхищают обоз, который должны охранять, а потом грабят странствующих торговцев и всех прочих, чтобы возместить то, что разворовали. Передний отряд — это люди пропащие, французы зовут их enfants perdus note 73. Так оно и есть, послушать только их непристойные и нечестивые песни — один грех и разврат. Затем в главной части войска слышны реформатские песни и псалмы, это поют дворяне, джентри и благочестивые проповедники, что идут вместе с армией. А в задних рядах — свора безбожных лакеев и конюхов: у них на уме только картежная игра, пьянство и разгул.
Пока разносчик все это рассказывал, они вышли на дорогу и увидели отряд Мерри — около трехсот верховых, едущих стройными рядами вплотную друг к другу. Некоторые из конников были одеты в цвета своих лордов, но таких было немного. У большинства одежда была весьма случайная, однако благодаря тому, что преобладали камзолы голубого сукна, кирасы с кольчужными рукавами, и рукавицами, кольчужные штаны и высокие ботфорты, все это сборище верховых имело вид единого отряда. Многие военачальники были в броне с головы до ног, а остальные — в тех полувоенных костюмах, с которыми знатные люди в эти смутные времена предпочитали не расставаться.
Верховой, ехавший впереди, сразу же подскакал к путникам и спросил, кто они такие. Разносчик рассказал о себе, а молодой Глендининг предъявил письмо Генри Уордена, которое один из джентльменов тотчас отвез Мерри. Почти мгновенно по эскадрону пронеслась команда «Стой!» — и сразу же смолк тяжелый конский топот, казавшийся неотъемлемой принадлежностью отряда. Было объявлено, что людям и коням предоставляется один час на передышку. Разносчика уверили в полной неприкосновенности и снабдили обозной лошадью. Но вместе с тем его направили в арьергард; он неохотно повиновался и, прощаясь с Глендинингом, долго и грустно пожимал ему руку.
Юного наследника Глендеарга тем временем повели к небольшой возвышенности, где было несколько суше, чем на остальной равнине. Здесь на земле вместо скатерти был разостлан ковер, и вокруг него сидели начальники отрядов, не брезгавшие едой, которая — если принять во внимание высокое положение собравшихся — была немногим лучше, чем недавняя трапеза молодого Глендининга. Когда юноша приблизился, Мерри встал и сделал несколько шагов ему навстречу.
Этот прославленный деятель и наружностью и многими душевными качествами напоминал своего выдающегося отца, Иакова V. Если бы напоминание о незаконном рождении не преследовало его всю жизнь, он занимал бы шотландский престол с таким же величием, как любой король из дома Стюартов. Но история, отдавая должное его большим дарованиям и царственной — нет, королевской — осанке, не может, однако, забыть, что честолюбие увлекало его за пределы чести и законности. Превосходя смелостью самых храбрых, очаровывая одной своей внешностью, умея выпутываться из самых затруднительных обстоятельств: склонять на свою сторону нерешительных, ошеломлять и опрокидывать внезапностью натиска самых упорных противников, он вполне заслуженно достиг первенствующего положения в королевстве. Но когда неблагоразумие и несчастья его сестры, королевы Марии, показались ему удобным случаем для возвышения, он не устоял против сильного соблазна и насильственно захватил в свои руки власть, принадлежавшую его государыне и благодетельнице. История его жизни являет нам пример человека с противоречивым характером, который столь часто жертвовал честью во имя честолюбия, что мы должны презирать его как государственного деятеля, в то же время скорбя и печалясь о нем как о человеке. Многие его поступки дают основание обвинять его в том, что он стремился к трону; во всяком случае, бесспорно, что при его поддержке совершалось враждебное и пагубное вмешательство Англии в шотландские дела. Его смерть можно считать своего рода искуплением за неправомерные деяния и доказательством того, насколько безопаснее быть истинным патриотом своей страны, чем вожаком какой-то клики, который несет ответственность за поступки каждого, даже самого ничтожного из своих приверженцев.
Когда Мерри подошел ближе, величавая осанка графа, как и следовало ожидать, ошеломила юношу из далекого захолустья. Повелительный облик, одухотворенное лицо, выражение которого говорило о глубоких и значительных мыслях, бросающееся в глаза сходство графа с длинным рядом шотландских королей, — все это, сливаясь, создавало образ, внушавший благоговение и трепет. Одеждой граф мало отличался от окружавших его знатных вельмож и баронов. Вместо кирасы на нем был кожаный колет, богато расшитый шелками, на шее висела массивная золотая цепь с медальоном, черный бархатный берет был украшен маленьким пером и нитью прекрасного крупного жемчуга; у пояса, как неразлучный спутник его правой руки, висел длинный тяжелый меч. Золоченые шпоры на сапогах как нельзя лучше дополняли его экипировку.
— Это письмо от почтенного проповедника божьего слова Генри Уордена, не так ли, молодой человек? — спросил Мерри. Хэлберт подтвердил, что это именно так. — И он пишет нам, по-видимому находясь в бедственном положении, о котором вы можете сообщить некоторые подробности. Прошу вас, скажите нам, что с ним.
Хэлберт Глендининг в некотором смущении стал описывать обстоятельства, при которых проповедник был заключен в темницу. Когда он дошел до спора о «браке через соединение рук», Хэлберта поразило выражение гнева и досады на лице Мерри; не понимая причины, но чувствуя, что он говорит невпопад, юноша, вопреки благоразумию и этикету, просто-напросто замолчал.
— Что с этим дуралеем случилось? — воскликнул граф, насупив рыжеватые брови и сверкая разгневанным взором. — Ты, видно, не научился говорить правду без запинки.
— Прошу прощения, — ответил Хэлберт, найдя удачное объяснение, — мне еще никогда не случалось говорить в таком обществе.
— Кажется, он действительно скромный молодой человек, — сказал Мерри, обращаясь к ближайшему из своей свиты, — а в борьбе за правое дело, пожалуй, устоит и против друга и против врага. Продолжай, друг мой, выкладывай смело все подряд.
Хэлберт рассказал о ссоре Джулиана Эвенела с проповедником; Мерри, покусывая губы, заставил себя слушать его отчет с полнейшим равнодушием. Сначала он даже как будто стал на сторону барона.
— У Генри Уордена усердие не по разуму, — рассудил он, — и божеский и человеческий закон иногда покровительствует некоторым любовным связям, даже если формально они незаконны, и дети в таких случаях не лишаются права наследования.
Произнеся эту фразу с ударением, как некую декларацию, он внимательно всмотрелся в лица тех немногих приближенных, которые присутствовали при этой беседе. Почти все согласились, говоря, что «тут возражений быть не может», но один или двое молча потупили взоры. Затем Мерри снова повернулся к Глендинингу и велел ему продолжать рассказ, не пропуская никаких подробностей. Когда юноша упомянул о том, как сурово Джулиан оттолкнул свою любовницу, Мерри тяжело перевел дух, стиснул зубы и схватился за рукоять кинжала. Еще раз окинув взглядом всех окружающих, к которым присоединились два-три реформатских проповедника, он молча подавил свою ярость и снова приказал Хэлберту вернуться к повествованию. Когда он услышал, как Уордена тащили в каземат, граф, казалось, нашел возможность дать волю своему гневу, не сомневаясь в сочувствии и одобрении всех, кто его окружал.
— Вы, пэры и благородные джентльмены Шотландии, будьте судьями между мною и этим Джулианом Эвенелом, — воскликнул он. — Судите его за то, что он нарушил свое собственное слово и пренебрег моей охранной грамотой. Будьте судьями и вы, благочестивые братья: этот человек поднял руку на проповедника евангелия и может продать его кровь почитателям антихриста.
— Да погибнет он смертью предателей, — решили бароны, — и пусть палач проткнет его язык раскаленным железом за клятвопреступление.
— Да подвергнется он участи жрецов Ваала, — закричали проповедники, — и пусть пепел его будет брошен в Тофет!
Улыбка, с которой Мерри слушал волю своих приближенных, показывала, что ему не терпится поскорее расправиться с ослушником; однако возможно, что мрачная усмешка, пробегавшая по его загорелому лицу и надменным губам, была отчасти вызвана жестокостью Джулиана по отношению к его подруге, судьба которой напоминала графу судьбу его матери. Когда Хэлберт кончил рассказывать, Мерри заговорил с ним очень милостиво.
— Какой смелый и привлекательный юноша, — сказал он окружающим. — Из такого теста должны быть люди в наше бурное время, — чтоб характер человека чувствовался сразу! Хочу узнать этого юношу поближе.
Он стал подробнее расспрашивать Хэлберта об укреплениях замка Эвенелов, о численности войск барона, о том, кто является ближайшим наследником Джулиана; тут Хэлберту пришлось рассказать грустную историю жизни Мэри Эвенел, и его невольное смущение не ускользнуло от Мерри.
— Вот ты какой, Джулиан Эвенел! — воскликнул граф. — Раззадориваешь мой гаев, вместо того чтобы умолять меня о снисхождении! Я знал Уолтера Эвенела, отца этой девушки, — это был настоящий шотландец и хороший солдат. Наша сестра, королева, должна восстановить его дочь в правах, и если ей вернуть отцовские владения, она будет подходящей невестой для какого-нибудь смельчака, который нам больше по сердцу, чем изменник Джулиан, — Затем, взглянув на юношу, он спросил: — А ты, молодой человек, благородного происхождения?
Неуверенным и прерывающимся голосом начал Хэлберт перечислять притязания Глендинингов на отдаленное родство с древним родом Глендонуайнов из Гэллоуэя, но граф с улыбкой перебил его:
— Нет, нет, предоставим эти генеалогии бардам и герольдам. В наши дни судьбу человека решают не его предки, а его подвиги. Сияющий свет Реформации блистает одинаково и над принцем и над крестьянином, и крестьянин может прославиться наравне с принцем, доблестно сражаясь за новое вероучение. Увлекательно наше время: со стойким сердцем и сильной рукой каждый может невозбранно достичь высоких ступеней. Но скажи мне откровенно, отчего ты покинул родительский дом?
Хэлберт Глендининг без утайки рассказал о своем поединке с Пирси Шафтаном и о его предполагаемой смерти.
— Клянусь моей правой рукой, — воскликнул Мерри, — ты дерзкий ястребок, если, едва оперившись, уже стал мериться силами с таким коршуном, как Пирси Шафтон. Королева Елизавета подарила бы свою перчатку, набитую золотыми монетами, за известие о том, что этот щеголь-заговорщик засыпан землей. Не так ли, Мортон?
— Клянусь, что так, — ответил Мортон, — но прибавьте, что в глазах королевы ее перчатка дороже золота. Пограничные жители вроде этого молодца вряд ли с ней согласятся.
— А как нам поступить с этим юным убийцей? — спросил граф. — Что скажут наши проповедники!
— А вы напомните им про Моисея и Ванею, — ответил Мортон. — Одним египтянином стало меньше, вот и все.
— Пусть так, — согласился, смеясь, Мерри. — Зароем в песок этот рассказ, подобно тому как пророк засыпал песком тело убитого. Я не дам в обиду этого храбреца. Ты будешь в нашей свите, Глендининг, — так, кажется, тебя зовут? Назначаем тебя нашим оруженосцем. Начальник обоза даст тебе одежду и оружие.
В продолжение этого похода Мерри несколько раз испытывал отвагу и находчивость Глендининга и так уверовал в его мужественность, что все, знающие графа, стали считать юношу любимцем фортуны. Ему оставалось сделать только один шаг, чтобы окончательно утвердиться в доверии и милости Мерри, — надо было отречься от католической религии. Проповедники Реформации, которые сопровождали Мерри и создавали ему доброе имя в народе, без труда обратили Хэлберта в свою веру, так как он с самого раннего детства не чувствовал большого влечения к католицизму и был готов прислушаться к более разумным религиозным взглядам. Став единоверцем своего начальника, Хэлберт приобрел его полное расположение и безотлучно находился при нем во время пребывания графа на западе Шотландии; из-за упорства противников Мерри этот поход затягивался со дня на день и из недели в неделю.
ГЛАВА XXXVI
Был в ущелье грохот битвы
Еле слышен нам вдали:
Впереди — война и ужас,
Кровь и смерть за ними шли.
Пенроуз
Была уже поздняя осень, когда граф Мортон однажды поутру, без зова, вошел в приемную Мерри, где дежурил Хэлберт Глендининг.
— Доложите обо мне графу, Хэлберт, — сказал Мор-тон, — у меня есть для него новости из Тевиотденла, — для вас, впрочем, тоже, Глендининг… Новости, новости, милорд! — закричал он нетерпеливо у самой двери в спальню графа. — Выходите же поскорее!
Мерри вышел, поздоровался со своим соратником и с любопытством осведомился о новостях.
— Ко мне прибыл с юга надежный друг, — сказал Мор-тон. — Он заезжал в монастырь святой Марии и привез важные сведения.
— Что за сведения, — спросил Мерри, — и можно ли доверять этому человеку?
— За его преданность я ручаюсь головой, — ответил Мортон. — Желал бы всем, кто окружает вашу светлость, заслужить такой отзыв.
— Кого и в чем вы хотите упрекнуть? — поинтересовался Мерри.
— Хочу сказать, что египтянин, убитый шотландским Моисеем, вашим преданным Хэлбертом Глендинингом, оказывается, воскрес, процветает, как ни в чем не бывало, веселый и нарядный в этом тевиотдейлском Гошене, в Кеннаквайрской обители.
— Что это значит, милорд? — удивился Мерри.
— А то, что ваш новый оруженосец сочинил сказку. Пирси Шафтон цел и невредим, и вот вам доказательство — этого болтунишку, говорят, удерживает в аббатстве любовь к какой-то дочери мельника, которая в мужском наряде скиталась с ним по Шотландии.
— Глендининг, — обратился к нему граф, сурово нахмурившись, — неужели ты осмелился добиваться моего доверия заведомой ложью?
— Милорд, я неспособен на ложь, — сказал Хэлберт. — Я поперхнулся бы на первом лживом слове, я не солгал бы даже ради того, чтобы спасти свою жизнь. Смотрите, этот меч моего отца пронзил тело Пирси Шафтона. Острие меча вышло со спины, рукоять уперлась в грудь. Вот так же глубоко вонзится этот меч в грудь каждого, кто посмеет обвинять меня во лжи.
— Мальчишка! Ты возвышаешь голос, говоря с дворянином! — вскричал Мортон.
— Замолчи, Хэлберт! — приказал Мерри. — И вы, милорд Мортон, не торопитесь осуждать его. Он говорит правду — это написано на его лице.
— Желаю вам, чтобы содержание рукописи соответствовало заглавию, — возразил Мортон, мало кому веривший на слово. — Остерегайтесь, милорд! Из-за чрезмерной доверчивости вы когда-нибудь лишитесь жизни.
— А вы, Мортон, лишитесь ваших друзей из-за чрезмерной подозрительности, — ответил Мерри. — Довольно об этом. Еще какие новости?
— Сэр Джон Фостер, — сказал Мортон, — готовится послать в Шотландию отряд с приказанием опустошить обитель святой Марии…
— Как, в мое отсутствие, без моего разрешения? — воскликнул граф.
— Неужто он обезумел, неужто вторгнется как враг во владения королевы?
— Фостер действует по именному приказу Елизавет ты, — продолжал Мортон, — а с этими приказами, вы знаете, шутки плохи. Этот поход был, впрочем, задуман давно и несколько раз откладывался, пока мы с вами были здесь, но слух о нем произвел большой переполох в Кеннаквайре. Старый аббат Бонифаций отказался от должности, и как вы думаете, кого выбрали на его место?
— Уверен, что никого, — сказал Мерри, — они не посмеют избирать аббата, не узнав волю королевы и не посоветовавшись со мной.
Мортон пожал плечами.
— Выбрали ученика старого кардинала Битона, самого близкого друга нашего неутомимого сентэндрюского примаса, коварного и решительного монаха. Из помощника приора в аббатстве Евстафий стал лордом-аббатом, и, по примеру папы Юлия Второго, он набирает людей, обучает их военному делу и готовится дать отпор Фостеру, если тот нагрянет.
— Это побоище надо предотвратить, — поспешно перебил его Мерри. — Кто бы ни вышел победителем, для нас такая схватка может стать роковой. Кто командует войском аббата?
— Не кто иной, как наш преданный старый друг Джулиан Эвенел, — ответил Мортон.
— Глендининг, немедленно трубите поход! — приказал Мерри. — Все, кто нам предан, — в седло без промедления! Да, милорд, перед нами роковой выбор. Если мы присоединимся к нашим английским друзьям, вся Шотландия будет поносить нас. Даже дряхлые старухи накинутся со своими прялками и веретенами, самые камни мостовой поднимутся и не дадут нам проходу. Мы не можем примкнуть к столь позорному делу. Доверие сестры мне и без того трудно сохранить, а после такого поступка она совсем от меня отвернется. С другой стороны, если мы окажем сопротивление начальнику английской пограничной стражи, Елизавета обвинит нас в покровительстве ее врагам и в других преступлениях и мы лишимся ее поддержки,
— Этот дракон в юбке — наш главный козырь в игре, — сказал Мортон.
— И все-таки я не желал бы безучастно смотреть, как английские клинки вонзаются в шотландские тела. Может быть, нам замешкаться в пути, делать небольшие переходы, будто мы жалеем лошадей? И пусть там аббат и солдат наскакивают друг на друга, как бешеная собака на быка. Кто нас осудит за то, что случилось, когда мы были бог знает как далеко?
— Все нас осудят, Джеймс Дуглас, — возразил Мерри, — мы наживем врагов и тут и там. Лучше как можно скорее примчаться на место и сделать все, что в наших силах, чтобы сохранить мир. Как жаль, что Пирси Шафтон не сломал себе шею на самом высоком нортумберлендском утесе, прежде чем он появился в Шотландии на своей кобыле. Сколько суматохи из-за этого хлыща, и еще может вспыхнуть междоусобная война.