Страница:
Но вот время, назначенное для великой охоты, наконец наступило, и Фергюс со своим гостем направился к месту сбора, расположенному к северу от Гленнакуойха, на расстоянии дневного перехода, – Мак-Ивора по этому случаю сопровождало триста человек из его клана в полном вооружении и в лучшем платье. Уэверли настолько подчинился Местным обычаям, что надел узкие, в обтяжку, штаны горца (облачиться в юбочку он постеснялся), башмаки из сыромятной кожи и шапочку. Для подобного рода занятий эта одежда была наиболее подходящей, и в ней он меньше всего рисковал привлечь к себе внимание как к чужестранцу, когда все охотники будут в сборе. На условленном месте они нашли нескольких вождей могущественных кланов; Уэверли был каждому формально представлен и всеми сердечно обласкан. Вассалы их и члены кланов, в феодальные обязанности которых входило принимать участие в подобных увеселениях, прибыли в таких количествах, что из них получилась чуть ли не целая армия. Эти проворные помощники разошлись по всем окрестностям и, образовав огромный круг, стали стягивать его, сгоняя стада оленей к той лощине, где вожди и главные охотники ожидали их в засаде. Тем временем эти знатные особы, укутавшись в пледы, расположились бивуаком среди цветущей вереском пустоши. Такой способ провести летнюю ночь Эдуард нашел весьма приятным.
Уже много часов прошло после восхода солнца, а горные кряжи и долины продолжали хранить обычное безмолвие и безлюдность. Вожди кланов со своей свитой развлекались, как могли, причем «радости чаши», по выражению Оссиана note 248, не были при этом забыты.
Иные же на холмах собрались и, видимо, столь же глубоко погрузились в обсуждение политических вопросов и последних известий, как духи Мильтона – в метафизические изыскания. Наконец раздались сигналы, возвещавшие приближение зверя. Одна долина за другой оглашалась далекими криками, по мере того как отдельные партии горцев, карабкаясь по скалам, продираясь сквозь кустарник, переходя вброд ручьи и проламываясь сквозь чащобы, подходили все ближе друг к другу и заставляли изумленных оленей и других лесных зверей, бежавших перед ними, стягиваться во все более тесный круг. Поминутно раздавались выстрелы мушкетов, тысячу раз повторенные эхом. К этому хору прибавился еще лай собак, который становился все громче и громче. Наконец стали появляться передние группы оленей, и, в то время как отбившиеся от стад одиночки по двое, по трое прыгали в лощину, вожди кланов соревновались в сноровке и меткости, мгновенно выбирая и укладывая из ружья самых жирных животных. Фергюс оказался тут весьма ловким, и Эдуарду также посчастливилось обратить на себя внимание охотников и вызвать их одобрение.
Но вот основная масса оленей показалась в дальнем конце лощины. Их было так много и сбиты они были в такую тесную кучу, что рога их, показавшиеся над краем крутого перевала, выглядели рощей с опавшими листьями. Это было огромное стадо доведенных до отчаяния животных. По тому, как они вдруг остановились и перестроились в нечто напоминавшее боевой порядок, причем самые крупные благородные олени заняли место впереди, не сводя пристального взора с кучи людей, преграждавших им дорогу по лощине, наиболее опытные из охотников почуяли серьезную опасность. Между тем побоище уже начиналось со всех сторон. Охотники и собаки принялись за дело, и мушкеты и ружья палили отовсюду. Доведенные до крайности, олени бросились наконец в атаку прямо на то место, где стояли самые знатные охотники. Кто-то крикнул по-гэльски: «Ложись!» – но до английских ушей Уэверли это предостережение не дошло. Еще мгновение – и он поплатился бы жизнью за свое незнание древнего языка, на котором подали команду. Фергюс, оценив опасность, мгновенно вскочил и быстрым движением повалил его на землю как раз в тот момент, когда все обезумевшее стадо налетело на них. Так как противиться этой лавине было абсолютно невозможно, а раны, нанесенные оленьими рогами, в высшей степени опасны, можно считать, что вмешательство Мак-Ивора спасло жизнь его гостю. Он крепко прижал его к земле и не отпускал до тех пор, пока все олени не пронеслись над ними. Уэверли попытался встать, но почувствовал, что получил несколько очень сильных ушибов, а при дальнейшем осмотре выяснилось, что он растянул себе связки на ноге.
Все это омрачило общее веселье, хотя сами горцы, привыкшие к таким случаям и научившиеся к ним приспособляться, нисколько не пострадали. В мгновение ока соорудили вигвам, в который на подстилку из вереска и положили Эдуарда. Призванный лекарь, или то лицо, которое выполняло эту должность, по-видимому соединял в своей персоне врача и заклинателя. Это был старый, как будто высушенный на дыму седобородый горец, облаченный в длинную, ниже колен, клетчатую рубаху, служившую ему одновременно и камзолом и штанами note 249. К Эдуарду он приблизился с большими церемониями, и хотя наш герой извивался от боли, не стал облегчать страданий своего пациента, пока не обошел его три раза по солнцу с востока на запад. Этот ритуал, носящий название дэасил note 250, как лекарь, так и все присутствующие считали, по-видимому, исключительно важным для успешного лечения, и Уэверли, которого боль лишила даже способности протестовать (да он и не питал надежды, что его послушают), молча подчинился.
После того как эта церемония была должным образом завершена, древний эскулап очень ловко пустил Эдуарду кровь при помощи кровососной банки и приступил, все время бормоча себе что-то под нос по-гэльски, к варке каких-то трав, из которых он приготовил растирание. Затем он наложил на ушибленные места припарки, не переставая бормотать не то молитвы, не то заклинания – этого Эдуард разобрать не мог, так как его ухо уловило лишь слова: Гаспар-Мельхиор-Валтасар-Макс-пракс-факс и тому подобную ерунду. Припарки очень скоро уменьшили боль и опухлость, что наш герой приписал действию трав или растиранию, а окружающие единодушно признали результатом магических заклинаний, сопровождавших операцию. Эдуарду объяснили, что все без исключения составные части лекарств были собраны в полнолуние и что собиравший их все время произносил заговор, звучащий в переводе следующим образом:
Уэверли потерял так много сил от боли и утомления, – ибо эта поездка оказалась весьма изнурительной, – что, как только его оставили одного, погрузился в глубокий, но лихорадочный сон, которым он был обязан какому-то навару из трав, составленному древним эскулапом по правилам собственной фармакопеи.
Рано утром на следующий день, поскольку охота закончилась, а настроение у всех было испорчено досадным происшествием с нашим героем, по поводу которого Фергюс и все его друзья выражали Эдуарду живейшее сочувствие, стали думать, как поступить с пострадавшим охотником. Задачу разрешил Мак-Ивор, приказав смастерить носилки из ветвей «березы и серой лещины», эти носилки люди вождя понесли с такой легкостью и так бережно, что вполне могли сойти за предков тех коренастых кельтов, которые в настоящее время имеют счастье носить эдинбургских красавиц в их портшезах на десять раутов за вечер. Когда Эдуард был вознесен на их могучие рамена, он невольно залюбовался романтической картиной горцев, снимавшихся со своего лесного лагеря note 251.
Различные кланы собирались каждый под звуки своего особого пиброха note 252; во главе каждого становился их патриархальный правитель. Некоторые, уже пришедшие в движение, подымались по склонам гор или спускались в ущелья, окружавшие место сбора, и звуки их волынок постепенно замирали в отдалении. Другие еще строились на дне узкой долины, и эти группы непрерывно меняли свои очертания. Видно было, как на утреннем ветру развеваются их перья и широкие складки пледов, а оружие сверкает в лучах восходящего солнца. Большинство вождей пришли попрощаться с Уэверли и выразить надежду встретиться с ним еще раз, и притом в ближайшее время, но Фергюс постарался по возможности сократить эту церемонию. Когда люди Мак-Ивора тоже собрались и построились, сам он выступил в поход, но уже не в том направлении, откуда они пришли. Фергюс дал понять Эдуарду, что значительное число его спутников направляется сейчас в дальнюю экспедицию и что, после того как он доставит его в дом одного джентльмена, который, он в этом уверен, будет ухаживать за ним самым внимательным образом, ему самому придется сопровождать их большую часть пути, но он постарается в самое ближайшее время вернуться к своему другу.
Уэверли был несколько удивлен, что Фергюс не обмолвился об этом дальнейшем маршруте в тот момент, когда они выезжали на охоту, но положение его не позволяло ему вдаваться в подробные расспросы. Большая часть клана пошла впереди под началом старого Бэлленкейроха и Эвана Дху Мак-Комбиха, пребывавшего, видимо, в отличном расположении духа. Несколько человек осталось, чтобы эскортировать предводителя, который следовал рядом с носилками Эдуарда и проявлял о нем самую трогательную заботливость. Около полудня, после перехода, оказавшегося для Уэверли невыразимо мучительным из-за таких носилок, боли от ушибов и неровностей пути, его весьма гостеприимно встретили в доме джентльмена, родственника Фергюса. Здесь гостя ожидали все удобства, которыми располагал его хозяин, принимая во внимание весьма скромный образ жизни шотландцев того времени. В лице этого семидесятилетнего старца Эдуард мог полюбоваться пережитком первобытной простоты. Одежда его состояла только из того, что давало ему собственное хозяйство. Сукно было из шерсти его овец; пряли эту шерсть его собственные слуги; красили ее красками, добытыми из трав и лишайников, росших на окрестных горах. Дочери и служанки ткали ему полотно для рубах из собственного льна, а его стол, впрочем, достаточно обильный и разнообразный, так как в него входили и дичь, и рыба, готовился исключительно из местной провизии.
Старик не претендовал ни на какие права, связанные с главенством в клане, и не имел вассалов. Ему счастливо жилось под покровительством Вих Иан Вора и других смелых и предприимчивых вождей, защищавших его спокойную и непритязательную жизнь. Правда, молодые люди, родившиеся на его землях, часто подвергались соблазну бросить его для службы у его более деятельных друзей; но несколько старых слуг и арендаторов только покачивали головами, когда их хозяина порицали за отсутствие мужества, и приговаривали: «Когда ветра нет, и дождь не страшен». Этот славный старик, необыкновенно щедрый и хлебосольный, принял бы Уэверли ласково, раз он нуждался в помощи, даже в том случае, если бы тот был последним саксонским мужиком. Но по отношению к другу и гостю Вих Иан Вора внимание его было поистине неослабно и полно непрестанной тревоги за его благополучие. К ушибам его применили новые растирания и заклинания. Наконец, окружив Уэверли даже большими заботами, чем это требовалось для его поправки, Фергюс распрощался с Эдуардом на несколько дней, обещав непременно вернуться в Томанрейт и выразив надежду, что к этому времени наш герой окажется в состоянии сесть на одного из шотландских пони своего хозяина и таким образом добраться до Гленнакуойха.
На следующий день Эдуард узнал от доброго старика, что его друг уехал на рассвете и из всей своей свиты оставил для ухода за ним лишь одного пажа по имени Каллюм Бег. На вопрос Уэверли, не знает ли он, куда уехал предводитель, старик только пристально посмотрел на него и вместо ответа таинственно и печально улыбнулся. Эдуард повторил свой вопрос, на что хозяин отозвался пословицей:
Нет нужды описывать, как шла поправка нашего героя. На седьмой день, когда он мог уже передвигаться по комнате, опираясь на палку, прибыл Фергюс с двумя десятками своих людей. Он казался в превосходном расположении духа, поздравил Уэверли с улучшением его состояния и, придя к выводу, что он сможет держаться в седле, предложил немедленно вернуться в Гленнакуойх. Эдуард с радостью согласился, так как образ прекрасного предмета его нежных чувств не покидал его за все время заточения.
Фергюс с обычной своей веселостью сразу принялся восклицать:
– Открывай ворота, несравненная принцесса, раненому мавру Абиндаресу, которого Родриго де Нарваэс, алькад из Антикеры, ведет в твой замок note 254; или открой их, если тебе это больше нравится, достославному маркизу Мантуанскому, печальному спутнику своего полумертвого друга – жителя гор Бальдовиноса note 255. Царство тебе небесное, Сервантес! Как смог бы я угодить столь романтическому слуху, не цитируя произведений, которые ты завещал нам!
Но вот к ним подошла Флора и, встретив Уэверли с большой приветливостью, выразила сожаление по поводу несчастного случая, о котором она уже слышала, а также свое изумление, что брат не предостерег в достаточной мере новичка от опасностей, связанных с охотой, на которую его пригласил. Эдуард поспешил вступиться за Фергюса, который с опасностью для жизни спас его от смерти.
После первых приветствий Фергюс сказал сестре несколько слов по-гэльски. Слезы немедленно брызнули из ее глаз, но казалось, что это слезы благоговейной радости, так как она подняла глаза к небу и сложила руки в торжественном порыве благодарственной молитвы. Спустя минуту она вручила Эдуарду несколько писем, пересланных во время его отсутствия из Тулли-Веолана, а также передала почту брату. В ней было несколько писем и три или четыре номера «Каледонского Меркурия» – единственной газеты, выходившей тогда к северу от Твида. Оба джентльмена ушли к себе читать письма. Эдуард вскоре понял, что полученные им известия должны оказать сильное влияние на его жизнь.
Уже много часов прошло после восхода солнца, а горные кряжи и долины продолжали хранить обычное безмолвие и безлюдность. Вожди кланов со своей свитой развлекались, как могли, причем «радости чаши», по выражению Оссиана note 248, не были при этом забыты.
Иные же на холмах собрались и, видимо, столь же глубоко погрузились в обсуждение политических вопросов и последних известий, как духи Мильтона – в метафизические изыскания. Наконец раздались сигналы, возвещавшие приближение зверя. Одна долина за другой оглашалась далекими криками, по мере того как отдельные партии горцев, карабкаясь по скалам, продираясь сквозь кустарник, переходя вброд ручьи и проламываясь сквозь чащобы, подходили все ближе друг к другу и заставляли изумленных оленей и других лесных зверей, бежавших перед ними, стягиваться во все более тесный круг. Поминутно раздавались выстрелы мушкетов, тысячу раз повторенные эхом. К этому хору прибавился еще лай собак, который становился все громче и громче. Наконец стали появляться передние группы оленей, и, в то время как отбившиеся от стад одиночки по двое, по трое прыгали в лощину, вожди кланов соревновались в сноровке и меткости, мгновенно выбирая и укладывая из ружья самых жирных животных. Фергюс оказался тут весьма ловким, и Эдуарду также посчастливилось обратить на себя внимание охотников и вызвать их одобрение.
Но вот основная масса оленей показалась в дальнем конце лощины. Их было так много и сбиты они были в такую тесную кучу, что рога их, показавшиеся над краем крутого перевала, выглядели рощей с опавшими листьями. Это было огромное стадо доведенных до отчаяния животных. По тому, как они вдруг остановились и перестроились в нечто напоминавшее боевой порядок, причем самые крупные благородные олени заняли место впереди, не сводя пристального взора с кучи людей, преграждавших им дорогу по лощине, наиболее опытные из охотников почуяли серьезную опасность. Между тем побоище уже начиналось со всех сторон. Охотники и собаки принялись за дело, и мушкеты и ружья палили отовсюду. Доведенные до крайности, олени бросились наконец в атаку прямо на то место, где стояли самые знатные охотники. Кто-то крикнул по-гэльски: «Ложись!» – но до английских ушей Уэверли это предостережение не дошло. Еще мгновение – и он поплатился бы жизнью за свое незнание древнего языка, на котором подали команду. Фергюс, оценив опасность, мгновенно вскочил и быстрым движением повалил его на землю как раз в тот момент, когда все обезумевшее стадо налетело на них. Так как противиться этой лавине было абсолютно невозможно, а раны, нанесенные оленьими рогами, в высшей степени опасны, можно считать, что вмешательство Мак-Ивора спасло жизнь его гостю. Он крепко прижал его к земле и не отпускал до тех пор, пока все олени не пронеслись над ними. Уэверли попытался встать, но почувствовал, что получил несколько очень сильных ушибов, а при дальнейшем осмотре выяснилось, что он растянул себе связки на ноге.
Все это омрачило общее веселье, хотя сами горцы, привыкшие к таким случаям и научившиеся к ним приспособляться, нисколько не пострадали. В мгновение ока соорудили вигвам, в который на подстилку из вереска и положили Эдуарда. Призванный лекарь, или то лицо, которое выполняло эту должность, по-видимому соединял в своей персоне врача и заклинателя. Это был старый, как будто высушенный на дыму седобородый горец, облаченный в длинную, ниже колен, клетчатую рубаху, служившую ему одновременно и камзолом и штанами note 249. К Эдуарду он приблизился с большими церемониями, и хотя наш герой извивался от боли, не стал облегчать страданий своего пациента, пока не обошел его три раза по солнцу с востока на запад. Этот ритуал, носящий название дэасил note 250, как лекарь, так и все присутствующие считали, по-видимому, исключительно важным для успешного лечения, и Уэверли, которого боль лишила даже способности протестовать (да он и не питал надежды, что его послушают), молча подчинился.
После того как эта церемония была должным образом завершена, древний эскулап очень ловко пустил Эдуарду кровь при помощи кровососной банки и приступил, все время бормоча себе что-то под нос по-гэльски, к варке каких-то трав, из которых он приготовил растирание. Затем он наложил на ушибленные места припарки, не переставая бормотать не то молитвы, не то заклинания – этого Эдуард разобрать не мог, так как его ухо уловило лишь слова: Гаспар-Мельхиор-Валтасар-Макс-пракс-факс и тому подобную ерунду. Припарки очень скоро уменьшили боль и опухлость, что наш герой приписал действию трав или растиранию, а окружающие единодушно признали результатом магических заклинаний, сопровождавших операцию. Эдуарду объяснили, что все без исключения составные части лекарств были собраны в полнолуние и что собиравший их все время произносил заговор, звучащий в переводе следующим образом:
Эдуард с некоторым удивлением заметил, что даже Фергюс, несмотря на свои знания и образованность, как будто соглашался со своими земляками, либо потому, что считал недипломатичным проявлять скептицизм в тех вопросах, где мнение других было единодушным, либо, вероятнее, потому, что, как большинство людей, не привыкших глубоко и тщательно продумывать эти вопросы, он хранил в себе запас суеверия, который уравновешивал свободу его высказываний и поступков в других случаях. Поэтому Уэверли не стал вдаваться с ним в обсуждение методов, применявшихся при его лечении, и вознаградил врачевателя с щедростью, намного превосходившей его самые ослепительные надежды. Старик произнес по этому случаю столько бессвязных благословений по-гэльски и по-английски, что Мак-Ивор, которому стало стыдно за то, что он так унижается, прекратил поток благодарности восклицанием: «Ceud mile mhalloich ort!» – «Будь ты проклят сто тысяч раз!» и вытолкал целителя человеков из шалаша.
Хвала тебе, трава святая,
Трава святой земли!
Тебя с вершины Елеонской
Впервые принесли.
Как много раз твои побеги
Болящим помогли!
Во имя господа и девы
Беру тебя с земли.
Уэверли потерял так много сил от боли и утомления, – ибо эта поездка оказалась весьма изнурительной, – что, как только его оставили одного, погрузился в глубокий, но лихорадочный сон, которым он был обязан какому-то навару из трав, составленному древним эскулапом по правилам собственной фармакопеи.
Рано утром на следующий день, поскольку охота закончилась, а настроение у всех было испорчено досадным происшествием с нашим героем, по поводу которого Фергюс и все его друзья выражали Эдуарду живейшее сочувствие, стали думать, как поступить с пострадавшим охотником. Задачу разрешил Мак-Ивор, приказав смастерить носилки из ветвей «березы и серой лещины», эти носилки люди вождя понесли с такой легкостью и так бережно, что вполне могли сойти за предков тех коренастых кельтов, которые в настоящее время имеют счастье носить эдинбургских красавиц в их портшезах на десять раутов за вечер. Когда Эдуард был вознесен на их могучие рамена, он невольно залюбовался романтической картиной горцев, снимавшихся со своего лесного лагеря note 251.
Различные кланы собирались каждый под звуки своего особого пиброха note 252; во главе каждого становился их патриархальный правитель. Некоторые, уже пришедшие в движение, подымались по склонам гор или спускались в ущелья, окружавшие место сбора, и звуки их волынок постепенно замирали в отдалении. Другие еще строились на дне узкой долины, и эти группы непрерывно меняли свои очертания. Видно было, как на утреннем ветру развеваются их перья и широкие складки пледов, а оружие сверкает в лучах восходящего солнца. Большинство вождей пришли попрощаться с Уэверли и выразить надежду встретиться с ним еще раз, и притом в ближайшее время, но Фергюс постарался по возможности сократить эту церемонию. Когда люди Мак-Ивора тоже собрались и построились, сам он выступил в поход, но уже не в том направлении, откуда они пришли. Фергюс дал понять Эдуарду, что значительное число его спутников направляется сейчас в дальнюю экспедицию и что, после того как он доставит его в дом одного джентльмена, который, он в этом уверен, будет ухаживать за ним самым внимательным образом, ему самому придется сопровождать их большую часть пути, но он постарается в самое ближайшее время вернуться к своему другу.
Уэверли был несколько удивлен, что Фергюс не обмолвился об этом дальнейшем маршруте в тот момент, когда они выезжали на охоту, но положение его не позволяло ему вдаваться в подробные расспросы. Большая часть клана пошла впереди под началом старого Бэлленкейроха и Эвана Дху Мак-Комбиха, пребывавшего, видимо, в отличном расположении духа. Несколько человек осталось, чтобы эскортировать предводителя, который следовал рядом с носилками Эдуарда и проявлял о нем самую трогательную заботливость. Около полудня, после перехода, оказавшегося для Уэверли невыразимо мучительным из-за таких носилок, боли от ушибов и неровностей пути, его весьма гостеприимно встретили в доме джентльмена, родственника Фергюса. Здесь гостя ожидали все удобства, которыми располагал его хозяин, принимая во внимание весьма скромный образ жизни шотландцев того времени. В лице этого семидесятилетнего старца Эдуард мог полюбоваться пережитком первобытной простоты. Одежда его состояла только из того, что давало ему собственное хозяйство. Сукно было из шерсти его овец; пряли эту шерсть его собственные слуги; красили ее красками, добытыми из трав и лишайников, росших на окрестных горах. Дочери и служанки ткали ему полотно для рубах из собственного льна, а его стол, впрочем, достаточно обильный и разнообразный, так как в него входили и дичь, и рыба, готовился исключительно из местной провизии.
Старик не претендовал ни на какие права, связанные с главенством в клане, и не имел вассалов. Ему счастливо жилось под покровительством Вих Иан Вора и других смелых и предприимчивых вождей, защищавших его спокойную и непритязательную жизнь. Правда, молодые люди, родившиеся на его землях, часто подвергались соблазну бросить его для службы у его более деятельных друзей; но несколько старых слуг и арендаторов только покачивали головами, когда их хозяина порицали за отсутствие мужества, и приговаривали: «Когда ветра нет, и дождь не страшен». Этот славный старик, необыкновенно щедрый и хлебосольный, принял бы Уэверли ласково, раз он нуждался в помощи, даже в том случае, если бы тот был последним саксонским мужиком. Но по отношению к другу и гостю Вих Иан Вора внимание его было поистине неослабно и полно непрестанной тревоги за его благополучие. К ушибам его применили новые растирания и заклинания. Наконец, окружив Уэверли даже большими заботами, чем это требовалось для его поправки, Фергюс распрощался с Эдуардом на несколько дней, обещав непременно вернуться в Томанрейт и выразив надежду, что к этому времени наш герой окажется в состоянии сесть на одного из шотландских пони своего хозяина и таким образом добраться до Гленнакуойха.
На следующий день Эдуард узнал от доброго старика, что его друг уехал на рассвете и из всей своей свиты оставил для ухода за ним лишь одного пажа по имени Каллюм Бег. На вопрос Уэверли, не знает ли он, куда уехал предводитель, старик только пристально посмотрел на него и вместо ответа таинственно и печально улыбнулся. Эдуард повторил свой вопрос, на что хозяин отозвался пословицей:
Уэверли не хотел сдаваться, но Каллюм Бег довольно развязно, по мнению Эдуарда, заметил, что «начальник сердится, когда саксонский джентльмен слишком много говорит. Это для него вредно». Из всего этого Уэверли понял, что поступит неделикатно по отношению к другу, если будет пытаться разузнать цель поездки, которую тот не счел нужным ему сообщить.
Отвечу я – иди к чертям,
Коль спросишь то, что знаешь сам.note 253
Нет нужды описывать, как шла поправка нашего героя. На седьмой день, когда он мог уже передвигаться по комнате, опираясь на палку, прибыл Фергюс с двумя десятками своих людей. Он казался в превосходном расположении духа, поздравил Уэверли с улучшением его состояния и, придя к выводу, что он сможет держаться в седле, предложил немедленно вернуться в Гленнакуойх. Эдуард с радостью согласился, так как образ прекрасного предмета его нежных чувств не покидал его за все время заточения.
Фергюс со своими клевретами бодро шагал рядом с его лошадкой, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы выстрелить в косулю или в тетерева. Сердце Уэверли лихорадочно забилось, когда они приблизились к старой башне Иан нан Чейстела и он заметил прелестную фигуру хозяйки замка, вышедшей им навстречу.
И снова в путь по топким мхам,
Долинам и горам.
Фергюс с обычной своей веселостью сразу принялся восклицать:
– Открывай ворота, несравненная принцесса, раненому мавру Абиндаресу, которого Родриго де Нарваэс, алькад из Антикеры, ведет в твой замок note 254; или открой их, если тебе это больше нравится, достославному маркизу Мантуанскому, печальному спутнику своего полумертвого друга – жителя гор Бальдовиноса note 255. Царство тебе небесное, Сервантес! Как смог бы я угодить столь романтическому слуху, не цитируя произведений, которые ты завещал нам!
Но вот к ним подошла Флора и, встретив Уэверли с большой приветливостью, выразила сожаление по поводу несчастного случая, о котором она уже слышала, а также свое изумление, что брат не предостерег в достаточной мере новичка от опасностей, связанных с охотой, на которую его пригласил. Эдуард поспешил вступиться за Фергюса, который с опасностью для жизни спас его от смерти.
После первых приветствий Фергюс сказал сестре несколько слов по-гэльски. Слезы немедленно брызнули из ее глаз, но казалось, что это слезы благоговейной радости, так как она подняла глаза к небу и сложила руки в торжественном порыве благодарственной молитвы. Спустя минуту она вручила Эдуарду несколько писем, пересланных во время его отсутствия из Тулли-Веолана, а также передала почту брату. В ней было несколько писем и три или четыре номера «Каледонского Меркурия» – единственной газеты, выходившей тогда к северу от Твида. Оба джентльмена ушли к себе читать письма. Эдуард вскоре понял, что полученные им известия должны оказать сильное влияние на его жизнь.
Глава 25. Вести из Англии
Письма, которые Уэверли получал до сих пор от своих родных из Англии, не заслуживали того, чтобы им уделялось особое внимание в нашем повествовании. Отец, напуская на себя важность, изображал в них свою персону так, как будто ему, погруженному в общественные дела, уже не остается времени для семьи. Время от времени он упоминал о различных знатных лицах, проживавших в Шотландии, на которых его сыну следовало бы обратить внимание; но Уэверли, занятый развлечениями, которые представились ему в Тулли-Веолане и Гленнакуойхе, не обращал до сих пор внимания на столь безучастно брошенные намеки, в особенности когда дальность расстояний, краткость отпуска и т.д. могли служить такими удобными отговорками. Но за последнее время в посланиях мистера Ричарда Уэверли стали все чаще появляться таинственные намеки на величие и власть, ожидающие в ближайшем будущем отца нашего героя, что должно было обеспечить его сыну, если он останется в армии, быстрое продвижение по службе. Письма сэра Эверарда были другого характера. Они были кратки, так как добрый баронет не принадлежал к числу тех неуемных корреспондентов, которые покрывают обширные листы своей почтовой бумаги таким количеством строчек, что не остается даже места для печати; но в то же время они были сердечны и заботливы и кончались обыкновенно упоминанием о его лошадях, вопросом о состоянии его кармана и особыми расспросами о тех добровольцах из Уэверли-Онора, которые до него поступили в полк. Что до тетушки Рэчел, то она заклинала его твердо держаться своих религиозных убеждений, беречь здоровье, остерегаться шотландских туманов, пронизывающих всякого англичанина до мозга костей, никогда не выходить по ночам без плаща, а главное, носить под рубашкой фланелевое белье.
Мистер Пемброк написал нашему герою всего одно письмо, но оно равнялось самое меньшее шести обычным посланиям нашего измельчавшего века. В сравнительно скромных пределах десяти мелко исписанных страниц in folio оно содержало конспект дополнительного манускрипта in quarto note 256 всяких addenda, delenda et corrigenda note 257, относящихся к двум трактатам, которые он ранее подарил Уэверли. Все это он считал легкой закуской, способной лишь заморить червячка любопытства своего питомца, пока не представится возможность переслать весь том, слишком тяжелый для почты, присовокупив к нему несколько любопытных брошюр, выпущенных недавно его другом из Литтл Бритена, с которым он вел нечто вроде литературной переписки. В результате этого полки в библиотеке Уэверли-Онора заполнились большим количеством хлама, а от Джонатана Грэббита, торговца книгами и канцелярскими принадлежностями в Литтл Бритене, поступал ежегодно кругленький счет, итог которого изображался обычно трехзначной цифрой, а имени адресата, сэра Эверарда Уэверли из Уэверли-Онора, баронета, предпосылалось слово «доктор». Таковым до сих пор был характер писем, приходивших на имя нашего героя, но пачка, переданная ему в Гленнакуойхе, была иного и более интересного свойства. Современному читателю, даже если бы я привел эти письма целиком, было бы трудно понять истинную причину, вызвавшую их появление, не заглянув в закулисную жизнь британского кабинета в описываемый период.
Случилось так (событие не слишком необычное), что министры в ту пору раскололись на два лагеря. Более слабая партия, возмещая свое действительное ничтожество самыми ожесточенными интригами, приобрела за последнее время несколько новых сторонников, а с ними и надежду занять в расположении монарха места своих соперников и пересилить их в палате общин. Среди прочих лиц они сочли стоящим делом переманить на свою сторону и Ричарда Уэверли. Этот почтенный джентльмен своим важным и таинственным видом, вниманием к формальной стороне скорее, нежели к существу всякого дела, а также легкостью, с которой он мог произносить скучнейшие речи, состоящие из всем известных истин и общих мест, пересыпанных множеством технических терминов, мешавших увидеть полнейшее ничтожество его мыслей, добился определенного имени и уважения в общественных кругах и даже слыл у многих глубоким политиком. Его считали не блестящим оратором, талант которого весь уходит на фейерверк риторических фигур и блесток остроумия, а человеком с серьезными деловыми качествами, с той добротностью, которой добиваются наши дамы при выборе шелка на будничное платье и очевидно присущей материалу, не имеющему празднично-броского вида.
Этот взгляд был настолько распространен, что помянутая мятежная группа кабинета, выяснив взгляды мистера Ричарда Уэверли, осталась настолько довольна его образом мыслей и талантами, что предложила ему в случае министерского переворота видное место при новом порядке вещей, правда не в самых первых рядах, но все же несравненно большее как по окладу, так и по сфере влияния, чем то, которое он занимал. Устоять против этого искушения не было никакой возможности, несмотря на то, что главной мишенью атаки новых союзников должен был стать как раз тот Великий Муж, чьему покровительству он был обязан своим положением и знамени которого он до сих пор был верен. К сожалению, эти честолюбивые мечты погибли еще в зародыше из-за какого-то опрометчивого шага. Все замешанные в этом деле официальные лица, не решавшиеся подать в отставку, получили извещение, что король не нуждается более в их услугах, а в отношении Ричарда Уэверли, которого министр считал повинным еще и в неблагодарности, отстранение было произведено в очень обидной форме, и с ним даже обошлись как с человеком, ничего, кроме презрения, не заслуживающим. Общество, да и та группа, вместе с которой он пал, не выказали особого сочувствия к этому себялюбивому и корыстному государственному мужу, когда все надежды его рухнули, и он отправился к себе в деревню с приятным сознанием, что он разом потерял и доброе имя, и уважение, и то, что для него было по меньшей мере столь же чувствительно, – жалованье.
Письмо, которое Ричард Уэверли направил по этому случаю сыну, было своего рода шедевром. Судьба его была горше судьбы самого Аристида note 258. Несправедливый монарх и неблагодарное отечество – эти слова, как припев, оканчивали каждый округленный период. Говорил он и о долгой службе и о невознагражденных жертвах, хотя первая с лихвой была оплачена его жалованьем, и никто не мог бы догадаться, в чем заключались последние, если только не понимать под ними то, что он не по убеждению, а из корысти отрекся от торийских принципов своей семьи.
Мистер Пемброк написал нашему герою всего одно письмо, но оно равнялось самое меньшее шести обычным посланиям нашего измельчавшего века. В сравнительно скромных пределах десяти мелко исписанных страниц in folio оно содержало конспект дополнительного манускрипта in quarto note 256 всяких addenda, delenda et corrigenda note 257, относящихся к двум трактатам, которые он ранее подарил Уэверли. Все это он считал легкой закуской, способной лишь заморить червячка любопытства своего питомца, пока не представится возможность переслать весь том, слишком тяжелый для почты, присовокупив к нему несколько любопытных брошюр, выпущенных недавно его другом из Литтл Бритена, с которым он вел нечто вроде литературной переписки. В результате этого полки в библиотеке Уэверли-Онора заполнились большим количеством хлама, а от Джонатана Грэббита, торговца книгами и канцелярскими принадлежностями в Литтл Бритене, поступал ежегодно кругленький счет, итог которого изображался обычно трехзначной цифрой, а имени адресата, сэра Эверарда Уэверли из Уэверли-Онора, баронета, предпосылалось слово «доктор». Таковым до сих пор был характер писем, приходивших на имя нашего героя, но пачка, переданная ему в Гленнакуойхе, была иного и более интересного свойства. Современному читателю, даже если бы я привел эти письма целиком, было бы трудно понять истинную причину, вызвавшую их появление, не заглянув в закулисную жизнь британского кабинета в описываемый период.
Случилось так (событие не слишком необычное), что министры в ту пору раскололись на два лагеря. Более слабая партия, возмещая свое действительное ничтожество самыми ожесточенными интригами, приобрела за последнее время несколько новых сторонников, а с ними и надежду занять в расположении монарха места своих соперников и пересилить их в палате общин. Среди прочих лиц они сочли стоящим делом переманить на свою сторону и Ричарда Уэверли. Этот почтенный джентльмен своим важным и таинственным видом, вниманием к формальной стороне скорее, нежели к существу всякого дела, а также легкостью, с которой он мог произносить скучнейшие речи, состоящие из всем известных истин и общих мест, пересыпанных множеством технических терминов, мешавших увидеть полнейшее ничтожество его мыслей, добился определенного имени и уважения в общественных кругах и даже слыл у многих глубоким политиком. Его считали не блестящим оратором, талант которого весь уходит на фейерверк риторических фигур и блесток остроумия, а человеком с серьезными деловыми качествами, с той добротностью, которой добиваются наши дамы при выборе шелка на будничное платье и очевидно присущей материалу, не имеющему празднично-броского вида.
Этот взгляд был настолько распространен, что помянутая мятежная группа кабинета, выяснив взгляды мистера Ричарда Уэверли, осталась настолько довольна его образом мыслей и талантами, что предложила ему в случае министерского переворота видное место при новом порядке вещей, правда не в самых первых рядах, но все же несравненно большее как по окладу, так и по сфере влияния, чем то, которое он занимал. Устоять против этого искушения не было никакой возможности, несмотря на то, что главной мишенью атаки новых союзников должен был стать как раз тот Великий Муж, чьему покровительству он был обязан своим положением и знамени которого он до сих пор был верен. К сожалению, эти честолюбивые мечты погибли еще в зародыше из-за какого-то опрометчивого шага. Все замешанные в этом деле официальные лица, не решавшиеся подать в отставку, получили извещение, что король не нуждается более в их услугах, а в отношении Ричарда Уэверли, которого министр считал повинным еще и в неблагодарности, отстранение было произведено в очень обидной форме, и с ним даже обошлись как с человеком, ничего, кроме презрения, не заслуживающим. Общество, да и та группа, вместе с которой он пал, не выказали особого сочувствия к этому себялюбивому и корыстному государственному мужу, когда все надежды его рухнули, и он отправился к себе в деревню с приятным сознанием, что он разом потерял и доброе имя, и уважение, и то, что для него было по меньшей мере столь же чувствительно, – жалованье.
Письмо, которое Ричард Уэверли направил по этому случаю сыну, было своего рода шедевром. Судьба его была горше судьбы самого Аристида note 258. Несправедливый монарх и неблагодарное отечество – эти слова, как припев, оканчивали каждый округленный период. Говорил он и о долгой службе и о невознагражденных жертвах, хотя первая с лихвой была оплачена его жалованьем, и никто не мог бы догадаться, в чем заключались последние, если только не понимать под ними то, что он не по убеждению, а из корысти отрекся от торийских принципов своей семьи.