Страница:
Когда Дженнет сообщила нашему герою основные факты этого рассказа, ему уже не стоило большого труда использовать эту путеводную нить, чтобы выбраться из лабиринта, в котором он до тех пор блуждал. Итак, никому другому, как Розе Брэдуордин, был он обязан жизнью, которой теперь охотно пожертвовал бы ради нее. Немного подумав, он, впрочем, пришел к убеждению, что жить для нее будет куда удобнее и приятнее. Кроме того, он располагал теперь собственным независимым состоянием, которое мог разделить с ней либо за границей, либо у себя на родине. Удовольствие породниться с таким благородным человеком, как барон, которого дядя Уэверли, сэр Эверард, столь высоко ценил, было также немаловажным соображением, если бы для доказательства целесообразности этого брака вообще нужны были какие-либо соображения. Чудачества старика, казавшиеся нелепыми и смешными в дни его благополучия, теперь, в дни его заката, лучше вязались и гармонировали с благородными чертами его характера, придавая им своеобразие, но не вызывая смеха. Поглощенный этими мечтами о будущем счастье, Эдуард направился в Малый Веолан, резиденцию мистера Дункана Мак-Уабла.
Глава 66. Теперь Купидон стал совестливым мальчиком – он возвращает отнятое.
Шекспир
Мистер Дункан Мак-Уибл, бывший комиссар по продовольствию и бывший приказчик, хотя его продолжали величать последним, ничему реальному не соответствующим званием, избежал преследований благодаря тому, что своевременно отстал от мятежников, а также благодаря незначительности своей персоны.
Эдуард застал его в конторе погруженным в бумаги и счета. Перед ним была порядочная миска овсяной каши, роговая ложка и бутылка двухпенсового пива. Он жадно пробегал глазами какое-то объемистое дело и время от времени внедрял в свой поместительный рот огромную дозу этой питательной снеди. Стоявшая неподалеку пузатая голландская бутылка водки говорила о том, что этот почтенный законовед либо пропустил уже утреннюю, либо собирается приправить свою кашу этой живительной влагой, столь способствующей пищеварению. Впрочем, справедливыми могли оказаться и оба предположения одновременно. Его ночной колпак и халат некогда были сшиты из тартана, но, проявляя в такой же мере осторожность, как и бережливость, честный приказчик перекрасил их в черный цвет, дабы их зловещая первоначальная окраска не напомнила посетителям о его несчастной экспедиции в Дарби. В довершение всего, лицо его было вымазано нюхательным табаком до самых глаз, а пальцы были все в чернилах. Когда Уэверли подошел к небольшой зеленой загородке, ограждавшей его конторку и табурет от вторжения посторонних смертных, Мак-Уибл взглянул на него в нерешительности. С одной стороны, ничто не могло быть неприятнее для приказчика, чем возобновлять знакомство с кем-либо из тех злополучных джентльменов, которые в теперешнем своем положении, вероятно, скорее нуждались в помощи, чем могли служить источником выгоды. С другой – это был все же богатый молодой англичанин… Кто знает, в каком он мог быть положении?.. К тому же он был другом барона… Как тут быть?
В то время как все эти размышления придавали лицу бедного Мак-Уибла выражение нелепой растерянности, Уэверли, пораженный забавным противоречием между сообщением, которое он собирался сделать приказчику, и его испуганным видом, не мог удержаться от смеха, насилу подавляя в себе желание воскликнуть вместе с Сифаксом note 474:
Катону лишь наперсником и быть В делах любовных.
Так как мистеру Мак-Уиблу и в голову не могло прийти, что человек, окруженный со всех сторон опасностями или подавленный нуждой, может искренне смеяться, веселое выражение лица Уэверли в значительной степени вывело его из смущения. Он даже не без радушия поздравил Эдуарда с прибытием в Малый Веолан и осведомился, что он пожелал бы получить на завтрак. Но посетитель прежде всего заявил, что имеет сообщить ему нечто с глазу на глаз, и попросил разрешения запереть дверь. Эти меры предосторожности, внушавшие мысль об опасности, не вызвали у Дункана ни малейшего восторга, но отступать было поздно.
Эдуард был убежден, что может довериться Мак-Уиблу, так как не в интересах приказчика было выдавать его, и открыл ему свое нынешнее положение и планы на будущее. Хитрый делец внимал Уэверли со страхом, пока тот говорил ему, что он все еще вне закона; несколько успокоился, узнав, что у него есть пропуск; стал радостно потирать руки, когда Эдуард упомянул о размерах своего теперешнего состояния; широко раскрыл глаза, когда услышал о блистательных перспективах, ожидавших его; но когда он выразил свое намерение разделить этот блеск с мисс Розой Брэдуордин, приказчик чуть не лишился рассудка от восторга. Он сорвался со своей трехногой табуретки, как пифия note 475 с треножника, выкинул в окно свой лучший парик, потому что подставка, на которую он был напялен, стесняла буйство его движений; швырнул свой колпак в потолок; поймал его на лету; стал насвистывать мотив туллохгорум; пустился в гайлэндскую пляску с неподражаемой грацией и проворством и упал наконец в изнеможении на стул, восклицая:
– Леди Уэверли! Десять тысяч в год по меньшей мере! Господи, не дай мне сойти с ума!
– Аминь, от всей души, – произнес Уэверли, – но теперь, мистер Мак-Уибл, давайте-ка займемтесь делами.
Эти слова оказали несколько отрезвляющее действие на приказчика, хотя у него в голове, по его собственному выражению, продолжало еще шуметь, как в улье. Все же он очинил перо, схватил полдюжины листов бумаги, отогнул у них широкие поля, достал «Формы» Дэлласа из Сент-Мартина note 476 с полки, где это почтенное сочинение гнездилось вместе со Стэровым «Обычным правом», Дерлтоновыми «Сомнительными случаями», Бэлфуровой «Практикой» и кучей приходно-расходных книг, открыл его на разделе «Брачные договоры» и приготовился составить «небольшой протокольчик, чтобы стороны потом не пошли на попятную».
Уэверли не без труда втолковал приказчику, что тот проявляет чрезмерную прыть. Эдуард объяснил, что в помощи Мак-Уибла он нуждается первым долгом, чтобы обеспечить себе безопасное пребывание в Тулли-Веолане, для чего мистер Мак-Уибл должен написать находящемуся там офицеру, что к нему приехал по делам английский джентльмен – близкий родственник полковника Толбота, по имени Стэнли, который, зная положение в стране, посылает свой пропуск на просмотр капитану Фостеру. На это со стороны офицера последовал самый вежливый ответ и приглашение мистеру Стэнли отобедать у него. Как легко можно себе представить, Эдуард уклонился от приглашения, ссылаясь на занятость.
Уэверли затем попросил мистера Мак-Уибла направить верхового в почтовую контору городка ххх, куда полковник Толбот должен был ему написать, наказав ему ждать там до тех пор, пока не придет письмо на имя мистера Стэнли, а затем доставить его как можно быстрее в Малый Веолан. В следующую минуту приказчик уже бросился разыскивать Джока Скривера, своего ученика, или, как их называли шестьдесят лет назад, слугу, и примерно через столько же времени упомянутый Джок сидел уже на белом пони своего хозяина.
– Смотри береги его, Джок, – говорил Мак-Уибл в напутствие, – он малость страдает запалом с того дня… кхе, кхе… господи помилуй! – понизив голос:
– Чуть не проговорился… с того самого дня, как я разодрал ему бока хлыстом и шпорами, когда скакал за принцем, чтобы он примирил мистера Уэверли с Вих Иан Вором. И пренеприятная штука приключилась тогда со мной в награду за все мои труды! Бог вам прости! Чуть шею не сломал… Правда, время было такое, что всякое могло приключиться… Но теперь все в порядке… Леди Уэверли! Десять тысяч в год! Господи помилуй!
– Но вы забываете, что мы не получили еще согласия барона и самой молодой девицы…
– Нечего вам бояться, я за них ручаюсь… собственной головой поручился бы… десять тысяч в год!.. Что перед этим Балмауоппл… Весь Балмауоппл со всеми своими землями и доходами больше этого не стоил… Слава богу! Слава богу!
Чтобы направить чувства Мак-Уибла в иное русло, Эдуард осведомился, не слышал ли он за последнее время чего-нибудь о Гленнакуойхе.
– Ничего решительно, – ответил приказчик, – кроме того, что он все еще сидит в замке Карлейл и скоро предстанет перед судом по обвинению в преступлении, которое карается смертной казнью. Я этому молодому джентльмену зла не желаю, – сказал он, – но надеюсь, что те, кто его забрал, теперь уж его не выпустят и не дадут ему вернуться в горы и мучить нас своими поборами и всякими насильственными, несправедливыми и деспотическими действиями, притеснениями и грабежами, как самому, так и через посредство других, подстрекаемых, высылаемых и направляемых им личностей. Да и деньги-то набранные он беречь не умел… Бросил их в подол той никчемной девке в Эдинбурге… Те, что легко достались, с теми легко и расстались. Что до меня, то дай боже мне в жизнь не видеть в наших местах ни одной гайлэндской юбки, да и ни одного красного мундира, ни ружья… Разве чтобы подстрелить куропатку… Все они одним миром мазаны. А когда они вас обчистят, даже если вы и добьетесь решения, чтобы они заплатили за все грабежи, притеснения и насилия, вы с этого богаче не станете… У них и гроша нет, чтобы рассчитаться. С этого народа взятки гладки.
В таких разговорах вперемежку с делами прошло время до обеда. Мак-Уибл обещался тем временем придумать какую-нибудь комбинацию, чтобы Эдуард мог посетить Духран (где находилась в этот момент Роза), не возбуждая ничьих подозрений и не подвергая себя опасности. Дело это было нелегкое, так как лэрд был ревностным сторонником правительства.
На птичий двор Мак-Уибла была наложена контрибуция, и вскоре в небольшой столовой приказчика разнеслись ароматы супа из курицы с пореем и тушеного мяса по-шотландски. Штопор хозяина уже проник в пробку пинтовой бутылки бордоского вина (похищенной, возможно, из подвалов Тулли-Веолана), когда вид белого пони, который промчался рысью мимо окон столовой, побудил хозяина отставить ее с должными предосторожностями в сторону. Но вот входит Джок Скривер с пакетом для мистера Стэнли; печать на нем полковника Толбота; пальцы у Эдуарда дрожат, когда он ее вскрывает. Из конверта выскальзывают две официального вида бумаги, сложенные, подписанные и скрепленные печатями по всей форме. На них стремительно набрасывается приказчик, отроду питавший уважение ко всему тому, что напоминает документ. Взгляд его скользит украдкой по заголовкам, и глазам или, вернее, очкам его представляется радующий сердце текст: «Охранная грамота, данная его королевским высочеством Козмо Комину Брэдуордину, эсквайру из Брэдуордина, известному под именем барона Брэдуордина, лишенному прав за участие в недавнем мятеже». Другой документ оказывается охранной грамотой на имя Эдуарда Уэверли, эсквайра. Письмо полковника Толбота гласит следующее:
Любезный Эдуард, Я только что приехал сюда, но уже успел покончить со всеми делами. Впрочем, не обошлось без затруднений, как вы сейчас увидите. Сразу же по прибытии я испросил аудиенцию у его высочества и нашел его в настроении, не слишком благоприятном для моих целей. От него только что вышли трое или четверо шотландских джентльменов. Герцог принял меня очень любезно и сразу же начал: «Представьте, Толбот, здесь побывало с полдюжины самых уважаемых дворян и лучших друзей правительства к северу от Форта – майор Мелвил из Кернврекана, Рубрик из Духрана и другие – и они прямо вынудили меня обещать охранную грамоту, а в будущем и помилование этому упрямому старому бунтовщику, которого они называют бароном Брэдуордином в качестве довода в его пользу они приводят его высокие нравственные качества, а также его мягкость по отношению к тем из наших, которые попали в руки мятежников, говоря, что он уже достаточно сурово наказан конфискацией имущества. Рубрик взялся приютить его у себя в доме до тех пор, пока в стране не установится порядок. Но согласитесь, что не очень-то приятно оказаться в какой-то мере вынужденным простить такому смертельному врагу Брауншвейгского дома». Все это звучало не слишком обнадеживающе для того, чтобы приступить к моему делу, однако я выразил свою радость по поводу того, что его королевское высочество удовлетворяет подобного рода ходатайства, так как это дает мне смелость обратиться к нему с подобной же просьбой от своего имени. Он очень рассердился, но я был настойчив. Я упомянул о том, что наши три голоса в парламенте неизменно поддерживают правительство, слегка коснулся своей службы за границей, заслуживающей внимания лишь постольку, поскольку его королевскому высочеству было угодно положительно ее расценить, и основывался главным образом на его собственных изъявлениях расположения и дружеских чувств ко мне. Ему стало неловко, но он не сдавался. Я намекнул на то, что здравая политика требует раз навсегда отстранить наследника такого состояния, как состояние вашего дяди, от махинаций недовольных, но не произвел никакого впечатления. Тогда я сказал, что считаю себя в долгу перед сэром Эверардом и перед вами лично и в качестве единственной награды за мою службу просил бы его высочество всемилостивейше дать мне возможность доказать свою признательность. Я заметил, что он все еще непоколебим, и тогда в качестве последнего средства вынул из кармана свой патент полковника и заявил, что, поскольку его королевское высочество не считает меня даже при настоящих крайних обстоятельствах достойным той милости, которую он счел возможным оказать другим джентльменам, заслуги коих были вряд ли значительнее моих, я вынужден со всем смирением испросить разрешения передать мой патент в руки его высочества и просить об увольнении со службы. К этому он не был подготовлен. Он предложил мне взять свой патент обратно, сказал несколько лестных слов о моей службе и согласился выполнить мою просьбу. Итак, вы снова свободный человек, и я поручился, что впредь вы будете пай-мальчиком и не забудете, чем вы обязаны мягкости правительства. Теперь вы видите, что мой принц может быть столь же великодушным, как и ваш. Я не стану утверждать, что милости свои он оказывает с такой же изысканной любезностью в заграничном духе, как ваш странствующий рыцарь; манеры у него простые, английские, а явная неохота, с которой он выполняет вашу просьбу, показывает, какую жертву он приносит, идя против собственных желаний. Один из моих друзей, адъютант главнокомандующего, снял для меня копию с охранной грамоты на имя барона (подлинник находится у майора Мелвила), которую я вам и посылаю, так как знаю, что, если вам удастся разыскать вашего старого друга, вам доставит особенное удовольствие сообщить ему это радостное известие первым. Он, конечно, немедленно отправится в Духран и там в течение нескольких недель отсидит свой карантин. Что касается вас, то разрешаю вам сопроводить его туда и пробыть с ним неделю, поскольку до меня дошли сведения, что в этих местах пребывает некая очаровательная девица. Имею также удовольствие сообщить, что все успехи, которых вам удастся достигнуть в ее благосклонности, будут весьма приятны сэру Эверарду и мисс Рэчел. Они не будут считать ваше положение упроченным и судьбы трех горностаев passant обеспеченными, пока вы не познакомите их с миссис Эдуард Уэверли. Мои собственные любовные дела – много лет тому назад – помешали некоторым планам, долженствовавшим обеспечить благополучие этих трех горностаев passant, так что я считаю себя в долгу перед ними и чувствую, что обязан вознаградить их за понесенный ущерб. Поэтому не теряйте времени, так как по прошествии этой недели вам необходимо будет направиться в Лондон, дабы выхлопотать в судебных инстанциях свое помилование.
Остаюсь, любезный Уэверли, всегда искренне преданный вам Филипп Толбот.
Мистер Дункан Мак-Уибл, бывший комиссар по продовольствию и бывший приказчик, хотя его продолжали величать последним, ничему реальному не соответствующим званием, избежал преследований благодаря тому, что своевременно отстал от мятежников, а также благодаря незначительности своей персоны.
Эдуард застал его в конторе погруженным в бумаги и счета. Перед ним была порядочная миска овсяной каши, роговая ложка и бутылка двухпенсового пива. Он жадно пробегал глазами какое-то объемистое дело и время от времени внедрял в свой поместительный рот огромную дозу этой питательной снеди. Стоявшая неподалеку пузатая голландская бутылка водки говорила о том, что этот почтенный законовед либо пропустил уже утреннюю, либо собирается приправить свою кашу этой живительной влагой, столь способствующей пищеварению. Впрочем, справедливыми могли оказаться и оба предположения одновременно. Его ночной колпак и халат некогда были сшиты из тартана, но, проявляя в такой же мере осторожность, как и бережливость, честный приказчик перекрасил их в черный цвет, дабы их зловещая первоначальная окраска не напомнила посетителям о его несчастной экспедиции в Дарби. В довершение всего, лицо его было вымазано нюхательным табаком до самых глаз, а пальцы были все в чернилах. Когда Уэверли подошел к небольшой зеленой загородке, ограждавшей его конторку и табурет от вторжения посторонних смертных, Мак-Уибл взглянул на него в нерешительности. С одной стороны, ничто не могло быть неприятнее для приказчика, чем возобновлять знакомство с кем-либо из тех злополучных джентльменов, которые в теперешнем своем положении, вероятно, скорее нуждались в помощи, чем могли служить источником выгоды. С другой – это был все же богатый молодой англичанин… Кто знает, в каком он мог быть положении?.. К тому же он был другом барона… Как тут быть?
В то время как все эти размышления придавали лицу бедного Мак-Уибла выражение нелепой растерянности, Уэверли, пораженный забавным противоречием между сообщением, которое он собирался сделать приказчику, и его испуганным видом, не мог удержаться от смеха, насилу подавляя в себе желание воскликнуть вместе с Сифаксом note 474:
Катону лишь наперсником и быть В делах любовных.
Так как мистеру Мак-Уиблу и в голову не могло прийти, что человек, окруженный со всех сторон опасностями или подавленный нуждой, может искренне смеяться, веселое выражение лица Уэверли в значительной степени вывело его из смущения. Он даже не без радушия поздравил Эдуарда с прибытием в Малый Веолан и осведомился, что он пожелал бы получить на завтрак. Но посетитель прежде всего заявил, что имеет сообщить ему нечто с глазу на глаз, и попросил разрешения запереть дверь. Эти меры предосторожности, внушавшие мысль об опасности, не вызвали у Дункана ни малейшего восторга, но отступать было поздно.
Эдуард был убежден, что может довериться Мак-Уиблу, так как не в интересах приказчика было выдавать его, и открыл ему свое нынешнее положение и планы на будущее. Хитрый делец внимал Уэверли со страхом, пока тот говорил ему, что он все еще вне закона; несколько успокоился, узнав, что у него есть пропуск; стал радостно потирать руки, когда Эдуард упомянул о размерах своего теперешнего состояния; широко раскрыл глаза, когда услышал о блистательных перспективах, ожидавших его; но когда он выразил свое намерение разделить этот блеск с мисс Розой Брэдуордин, приказчик чуть не лишился рассудка от восторга. Он сорвался со своей трехногой табуретки, как пифия note 475 с треножника, выкинул в окно свой лучший парик, потому что подставка, на которую он был напялен, стесняла буйство его движений; швырнул свой колпак в потолок; поймал его на лету; стал насвистывать мотив туллохгорум; пустился в гайлэндскую пляску с неподражаемой грацией и проворством и упал наконец в изнеможении на стул, восклицая:
– Леди Уэверли! Десять тысяч в год по меньшей мере! Господи, не дай мне сойти с ума!
– Аминь, от всей души, – произнес Уэверли, – но теперь, мистер Мак-Уибл, давайте-ка займемтесь делами.
Эти слова оказали несколько отрезвляющее действие на приказчика, хотя у него в голове, по его собственному выражению, продолжало еще шуметь, как в улье. Все же он очинил перо, схватил полдюжины листов бумаги, отогнул у них широкие поля, достал «Формы» Дэлласа из Сент-Мартина note 476 с полки, где это почтенное сочинение гнездилось вместе со Стэровым «Обычным правом», Дерлтоновыми «Сомнительными случаями», Бэлфуровой «Практикой» и кучей приходно-расходных книг, открыл его на разделе «Брачные договоры» и приготовился составить «небольшой протокольчик, чтобы стороны потом не пошли на попятную».
Уэверли не без труда втолковал приказчику, что тот проявляет чрезмерную прыть. Эдуард объяснил, что в помощи Мак-Уибла он нуждается первым долгом, чтобы обеспечить себе безопасное пребывание в Тулли-Веолане, для чего мистер Мак-Уибл должен написать находящемуся там офицеру, что к нему приехал по делам английский джентльмен – близкий родственник полковника Толбота, по имени Стэнли, который, зная положение в стране, посылает свой пропуск на просмотр капитану Фостеру. На это со стороны офицера последовал самый вежливый ответ и приглашение мистеру Стэнли отобедать у него. Как легко можно себе представить, Эдуард уклонился от приглашения, ссылаясь на занятость.
Уэверли затем попросил мистера Мак-Уибла направить верхового в почтовую контору городка ххх, куда полковник Толбот должен был ему написать, наказав ему ждать там до тех пор, пока не придет письмо на имя мистера Стэнли, а затем доставить его как можно быстрее в Малый Веолан. В следующую минуту приказчик уже бросился разыскивать Джока Скривера, своего ученика, или, как их называли шестьдесят лет назад, слугу, и примерно через столько же времени упомянутый Джок сидел уже на белом пони своего хозяина.
– Смотри береги его, Джок, – говорил Мак-Уибл в напутствие, – он малость страдает запалом с того дня… кхе, кхе… господи помилуй! – понизив голос:
– Чуть не проговорился… с того самого дня, как я разодрал ему бока хлыстом и шпорами, когда скакал за принцем, чтобы он примирил мистера Уэверли с Вих Иан Вором. И пренеприятная штука приключилась тогда со мной в награду за все мои труды! Бог вам прости! Чуть шею не сломал… Правда, время было такое, что всякое могло приключиться… Но теперь все в порядке… Леди Уэверли! Десять тысяч в год! Господи помилуй!
– Но вы забываете, что мы не получили еще согласия барона и самой молодой девицы…
– Нечего вам бояться, я за них ручаюсь… собственной головой поручился бы… десять тысяч в год!.. Что перед этим Балмауоппл… Весь Балмауоппл со всеми своими землями и доходами больше этого не стоил… Слава богу! Слава богу!
Чтобы направить чувства Мак-Уибла в иное русло, Эдуард осведомился, не слышал ли он за последнее время чего-нибудь о Гленнакуойхе.
– Ничего решительно, – ответил приказчик, – кроме того, что он все еще сидит в замке Карлейл и скоро предстанет перед судом по обвинению в преступлении, которое карается смертной казнью. Я этому молодому джентльмену зла не желаю, – сказал он, – но надеюсь, что те, кто его забрал, теперь уж его не выпустят и не дадут ему вернуться в горы и мучить нас своими поборами и всякими насильственными, несправедливыми и деспотическими действиями, притеснениями и грабежами, как самому, так и через посредство других, подстрекаемых, высылаемых и направляемых им личностей. Да и деньги-то набранные он беречь не умел… Бросил их в подол той никчемной девке в Эдинбурге… Те, что легко достались, с теми легко и расстались. Что до меня, то дай боже мне в жизнь не видеть в наших местах ни одной гайлэндской юбки, да и ни одного красного мундира, ни ружья… Разве чтобы подстрелить куропатку… Все они одним миром мазаны. А когда они вас обчистят, даже если вы и добьетесь решения, чтобы они заплатили за все грабежи, притеснения и насилия, вы с этого богаче не станете… У них и гроша нет, чтобы рассчитаться. С этого народа взятки гладки.
В таких разговорах вперемежку с делами прошло время до обеда. Мак-Уибл обещался тем временем придумать какую-нибудь комбинацию, чтобы Эдуард мог посетить Духран (где находилась в этот момент Роза), не возбуждая ничьих подозрений и не подвергая себя опасности. Дело это было нелегкое, так как лэрд был ревностным сторонником правительства.
На птичий двор Мак-Уибла была наложена контрибуция, и вскоре в небольшой столовой приказчика разнеслись ароматы супа из курицы с пореем и тушеного мяса по-шотландски. Штопор хозяина уже проник в пробку пинтовой бутылки бордоского вина (похищенной, возможно, из подвалов Тулли-Веолана), когда вид белого пони, который промчался рысью мимо окон столовой, побудил хозяина отставить ее с должными предосторожностями в сторону. Но вот входит Джок Скривер с пакетом для мистера Стэнли; печать на нем полковника Толбота; пальцы у Эдуарда дрожат, когда он ее вскрывает. Из конверта выскальзывают две официального вида бумаги, сложенные, подписанные и скрепленные печатями по всей форме. На них стремительно набрасывается приказчик, отроду питавший уважение ко всему тому, что напоминает документ. Взгляд его скользит украдкой по заголовкам, и глазам или, вернее, очкам его представляется радующий сердце текст: «Охранная грамота, данная его королевским высочеством Козмо Комину Брэдуордину, эсквайру из Брэдуордина, известному под именем барона Брэдуордина, лишенному прав за участие в недавнем мятеже». Другой документ оказывается охранной грамотой на имя Эдуарда Уэверли, эсквайра. Письмо полковника Толбота гласит следующее:
Любезный Эдуард, Я только что приехал сюда, но уже успел покончить со всеми делами. Впрочем, не обошлось без затруднений, как вы сейчас увидите. Сразу же по прибытии я испросил аудиенцию у его высочества и нашел его в настроении, не слишком благоприятном для моих целей. От него только что вышли трое или четверо шотландских джентльменов. Герцог принял меня очень любезно и сразу же начал: «Представьте, Толбот, здесь побывало с полдюжины самых уважаемых дворян и лучших друзей правительства к северу от Форта – майор Мелвил из Кернврекана, Рубрик из Духрана и другие – и они прямо вынудили меня обещать охранную грамоту, а в будущем и помилование этому упрямому старому бунтовщику, которого они называют бароном Брэдуордином в качестве довода в его пользу они приводят его высокие нравственные качества, а также его мягкость по отношению к тем из наших, которые попали в руки мятежников, говоря, что он уже достаточно сурово наказан конфискацией имущества. Рубрик взялся приютить его у себя в доме до тех пор, пока в стране не установится порядок. Но согласитесь, что не очень-то приятно оказаться в какой-то мере вынужденным простить такому смертельному врагу Брауншвейгского дома». Все это звучало не слишком обнадеживающе для того, чтобы приступить к моему делу, однако я выразил свою радость по поводу того, что его королевское высочество удовлетворяет подобного рода ходатайства, так как это дает мне смелость обратиться к нему с подобной же просьбой от своего имени. Он очень рассердился, но я был настойчив. Я упомянул о том, что наши три голоса в парламенте неизменно поддерживают правительство, слегка коснулся своей службы за границей, заслуживающей внимания лишь постольку, поскольку его королевскому высочеству было угодно положительно ее расценить, и основывался главным образом на его собственных изъявлениях расположения и дружеских чувств ко мне. Ему стало неловко, но он не сдавался. Я намекнул на то, что здравая политика требует раз навсегда отстранить наследника такого состояния, как состояние вашего дяди, от махинаций недовольных, но не произвел никакого впечатления. Тогда я сказал, что считаю себя в долгу перед сэром Эверардом и перед вами лично и в качестве единственной награды за мою службу просил бы его высочество всемилостивейше дать мне возможность доказать свою признательность. Я заметил, что он все еще непоколебим, и тогда в качестве последнего средства вынул из кармана свой патент полковника и заявил, что, поскольку его королевское высочество не считает меня даже при настоящих крайних обстоятельствах достойным той милости, которую он счел возможным оказать другим джентльменам, заслуги коих были вряд ли значительнее моих, я вынужден со всем смирением испросить разрешения передать мой патент в руки его высочества и просить об увольнении со службы. К этому он не был подготовлен. Он предложил мне взять свой патент обратно, сказал несколько лестных слов о моей службе и согласился выполнить мою просьбу. Итак, вы снова свободный человек, и я поручился, что впредь вы будете пай-мальчиком и не забудете, чем вы обязаны мягкости правительства. Теперь вы видите, что мой принц может быть столь же великодушным, как и ваш. Я не стану утверждать, что милости свои он оказывает с такой же изысканной любезностью в заграничном духе, как ваш странствующий рыцарь; манеры у него простые, английские, а явная неохота, с которой он выполняет вашу просьбу, показывает, какую жертву он приносит, идя против собственных желаний. Один из моих друзей, адъютант главнокомандующего, снял для меня копию с охранной грамоты на имя барона (подлинник находится у майора Мелвила), которую я вам и посылаю, так как знаю, что, если вам удастся разыскать вашего старого друга, вам доставит особенное удовольствие сообщить ему это радостное известие первым. Он, конечно, немедленно отправится в Духран и там в течение нескольких недель отсидит свой карантин. Что касается вас, то разрешаю вам сопроводить его туда и пробыть с ним неделю, поскольку до меня дошли сведения, что в этих местах пребывает некая очаровательная девица. Имею также удовольствие сообщить, что все успехи, которых вам удастся достигнуть в ее благосклонности, будут весьма приятны сэру Эверарду и мисс Рэчел. Они не будут считать ваше положение упроченным и судьбы трех горностаев passant обеспеченными, пока вы не познакомите их с миссис Эдуард Уэверли. Мои собственные любовные дела – много лет тому назад – помешали некоторым планам, долженствовавшим обеспечить благополучие этих трех горностаев passant, так что я считаю себя в долгу перед ними и чувствую, что обязан вознаградить их за понесенный ущерб. Поэтому не теряйте времени, так как по прошествии этой недели вам необходимо будет направиться в Лондон, дабы выхлопотать в судебных инстанциях свое помилование.
Остаюсь, любезный Уэверли, всегда искренне преданный вам Филипп Толбот.
Глава 67. Счастлива помолвка, Коль тянут с ней недолго.
Когда первый порыв восторга, вызванный этими радостными известиями, несколько улегся, Эдуард предложил немедленно же отправиться в лощину и сообщить все барону. Но осторожный приказчик заметил, что, если его бывший патрон сразу же появится на людях, арендаторы и поселяне могут выразить свою радость так буйно, что это оскорбит «власти предержащие» – категорию людей, к которым мистер Мак-Уибл питает безграничное уважение. Поэтому он предложил Уэверли отправиться к Дженнет Геллатли и под покровом ночи привести барона в Малый Веолан, где он мог бы насладиться роскошью хорошей постели. Тем временем сам он пройдет к капитану Фостеру, покажет ему охранную грамоту и получит разрешение приютить барона на ночь у себя, а утром приготовит лошадей и отправит его в Духран в обществе мистера Стэнли, «каковое наименование, как мне кажется, вашей милости следует до поры до времени сохранить», – добавил приказчик.
– Ну конечно, мистер Мак-Уибл; но не хотите ли вы сами вечером пройти в лощину, чтобы повидаться с вашим патроном?
– Я бы с превеликим удовольствием, и я вам очень обязан, что вы мне напомнили о моем долге. Но когда я вернусь от капитана, солнце уже зайдет, а в такую пору лощина пользуется дурной славой; со старой-то Дженнет Геллатли ведь не все чисто. Лэрд ни во что такое не верит, но он всегда был слишком прытким и смелым, ни людей, ни чертей не боится и говорит, что ему на все наплевать. Но я прекрасно помню, что у сэра Джорджа Мэкеньи note 477 написано, что ни одно духовное лицо не должно сомневаться в существовании ведьм, поскольку в Библии сказано, что их нужно истреблять. Не должен сомневаться в них и шотландский юрист: по нашим законам колдовство карается смертью. Так что за это говорит и закон и писание. И если его милость не верит Левиту note 478, он может поверить Книге статутов; но, впрочем, пусть делает как знает, для Дункана Мак-Уибла это все одно. Однако я все же пошлю сегодня за старухой Дженнет, пускай приходит сюда вечерком; нельзя с пренебрежением относиться к таким, за которыми кое-что водится, а потом ведь и Дэви нам понадобится, чтобы крутить вертел, – я ведь прикажу Эппи зажарить для ваших милостей жирного гуся.
Когда солнце близилось к закату, Уэверли поспешил в хижину и вынужден был признать, что суеверие местных жителей нашло здесь как нельзя более подходящее место и достойный предмет, чтобы питать ими свои фантастические страхи. Хижина старухи в точности напоминала описание Спенсера:
Она в ущелье мрачном набрела На хижину убогую, в которой Колдунья одинокая жила Вдали от человеческого взора; О ней ходили в селах разговоры, Что, дескать, ведьма по ночам не спит, А у огня, замкнувши все запоры, Отвары адских снадобий варит, Наводит порчу, мор и с чертом говорит.
Входя в хижину, он повторял на память эти строки. Несчастная старуха, согнутая в три погибели годами и полуослепшая от торфяного дыма, дрожащей походкой бродила с березовым веником по хижине, бормотала себе что-то под нос и старалась навести хоть какой-нибудь порядок в очаге и на полу, чтобы достойно принять гостей. Услышав шаги Уэверли, она вздрогнула, оглянулась и вся затряслась, так издерганы были ее нервы вечной тревогой за своего покровителя. С трудом удалось Эдуарду объяснить ей, что барону не угрожает больше никакая опасность, и когда это радостное известие дошло до нее, ей столь же трудно было втолковать, что он не будет больше владеть своим имением.
– Не может быть, – твердила она, – ему следует получить все обратно. Ни у кого не хватит жадности забрать его имущество, после того как его помиловали. А что до этого Инч-Грэббита, я, право, иной раз из-за него жалею, что я действительно не колдунья, но боюсь, как бы враг рода человеческого не поймал меня на слове.
Уэверли дал ей денег и обещал, что ее преданность будет щедро вознаграждена.
– Не может для меня быть лучшей награды, как увидеть, что мой старый хозяин и мисс Роза вернулись и получили свое.
Уэверли простился с ней и вскоре стоял уже под Патмосом барона. Он тихо свистнул. Старик услышал его, осторожно высунул голову из пещеры и стал осматриваться, словно старый барсук, выглянувший из норы.
– Что-то вы сегодня рановато пришли, мой славный друг, – сказал он, спускаясь, – сдается мне, красные мундиры не били еще зори, и мы пока не в безопасности.
– Чем раньше узнаешь добрую весть, тем лучше! – воскликнул Уэверли и с восторгом сообщил барону счастливые вести. Старик на мгновение замер в безмолвной молитве, а затем воскликнул:
– Слава богу! Я еще увижу свою дочку!
– И, надеюсь, вам никогда больше, не придется с ней расставаться, – сказал Уэверли.
– Уповаю в этом на бога, если только мне не придется добывать ей пропитание, – мои дела ведь в очень шатком положении; но что значат земные блага!
– А если бы, – скромно произнес Уэверли, – нашлось средство оградить мисс Брэдуордин от превратностей судьбы и обеспечить ее положение в обществе, к которому она принадлежит по рождению, разрешили ли бы вы вашей дочери занять его, дорогой барон, сделав таким образом одного из ваших друзей счастливейшим из смертных?
Барон повернулся и посмотрел на него очень серьезно.
– Да, – продолжал Эдуард, – я только тогда перестану считать себя изгнанником, когда вы разрешите проводить вас в Духран и…
Барон, казалось, призвал на помощь все свое достоинство, чтобы подобающим образом ответить на то, что он в былое время назвал бы предложением союзного договора между домами Брэдуординов и Уэверли. Но все его усилия ни к чему не привели: отец взял верх над бароном; родовая гордость и титул – все было сметено: от радостного удивления лицо его даже слегка передернулось. Он всецело отдался своим чувствам и бросился на шею Уэверли, восклицая сквозь рыдания:
– Сын мой! Сын мой! Если бы мне пришлось обыскать весь свет, я выбрал бы именно вас!
Эдуард обнял его также с большой теплотой, и некоторое время они не говорили ни слова. Наконец молчание нарушил Эдуард:
– А мисс Брэдуордин?
– У нее никогда не было другой воли, кроме воли ее отца; а кроме того, вы приятный молодой человек, честных правил и хорошего рода; нет, она никогда не выходила из моей воли, но и в лучшие свои времена я не мог бы желать ей более подходящего жениха, чем племянник моего доброго старого друга сэра Эверарда. Но я надеюсь, мой милый друг, что в этом деле вы поступаете вполне обдуманно? Надеюсь, вы заручились согласием ваших друзей и родственников, в особенности дяди, который для вас in loсo parentis note 479. А мы должны с этим считаться.
Эдуард заверил его, что сэр Эверард почтет за честь тот лестный прием, который встретило его предложение, и что оно имеет полнейшее его одобрение, в доказательства чего вручил барону письмо полковника Толбота. Барон прочел его с большим вниманием.
– Сэр Эверард, – сказал он, – всегда отдавал предпочтение чести и благородному происхождению перед богатством; но ему, собственно, никогда не приходилось домогаться благосклонности Diva Pecunia note 480. Однако сейчас я жалею, раз уж этот Малколм оказался отцеубийцей, ибо лучшего названия я ему не подберу, что вздумал отчуждать родовое наследство… Я жалею (он обратил глаза на уголок крыши, видневшийся из-за деревьев), что не оставил Розе эту старую развалину с прилегающими землями. А между тем, – продолжал он более веселым тоном, – может быть, так и лучше; ибо в качестве барона Брэдуордина я мог бы счесть своим долгом настаивать на некоторых условиях а отношении имени и герба, между тем как теперь, когда я безземельный лэрд с дочерью-бесприданницей, никто не бросит мне в упрек, что я от них отступился.
– Ну конечно, мистер Мак-Уибл; но не хотите ли вы сами вечером пройти в лощину, чтобы повидаться с вашим патроном?
– Я бы с превеликим удовольствием, и я вам очень обязан, что вы мне напомнили о моем долге. Но когда я вернусь от капитана, солнце уже зайдет, а в такую пору лощина пользуется дурной славой; со старой-то Дженнет Геллатли ведь не все чисто. Лэрд ни во что такое не верит, но он всегда был слишком прытким и смелым, ни людей, ни чертей не боится и говорит, что ему на все наплевать. Но я прекрасно помню, что у сэра Джорджа Мэкеньи note 477 написано, что ни одно духовное лицо не должно сомневаться в существовании ведьм, поскольку в Библии сказано, что их нужно истреблять. Не должен сомневаться в них и шотландский юрист: по нашим законам колдовство карается смертью. Так что за это говорит и закон и писание. И если его милость не верит Левиту note 478, он может поверить Книге статутов; но, впрочем, пусть делает как знает, для Дункана Мак-Уибла это все одно. Однако я все же пошлю сегодня за старухой Дженнет, пускай приходит сюда вечерком; нельзя с пренебрежением относиться к таким, за которыми кое-что водится, а потом ведь и Дэви нам понадобится, чтобы крутить вертел, – я ведь прикажу Эппи зажарить для ваших милостей жирного гуся.
Когда солнце близилось к закату, Уэверли поспешил в хижину и вынужден был признать, что суеверие местных жителей нашло здесь как нельзя более подходящее место и достойный предмет, чтобы питать ими свои фантастические страхи. Хижина старухи в точности напоминала описание Спенсера:
Она в ущелье мрачном набрела На хижину убогую, в которой Колдунья одинокая жила Вдали от человеческого взора; О ней ходили в селах разговоры, Что, дескать, ведьма по ночам не спит, А у огня, замкнувши все запоры, Отвары адских снадобий варит, Наводит порчу, мор и с чертом говорит.
Входя в хижину, он повторял на память эти строки. Несчастная старуха, согнутая в три погибели годами и полуослепшая от торфяного дыма, дрожащей походкой бродила с березовым веником по хижине, бормотала себе что-то под нос и старалась навести хоть какой-нибудь порядок в очаге и на полу, чтобы достойно принять гостей. Услышав шаги Уэверли, она вздрогнула, оглянулась и вся затряслась, так издерганы были ее нервы вечной тревогой за своего покровителя. С трудом удалось Эдуарду объяснить ей, что барону не угрожает больше никакая опасность, и когда это радостное известие дошло до нее, ей столь же трудно было втолковать, что он не будет больше владеть своим имением.
– Не может быть, – твердила она, – ему следует получить все обратно. Ни у кого не хватит жадности забрать его имущество, после того как его помиловали. А что до этого Инч-Грэббита, я, право, иной раз из-за него жалею, что я действительно не колдунья, но боюсь, как бы враг рода человеческого не поймал меня на слове.
Уэверли дал ей денег и обещал, что ее преданность будет щедро вознаграждена.
– Не может для меня быть лучшей награды, как увидеть, что мой старый хозяин и мисс Роза вернулись и получили свое.
Уэверли простился с ней и вскоре стоял уже под Патмосом барона. Он тихо свистнул. Старик услышал его, осторожно высунул голову из пещеры и стал осматриваться, словно старый барсук, выглянувший из норы.
– Что-то вы сегодня рановато пришли, мой славный друг, – сказал он, спускаясь, – сдается мне, красные мундиры не били еще зори, и мы пока не в безопасности.
– Чем раньше узнаешь добрую весть, тем лучше! – воскликнул Уэверли и с восторгом сообщил барону счастливые вести. Старик на мгновение замер в безмолвной молитве, а затем воскликнул:
– Слава богу! Я еще увижу свою дочку!
– И, надеюсь, вам никогда больше, не придется с ней расставаться, – сказал Уэверли.
– Уповаю в этом на бога, если только мне не придется добывать ей пропитание, – мои дела ведь в очень шатком положении; но что значат земные блага!
– А если бы, – скромно произнес Уэверли, – нашлось средство оградить мисс Брэдуордин от превратностей судьбы и обеспечить ее положение в обществе, к которому она принадлежит по рождению, разрешили ли бы вы вашей дочери занять его, дорогой барон, сделав таким образом одного из ваших друзей счастливейшим из смертных?
Барон повернулся и посмотрел на него очень серьезно.
– Да, – продолжал Эдуард, – я только тогда перестану считать себя изгнанником, когда вы разрешите проводить вас в Духран и…
Барон, казалось, призвал на помощь все свое достоинство, чтобы подобающим образом ответить на то, что он в былое время назвал бы предложением союзного договора между домами Брэдуординов и Уэверли. Но все его усилия ни к чему не привели: отец взял верх над бароном; родовая гордость и титул – все было сметено: от радостного удивления лицо его даже слегка передернулось. Он всецело отдался своим чувствам и бросился на шею Уэверли, восклицая сквозь рыдания:
– Сын мой! Сын мой! Если бы мне пришлось обыскать весь свет, я выбрал бы именно вас!
Эдуард обнял его также с большой теплотой, и некоторое время они не говорили ни слова. Наконец молчание нарушил Эдуард:
– А мисс Брэдуордин?
– У нее никогда не было другой воли, кроме воли ее отца; а кроме того, вы приятный молодой человек, честных правил и хорошего рода; нет, она никогда не выходила из моей воли, но и в лучшие свои времена я не мог бы желать ей более подходящего жениха, чем племянник моего доброго старого друга сэра Эверарда. Но я надеюсь, мой милый друг, что в этом деле вы поступаете вполне обдуманно? Надеюсь, вы заручились согласием ваших друзей и родственников, в особенности дяди, который для вас in loсo parentis note 479. А мы должны с этим считаться.
Эдуард заверил его, что сэр Эверард почтет за честь тот лестный прием, который встретило его предложение, и что оно имеет полнейшее его одобрение, в доказательства чего вручил барону письмо полковника Толбота. Барон прочел его с большим вниманием.
– Сэр Эверард, – сказал он, – всегда отдавал предпочтение чести и благородному происхождению перед богатством; но ему, собственно, никогда не приходилось домогаться благосклонности Diva Pecunia note 480. Однако сейчас я жалею, раз уж этот Малколм оказался отцеубийцей, ибо лучшего названия я ему не подберу, что вздумал отчуждать родовое наследство… Я жалею (он обратил глаза на уголок крыши, видневшийся из-за деревьев), что не оставил Розе эту старую развалину с прилегающими землями. А между тем, – продолжал он более веселым тоном, – может быть, так и лучше; ибо в качестве барона Брэдуордина я мог бы счесть своим долгом настаивать на некоторых условиях а отношении имени и герба, между тем как теперь, когда я безземельный лэрд с дочерью-бесприданницей, никто не бросит мне в упрек, что я от них отступился.