Страница:
– Ты богат, Уэверли, и щедр. Когда ты услышишь, что на жалкие владения этих несчастных Мак-Иворов покушается какой-нибудь жестокий надзиратель или агент правительства, вспомни, что когда-то и ты носил тартан их цветов и что ты приемный сын их племени Барон, который знает наши нравы и обычаи и живет неподалеку от нас, научит тебя, как и когда оказать им покровительство. Обещаешь ли ты это последнему Вих Иан Вору?
Эдуард, как легко можно поверить, дал слово. Обещание свое он выполнил с лихвой, и память о нем и поныне живет в этих долинах, где его зовут не иначе, как Другом Сынов Ивора.
– О, если бы я мог, – продолжал предводитель, – завещать тебе мои права на любовь и преданность этих первобытных и храбрых людей или по крайней мере убедить бедного Эвана согласиться на их условия, спасти свою жизнь и стать для тебя тем, кем он был для меня, – самым любящим… самым храбрым… самым преданным…
Слезы, которых не могла исторгнуть у Фергюса мысль о собственной участи, обильно полились, когда он подумал о судьбе своего молочного брата.
– Но, – сказал он, утирая их, – это невозможно. Ты не можешь быть для них Вих Иан Вором, а эти три магических слова, – продолжал он со слабой улыбкой,
– единственный Сезам, откройся к их чувствам и симпатиям, и бедный Эван должен последовать за своим молочным братом в последний путь с такой же верностью, с какой он не покидал его всю свою жизнь.
– И я уверен, – сказал Мак-Комбих, поднимаясь с пола, на котором, из боязни прервать их разговор, он лежал так тихо, что в темноте Эдуард даже не заметил его присутствия, – я уверен, что Эван Дху никогда не желал и не заслуживал лучшего конца, чем смерть вместе со своим вождем.
– А теперь, – сказал Фергюс, – раз мы уже заговорили о кланах, что ты думаешь о предсказаниях Бодаха Гласа? – И, не дав Эдуарду ответить, продолжал:
– Я опять его видел прошлой ночью… Он стоял в луче луны, который падал из этого высокого и узкого окна на мою постель. «Чего мне бояться, – подумал я, – завтра, задолго до этого времени, я буду таким же бесплотным, как и он». «Обманчивый дух, – сказал я, – пришел ли ты в последний раз на землю, чтобы порадоваться падению последнего потомка твоего врага?» Призрак, как мне показалось, поманил меня, улыбнулся и исчез из виду. Что ты об этом думаешь? Я задал этот вопрос моему духовнику; он славный и неглупый человек. Ему пришлось признать, что церковь допускает возможность таких видений, но он советовал мне не сосредоточиваться на этих мыслях, так как воображение иной раз играет с нами странные шутки. Что ты об этом думаешь?
– То же, что и твой духовник, – сказал Уэверли, не желая в такую минуту вступать по этому поводу в спор. В этот момент стук в дверь возвестил о приходе достойного священника, и Эдуард удалился на то время, пока он совершал над обоими осужденными последние обряды по ритуалу, предписанному римской церковью. Примерно через час Уэверли снова впустили. Вскоре после этого в темницу вошел отряд солдат с кузнецом, который сбил кандалы с ног заключенных.
– Ты видишь, какого высокого мнения здесь о силе и смелости наших горцев. Мы пролежали здесь в цепях, как дикие звери, пока у нас ноги не отнялись от судорог, а когда с нас сбили оковы, к нам выслали шестерых солдат с заряженными мушкетами, чтобы мы, чего доброго, не захватили замок штурмом!
Впоследствии Эдуард узнал, что эти строгие меры предосторожности были приняты после отчаянной попытки заключенных совершить побег, в чем они едва не добились успеха.
Вскоре после этого барабаны гарнизона пробили сигнал «к оружию».
– Это последний сигнал на построение, который я услышу и выполню, – сказал Фергюс. – А теперь, мой милый, милый Эдуард, прежде чем мы расстанемся, поговорим о Флоре – это такой предмет, который способен расшевелить в моей душе всю нежность, какая у меня осталась.
– Но мы же не расстанемся здесь? – воскликнул Уэверли.
– Нет, именно здесь. Не сопровождай меня дальше. Меня не страшит то, что меня ожидает, – сказал он гордо. – Природа иной раз беспощадней палача. Каким счастливцем мы считали бы человека, который мог бы пройти все муки жестокой смертельной болезни за полчаса? А это дело, как бы с ним ни тянули, дольше не продлится. Умирающий может встретить смерть бестрепетно, но зрелище его последних мук способно убить живого друга. Этот закон о государственной измене, – продолжал он с удивительной твердостью и хладнокровием, – одно из тех благодеяний, Эдуард, которыми ваша свободная страна наградила бедную старую Шотландию: ее законодательство, как я слышал, было намного мягче. Но я предполагаю, что когда-нибудь, рано или поздно, когда уже не останется ни одного дикого гайлэндца, чтобы воспользоваться их милостями, англичане вычеркнут из своих законов эту статью, которая ставит их на одну доску с каннибалами. И что за комедия – выставлять на всеобщее обозрение отрубленные головы? У них даже не хватит остроумия украсить мою бумажной короной; в этом по крайней мере заключался бы сатирический намек. Все же я надеюсь, что ее выставят на Шотландских воротах, чтобы я и после смерти мог смотреть на голубые горы моей родной страны, которые я так люблю. Барон бы тут обязательно прибавил:
Moritur, et moriens dulces reminiscitur Argos note 484.
В эту минуту со двора замка донеслась какая-то суетня, грохот колес и конский топот.
– Я объяснил тебе, почему ты не должен меня сопровождать, а эти звуки говорят, что минуты мои сочтены. Скажи мне только, как ты нашел бедную Флору?
Уэверли прерывающимся голосом рассказал ему о ее душевном состоянии.
– Бедная Флора! – ответил предводитель. – Она могла бы вынести смертный приговор себе самой, но не мне. Ты, Уэверли, скоро узнаешь в супружеской жизни все радости взаимной любви – наслаждайся же с Розой этим счастьем долго-долго. Но ты никогда не сможешь испытать всю чистоту чувства, соединяющего двух сирот, как Флора и я; мы были брошены одинокими в жизнь, и с самого детства каждый из нас был для другого всем на свете. Но у Флоры такое сильное сознание долга и она так поглощена своей преданностью королевским изгнанникам, что в этих чувствах она почерпнет новые душевные силы, лишь только притупится острота разлуки. Фергюса она будет вспоминать тогда как одного из героев нашего рода – она так любила говорить об их славных делах.
– Значит, она тебя больше не увидит? – спросил Уэверли. – Она, кажется, на это рассчитывала?
– Нет, ее обманули, и это было необходимо. Надо было избавить ее от мук последнего ужасного расставания. Я не смог бы проститься с ней и не расплакаться, а мне не хотелось, чтобы эти люди подумали, что в их власти исторгнуть у меня слезы. Ее уверили, что она увидит меня позже, но это письмо, которое ей передаст мой духовник, сообщит, что все уже кончено.
В этот момент вошел офицер и объявил, что верховный шериф со своей свитой ожидает осужденных у ворот замка и требует выдачи Фергюса Мак-Ивора и Эвана Мак-Комбиха.
– Иду, – сказал Фергюс и, поддерживая под руку Уэверли, стал спускаться по лестнице; за ним шли Эван Дху и священник, а замыкали шествие солдаты. Двор был занят эскадроном драгун и батальоном пехоты, которых выстроили вдоль стены четырехугольником. Посредине стояла повозка в виде саней, на ней осужденных должны были отвезти к месту казни, находившемуся в полумиле от Карлейла. Она была выкрашена в черный цвет и запряжена белой лошадью. На заднем конце саней сидел палач, отталкивающий вид которого вполне соответствовал его ремеслу, и держал в руках широкую секиру; спереди было два свободных места. По ту сторону длинной и темной арки готических ворот, выходивших на подъемный мост, стояли всадники – верховный шериф и его свита, которым этикет, разграничивающий права гражданских и военных властей, запрещал доступ в крепость.
– Недурно обставлено для заключительной сцены, – промолвил Фергюс, с презрительной улыбкой оглядывая всю эту бутафорию устрашения.
– Э, да это те самые парни, – воскликнул с живостью Эван Дху, всматриваясь в драгун, – которые так улепетывали от нас под Глэдсмюром, что мы и дюжины их не успели убить! Сейчас-то они куда как храбры!
Священник попросил его молчать.
Но вот сани приблизились; Фергюс обернулся, поцеловал Эдуарда в обе щеки и легко вскочил на свое место. Эван сел рядом с ним. Священник должен был следовать позади в карете своего патрона – того самого католического дворянина, в доме которого остановилась Флора. Фергюс успел только помахать рукой Эдуарду, как ряды солдат окружили сани со всех сторон, и процессия тронулась с места. У ворот она на мгновение задержалась, пока комендант крепости и верховный шериф выполняли известные формальности по передаче преступников из рук военных властей в руки гражданским.
– Да здравствует король Георг! – воскликнул верховный шериф, когда церемония окончилась. В ответ на это Фергюс встал в санях во весь рост и, в свою очередь, твердым и спокойным голосом воскликнул: «Да здравствует король Иаков!» Это были последние слова, которые слышал от него Уэверли.
Процессия снова двинулась вперед, сани выехали из-под портала, под сводами которого они на мгновение остановились. Раздался похоронный марш, и его мрачные звуки слились с приглушенным звоном колоколов, который доносился из соседнего собора. Но процессия уходила все дальше, звуки марша замирали, и вскоре слышен был один лишь мрачный колокольный звон. Последний солдат исчез под сводами ворот, через которые шествие тянулось в течение нескольких минут; двор совершенно опустел, а Уэверли все еще стоял недвижимый, устремив глаза на черный проход, где еще несколько мгновений до этого он в последний раз видел своего друга. Наконец какая-то служанка коменданта, увидев этого молодого человека с окаменевшим от муки лицом, сжалилась над ним и спросила, не хочет ли он зайти отдохнуть к ее хозяину. Он не сразу понял, чего она хочет, и ей пришлось повторить свое приглашение. Только тогда он очнулся. Торопливым жестом отклонив ее любезность, он надвинул шляпу на глаза и, выйдя из замка, пустился почти бегом по опустевшим улицам, добрался до гостиницы, бросился в свою комнату и запер дверь на ключ.
Часа через полтора невыразимо мучительного ожидания, которое показалось ему целой вечностью, по звукам барабанов и флейт, игравших веселый мотив, и по смутному говору толпы, снова заполнившей улицы, он узнал, что все кончено и солдаты и горожане возвращаются с места казни. Не беремся описывать его душевное состояние.
Вечером его посетил священник и сказал, что пришел по поручению его покойного друга. Он сообщил, что Фергюс Мак-Ивор умер так же, как и жил, и до последнего мгновения помнил их дружбу. Он добавил, что был также у Флоры и что она как будто несколько успокоилась, когда узнала, что все кончено. Сам он собирался вместе с ней и с сестрой Терезой выехать на следующий день из Карлейла, чтобы из ближайшего порта отправиться во Францию. Уэверли заставил этого достойного человека принять от него на память ценный перстень, а также некоторую сумму денег на поминовение души усопшего, по обычаю католической церкви. Этим он думал доставить некоторое утешение Флоре.
– Fungarque inani munere note 485, – произнес он про себя, когда удалился священник. – Но почему не отнести это поминовение к другим почестям, которыми любящие души всех вероисповеданий чтят память мертвых?
На следующее утро, еще до восхода солнца, он распрощался с Карлейлом, дав себе зарок никогда больше не возвращаться в его стены. Он едва осмеливался взглянуть в сторону готических зубцов на вершине укрепленных ворот, под которыми он проезжал (город со всех сторон окружает старинная стена).
– Они не тут, – сказал Алик Полуорт, угадавший, почему Уэверли так нерешительно посмотрел на верх стены. По свойственному всем простолюдинам пристрастию к ужасному, он, разумеется, знал малейшие подробности этого зверского зрелища, – головы там, над Шотландскими воротами, как их здесь зовут. Как жалко, что Эван Дху, такой славный, приветливый парень, был горец. Да, собственно, и лэрд из Гленнакуойха тоже был ничего себе человек, когда на него не находило.
Свадебный поезд был великолепен. Сэр Эверард подарил своему племяннику карету новейшего образца с шестеркой лошадей, ослеплявшую своим блеском глаза половины Шотландии; кроме этого, была еще фамильная карета мистера Рубрика. Обе были заполнены дамами, между тем как мужчины ехали верхом, а за ними скакали на конях добрых два десятка слуг. Несмотря на столь значительное количество гостей, приказчик Мак-Уибл не испугался истощения своих запасов и вышел к ним на дорогу с покорнейшей просьбой заехать к нему в Малый Веолан. Барон взглянул на него с изумлением и сказал, что, разумеется, проезжая мимо Малого Веолана, не преминет навестить с зятем своего старого приятеля, но приводить к нему весь comitatus nuptialis, или свадебный поезд, немыслимо.
– Я слышал, – добавил он, – что мой недостойный преемник продал свое имение, и я очень рад, что мой старый друг Дункан и при новом dominus'e, или владельце, сохранил свое прежнее место.
Приказчик кивал, кланялся, проявлял всяческие признаки беспокойства и снова упорно повторял свое приглашение, пока барон, хоть и несколько раздосадованный его настойчивостью, не вынужден был согласиться, дабы не выказать чувств, которые он предпочитал скрывать.
Подъезжая к началу аллеи, он погрузился в глубокую задумчивость, из которой вышел только тогда, когда заметил, что зубцы на стенах восстановлены, обломки убраны и – самое удивительное – два каменных медведя, эти поверженные Дагоны note 487 его идолопоклоннических чувств, обрели свое прежнее место на воротах.
– А знаете, – заметил он Эдуарду, – этот новый владелец проявил больше gusto note 488, как говорят итальянцы, за то короткое время, что он здесь хозяйничает, чем эта собака Малколм vita adhuc durante note 489, хотя я и сам водворил его сюда. А раз речь пошла о собаках, это не Бэн ли и Баскар несутся к нам по аллее вместе с Дэви Геллатли?
– Я предлагаю проехать к ним навстречу, сэр, – сказал Уэверли, – ибо, насколько мне известно, теперешний хозяин дома – полковник Толбот, а он, несомненно, ждет нас к себе. Мы сначала не решались сообщить вам, что он приобрел вашу вотчину, но даже и теперь, если вы не испытываете желания навестить его, мы можем проехать прямо к приказчику.
Тут барону пришлось призвать на помощь всю свою выдержку. Он глубоко вздохнул, медленно понюхал табаку и наконец заметил, что раз уж они почти добрались до замка, не заехать к полковнику было бы неприлично, и он будет рад повидать нового хозяина своих прежних арендаторов. После этого он слез с лошади, мужчины последовали его примеру, дамы вышли из карет, и он под руку с дочерью пошел вперед по аллее, обращая ее внимание на то, как быстро Diva Pecunia – богиня-покровительница южан, как ее могли бы назвать, уничтожила все следы разрушений.
И действительно, поваленные деревья не только были убраны, но были выкорчеваны и пни, а земля вокруг них выровнена и засеяна травой, так что лишь глаз, знакомый с малейшими подробностями этих мест, мог заметить, что чего-то тут недостает. Такое же благотворное влияние сказалось и на наружности выбежавшего им навстречу Дэви Геллатли, который то и дело останавливался, чтобы полюбоваться на украшавшее его особу новое платье, выдержанное в тех же красках, что и раньше, но разукрашенное так пестро, что его не стыдно было бы надеть и самому Оселку note 490. Приплясывая со своими обычными странными ужимками, он подскочил сначала к барону, а затем и Розе, все время ощупывая себя и восклицая: «Красавчик, красавчик Дэви». От перехвативших его дыхание чувств он почти не в состоянии был пропеть и такта своей тысяча и одной песни. Собаки тоже на тысячу ладов выражали свой восторг при виде старого хозяина.
Эдуард, как легко можно поверить, дал слово. Обещание свое он выполнил с лихвой, и память о нем и поныне живет в этих долинах, где его зовут не иначе, как Другом Сынов Ивора.
– О, если бы я мог, – продолжал предводитель, – завещать тебе мои права на любовь и преданность этих первобытных и храбрых людей или по крайней мере убедить бедного Эвана согласиться на их условия, спасти свою жизнь и стать для тебя тем, кем он был для меня, – самым любящим… самым храбрым… самым преданным…
Слезы, которых не могла исторгнуть у Фергюса мысль о собственной участи, обильно полились, когда он подумал о судьбе своего молочного брата.
– Но, – сказал он, утирая их, – это невозможно. Ты не можешь быть для них Вих Иан Вором, а эти три магических слова, – продолжал он со слабой улыбкой,
– единственный Сезам, откройся к их чувствам и симпатиям, и бедный Эван должен последовать за своим молочным братом в последний путь с такой же верностью, с какой он не покидал его всю свою жизнь.
– И я уверен, – сказал Мак-Комбих, поднимаясь с пола, на котором, из боязни прервать их разговор, он лежал так тихо, что в темноте Эдуард даже не заметил его присутствия, – я уверен, что Эван Дху никогда не желал и не заслуживал лучшего конца, чем смерть вместе со своим вождем.
– А теперь, – сказал Фергюс, – раз мы уже заговорили о кланах, что ты думаешь о предсказаниях Бодаха Гласа? – И, не дав Эдуарду ответить, продолжал:
– Я опять его видел прошлой ночью… Он стоял в луче луны, который падал из этого высокого и узкого окна на мою постель. «Чего мне бояться, – подумал я, – завтра, задолго до этого времени, я буду таким же бесплотным, как и он». «Обманчивый дух, – сказал я, – пришел ли ты в последний раз на землю, чтобы порадоваться падению последнего потомка твоего врага?» Призрак, как мне показалось, поманил меня, улыбнулся и исчез из виду. Что ты об этом думаешь? Я задал этот вопрос моему духовнику; он славный и неглупый человек. Ему пришлось признать, что церковь допускает возможность таких видений, но он советовал мне не сосредоточиваться на этих мыслях, так как воображение иной раз играет с нами странные шутки. Что ты об этом думаешь?
– То же, что и твой духовник, – сказал Уэверли, не желая в такую минуту вступать по этому поводу в спор. В этот момент стук в дверь возвестил о приходе достойного священника, и Эдуард удалился на то время, пока он совершал над обоими осужденными последние обряды по ритуалу, предписанному римской церковью. Примерно через час Уэверли снова впустили. Вскоре после этого в темницу вошел отряд солдат с кузнецом, который сбил кандалы с ног заключенных.
– Ты видишь, какого высокого мнения здесь о силе и смелости наших горцев. Мы пролежали здесь в цепях, как дикие звери, пока у нас ноги не отнялись от судорог, а когда с нас сбили оковы, к нам выслали шестерых солдат с заряженными мушкетами, чтобы мы, чего доброго, не захватили замок штурмом!
Впоследствии Эдуард узнал, что эти строгие меры предосторожности были приняты после отчаянной попытки заключенных совершить побег, в чем они едва не добились успеха.
Вскоре после этого барабаны гарнизона пробили сигнал «к оружию».
– Это последний сигнал на построение, который я услышу и выполню, – сказал Фергюс. – А теперь, мой милый, милый Эдуард, прежде чем мы расстанемся, поговорим о Флоре – это такой предмет, который способен расшевелить в моей душе всю нежность, какая у меня осталась.
– Но мы же не расстанемся здесь? – воскликнул Уэверли.
– Нет, именно здесь. Не сопровождай меня дальше. Меня не страшит то, что меня ожидает, – сказал он гордо. – Природа иной раз беспощадней палача. Каким счастливцем мы считали бы человека, который мог бы пройти все муки жестокой смертельной болезни за полчаса? А это дело, как бы с ним ни тянули, дольше не продлится. Умирающий может встретить смерть бестрепетно, но зрелище его последних мук способно убить живого друга. Этот закон о государственной измене, – продолжал он с удивительной твердостью и хладнокровием, – одно из тех благодеяний, Эдуард, которыми ваша свободная страна наградила бедную старую Шотландию: ее законодательство, как я слышал, было намного мягче. Но я предполагаю, что когда-нибудь, рано или поздно, когда уже не останется ни одного дикого гайлэндца, чтобы воспользоваться их милостями, англичане вычеркнут из своих законов эту статью, которая ставит их на одну доску с каннибалами. И что за комедия – выставлять на всеобщее обозрение отрубленные головы? У них даже не хватит остроумия украсить мою бумажной короной; в этом по крайней мере заключался бы сатирический намек. Все же я надеюсь, что ее выставят на Шотландских воротах, чтобы я и после смерти мог смотреть на голубые горы моей родной страны, которые я так люблю. Барон бы тут обязательно прибавил:
Moritur, et moriens dulces reminiscitur Argos note 484.
В эту минуту со двора замка донеслась какая-то суетня, грохот колес и конский топот.
– Я объяснил тебе, почему ты не должен меня сопровождать, а эти звуки говорят, что минуты мои сочтены. Скажи мне только, как ты нашел бедную Флору?
Уэверли прерывающимся голосом рассказал ему о ее душевном состоянии.
– Бедная Флора! – ответил предводитель. – Она могла бы вынести смертный приговор себе самой, но не мне. Ты, Уэверли, скоро узнаешь в супружеской жизни все радости взаимной любви – наслаждайся же с Розой этим счастьем долго-долго. Но ты никогда не сможешь испытать всю чистоту чувства, соединяющего двух сирот, как Флора и я; мы были брошены одинокими в жизнь, и с самого детства каждый из нас был для другого всем на свете. Но у Флоры такое сильное сознание долга и она так поглощена своей преданностью королевским изгнанникам, что в этих чувствах она почерпнет новые душевные силы, лишь только притупится острота разлуки. Фергюса она будет вспоминать тогда как одного из героев нашего рода – она так любила говорить об их славных делах.
– Значит, она тебя больше не увидит? – спросил Уэверли. – Она, кажется, на это рассчитывала?
– Нет, ее обманули, и это было необходимо. Надо было избавить ее от мук последнего ужасного расставания. Я не смог бы проститься с ней и не расплакаться, а мне не хотелось, чтобы эти люди подумали, что в их власти исторгнуть у меня слезы. Ее уверили, что она увидит меня позже, но это письмо, которое ей передаст мой духовник, сообщит, что все уже кончено.
В этот момент вошел офицер и объявил, что верховный шериф со своей свитой ожидает осужденных у ворот замка и требует выдачи Фергюса Мак-Ивора и Эвана Мак-Комбиха.
– Иду, – сказал Фергюс и, поддерживая под руку Уэверли, стал спускаться по лестнице; за ним шли Эван Дху и священник, а замыкали шествие солдаты. Двор был занят эскадроном драгун и батальоном пехоты, которых выстроили вдоль стены четырехугольником. Посредине стояла повозка в виде саней, на ней осужденных должны были отвезти к месту казни, находившемуся в полумиле от Карлейла. Она была выкрашена в черный цвет и запряжена белой лошадью. На заднем конце саней сидел палач, отталкивающий вид которого вполне соответствовал его ремеслу, и держал в руках широкую секиру; спереди было два свободных места. По ту сторону длинной и темной арки готических ворот, выходивших на подъемный мост, стояли всадники – верховный шериф и его свита, которым этикет, разграничивающий права гражданских и военных властей, запрещал доступ в крепость.
– Недурно обставлено для заключительной сцены, – промолвил Фергюс, с презрительной улыбкой оглядывая всю эту бутафорию устрашения.
– Э, да это те самые парни, – воскликнул с живостью Эван Дху, всматриваясь в драгун, – которые так улепетывали от нас под Глэдсмюром, что мы и дюжины их не успели убить! Сейчас-то они куда как храбры!
Священник попросил его молчать.
Но вот сани приблизились; Фергюс обернулся, поцеловал Эдуарда в обе щеки и легко вскочил на свое место. Эван сел рядом с ним. Священник должен был следовать позади в карете своего патрона – того самого католического дворянина, в доме которого остановилась Флора. Фергюс успел только помахать рукой Эдуарду, как ряды солдат окружили сани со всех сторон, и процессия тронулась с места. У ворот она на мгновение задержалась, пока комендант крепости и верховный шериф выполняли известные формальности по передаче преступников из рук военных властей в руки гражданским.
– Да здравствует король Георг! – воскликнул верховный шериф, когда церемония окончилась. В ответ на это Фергюс встал в санях во весь рост и, в свою очередь, твердым и спокойным голосом воскликнул: «Да здравствует король Иаков!» Это были последние слова, которые слышал от него Уэверли.
Процессия снова двинулась вперед, сани выехали из-под портала, под сводами которого они на мгновение остановились. Раздался похоронный марш, и его мрачные звуки слились с приглушенным звоном колоколов, который доносился из соседнего собора. Но процессия уходила все дальше, звуки марша замирали, и вскоре слышен был один лишь мрачный колокольный звон. Последний солдат исчез под сводами ворот, через которые шествие тянулось в течение нескольких минут; двор совершенно опустел, а Уэверли все еще стоял недвижимый, устремив глаза на черный проход, где еще несколько мгновений до этого он в последний раз видел своего друга. Наконец какая-то служанка коменданта, увидев этого молодого человека с окаменевшим от муки лицом, сжалилась над ним и спросила, не хочет ли он зайти отдохнуть к ее хозяину. Он не сразу понял, чего она хочет, и ей пришлось повторить свое приглашение. Только тогда он очнулся. Торопливым жестом отклонив ее любезность, он надвинул шляпу на глаза и, выйдя из замка, пустился почти бегом по опустевшим улицам, добрался до гостиницы, бросился в свою комнату и запер дверь на ключ.
Часа через полтора невыразимо мучительного ожидания, которое показалось ему целой вечностью, по звукам барабанов и флейт, игравших веселый мотив, и по смутному говору толпы, снова заполнившей улицы, он узнал, что все кончено и солдаты и горожане возвращаются с места казни. Не беремся описывать его душевное состояние.
Вечером его посетил священник и сказал, что пришел по поручению его покойного друга. Он сообщил, что Фергюс Мак-Ивор умер так же, как и жил, и до последнего мгновения помнил их дружбу. Он добавил, что был также у Флоры и что она как будто несколько успокоилась, когда узнала, что все кончено. Сам он собирался вместе с ней и с сестрой Терезой выехать на следующий день из Карлейла, чтобы из ближайшего порта отправиться во Францию. Уэверли заставил этого достойного человека принять от него на память ценный перстень, а также некоторую сумму денег на поминовение души усопшего, по обычаю католической церкви. Этим он думал доставить некоторое утешение Флоре.
– Fungarque inani munere note 485, – произнес он про себя, когда удалился священник. – Но почему не отнести это поминовение к другим почестям, которыми любящие души всех вероисповеданий чтят память мертвых?
На следующее утро, еще до восхода солнца, он распрощался с Карлейлом, дав себе зарок никогда больше не возвращаться в его стены. Он едва осмеливался взглянуть в сторону готических зубцов на вершине укрепленных ворот, под которыми он проезжал (город со всех сторон окружает старинная стена).
– Они не тут, – сказал Алик Полуорт, угадавший, почему Уэверли так нерешительно посмотрел на верх стены. По свойственному всем простолюдинам пристрастию к ужасному, он, разумеется, знал малейшие подробности этого зверского зрелища, – головы там, над Шотландскими воротами, как их здесь зовут. Как жалко, что Эван Дху, такой славный, приветливый парень, был горец. Да, собственно, и лэрд из Гленнакуойха тоже был ничего себе человек, когда на него не находило.
Глава 70. Сладостно домой…
Ощущение ужаса, которое испытывал Уэверли, покидая Карлейл, понемногу смягчилось и превратилось в тихую грусть. Этот переход ускорила тягостная, но вместе с тем и успокаивающая обязанность написать письмо Розе. Не будучи в состоянии скрыть собственные чувства по поводу ужасного события, он постарался представить его в таком свете, который мог тронуть ее сердце, не оскорбив воображения. К этой картине, которую он нарисовал для нее, он стал понемногу привыкать и сам. Следующие письма его были уже более радостными и относились к их будущей мирной и счастливой жизни. Однако и теперь, когда первые ужасные впечатления превратились в грусть, Эдуард добрался до родных мест раньше, чем смог, как это было с ним прежде, наслаждаться окружающими его картинами.
Лишь тогда, впервые после отъезда своего из Эдинбурга, стал он испытывать ту радость, которую чувствует почти всякий, возвращающийся в цветущую, населенную и прекрасно обработанную страну после сцен разорения, или покидающий пустынные и бесплодные, хоть и величественные края. Но как усилилось это впечатление, когда он вступил на родную землю, которой так долго владели его предки: узнал старые дубы Уэверли-Чейса; подумал, как радостно будет он знакомить Розу со своими любимыми уголками; увидел башни древнего замка, возвышающиеся над окрестными лесами, и бросился наконец в объятия своих почтенных родственников, которым он был стольким обязан!
Ни одно слово упрека не омрачило радости свидания. Напротив того, какие бы тревоги ни пришлось переживать сэру Эверарду и мисс Рэчел во время опасной службы Уэверли у принца, поведение его настолько согласовалось со взглядами, в которых они были воспитаны с детства, что они не только не бранили его, но даже не высказали ни одного слова сожаления. Полковник Толбот также очень умело подготовил момент этой встречи, подчеркнув в своих рассказах воинскую отвагу Уэверли и в особенности храбрость и великодушие, проявленные им во время боя под Престоном, так что в воображении баронета и его сестры поединок их племянника с таким выдающимся офицером английской армии, каков был полковник, его пленение и спасение выросли в подвиг, достойный Уилиберта, Хилдебранда и Найджела – прославленных героев их рода.
Внешний вид Уэверли, который приобрел за это время воинскую выправку, загорел, окреп и закалился, не только подтвердил рассказ полковника, но даже привел в удивление всех обитателей Уэверли-Онора. Они собрались толпой, чтобы поглядеть на него, послушать его речи и осыпать его похвалами. Мистер Пемброк втайне был очень горд, что его воспитанник так мужественно вступился за дело истинной англиканской церкви, но все же слегка пожурил его за то, что он так беззаботно отнесся к его рукописям, что, как он выразился, причинило ему некоторые личные неудобства, поскольку, после ареста баронета королевским эмиссаром, он почел за благо удалиться в потайное место, носившее название Поповой норы, так как использовалось с тою же целью и в былые времена. Туда, как он сообщил нашему герою, дворецкий отваживался носить ему пищу только раз в день, так что ему неоднократно приходилось довольствоваться совершенно остывшими блюдами, или, что было еще хуже, тепловатыми, не говоря уже о том, что его постель не перестилали по два дня кряду. Уэверли мысленно обратился к Патмосу барона Брэдуордина, который довольствовался стряпней Дженнет и несколькими пучками соломы, брошенными в расселину скалы из песчаника, но воздержался от каких-либо замечаний, которые могли только обидеть его достойного воспитателя.
В Уэверли-Оноре все теперь были поглощены хлопотами к предстоящей свадьбе Эдуарда – событию, которое для доброго старого баронета и мисс Рэчел было как бы возвращением их собственной молодости. Этот брак, как уже писал полковник Толбот, представлялся им в высшей степени подходящим, ибо, если не считать того, что у невесты не было приданого, она отличалась всеми решительно достоинствами, а богатства у них и без того было более чем достаточно. По этому поводу мистер Клипперс был вызван в Уэверли-Онор под более благоприятными знамениями, чем в начале нашего повествования. Но мистер Клипперс на этот раз появился не один, ибо, согбенный под бременем годов, он принял к себе на службу племянника, коршуна помоложе (как мог бы его назвать наш английский Ювенал – автор повести о стряпчем Суолоу) note 486, и они вели теперь дело под фирмой «Господа Клипперс и Хукем». Этим почтенным личностям были даны инструкции составить брачный договор на столь широкую ногу, словно Уэверли вступал в брак с дочерью пэра, имеющей за собой еще и родовое имение в придачу к отцовским горностаям.
Но перед тем как коснуться предмета юриспруденции, где волокита вошла в пословицу, я должен напомнить читателю о том, что происходит с камнем, если его скатывает с горы какой-нибудь юный бездельник (развлечение, которому предавался и я в более юные годы); он движется сначала медленно, отклоняясь в сторону при малейшем препятствии, но когда набирает скорость и уже недалек от конца пути, летит, как пущенный из пращи, гремя и вздымая пыль, проносясь по несколько сажен за прыжок, перемахивая через канавы и изгороди, подобно какому-нибудь йоркширскому охотнику, и несется с особенно бешеной быстротой как раз перед тем, как успокоиться навеки. Таково и течение повествования, которое ты сейчас читаешь. На ранних событиях мы останавливались подолгу с единственной целью, чтобы ты, любезный читатель, познакомился с действующими лицами скорее по их поступкам, нежели на основании голой характеристики, что гораздо скучнее; но когда повесть наша подходит к концу, мы перескакиваем через ряд событий, как бы важны они ни были, если ты мог их себе заранее мысленно нарисовать, и предоставляем твоему воображению вещи, излагать которые во всех подробностях значило бы злоупотреблять твоим терпением.
Поэтому мы нисколько не намерены расписывать ни нудные деяния господ Клипперса и Хукема, ни действия их достойных собратьев по профессии, которым поручено было выхлопотать помилование Эдуарду Уэверли и его будущему тестю, и остановимся на вещах более привлекательных. Послания, например, которыми обменялись по этому поводу сэр Эверард и барон, хотя и представляли собою своего рода образцы несравненного красноречия, должны быть безжалостно преданы забвению. Я также не могу подробно рассказывать, как достойная тетушка Рэчел, ласково и деликатно намекнув на обстоятельства, вызвавшие переход бриллиантов Розы в руки Доналда Бин Лина, наполнила ее шкатулку драгоценностями, которым могла бы позавидовать герцогиня. Более того – я попрошу читателя представить себе, что Джоб Хотон и его жена получили весьма приличное обеспечение, хотя им так и не удалось втолковать, что сын их погиб не в рядах тех войск, в которых сражался молодой сквайр; тaк что Алику, который безуспешно пытался из любви к истине изложить настоящие обстоятельства дела, было наконец приказано не говорить о нем больше ни слова. Впрочем, он вознаградил себя, не щадя красок при описании отчаянных битв, леденящих казней и прочих ужасов, которым прислуга замка внимала разинув рты.
Но хотя все эти важные дела могут занять в романе столь же мало места, как в газете – сообщение о каком-нибудь процессе, протекавшем в суде лорда-канцлера, однако, действительное время, ушедшее на них, было весьма немалым. Несмотря на все старания Уэверли побыстрее протолкнуть свое дело через суды, он смог вернуться к лэрду Духрану за невестой лишь через два месяца с лишним, в чем были, разумеется, повинны и проволочки, связанные с тогдашними способами передвижения.
Свадьба была назначена на шестой день после его приезда. Барон Брэдуордин, для которого бракосочетания, крестины и похороны являлись событиями особо знаменательными и торжественными, почувствовал некоторую обиду, когда вместе с семьей лэрда и всеми ближайшими соседями, которых по такому поводу необходимо было пригласить, удалось набрать не более тридцати гостей.
Впрочем, гордость его несколько утешалась мыслью, что, поскольку он и его зять еще так недавно участвовали в мятеже против правительства, последнее могло оскорбиться и даже испытать вполне оправданные опасения, если бы собрались все родственники, друзья и приближенные обеих фамилий в их воинских доспехах, как этого требовал в подобных случаях шотландский этикет.
– Да, – закончил он со вздохом, – многие из тех, кто так бы ликовал на этом торжестве, либо отошли в лучший мир, либо изгнанниками покинули свое отечество.
Свадьба состоялась в назначенный день. Достопочтенный мистер Рубрик, родственник гостеприимного хозяина дома, где она справлялась, и капеллан барона Бредуордина имел удовольствие соединить руки жениха и невесты.
Обязанности шафера невесты исполнял Фрэнк Стэнли, приехавший в Духран вслед за Эдуардом. Предполагал приехать и полковник Толбот с супругой, но оказалось, что здоровье леди Эмили не позволяет ей совершить подобную поездку. Их отсутствие решили возместить тем, что Эдуард Уэверли с женой, вместо того чтобы ехать прямо в Уэверли-Онор, заедут по пути на несколько дней в имение, которое полковник Толбот соблазнился купить на очень выгодных условиях в Шотландии и где он собирался прожить некоторое время.
Лишь тогда, впервые после отъезда своего из Эдинбурга, стал он испытывать ту радость, которую чувствует почти всякий, возвращающийся в цветущую, населенную и прекрасно обработанную страну после сцен разорения, или покидающий пустынные и бесплодные, хоть и величественные края. Но как усилилось это впечатление, когда он вступил на родную землю, которой так долго владели его предки: узнал старые дубы Уэверли-Чейса; подумал, как радостно будет он знакомить Розу со своими любимыми уголками; увидел башни древнего замка, возвышающиеся над окрестными лесами, и бросился наконец в объятия своих почтенных родственников, которым он был стольким обязан!
Ни одно слово упрека не омрачило радости свидания. Напротив того, какие бы тревоги ни пришлось переживать сэру Эверарду и мисс Рэчел во время опасной службы Уэверли у принца, поведение его настолько согласовалось со взглядами, в которых они были воспитаны с детства, что они не только не бранили его, но даже не высказали ни одного слова сожаления. Полковник Толбот также очень умело подготовил момент этой встречи, подчеркнув в своих рассказах воинскую отвагу Уэверли и в особенности храбрость и великодушие, проявленные им во время боя под Престоном, так что в воображении баронета и его сестры поединок их племянника с таким выдающимся офицером английской армии, каков был полковник, его пленение и спасение выросли в подвиг, достойный Уилиберта, Хилдебранда и Найджела – прославленных героев их рода.
Внешний вид Уэверли, который приобрел за это время воинскую выправку, загорел, окреп и закалился, не только подтвердил рассказ полковника, но даже привел в удивление всех обитателей Уэверли-Онора. Они собрались толпой, чтобы поглядеть на него, послушать его речи и осыпать его похвалами. Мистер Пемброк втайне был очень горд, что его воспитанник так мужественно вступился за дело истинной англиканской церкви, но все же слегка пожурил его за то, что он так беззаботно отнесся к его рукописям, что, как он выразился, причинило ему некоторые личные неудобства, поскольку, после ареста баронета королевским эмиссаром, он почел за благо удалиться в потайное место, носившее название Поповой норы, так как использовалось с тою же целью и в былые времена. Туда, как он сообщил нашему герою, дворецкий отваживался носить ему пищу только раз в день, так что ему неоднократно приходилось довольствоваться совершенно остывшими блюдами, или, что было еще хуже, тепловатыми, не говоря уже о том, что его постель не перестилали по два дня кряду. Уэверли мысленно обратился к Патмосу барона Брэдуордина, который довольствовался стряпней Дженнет и несколькими пучками соломы, брошенными в расселину скалы из песчаника, но воздержался от каких-либо замечаний, которые могли только обидеть его достойного воспитателя.
В Уэверли-Оноре все теперь были поглощены хлопотами к предстоящей свадьбе Эдуарда – событию, которое для доброго старого баронета и мисс Рэчел было как бы возвращением их собственной молодости. Этот брак, как уже писал полковник Толбот, представлялся им в высшей степени подходящим, ибо, если не считать того, что у невесты не было приданого, она отличалась всеми решительно достоинствами, а богатства у них и без того было более чем достаточно. По этому поводу мистер Клипперс был вызван в Уэверли-Онор под более благоприятными знамениями, чем в начале нашего повествования. Но мистер Клипперс на этот раз появился не один, ибо, согбенный под бременем годов, он принял к себе на службу племянника, коршуна помоложе (как мог бы его назвать наш английский Ювенал – автор повести о стряпчем Суолоу) note 486, и они вели теперь дело под фирмой «Господа Клипперс и Хукем». Этим почтенным личностям были даны инструкции составить брачный договор на столь широкую ногу, словно Уэверли вступал в брак с дочерью пэра, имеющей за собой еще и родовое имение в придачу к отцовским горностаям.
Но перед тем как коснуться предмета юриспруденции, где волокита вошла в пословицу, я должен напомнить читателю о том, что происходит с камнем, если его скатывает с горы какой-нибудь юный бездельник (развлечение, которому предавался и я в более юные годы); он движется сначала медленно, отклоняясь в сторону при малейшем препятствии, но когда набирает скорость и уже недалек от конца пути, летит, как пущенный из пращи, гремя и вздымая пыль, проносясь по несколько сажен за прыжок, перемахивая через канавы и изгороди, подобно какому-нибудь йоркширскому охотнику, и несется с особенно бешеной быстротой как раз перед тем, как успокоиться навеки. Таково и течение повествования, которое ты сейчас читаешь. На ранних событиях мы останавливались подолгу с единственной целью, чтобы ты, любезный читатель, познакомился с действующими лицами скорее по их поступкам, нежели на основании голой характеристики, что гораздо скучнее; но когда повесть наша подходит к концу, мы перескакиваем через ряд событий, как бы важны они ни были, если ты мог их себе заранее мысленно нарисовать, и предоставляем твоему воображению вещи, излагать которые во всех подробностях значило бы злоупотреблять твоим терпением.
Поэтому мы нисколько не намерены расписывать ни нудные деяния господ Клипперса и Хукема, ни действия их достойных собратьев по профессии, которым поручено было выхлопотать помилование Эдуарду Уэверли и его будущему тестю, и остановимся на вещах более привлекательных. Послания, например, которыми обменялись по этому поводу сэр Эверард и барон, хотя и представляли собою своего рода образцы несравненного красноречия, должны быть безжалостно преданы забвению. Я также не могу подробно рассказывать, как достойная тетушка Рэчел, ласково и деликатно намекнув на обстоятельства, вызвавшие переход бриллиантов Розы в руки Доналда Бин Лина, наполнила ее шкатулку драгоценностями, которым могла бы позавидовать герцогиня. Более того – я попрошу читателя представить себе, что Джоб Хотон и его жена получили весьма приличное обеспечение, хотя им так и не удалось втолковать, что сын их погиб не в рядах тех войск, в которых сражался молодой сквайр; тaк что Алику, который безуспешно пытался из любви к истине изложить настоящие обстоятельства дела, было наконец приказано не говорить о нем больше ни слова. Впрочем, он вознаградил себя, не щадя красок при описании отчаянных битв, леденящих казней и прочих ужасов, которым прислуга замка внимала разинув рты.
Но хотя все эти важные дела могут занять в романе столь же мало места, как в газете – сообщение о каком-нибудь процессе, протекавшем в суде лорда-канцлера, однако, действительное время, ушедшее на них, было весьма немалым. Несмотря на все старания Уэверли побыстрее протолкнуть свое дело через суды, он смог вернуться к лэрду Духрану за невестой лишь через два месяца с лишним, в чем были, разумеется, повинны и проволочки, связанные с тогдашними способами передвижения.
Свадьба была назначена на шестой день после его приезда. Барон Брэдуордин, для которого бракосочетания, крестины и похороны являлись событиями особо знаменательными и торжественными, почувствовал некоторую обиду, когда вместе с семьей лэрда и всеми ближайшими соседями, которых по такому поводу необходимо было пригласить, удалось набрать не более тридцати гостей.
Впрочем, гордость его несколько утешалась мыслью, что, поскольку он и его зять еще так недавно участвовали в мятеже против правительства, последнее могло оскорбиться и даже испытать вполне оправданные опасения, если бы собрались все родственники, друзья и приближенные обеих фамилий в их воинских доспехах, как этого требовал в подобных случаях шотландский этикет.
– Да, – закончил он со вздохом, – многие из тех, кто так бы ликовал на этом торжестве, либо отошли в лучший мир, либо изгнанниками покинули свое отечество.
Свадьба состоялась в назначенный день. Достопочтенный мистер Рубрик, родственник гостеприимного хозяина дома, где она справлялась, и капеллан барона Бредуордина имел удовольствие соединить руки жениха и невесты.
Обязанности шафера невесты исполнял Фрэнк Стэнли, приехавший в Духран вслед за Эдуардом. Предполагал приехать и полковник Толбот с супругой, но оказалось, что здоровье леди Эмили не позволяет ей совершить подобную поездку. Их отсутствие решили возместить тем, что Эдуард Уэверли с женой, вместо того чтобы ехать прямо в Уэверли-Онор, заедут по пути на несколько дней в имение, которое полковник Толбот соблазнился купить на очень выгодных условиях в Шотландии и где он собирался прожить некоторое время.
Глава 71
То не дом мой родимый, его я узнать не могу
Старинная песня
Свадебный поезд был великолепен. Сэр Эверард подарил своему племяннику карету новейшего образца с шестеркой лошадей, ослеплявшую своим блеском глаза половины Шотландии; кроме этого, была еще фамильная карета мистера Рубрика. Обе были заполнены дамами, между тем как мужчины ехали верхом, а за ними скакали на конях добрых два десятка слуг. Несмотря на столь значительное количество гостей, приказчик Мак-Уибл не испугался истощения своих запасов и вышел к ним на дорогу с покорнейшей просьбой заехать к нему в Малый Веолан. Барон взглянул на него с изумлением и сказал, что, разумеется, проезжая мимо Малого Веолана, не преминет навестить с зятем своего старого приятеля, но приводить к нему весь comitatus nuptialis, или свадебный поезд, немыслимо.
– Я слышал, – добавил он, – что мой недостойный преемник продал свое имение, и я очень рад, что мой старый друг Дункан и при новом dominus'e, или владельце, сохранил свое прежнее место.
Приказчик кивал, кланялся, проявлял всяческие признаки беспокойства и снова упорно повторял свое приглашение, пока барон, хоть и несколько раздосадованный его настойчивостью, не вынужден был согласиться, дабы не выказать чувств, которые он предпочитал скрывать.
Подъезжая к началу аллеи, он погрузился в глубокую задумчивость, из которой вышел только тогда, когда заметил, что зубцы на стенах восстановлены, обломки убраны и – самое удивительное – два каменных медведя, эти поверженные Дагоны note 487 его идолопоклоннических чувств, обрели свое прежнее место на воротах.
– А знаете, – заметил он Эдуарду, – этот новый владелец проявил больше gusto note 488, как говорят итальянцы, за то короткое время, что он здесь хозяйничает, чем эта собака Малколм vita adhuc durante note 489, хотя я и сам водворил его сюда. А раз речь пошла о собаках, это не Бэн ли и Баскар несутся к нам по аллее вместе с Дэви Геллатли?
– Я предлагаю проехать к ним навстречу, сэр, – сказал Уэверли, – ибо, насколько мне известно, теперешний хозяин дома – полковник Толбот, а он, несомненно, ждет нас к себе. Мы сначала не решались сообщить вам, что он приобрел вашу вотчину, но даже и теперь, если вы не испытываете желания навестить его, мы можем проехать прямо к приказчику.
Тут барону пришлось призвать на помощь всю свою выдержку. Он глубоко вздохнул, медленно понюхал табаку и наконец заметил, что раз уж они почти добрались до замка, не заехать к полковнику было бы неприлично, и он будет рад повидать нового хозяина своих прежних арендаторов. После этого он слез с лошади, мужчины последовали его примеру, дамы вышли из карет, и он под руку с дочерью пошел вперед по аллее, обращая ее внимание на то, как быстро Diva Pecunia – богиня-покровительница южан, как ее могли бы назвать, уничтожила все следы разрушений.
И действительно, поваленные деревья не только были убраны, но были выкорчеваны и пни, а земля вокруг них выровнена и засеяна травой, так что лишь глаз, знакомый с малейшими подробностями этих мест, мог заметить, что чего-то тут недостает. Такое же благотворное влияние сказалось и на наружности выбежавшего им навстречу Дэви Геллатли, который то и дело останавливался, чтобы полюбоваться на украшавшее его особу новое платье, выдержанное в тех же красках, что и раньше, но разукрашенное так пестро, что его не стыдно было бы надеть и самому Оселку note 490. Приплясывая со своими обычными странными ужимками, он подскочил сначала к барону, а затем и Розе, все время ощупывая себя и восклицая: «Красавчик, красавчик Дэви». От перехвативших его дыхание чувств он почти не в состоянии был пропеть и такта своей тысяча и одной песни. Собаки тоже на тысячу ладов выражали свой восторг при виде старого хозяина.