Валяев Сергей. Скорпион

   — Очень уж их много, — считал вправе заметить.
   — Э-э-э, брат! Тут хитрая политика: чем больше этих вурдалаков, тем больше шансов какую-нибудь затащить в койку.
   — По-моему, каждая готова.
   — Каждая?.. У меня… Вот какая беда! Все-таки, дружок, семьдесят это семьдесят.
   И Академик горько вздыхал: он был бессилен перед единственным своим врагом — временем.
   Правда, был один человечек, перед которым он трепетал и был немощен и бессловесен.
   У Академика была внучка Ася. Внучку дед боялся: она на дух не переносила его фантастических дачных приключений. Асины родители были далеко — за морями-океанами. И дед полностью отвечал за воспитание молодого поколения.
   Когда она приезжала отдыхать, Академик менялся на глазах, превращаясь в тихого затюканного пенсионера.
   — Деда, посмотри на себя, — требовала Ася. — Ты распадаешься на глазах! Разве можно так жить?!
   — Нельзя, Асенька, нельзя, — каялся Академик.
   — В твоем-то возрасте, — внучка выуживала из-под стола закатившуюся бутылку. — Алкаш!
   — Ася! — храбрился дед. — Нельзя же так, при людях.
   Внучка была хлипкого здоровья: плоская грудь, невзрачное личико, сбитое дыхальце. Про таких, как она, говорят: на них природа отдыхает. И вот Асенька взглянула на меня, пожала костлявыми плечиками:
   — При людях?
   И я подумал… впрочем, разве это важно, что я подумал, когда услышал мелкотравчатую зверюшку по имени Ася. Я не удивился тому, что услышал.
   Ася испытывала слабость к лошадям. Академик по себестоимости приобрел двух лошадок — и внучка летом гарцевала по местным колдовским окрестностям. Однажды после бессонной ночи я отмокал в речушке, когда из кустов выехала Ася. Она меня видела, но тем не менее, прыгнув с конского крупа, бросила с себя все одежды и голышом прошествовала в воду. Я понимаю, что на того, кого считаешь лакеем, можно не обращать внимания.
   Эту девочку можно понять и простить. Она искренне убеждена, что жизнь, которую ведет её дед, вредна и опасна; она только не может понять, что именно в такой жизни он проживет и долго, и счастливо.
   Я подумал: а какой жизнью живешь ты, европеизированная милая девчушка? Ты родилась в золотой колыбельке. Ты безбедно провела детство в академической оболочке. Знаешь ли ты, дюймовочка, жизнь, мелькающую за ветровым стеклом твоей малолитражки? Прости, я не верю, что у тебя, нигилисточка, нет другой жизни.
   Конечно, глупо было обижаться на того, кто считает тебя лакеем. Лакей должен выслушать все, хочет он этого или нет. И никто не будет интересоваться: желает ли он это слушать или нет?
   Но мне стала интересна эта маленькая мушка со своим мировоззрением. Мне захотелось застукать её настоящую, такая у меня появилась прихоть, такая вот блажь. Такой вот у меня недостаток. Вот только недостаток чего? Ума, любви, денег, женщин или чувства долга?
   Думаю, чувство долга у меня в крови — я рожден, чтобы выполнить свой служебный долг.
   По доверительной просьбе Нача я установил наблюдение за квартирой, которую частенько стала посещать любительница веселой и зажигательной жизни по прозвищу Мадам. Это было наружное наблюдение: за определенный час я должен был зафиксировать всех, кто… Малоприятное занятие, что там говорить.
   Не думаю, что кому-то понравится, когда он узнает — за ним установлена наружка. Например, я не люблю, когда за мной следят. Я начинаю нервничать из меня не получился бы актер; я волнуюсь в кадре чужого внимания, меня злит и бесит, что кто-то смеет вести наблюдение за мной, помимо меня самого.
   Однажды я обнаружил — меня ведут, как кавалер барышню. Тот, который следил, двигался за мной, точно тень. Наверное, это была моя тень?
   Нет, поначалу я почувствовал взгляд. В многомиллионной городской толпе я вырвал этот чужой дежурный взгляд. Я почувствовал ожог на шкуре от этого профилактического взгляда. Подумал, что это я сам на себя смотрю со стороны. И решил проверить свое предположение: влез в душную булочную, купил бисквитные пирожные и принялся их жрать, я никогда подобного себе не позволял, и тем не менее хотел понять, где моя тень, а где тень человека, остановившегося у рекламного стенда.
   Он остановился у стенда, где клочьями обвисали бумажные лохмотья. Он внимательно вчитывался в обрывки бумаги и его тень наползала на тугое стекло булочной. Он тоже, вероятно, хотел кремового бисквита, и я его хорошо понимал.
   Я купил пирожные: мне их аккуратно сложили в коробку и даже перевязали эту коробку атласным розовым бантом; я никогда не подозревал, что в булочной могут так бескорыстно обслуживать посетителей.
   Я повел тень от газетного стенда. Шел по городу и своей нежной шкурой чувствовал её присутствие. Признаюсь, поначалу меня взбесило такое внимание, однако после здравого рассуждения понял, что ничего страшного не происходит: обычная профилактическая проверка.
   Тень я привел в подъезд дома. Я знал этот дом; в этом доме очень давно жила девочка, на лестнице была ниша, и я помню, мы стояли по ночам в этой нише и целовались. Я чувствовал себя взрослым и мял маленькие чужие груди. Они были холодные, как мрамор. Как мрамор, говорил я ей, слюнявя молодую рану рта. А затем, чтобы согреть руки, тискал их вниз. Там, в паху, было тепло, уютно и шелковисто до головокружения. У моих рук надолго оставался запах мочи и тайны.
   Потом девочка умерла — как странно-как странно; у неё оказалась дурная наследственность: сердце.
   Девочку отпевали в церкви. Там было душно от агрессивно потрескивающих свечей, от набожного люда, от забубенного речитатива попа, от шарканья подошв. Девочка лежала в гробу и её ничего не раздражало. Она лежала в удобном гробу и на её щеках играл румянец. Когда я поцеловал на прощание её лоб, то понял: девочки больше нет и уже не будет — её лоб был холоден, как мрамор. Увы, она была обречена на смерть, а я — на жизнь.
   И я жил, и моя тень напряженно поднималась по когда-то праздничной и мраморной лестнице. От тени несло спертыми газами, дорогостоящим одеколоном и азартом погони. А я стоял в нише. И был в ней один.
   Когда тень отпечаталась на стене, я нанес удар. Признаюсь, я её мог убить. За что? Хотя бы за то, что она собой опоганила мрамор лестницы и прошлое. Но ведь сюда, на эту старую помпезную лестницу, я её привел, эту тень. Я?
   Болевым приемом сжав шею тени, я принялся скармливать пирожные.
   — Кушайте, сударь, — говорил я.
   — Спасибо, мне не хочется, право, — отвечали мне.
   — Жри, падла, — говорил я.
   — А-а-атпусти, — хрипели под моей рукой. — Я с-с-свой.
   Пирожные я купил в булочной, как известно. Там по моей просьбе их аккуратно сложили в коробку, которую, уже без мой просьбы, перевязали атласной ленточкой. И получился на коробочке милый такой бантик из розового праздничного атласа. Мне пришлось его развязать, чтобы открыть коробку. И в ей оказались пирожные — жирные, вкусные, из бисквита. И было странно, что человек-тень под моей рукой оказывает сопротивление, не желая их кушать. Я открывал с усилием рот и вкладывал сладкую пищу в малознакомую хрипящую пасть.
   Потом мне пришлось вбивать эти воздушные сладости, не понимая, почему тот, кто находился под моей рукой, от них отказывается. Наверное, он беспокоился, что я слишком расточителен. Или, возможно, волновался за свой желудок. Когда переедаешь пирожными, то может случиться всякая неприятность — понос, например.
   Чтобы закончить рассказ о сладостях, которые могут сыграть дурную шутку, скажу: я обо всем сообщил Начу — подобное в обязательном порядке докладывается руководству. Нач посмеялся казусу и пообещал узнать причину появления за моей спиной второй тени.
   Он долго ничего не говорил. Я и не интересовался. Такая у нас работа: не проявлять интереса. Потом как-то, по случаю, Нач, разбирая очередное чрезвычайное происшествие, ткнул пальцем в потолок и сказал:
   — Эти пирожноеды! Когда-нибудь доиграются, Их всех надо ставить… — И буквально чуть ли не показал действием, что надо делать с любителями пирожных.
   Разумеется, все его хорошо поняли. Но лучше всех я. У меня такое странное свойство: понимать все сразу, с полуслова.
   Меня попросили: не в службу, сынок, и я понял, что от меня требуется. От меня требуется добросовестность, и больше ничего. И поэтому я установил наружное наблюдение с особой тщательностью и осторожностью. Мне не хотелось, чтобы за моей спиной возникла ещё какая-нибудь тень. Не хотелось находиться в роли наблюдаемого. Тем более шла, как я догадывался своим умишком, большая игра, скрежетали невидимые для большинства механизмы, которые перемололи бы меня, не задержавшись ни на миг. Перед неожиданным выстрелом из охотничьего ружья ты бессилен.
   — Ну как дела? — поинтересовался Нач через месяц моих бдений у чужих ворот.
   Я без особого усердия доложил: мне надоело быть дворовым псом. А потом — основная работа. Нач выслушал всю информацию, потом снял очки и помял руками лицо:
   — Ничего, не долго будет музыка играть.
   Я молчал, на проблему, связанную со временем, где звучали лишь восторженные бравурные гаммы, у меня был свой взгляд. Меня, повторю, интересовало: сколько ещё стоять в подворотне? Меня интересовало: погибну ли я сейчас в бетономешалке страстей и интриг или на сей раз выкарабкаюсь?..
   — Спасибо, сынок, — сказал Нач. — Отдыхай. — И пошутил. — Пока.
   Но я понял, что служба в подворотне закончилась: ножи бетономешалки, я понял, прокрутились совсем рядом; я понял, что меня пожалели и решили поберечь.
   Я знаю: берегут электроэнергию, газ, воду; призывают беречь лес, хлеб, клумбы. А вот призывов беречь человека, я не слышал, как-то не приходилось слышать, или, быть может, я ошибаюсь? Меня ведь решили поберечь, как электроэнергию, газ, воду и прочие природные богатства нашей страны?
   Между тем Академик укатил на международную выставку военной техники в Абу-Даби, и с ним уехали работать мои товарищи. Меня оставили по причине здоровья — ОРЗ. Я остался один. И мне захотелось установить истину об академической штучке. Она чем-то меня привлекала. Своей независимостью? Или верой в то, что она всегда права? Кстати, я бы плюнул на свои сложные душевные обстоятельства, да беда в том, что я уже был отравлен службой. Такое случается с обязательными людьми.
   Я с большим уважением и любовью отношусь к женщинам. Когда они молчат или когда спят. Тогда они хороши, их можно любить и уважать. Когда же они начинают говорить, то появляется желание взять подушку и придушить красноречивую болтушку.
   Имею ли я право так говорить? Имею, потому что большинство из них, прекрасных и удивительных, стукачи, если выражаться бытовым языком зоны. Их, конечно, нельзя за это осуждать: это природная суть женской натуры предавать. Многие предают из-за любви к этому делу, некоторые — из-за денег. Не случайно, что иные наши службы без стеснения используют их в качестве соблазнительных приманок. Самое удивительное, что на крючок с такой банальной приманкой частенько попадается добрый улов. Говорят, что у нас проституция. Ничего подобного. Проститутки — это боевой, я бы даже сказал, передовой отряд по охране высших государственных интересов. Без женщин полностью отдающих себя этой сверхнормативной работе, стране никак не обойтись. В результате их трудолюбия — обороноспособность державы растет от года в год.
   Правда, среди них встречаются исключения. Они молчат, когда надо говорить. Однажды я повстречал такую странную, она долго молчала, пока я её не спросил:
   — Что ты у меня, родная, все толстеешь?
   Она почему-то взъярилась и попыталась поцарапать мое лицо.
   — Ты меня не любишь! Не любишь! — кричала.
   Я решил, что она, как все, но тут услышал:
   — У тебя будет ребенок! Какая я дура! Поверила, думала: любит, любит… — Ну и так далее.
   Не это главное, благодаря случаю я оказался папашей. Так получилось, что у меня есть дочь. Странно было, если бы у меня не было дочери. Хотя признаться: мечтал о двух сыновьях.
   — Роди мне, пожалуйста… чтобы… с загогулинкой, — просил я.
   Будущая мама отмахивалась, сидела на диване, лизала кислый лимон и на барабанном животе раскладывала картишки — гадала: мечтала о девочке.
   А зачем девочка, если здраво рассуждать. Чтобы она выросла и стояла в подъезде с каким-нибудь мальчиком. Чтобы потом девочка пополнила передовой отряд товарок, понимающих боевой клич лечь буквально. Чтобы потом…
   — Роди мальчика, дурища, — требовал я.
   — Вот тебе, — отвечала и показывала кукиши. — Ни за что! Девочка выходит. И можешь проваливать, ты, сукин кот, сделал свое удивительное дело, а на большее мы не договаривались.
   Вот такая безобразная меркантильность, вот такая любовь и ненависть: у меня такое подозрение, что девочку она родила лишь по той простой причине, чтобы досадить мне.
   И тем не менее то, что родилось, притягивало. То, что было беспомощным, мелкокомковатым, назюзюканным материнским молоком, таило в себе какой-то смысл и какую-то надежду. Надежду на что? Не знаю.
   Я о том, что если имеет место быть в мире существо, в какой-то мере похожее на тебя, то надо его посещать, отдавая на прокорм и становление характера достаточные суммы. Что я и сделал, выполняя отцовский долг. Потом погугукал над кроваткой, рискнул полапать любимую женщину за раздобревшее после родов бедро и, привычно облаянный, отправился восвояси. Этакий полусемейный ритуал, устраивавший всех. Всех ли? Наверное, да, кроме, думаю, безликого существа в детской кроватке. Говорят, что они, наши дети, до определенного возраста мир видят в перевернутом виде. Представляю, что думает мой ребенок обо мне же?
   Итак, делать мне было нечего: и мир я видел таким, каким он был на самом деле. Внучка Академика жила в придуманном мире, и я не верил, что это настоящий мир. Три дня я ходил за девочкой Асей — она говорила, что думала, она делала, что хотела.
   В её малолитражке жил мной запущенный жучок: это такое удобное устройство из арсенала оперативной техники, посредством которого можно услышать все, что необходимо услышать. И надо признать: его эффективность удивительна, приятно работать. Такое впечатление, что слушаешь последние новости или радиоспектакль.
   Я заметил: в машине люди становятся невыносимо болтливы; они болтают обо все, даже о том о чем не следует. Они рассказывают анекдоты, и больше политического характера.
   Например такой: однажды в полночь в кремлевском коридоре повстречались… Впрочем, каждый знает те анекдоты, которые позволяют ему знать его же благонадежность.
   Многие любят исповедоваться о постели: мужчины о своей феерической потенции; женщины о патологических ухищрениях, поднимающих мужскую потенцию до космических высот.
   Например, такое: женщина покупает банку меда, килограмм орехов, потом берет… Впрочем, каждый развратен до той степени, которую он себе позволяет.
   При скорой езде любят выяснять отношения. Любят любить, припарковашись в подвернувшемся березовом лесочке. Любят раздавить мерзавчика… и так далее.
   Помню: один неврастеник, когда его брали, и он это понял, то занервничал и пристрелил в автомобиле жену и двух детей, мальчика и девочку. Было им лет по десять, мальчику и девочке. Себя, впрочем, он тоже пристрелил.
   Я понимаю, если дело дрянь, то, вероятно, нужно стреляться, только зачем, не понимаю, вместе с собой утаскивать на тот свет и родных?
   Кажется, трудно привыкнуть к подобному, потом приходит время, и ты совершенно спокойно занимаешься необходимой обществу работой; когда Глебов открывал дверцу он жевал баранку и, очевидно, думал, как весело проведет вечер с любимой…
   Мы с Глебовым провели три года в активной группе оперативного действия; потом у меня умер отец, и его хороший боевой друг и товарищ дядя Коля, генерал-майор, решил, что я, сын его боевого друга и товарища, больше принесу пользы на персоналке. И я согласился на такое предложение, но похлопотал за Глебова.
   Что же получается: нас вместе взяли на новую службу, и мы служили в паре, а потом у меня потекли сопли, и Глебов заменил меня, и ему в весеннем мокром лесу размозжили череп. Как жаль что у меня умер отец.
   Хотя будем откровенны: от своей судьбы ещё никому не удалось уйти. Все мы заложники обстоятельств. Вот спрашивается: на кой ляд я затащил на свой последний этаж ту, которая сейчас дрыхнет под моим израненным боком. Я не знал, что она храпит. Как тут узнаешь? В подобных случаях одна надежда на удачу. Мне не повезло: женщина храпит и видит цветные сны. Она, думаю, даже счастлива во сне, потому что верит — подарила приятные минуты. И она права, и за это ей можно выразить только благодарность от моего командования, однако, думаю, этого недостаточно ни для меня, ни для моего руководства. Почему? Когда дама храпит, то трудно остаться наедине с самим собой. А это так необходимо для человека моей профессии. Моя профессия — одиночество.
   По совместительству у меня ещё одна профессия: любить человека. Любить, даже если он испоганил семерых девочек (от 12 до 15 лет), изрубив их после секачом; этот маньяк работал мясником — он был ударником труда, он получал премии за свой ударный труд, а по вечерам ходил отдыхать в парк культуры и там развлекался тем, что расчленял мягкое детское мясо. И я этого колбасника не убил. Я был обязан уважать его человеческое достоинство. Уважать и в ту минуту, когда мы пришли за ним и он с испугу принялся гадить себе в штаны. Этот живодер был абсолютно психически здоров, как выяснилось позже. Оказывается, очень давно, в детстве, какая-то девочка обидела — не пошла с ним в киношку.
   Словом, я люблю людей, я люблю их со всей ненавистью, на которую только способен. Я ненавижу людей, я ненавижу их со всей любовью, на которую только способен.
   И еще: у меня тоже есть дочь, и я не хочу, чтобы её разрубали на куски в парке культуры отдыха. И хватит об этом.
   Возвращаюсь к проблеме, которая возникла у меня с академической внучкой по имени Ася.
   Она все больше и больше нравилась: она даже с подружками оставалась сама собой. Они ей о тряпках, она им о морально-нравственном разложении нашего общества; они ей о барахле, она — о социальном неравенстве; они — о мальчиках, она — о молодежи, которая должна находиться в авангарде.
   Я долго не мог поверить в то, что она говорит. Она говорила так, словно свалилась к нам с другой планеты. Откровенно говоря, я шалел. Мне казалось, что я участвую в каком-то скверном спектакле, где прекрасная и наивная дюймовочка вот-вот превратится в гадюку. Но превращение не происходило, вот в чем загадка.
   — Асенька, милый ты наш шизик, — отвечали подружки. — Лучше скажи, когда твой дедуся приезжает?
   Я понимал их интерес к Академику и его внучке. Когда уважаемый ученый муж по возвращению из очередной командировки вываливал содержимое, то обнаруживалось громадье нижнего женского бельишка, косметики и проч. Подружки были счастливы, расхватывая тряпки. Потом они, влекомые проблемами молодости, исчезали, а девочка Ася оставалась одна, дурнушка, хлипкий человечек, плоскогрудая девственница, студенточка, придушенная фантастическими идеями о всеобщей справедливости и благости. А, может быть, она была счастливее нас? Но может ли быть счастливым одинокий человек?
   На третий день в её малолитражку завалился мальчик по имени Стасик; я уже про него был наслышан: подружки щебетали о нем, как о необыкновенном производителе счастья; и действительно мальчик был строен, симпатичен и в меру умен. Почему он оказался в машине одинокого человека, не знаю. Но он там оказался.
   — Спасибо, Ася, — услышал я.
   — Пожалуйста.
   — Какой у тебя почерк красивый. Спасибо, выручаешь. А по органике нет конспекта?
   — Вот… держи.
   — Ой, Асенька… с меня причитается. Давай перекусим мороженым. Ты любишь мороженое?
   — Люблю, — услышал я.
   И они отправились кушать мороженое. Я уже хотел прекратить работу, однако что-то мне мешало. Что? Не знаю. Я это называю интуицией. Или мне было просто любопытно: устоит Асенька перед чарами молодого человека или как?.. Вот так, интересно было, любопытство разбирало, будет ли дюймовочка ходить в дюймовочках, или прилетевший принц с крылышками унесет её в новую, ещё более счастливую жизнь?
   Мальчик Стасик гульнул на славу: себя угостил кипучим шампанским. Шампанское наливал официант, он бесшумно открыл бутылку и, согбенный, лил в подставленный фужер кипящую жидкость. Асю мальчик Стасик угостил мороженым. Мальчик и девочка ели мороженое, и кто-то из них, вероятно, был счастлив. Только вот кто?
   Потом они вернулись к машине. Мальчик Стасик жил в центре города улицы были пустынные, вечерние. Ася подрулила автомобиль под тень дома — и тень дома спрятала машину.
   — Асенька.
   — Что?
   — Ты лучше всех. Я тебя люблю, — услышал я.
   — Стас!
   — Ася!
   — Ну, Стасик, не надо!
   Я услышал беспорядочные чмокающие звуки, после какой-то невнятный шум, потом услышал шлепок. Банальная, знаете ли, история любви.
   — Дур-р-ра, — услышал я.
   — Уйди!
   — Подумаешь, шавка. Сама же бегала, шавка.
   — Уйди.
   — И уйду! Сама потом… — услышал я.
   Знакомая, знаете ли, банальная всемирная история любви.
   Из малолитражки чертом выскочил мальчик, хлопнул дверцей — исчез в подъезде. Потом я услышал странные звуки. И не сразу понял, в чем тут дело? Такое было впечатление, что человек, сидящей в соседней машине, плачет. И, наверное, так оно и было. А что же мог я? Подать платочек и попросить не плакать?
   Теперь думаю: зря не подошел и не подал в окошко платочек. Если бы я это сделал, девочка Ася жила бы…
   Она поехала на дачу. Шоссе было мокрым. Обыкновенная история: прошел быстрый ночной дождик, и трасса была мокрой. По такой дороге необходимо ехать с определенной допустимой скоростью. И не совсем понятно, почему девочка превысила скорость?
   Я увидел: скорость раздирает малолитражку на повороте; ещё мгновение и чудовищная сила переворачивает её и швыряет в кювет. Блекнул лишь лакированный бок автомобиля под низкой мертвой луной.
   Что же потом?
   Я проскользнул по свежей траве — упал. Трава была мокрая, потому что прошел дождь. Пламя уже выбивалось из-под капота. Такие скользкие, как трава, языки пламени… Машина завалилась набок, и дверцы заклинило. Ногой я разбил лобовое стекло.
   Девочке, думаю, повезло: она грудью напоролась на рычаг переключения скоростей. И янтарный набалдашник торчал у её лопатки. Он был мокрым то ли от дождя, то ли от крови. Мне пришлось применить силу, чтобы стащить девочку с рычага. В тот момент, когда я это делал, набалдашник пропал — в чем пропал набалдашник из янтаря?
   Потом поспешно отнес девочку Асю от автомобиля — отблески пламени играли на битом стекле и мокрой траве.
   Я опустил мертвое тело и хотел вернуться к машине; признаюсь, что больше думал о дорогостоящем жучке. Если бы его обнаружили в автомобиле… Но на мое счастье ударил взрыв — разорвал малолитражку в клочья. Ошметки металла зависли в ночном воздухе. Прошел быстрый дождь, и небо очистилось, и, кажется, были звезды.
   На всякий случай побродил у останков машины — тщетно; рафинированная штучка из арсенала оперативной техники не выдержала жестокого испытания огнем. Голова девочки была запрокинута к небу и глаза были открыты — я закрыл эти глаза: звезд все-таки не было, а когда нет звезд, зачем тогда смотреть?
   После у меня интересовались: почему оказался на шоссе? Я высказал по этому поводу свою версию, и в неё поверили, или сделали вид, что поверили.
   Теперь я думаю: почему всех интересовал вопрос, который, на мой взгляд, ничего не значит?
   Почему никто не заинтересовался: о чем думала девочка Ася, когда центробежная сила разрывала механическую коробку, где она находилась? Может быть, она думала о мороженом? Хотя я, например, не исключаю, что думала она о предстоящем экзамене по органической химии, о том, что сдать экзамен необходимо на отличную отметку, чтобы своим примером, чтобы…
   Должен признаться: я набил морду мальчику Стасику. Не знаю, право, как такое случилось. Я гулял по городу случайно встретил его — я, признаюсь, обрадовался: ба, старый знакомый: такой симпатяга, рослый и спокойный, такой счастливый.
   Я поступил как дилетант. Время идет-идет, а я все ещё остаюсь рефлектирующим малым. Это плохо, лишние эмоции, мысли, воспоминания вредят делу.
   И тем не менее, случайная встреча у дома, в тени которого когда-то пряталась машина девочки по имени Ася. Хотя инструкцией мне строго предписано: примерное поведение у стен жилых домов. Я нарушил инструкцию: набил морду мальчику Стасику. За что? За то, что он так любит мороженое и шампанское. В нашей сдержанной жизни надо умерять свои желания.
   Я бил по плотной красивой морде с вульгарной простотой. В противном случае я бы его убил. Он хрюкал разбитым носом и я боюсь, не понимал, за что его бьют?
   Через месяц меня перевели на другое место службы. Академик после смерти внучки работал на износ. Он мотался по стране, он бился со своими научными оппонентами, с ним было интересно работать. Однако вскоре меня вызвал Нач и предложил перейти в другое подразделение.
   — Почему? — не понял я.
   — А то ты не знаешь, — отрезал генерал-майор.
   — Не знаю.
   — Если ты уж там случайно оказался, — сказал Нач, — то бежать надобно было без оглядки.
   — А вдруг она бы жила?
   — Как я понял: не жила бы.
   — Не жила, — согласился я.
   — Тогда какого же…
   Нач был прав: если бы я случайно не оказался на шоссе, ближе к ночи, я бы продолжал спокойно работать с Академиком, но так как я все-таки оказался на шоссе, ближе к ночи… Наверное, Академику просто не хотелось встречаться с тем, кто первым увидел его живую внучку неживой. На беду я оказался именно тем, кто первым увидел…