Страница:
Богдан поглядел на Козюлькина попристальней. «Надо же, – печально подумал минфа, – а перед Жанной этот человек прикинулся добрым, всепонимаюшим… Возможно, он изначально и был таким. Мог бы быть. Стать. Перемолов детские унижения и тяготы, сделался бы незлобивым и светлым… Если бы не сбила его с пути недобрая тайная книга, претендующая на то, что открывает людям глаза, разбивает ложные кумиры и возвещает запретную истину». Богдан подошел ближе и сел напротив несчастного. Баг, брезгливо оттопырив губу и озираясь, подчеркнуто скучал. Тальберг склонил голову набок и устроился на стуле поудобнее, явно ожидая продолжения.
– Видите ли, Архип Онуфриевич, – спокойно и задумчиво, словно на семинаре по танскому праву, ответил Богдан, – в том-то и штука. В отличие от вас я не считаю, что умный русский – уж такая редкость. И поэтому-то не мечтаю о привилегиях для своего народа… Однако я согласен, что проблема, которую вы обозначили, – не надуманная. Реальная она. Но ведь кланы – это древность. А привилегии – это еще большая древность. Обычное дело для завоевателей, еще почти с обезьяньих времен: как одно лохматое племя накостыляет другому, столь же лохматому, так и устанавливает мудрый и справедливый закон: вам по одному банану, нам по два. То есть вы хотите лечить болезненные остатки прошлого взращиванием еще более далекого и отвратительного прошлого. Идти назад. А надо идти вперед. Это значит, что клановым единствам должны прийти на смену объединения по духу, по убеждениям…
– Чушь! – брызнул слюной Козюлькин. – Ерунда! Либеральные бредни! Объединения по духу открыты, поэтому в них легко смогут проникнуть этнически чуждые элементы и скрытно разлагать их изнутри. И даже взять верх, давя на совесть представителей коренного народа тем, что, если с ними не соглашаются – это угнетение этнического меньшинства. Десятеро будут подчиняться одному только потому, что он инородец, а значит, нельзя его обидеть, нельзя перед ним провиниться… А клановые структуры закрыты для инородцев и потому неуязвимы, там плюют на чужаков, там никто не будет цацкаться с ними и как-то учитывать их интересы – поэтому клановые структуры всегда возьмут верх!
– Это лишь потому, что братья по духу слишком часто ведут себя не по-братски, – возразил Богдан. – Привычки нет. Клановые структуры существуют уж десятки тысяч лет, а братства по духу – всего лишь сотни… Но постепенно привычка появится, должна появиться. Зато, – голос его окреп, – я знаю твердо, что всякие правовые преимущества губительны прежде всего для их обладателей. Разлагают куда быстрее и надежнее, чем воображаемые внедренцы. Зачем стараться, зачем соревноваться, зачем трудиться, в конце концов, – если тебе по закону должны давать больше, чем другим? В истории такое уж столько раз бывало – когда угнетенные брали верх над угнетателями лишь потому, что и впрямь именно благодаря своему плачевному положению становились умнее, расторопнее, деловитее…
– Хитрее! – каркнул Козюлькин. – Подлее!
– Да, – спокойно согласился Богдан, – и подлее. Но в этом повинны не они, а те, кто узаконивал их низшее положение.
Козюлькина заколотило, будто в припадке:
– Я понял: ты хуже любого вайнаха или ютая! Они хоть защищают своих – ты же защищаешь чужих, а своих губишь! Гореть тебе в геенне! Гореть! Гореть!!
«Да, это больной человек, – подумал Богдан с жалостью. – Бредит… При чем тут красивые храбрые вайнахи или веселые умницы ютаи?»
– Для меня – все свои, – сказал он.
– Объясни это тем, для кого ты всегда останешься чужим, но кто будет тебя всю жизнь использовать, притворяясь, будто ты для него – свой! И хихикать у тебя за спиной: дурак! блаженный! наш инструмент! – Архатов-Козюлькин со свистом втянул воздух. – Инна! Если русские в состоянии уразуметь, что они великая нация, только после того, как им пиявку на мозги поставишь… да и то пиявку ту в Америке изобрели – то будь они прокляты!!! И ты будь проклят!!! Игорь! Иду к тебе!!
Побагровевший Козюлькин вдруг начал нырять головой вперед-назад и делать странные сосательные движения щеками; так порой люди, у которых пересохло во рту, собирают и спешно копят слюну, вытягивая ее чуть ли не из утробы…
Через мгновение оказалось, что именно этим Козюлькин и занимался.
В последний раз стремительно наклонившись вперед, он смачно плюнул в Богдана.
Зеленоватая, чуть мерцающая струя прыснула из собранных в трубочку потрескавшихся губ – и тягуче полилась, продавливая воздух, в сторону изумленно оторопевшего минфа.
Среагировать успел только Баг.
Меч белой молнией вылетел из-за его спины и принял жидкий шлепок на себя.
Слюна ядовито зашипела, растекаясь по клинку и капая на пол; благородная сталь помутнела и стала похожей на кусок сахара, брошенный в кипяток…
Судья Ди подскочил на полшага вверх, а потом с диким мявом, скрежетнув по полу когтями и безрассудно треснувшись всем телом о косяк, рванул вон из комнаты. Тальберг медленно встал, не сводя с происходящего округлившихся глаз. Половицы пола дымились, в них на глазах возникали неровные жуткие дыры, будто проедаемые концентрированной кислотой.
С Козюлькиным тоже творились странные вещи.
Спустя несколько мгновений после плевка – плевка воистину из самой глубины души – на стуле сидел лишь архипов халат, а веревка, накинутая на исстрадавшуюся от черных переживаний голову Прозреца, свободно обвисла, слегка раскачиваясь. Еще миг, другой – и халат опал, будто из него выпустили воздух.
От меча осталась лишь рукоять с торчащим огрызком клинка длиною в пару цуней. Огрызок еще чуть курился.
– Твой меч! – простонал бледный как смерть Богдан. – Он же фамильный, я помню! Ему шестьсот лет!
Он явно был в шоке.
– Хорош бы я был с мечом, но без тебя, – хрипло ответил Баг и уронил рукоятку на пол. Раздался глухой деревянный удар. – Надо же… – Он опасливо покосился на стул, застеленный халатом. – Весь на ненависть изошел…
Тальберг с некоторой осторожностью подошел к дырке в полу, заглянул в нее и покрутил пальцем у виска. Потом запрокинул голову и сделал добрый глоток из фляжки.
– Факн наци, – проскрежетал он, вытирая ладонью губы.
Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана
Княжий терем,
– Видите ли, Архип Онуфриевич, – спокойно и задумчиво, словно на семинаре по танскому праву, ответил Богдан, – в том-то и штука. В отличие от вас я не считаю, что умный русский – уж такая редкость. И поэтому-то не мечтаю о привилегиях для своего народа… Однако я согласен, что проблема, которую вы обозначили, – не надуманная. Реальная она. Но ведь кланы – это древность. А привилегии – это еще большая древность. Обычное дело для завоевателей, еще почти с обезьяньих времен: как одно лохматое племя накостыляет другому, столь же лохматому, так и устанавливает мудрый и справедливый закон: вам по одному банану, нам по два. То есть вы хотите лечить болезненные остатки прошлого взращиванием еще более далекого и отвратительного прошлого. Идти назад. А надо идти вперед. Это значит, что клановым единствам должны прийти на смену объединения по духу, по убеждениям…
– Чушь! – брызнул слюной Козюлькин. – Ерунда! Либеральные бредни! Объединения по духу открыты, поэтому в них легко смогут проникнуть этнически чуждые элементы и скрытно разлагать их изнутри. И даже взять верх, давя на совесть представителей коренного народа тем, что, если с ними не соглашаются – это угнетение этнического меньшинства. Десятеро будут подчиняться одному только потому, что он инородец, а значит, нельзя его обидеть, нельзя перед ним провиниться… А клановые структуры закрыты для инородцев и потому неуязвимы, там плюют на чужаков, там никто не будет цацкаться с ними и как-то учитывать их интересы – поэтому клановые структуры всегда возьмут верх!
– Это лишь потому, что братья по духу слишком часто ведут себя не по-братски, – возразил Богдан. – Привычки нет. Клановые структуры существуют уж десятки тысяч лет, а братства по духу – всего лишь сотни… Но постепенно привычка появится, должна появиться. Зато, – голос его окреп, – я знаю твердо, что всякие правовые преимущества губительны прежде всего для их обладателей. Разлагают куда быстрее и надежнее, чем воображаемые внедренцы. Зачем стараться, зачем соревноваться, зачем трудиться, в конце концов, – если тебе по закону должны давать больше, чем другим? В истории такое уж столько раз бывало – когда угнетенные брали верх над угнетателями лишь потому, что и впрямь именно благодаря своему плачевному положению становились умнее, расторопнее, деловитее…
– Хитрее! – каркнул Козюлькин. – Подлее!
– Да, – спокойно согласился Богдан, – и подлее. Но в этом повинны не они, а те, кто узаконивал их низшее положение.
Козюлькина заколотило, будто в припадке:
– Я понял: ты хуже любого вайнаха или ютая! Они хоть защищают своих – ты же защищаешь чужих, а своих губишь! Гореть тебе в геенне! Гореть! Гореть!!
«Да, это больной человек, – подумал Богдан с жалостью. – Бредит… При чем тут красивые храбрые вайнахи или веселые умницы ютаи?»
– Для меня – все свои, – сказал он.
– Объясни это тем, для кого ты всегда останешься чужим, но кто будет тебя всю жизнь использовать, притворяясь, будто ты для него – свой! И хихикать у тебя за спиной: дурак! блаженный! наш инструмент! – Архатов-Козюлькин со свистом втянул воздух. – Инна! Если русские в состоянии уразуметь, что они великая нация, только после того, как им пиявку на мозги поставишь… да и то пиявку ту в Америке изобрели – то будь они прокляты!!! И ты будь проклят!!! Игорь! Иду к тебе!!
Побагровевший Козюлькин вдруг начал нырять головой вперед-назад и делать странные сосательные движения щеками; так порой люди, у которых пересохло во рту, собирают и спешно копят слюну, вытягивая ее чуть ли не из утробы…
Через мгновение оказалось, что именно этим Козюлькин и занимался.
В последний раз стремительно наклонившись вперед, он смачно плюнул в Богдана.
Зеленоватая, чуть мерцающая струя прыснула из собранных в трубочку потрескавшихся губ – и тягуче полилась, продавливая воздух, в сторону изумленно оторопевшего минфа.
Среагировать успел только Баг.
Меч белой молнией вылетел из-за его спины и принял жидкий шлепок на себя.
Слюна ядовито зашипела, растекаясь по клинку и капая на пол; благородная сталь помутнела и стала похожей на кусок сахара, брошенный в кипяток…
Судья Ди подскочил на полшага вверх, а потом с диким мявом, скрежетнув по полу когтями и безрассудно треснувшись всем телом о косяк, рванул вон из комнаты. Тальберг медленно встал, не сводя с происходящего округлившихся глаз. Половицы пола дымились, в них на глазах возникали неровные жуткие дыры, будто проедаемые концентрированной кислотой.
С Козюлькиным тоже творились странные вещи.
Спустя несколько мгновений после плевка – плевка воистину из самой глубины души – на стуле сидел лишь архипов халат, а веревка, накинутая на исстрадавшуюся от черных переживаний голову Прозреца, свободно обвисла, слегка раскачиваясь. Еще миг, другой – и халат опал, будто из него выпустили воздух.
От меча осталась лишь рукоять с торчащим огрызком клинка длиною в пару цуней. Огрызок еще чуть курился.
– Твой меч! – простонал бледный как смерть Богдан. – Он же фамильный, я помню! Ему шестьсот лет!
Он явно был в шоке.
– Хорош бы я был с мечом, но без тебя, – хрипло ответил Баг и уронил рукоятку на пол. Раздался глухой деревянный удар. – Надо же… – Он опасливо покосился на стул, застеленный халатом. – Весь на ненависть изошел…
Тальберг с некоторой осторожностью подошел к дырке в полу, заглянул в нее и покрутил пальцем у виска. Потом запрокинул голову и сделал добрый глоток из фляжки.
– Факн наци, – проскрежетал он, вытирая ладонью губы.
Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана
Алимагомедова,
23-й день восьмого месяца, средница,
середина дня
– … Так нами было обнаружено скорпионье гнездо, – неторопливо покуривая «Чжунхуа», рассказывал Баг. Шилан Алимагомедов слушал внимательно; не перебил ни разу. Устроившийся в облюбованном еще ранее, в уголку стоящем кресле, Богдан устало улыбался. – Это, доложу тебе, Пересветыч, еще то местечко. Много времени, сил и денег вбухал в него Козюлькин. Отгрохал такой подвал, бесеняка, – закачаешься. В отдельной темной комнате у него там был устроен целый пиявочный питомник. Куча сосудов с розовыми пиявками, и отдельно – стеллаж с маленькими баночками с ручками. Это если кого-то в другом месте, так сказать, с выездом на дом опиявить потребуется. И вот до нашего прихода они почти все склянки умудрились перебить! А дальше в подвале у него было несколько отдельных комнат устроено – для обработки. Опиявливания, то есть. Вот оттуда-то, видать, Елюй нам и послал с котом гостинец… Представь: входим мы – а на кушетках лежат трое, пристегнуты ремнями, чтоб не рыпались. Но еще не под пиявками, видно, только готовили их. Оказалось, это иноземные подданные. Некто Эндрю Ланькоу, а с ним два выходца из Инчхонского уезда – Пак и Квак. Преждерожденный Ланькоу давно уж за океан, в Австралию, уехал: сначала просто работал там, он народознатец, тамошних коренных жителей изучал, что-то вроде «некоторых вопросов об изгибах больших и малых бумерангов у коренных жителей и переселенцев из Корё», так вроде… а потом женился, да и совсем остался жить. С Козюлькиным они тоже, оказывается, по великому училищу знакомцы – на разных отделениях учились, разумеется, но в одно время. Не так чтобы друзья, а именно что знакомцы, он уж и забыл про Козюлькина, Ланькоу-то. А недавно тот ему письмо вдруг шлет: мол, в Ордуси будет большая закрытая конференция по бумерангам, и я, зная ваш интерес к этому виду культурного оружия, спешу вас об этом известить, а также и пригласить. Редкая возможность, не упускайте. Ну Ланькоу и не упустил: взял с собой учеников наиближайших, Пака и Квака, и поехал. Козюлькин его встретил и – в подвал. Знать, планы у него были не ограничиваться Ордусью, но и за морями своих людей иметь…
– На самом деле все весьма запутанно получается и полной ясности до сих пор нет, – вступил Богдан. – Лужан Джимба, по всей видимости, обеспечивал денежную сторону предприятия. Хотя не исключены и иные источники, совсем преступные… Во всяком случае, доподлинно обо всем, что в Москитово делается, Джимба мог и не знать. Думаю, только сейчас подозревать начал, после происшествий с боярами, – вот и сидит, как секретарша мне сказала, в удручении. Борманджин Сусанин – он отвечал за научную сторону. Козюлькин, окаянный, вышел на Софти, и тот на задние лапки перед ним встал. Откуда наш Прозрец о преступном прошлом американца узнал – мы вряд ли когда-нибудь выясним, свидетелей не осталось.
– Но что характерно, – добавил Баг. – Сразу после девяносто первого, когда все честные сподвижники Крякутного душевными травмами маялись и зубы на полку клали, Козюлькин жил вполне состоятельно и даже Сусанина подкармливал. Это говорит о многом. Он уж задолго до того, верно, был крепко с мафией каким-то образом связан… Интерполовские наши коллеги полагают, что дела Козюлькин варил с кланом дона Пьюзо Корлеоне – семьей, как они это называют. Тот клан в Нью-Мексико весьма влиятелен. Не знаю, что Архип конкретно для них делал тут, скорей всего, ничего особенного – но вы представьте, какой семье-то этой перед другими семьями почет: у нас-де даже в Ордуси свой человек есть!
– Вот, скорей всего, от них, – продолжал Богдан, – про Софти Козюлькин и проведал. Через них же, по всем вероятиям, и связь осуществлялась между Софти и Козюлькиным после отъезда крякутновской делегации. Стало быть, у дона Пьюзо тут был свой интерес – и не исключено, что тоже пиявочный. Сусанин же, имея пред глазами образец, оказался настолько талантлив, что сумел поставить производство таких пиявок на поток. Он даже дальше пошел: усовершенствовал и разнообразил коды программных наговоров, в этих тварей закладываемых. А Козюлькин уж сам, при помощи тех же пиявок, принялся личную дружину создавать.
– Да, я с этими преждерожденными сталкивался пару раз, – кивнул Баг. – Настоящие роботы. То есть убить их можно, но дерутся до последней возможности. А в безнадежной ситуации просто кончают с собой. Бедняги… – Он сочувственно покрутил головой и погасил сигарету.
– Как я понимаю, Джимба поначалу всего лишь хотел иметь возможность лечить своих сотрудников, когда у них случались душевные кризисы или что-то в этом роде, – продолжал Богдан. – Именно поэтому он и «Тысячу лет здоровья» финансировал. Но Сусанина влекло к себе непознанное, и когда его якобы верный помощник Козюлькин предложил ему усовершенствовать пиявку, присланную, дескать, в подарок от заокеанских коллег из большого к талантам Сусанина уважения, – чтобы то ли во время ее укуса, то ли сразу после него можно было внушить человеку любую идею, любое желание, тот согласился, даже обрадовался: вот ведь как хорошо будет! И опасности вроде бы никакой – человек же сам просит его подлечить, манию снять, грусть-тоску неизбывную, утрату смысла жизни или там чего… Только одного Сусанин не учел: что такое мероприятие и без согласия человека может быть проделано. Или втайне от него. Пациент же не видит, что за тварей ему за уши сажают: розовых или обыкновенных лечебных. И вообще, – задумчиво добавил Богдан, – хорошим людям, даже когда они вроде бы думают, почему-то приходят в голову лишь хорошие мысли о хороших последствиях. Загадка это, ечи, загадка. Казалось бы, так просто. Но изобретателю нового лекарства никогда самому вовремя в голову не придет, что, ежели дать человеку две новых таблетки вместо одной запланированной, человек тот помрет… Ему кажется, что все будут знай себе человеколюбиво лечиться и друг дружку лечить.
– Мыслю, все он знал, твой Сусанин, – мрачно сказал Баг. – Или уж догадывался – всяко. Только думать не хотел о том. Прятал голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу. Ты же сам от него выяснил в повозке, когда мы из Москитово-то неслись: наговаривание относительно челобитной он и лично проводил дважды. По просьбе друга Джимбы. Хотя в основном доверял это другу Козюлькину. Козюлькин Сусанину и Джимбе еще в молодости «Слово»-то читал. Свихнуться они, правда, не свихнулись, но насчет русских преимуществ идея им к душе прилегла. Сусанину, наверное, по доброте его неумелой: услыхал краем уха, что кто-то притеснен – стало быть, надо вызволять. Хотя узнай он про дружины Прозрецовы своевременно – повздорили бы они с Козюлькой, это ты прав, это ручаюсь. Ну а Джимбе мысль о русском возрождении особенно уместной показалась – идеология-то рука об руку с экономикой пошла.
– Быть может, – мягко сказал Богдан. – Так или иначе, но Архатов… Козюлькин всем этим воспользовался. Он всю жизнь другими пользовался: Джимбой, Сусаниным…
– Бес-кровосос, – буркнул Баг. – Чтоб ему переродиться ленточным глистом в животе у коровы…
– Ты думаешь, он способен к перерождениям?
– Это карма, еч. Все способны. А бесы – в особенности.
Повисла пауза.
– По некоторым сохранившимся бумагам, – продолжил отчет Богдан, – можно судить, что в один прекрасный день Козюлькин возомнил себя не кем иным, как спасителем русского народа от бесславного угнетения, неким Великим Прозрецом, с которым беседует сам князь Игорь. И в этих беседах князь взывает к очищению русского духа от инородческих извращений, велит Прозрецу продолжить дело свое, для чего и дана была Козюлькину, опять же свыше, книга – «Слово о полку Игореве».
– Немыслимо… – удивленно вздохнул Редедя Пересветович. – Действительно, бред какой-то.
– Да. По Козюлькину, было так: в глубокой древности самыми культурными были проторусские. Прочие племена пребывали в еще не оформленном состоянии. Проторусские в милости своей были так гуманны, что человеколюбиво даровали малоосмысленным собратьям сокровища своих знаний, благодаря чему и прочие народы сумели достичь их духовного и производственного уровня, а затем, забыв про исторические заслуги проторусских, их даже поработить… Князь Игорь, по Козюлькину, – первый борец за попранные русские права. – Богдан все больше хмурился. – И время от времени его дух снисходит на кого-то, дарит ему это знание, а также и книгу – то самое «Слово», дабы он стал Великим Прозрецом и продолжил дело…
– Точно! – Баг выхватил из пачки новую сигарету. Алимагомедов покосился на него было, а потом махнул рукой: да кури! – Они и друг друга иначе как «Игоревичи» да «игоревны» не называют! То есть каждый, кого Прозрец Козюлькин с помощью пиявок в свою веру обратил, тоже вроде духовного чада князя Игоря становится, а уж волю Прозреца выполняет беспрекословно! Точно!
– Мне одно неясно… – Богдан поправил очки. – Что значат эти цифры на полях «Слова», почему их именно шесть, а еще иногда семерка встречается…
– А может быть, – лицо Бага осветилось догадкой, – может быть, если прочитать текст «Слова» в какой-то последовательности, абзацы там в каком-то порядке переставить, то и новый смысл откроется? А семерка… Вот помнишь, еч, мне сюцай про какой-то магический куб упомянул? У куба, между прочим, шесть граней… А, скажем, где выпадет семь – там уж полный астрал. Запредельная и непререкаемая мудрость Игорева. Как палкой по башке.
– Так, – прервал шилан. – Вы мне скажите лучше, что с иноземцами вашими делать будем?
Ечи переглянулись.
– А что с ними делать? – пожал плечами Баг. – Ничего. Потребными им сведениями – поделимся, да и помашем ручкой. У них цель в Ордуси совершенно конкретная и вполне достойная уважения, равно как и содействия: клан дона Пьюзо ущучить. Нам от этого одна только приятность, пусть ущучат. У нас тут руки коротки – а, между прочим, пиявка-то и к дону к этому попасть могла.
– Не слишком ли скандальную информацию они вывезут? – покрутил носом Алимагомедов.
– Не станут они там лишнего болтать, по-моему… Мы же им помогли – какого тогда рожна им нас в лужу сажать?
– Ойли?
– Я за них ручаюсь, – подал голос Богдан.
Редедя Пересветович внимательно глянул на минфа.
– Ваше слово дорогого стоит, Богдан Рухович… и все же я хотел бы уточнить – какие у вас основания для ручательства?
– Они хорошие люди, – ответил Богдан.
Грозный шилан долго молчал. Наконец сказал устало:
– Быть по сему.
Богдан облегченно вздохнул.
– Теперь главное.
– Еще главнее? – в отчаянии всплеснул руками шилан.
– Да, еще главнее, – подтвердил Баг.
– В результате мероприятия мы обнаружили два перечня и сами составили третий, – сказал Богдан. – В регистратуре лечебницы – список всех, кто находился на излечении в пиявочном отделении или кого пользовали пиявками на дому. В ноутбуке Козюлькина мы обнаружили шифрованный список обработанных розовыми пиявками… Наконец, по материалам средств всенародного оповещения и по результатам негласных опросов – список высокопоставленных ордусян, побывавших за этот год в стенах «Тысячи лет здоровья». При сопоставлении всех трех перечней выявилась чудовищная и зловещая картина.
– Ну что еще такое? – страдальчески произнес шилан. Перевел дух, сказал спокойнее: – Когда же вы, ечи, иссякнете с вашими ужасами…
– Четверть состава Гласного Собора потенциально – инструменты Прозреца, – бесстрастно сказал Богдан. – Надо что-то делать. Прямо от вас, Редедя Пересветович, мы намерены направиться в терем великого князя и испросить немедленного приема. Завтрашнее голосование по челобитной надобно отменить.
– На самом деле все весьма запутанно получается и полной ясности до сих пор нет, – вступил Богдан. – Лужан Джимба, по всей видимости, обеспечивал денежную сторону предприятия. Хотя не исключены и иные источники, совсем преступные… Во всяком случае, доподлинно обо всем, что в Москитово делается, Джимба мог и не знать. Думаю, только сейчас подозревать начал, после происшествий с боярами, – вот и сидит, как секретарша мне сказала, в удручении. Борманджин Сусанин – он отвечал за научную сторону. Козюлькин, окаянный, вышел на Софти, и тот на задние лапки перед ним встал. Откуда наш Прозрец о преступном прошлом американца узнал – мы вряд ли когда-нибудь выясним, свидетелей не осталось.
– Но что характерно, – добавил Баг. – Сразу после девяносто первого, когда все честные сподвижники Крякутного душевными травмами маялись и зубы на полку клали, Козюлькин жил вполне состоятельно и даже Сусанина подкармливал. Это говорит о многом. Он уж задолго до того, верно, был крепко с мафией каким-то образом связан… Интерполовские наши коллеги полагают, что дела Козюлькин варил с кланом дона Пьюзо Корлеоне – семьей, как они это называют. Тот клан в Нью-Мексико весьма влиятелен. Не знаю, что Архип конкретно для них делал тут, скорей всего, ничего особенного – но вы представьте, какой семье-то этой перед другими семьями почет: у нас-де даже в Ордуси свой человек есть!
– Вот, скорей всего, от них, – продолжал Богдан, – про Софти Козюлькин и проведал. Через них же, по всем вероятиям, и связь осуществлялась между Софти и Козюлькиным после отъезда крякутновской делегации. Стало быть, у дона Пьюзо тут был свой интерес – и не исключено, что тоже пиявочный. Сусанин же, имея пред глазами образец, оказался настолько талантлив, что сумел поставить производство таких пиявок на поток. Он даже дальше пошел: усовершенствовал и разнообразил коды программных наговоров, в этих тварей закладываемых. А Козюлькин уж сам, при помощи тех же пиявок, принялся личную дружину создавать.
– Да, я с этими преждерожденными сталкивался пару раз, – кивнул Баг. – Настоящие роботы. То есть убить их можно, но дерутся до последней возможности. А в безнадежной ситуации просто кончают с собой. Бедняги… – Он сочувственно покрутил головой и погасил сигарету.
– Как я понимаю, Джимба поначалу всего лишь хотел иметь возможность лечить своих сотрудников, когда у них случались душевные кризисы или что-то в этом роде, – продолжал Богдан. – Именно поэтому он и «Тысячу лет здоровья» финансировал. Но Сусанина влекло к себе непознанное, и когда его якобы верный помощник Козюлькин предложил ему усовершенствовать пиявку, присланную, дескать, в подарок от заокеанских коллег из большого к талантам Сусанина уважения, – чтобы то ли во время ее укуса, то ли сразу после него можно было внушить человеку любую идею, любое желание, тот согласился, даже обрадовался: вот ведь как хорошо будет! И опасности вроде бы никакой – человек же сам просит его подлечить, манию снять, грусть-тоску неизбывную, утрату смысла жизни или там чего… Только одного Сусанин не учел: что такое мероприятие и без согласия человека может быть проделано. Или втайне от него. Пациент же не видит, что за тварей ему за уши сажают: розовых или обыкновенных лечебных. И вообще, – задумчиво добавил Богдан, – хорошим людям, даже когда они вроде бы думают, почему-то приходят в голову лишь хорошие мысли о хороших последствиях. Загадка это, ечи, загадка. Казалось бы, так просто. Но изобретателю нового лекарства никогда самому вовремя в голову не придет, что, ежели дать человеку две новых таблетки вместо одной запланированной, человек тот помрет… Ему кажется, что все будут знай себе человеколюбиво лечиться и друг дружку лечить.
– Мыслю, все он знал, твой Сусанин, – мрачно сказал Баг. – Или уж догадывался – всяко. Только думать не хотел о том. Прятал голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу. Ты же сам от него выяснил в повозке, когда мы из Москитово-то неслись: наговаривание относительно челобитной он и лично проводил дважды. По просьбе друга Джимбы. Хотя в основном доверял это другу Козюлькину. Козюлькин Сусанину и Джимбе еще в молодости «Слово»-то читал. Свихнуться они, правда, не свихнулись, но насчет русских преимуществ идея им к душе прилегла. Сусанину, наверное, по доброте его неумелой: услыхал краем уха, что кто-то притеснен – стало быть, надо вызволять. Хотя узнай он про дружины Прозрецовы своевременно – повздорили бы они с Козюлькой, это ты прав, это ручаюсь. Ну а Джимбе мысль о русском возрождении особенно уместной показалась – идеология-то рука об руку с экономикой пошла.
– Быть может, – мягко сказал Богдан. – Так или иначе, но Архатов… Козюлькин всем этим воспользовался. Он всю жизнь другими пользовался: Джимбой, Сусаниным…
– Бес-кровосос, – буркнул Баг. – Чтоб ему переродиться ленточным глистом в животе у коровы…
– Ты думаешь, он способен к перерождениям?
– Это карма, еч. Все способны. А бесы – в особенности.
Повисла пауза.
– По некоторым сохранившимся бумагам, – продолжил отчет Богдан, – можно судить, что в один прекрасный день Козюлькин возомнил себя не кем иным, как спасителем русского народа от бесславного угнетения, неким Великим Прозрецом, с которым беседует сам князь Игорь. И в этих беседах князь взывает к очищению русского духа от инородческих извращений, велит Прозрецу продолжить дело свое, для чего и дана была Козюлькину, опять же свыше, книга – «Слово о полку Игореве».
– Немыслимо… – удивленно вздохнул Редедя Пересветович. – Действительно, бред какой-то.
– Да. По Козюлькину, было так: в глубокой древности самыми культурными были проторусские. Прочие племена пребывали в еще не оформленном состоянии. Проторусские в милости своей были так гуманны, что человеколюбиво даровали малоосмысленным собратьям сокровища своих знаний, благодаря чему и прочие народы сумели достичь их духовного и производственного уровня, а затем, забыв про исторические заслуги проторусских, их даже поработить… Князь Игорь, по Козюлькину, – первый борец за попранные русские права. – Богдан все больше хмурился. – И время от времени его дух снисходит на кого-то, дарит ему это знание, а также и книгу – то самое «Слово», дабы он стал Великим Прозрецом и продолжил дело…
– Точно! – Баг выхватил из пачки новую сигарету. Алимагомедов покосился на него было, а потом махнул рукой: да кури! – Они и друг друга иначе как «Игоревичи» да «игоревны» не называют! То есть каждый, кого Прозрец Козюлькин с помощью пиявок в свою веру обратил, тоже вроде духовного чада князя Игоря становится, а уж волю Прозреца выполняет беспрекословно! Точно!
– Мне одно неясно… – Богдан поправил очки. – Что значат эти цифры на полях «Слова», почему их именно шесть, а еще иногда семерка встречается…
– А может быть, – лицо Бага осветилось догадкой, – может быть, если прочитать текст «Слова» в какой-то последовательности, абзацы там в каком-то порядке переставить, то и новый смысл откроется? А семерка… Вот помнишь, еч, мне сюцай про какой-то магический куб упомянул? У куба, между прочим, шесть граней… А, скажем, где выпадет семь – там уж полный астрал. Запредельная и непререкаемая мудрость Игорева. Как палкой по башке.
– Так, – прервал шилан. – Вы мне скажите лучше, что с иноземцами вашими делать будем?
Ечи переглянулись.
– А что с ними делать? – пожал плечами Баг. – Ничего. Потребными им сведениями – поделимся, да и помашем ручкой. У них цель в Ордуси совершенно конкретная и вполне достойная уважения, равно как и содействия: клан дона Пьюзо ущучить. Нам от этого одна только приятность, пусть ущучат. У нас тут руки коротки – а, между прочим, пиявка-то и к дону к этому попасть могла.
– Не слишком ли скандальную информацию они вывезут? – покрутил носом Алимагомедов.
– Не станут они там лишнего болтать, по-моему… Мы же им помогли – какого тогда рожна им нас в лужу сажать?
– Ойли?
– Я за них ручаюсь, – подал голос Богдан.
Редедя Пересветович внимательно глянул на минфа.
– Ваше слово дорогого стоит, Богдан Рухович… и все же я хотел бы уточнить – какие у вас основания для ручательства?
– Они хорошие люди, – ответил Богдан.
Грозный шилан долго молчал. Наконец сказал устало:
– Быть по сему.
Богдан облегченно вздохнул.
– Теперь главное.
– Еще главнее? – в отчаянии всплеснул руками шилан.
– Да, еще главнее, – подтвердил Баг.
– В результате мероприятия мы обнаружили два перечня и сами составили третий, – сказал Богдан. – В регистратуре лечебницы – список всех, кто находился на излечении в пиявочном отделении или кого пользовали пиявками на дому. В ноутбуке Козюлькина мы обнаружили шифрованный список обработанных розовыми пиявками… Наконец, по материалам средств всенародного оповещения и по результатам негласных опросов – список высокопоставленных ордусян, побывавших за этот год в стенах «Тысячи лет здоровья». При сопоставлении всех трех перечней выявилась чудовищная и зловещая картина.
– Ну что еще такое? – страдальчески произнес шилан. Перевел дух, сказал спокойнее: – Когда же вы, ечи, иссякнете с вашими ужасами…
– Четверть состава Гласного Собора потенциально – инструменты Прозреца, – бесстрастно сказал Богдан. – Надо что-то делать. Прямо от вас, Редедя Пересветович, мы намерены направиться в терем великого князя и испросить немедленного приема. Завтрашнее голосование по челобитной надобно отменить.
Княжий терем,
23-й день месяца, средница,
вторая половина дня
Князь Фотий принял их на удивление быстро и в обстановке на редкость неофициальной. Видимо, история с загадочным самоубийством видного боярина Гласного Собора и не менее загадочным умопомрачением другого, столь же видного, беспокоила владыку улуса не на шутку. Узнав, что срочного приема алчут следователи, ведущие это дело, да вдобавок после настоятельного звонка шилана Алимагомедова главному постельничему, князь счел своим долгом удовлетворить прошение без проволочек. Правда, через постельничего же он уведомил просителей, что может уделить им лишь двадцать минут.
Широкие окна малой приемной выходили на залив; погода портилась, и с юго-запада быстро наплывали темные, напоенные влагой облака. Вдали просматривались, чуть расплываясь в дымке, плоские острова, вдавленные в сизый и рябой от ветра водный разлет. Князь вышел к ечам, одетый по-домашнему: желто-белый – цвета власти и бескорыстия – кафтан и заправленные в мягкие сафьяновые сапоги широченные порты красного шелка. «Вот ведь алые паруса какие», – уважительно подумал Баг, одновременно с Богданом склоняясь в низком, сообразном поклоне.
– Ну, ечи, что за спешка? – прогудел князь, присаживаясь на мягкую кушетку у окна и жестом указывая следователям на кресла напротив, подле низкого столика, инкрустированного слоновьей костью. На столике уже ждал горячий чайник, стояли чашки и блюда с печеньем и тульскими пряниками – князь, похоже, и впрямь любил простую еду.
– Спешка вызвана тем, – спокойно ответил Богдан, аккуратно присаживаясь, – что драгоценному преждерожденному князю было бы сообразно отменить завтрашнее голосование по челобитной.
Мгновение Фотий молчал, будто остолбенев. Потом крякнул.
– Лихо начинаете, еч, – сказал он. – Лихо. Ровно на театре. Теперь объясняйте толком.
Богдан принялся объяснять толком.
Он уложился в пять минут. Самое главное. Самое главное всегда можно рассказать в пять минут – вопрос, верят тебе или нет. Слушают – или делают вид. Коли не верят, коли речи мимо ушей летят – так хоть до петухов соловьем разливайся…
Когда Богдан закончил, Фотий долго молчал, угрюмо глядя в пол. Лицо его мало-помалу наливалось мрачной тяжестью.
Потом он протянул руку к стоявшему возле кушетки переговорнику, выполненному в виде трубящего слона, тронул кнопку на кончике слоновьего хобота и сказал:
– Встречу с каллиграфами отложить на полчаса.
Только теперь князь поднял глаза на Богдана и Бага. Грузно, с некоторой натугой поднялся и неторопливо пересел поближе к следователям, в третье стоящее у столика кресло. Те поняли, что служители, готовившие встречу, подобное перемещение считали вполне вероятным: на столе было три чашки.
– Экие дела у нас творятся, – тихо, совсем уж не по-княжески, сказал Фотий. – А, ечи?
– Результаты голосования все равно не могут иметь законной силы, – сказал Богдан. Голос его был очень ровен, только напряжен не в меру. – Однако же и правду сказать вслух нельзя. Если всплывет, что чуть не четверть Собора – куклы на ниточках в руках… да хоть в чьих – своего великого промышленника или преступников иноземных… народоправству в Ордуси будет нанесен такой удар, что последствий сейчас просто не просчитать.
– И как же это я отменю законную, давно ожидаемую процедуру? – спросил князь. – Вы, еч Богдан, отдаете себе отчет?
– Если бы не отдавал, драгоценный преждерожденный князь, – эрготоу бы сейчас с другом пил на радостях, что за три дня мы этакое дело раскрутили, – ответил Богдан.
Князь шумно выдохнул воздух пористым носом, но дерзость мимо ушей пропустил. «Похоже, он и сам бы сейчас не прочь от таких новостей… эрготоу-то», – подумал Баг.
Тяжелое лицо князя отражало напряженную работу мысли. Он справился с первым потрясением и, надо отдать ему должное, не спросил ни разу чего-нибудь бессмысленного, вроде: «А вы уверены?» К нему пришли люди, сделавшие свое дело и отвечавшие за свои слова. Теперь был его черед делать дело.
И отвечать.
Минуты через три он сказал:
– Ладно. Извернусь как-нибудь, не впервой… Вы лучше вот что мне поведайте, ечи мои драгоценные. Ну, отменю я завтра голосование. Через седмицу его снова назначат. Челобитная-то никуда не денется. И те, кого запрограммировали, никуда не денутся. Четверть народных избранников! Не в острог же их сажать, бедолаг… и не в больницу психоисправительную упекать безо всякой надежды на выздоровление. Они же, как я понял, вне вопроса о челобитной – нормальные люди.
И Баг, и Богдан ломали себе голову над этой проблемой уже не один час.
А боярин ад-Дин, так и лежащий умопомраченным?
А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно – буквально на бегу позвонить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умолять ее по возможности оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался…
А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?
– Судя по всему, вполне нормальные, – ответил Баг. – За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придется особо.
Князь чуть качнул массивной головой.
– Ишь… – пытливо посмотрел на Бага, потом на Богдана. – И как же именно, позвольте осведомиться?
– Пока не знаем, – честно сказал Богдан.
– Драгоценный преждерожденный князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы постараемся свести к самой малости, – честно сказал Баг. И, чуть подумав, добавил: – Необходимой малости.
Князь опять задумался.
– Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? – с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.
Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощутил себя не владыкою могучим, а просто перстью земной. Плюновением Божиим.
Баг не сдержался – хекнул от души, вспомнив, как тот же самый вопрос он задавал в Храме Света Будды. Но ничего не сказал.
Богдан отрицательно покачал головой.
– То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, – жестко ответил он. – Мы не паразиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку – склей, или новую купи, или хоть из чурбачка выточи батьке на радость… Сам. Так и тут.
Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.
– Так это что ж? – грозно прогудел он. – Просто-напросто новое оружие? И у нас такого нету?
Широкие окна малой приемной выходили на залив; погода портилась, и с юго-запада быстро наплывали темные, напоенные влагой облака. Вдали просматривались, чуть расплываясь в дымке, плоские острова, вдавленные в сизый и рябой от ветра водный разлет. Князь вышел к ечам, одетый по-домашнему: желто-белый – цвета власти и бескорыстия – кафтан и заправленные в мягкие сафьяновые сапоги широченные порты красного шелка. «Вот ведь алые паруса какие», – уважительно подумал Баг, одновременно с Богданом склоняясь в низком, сообразном поклоне.
– Ну, ечи, что за спешка? – прогудел князь, присаживаясь на мягкую кушетку у окна и жестом указывая следователям на кресла напротив, подле низкого столика, инкрустированного слоновьей костью. На столике уже ждал горячий чайник, стояли чашки и блюда с печеньем и тульскими пряниками – князь, похоже, и впрямь любил простую еду.
– Спешка вызвана тем, – спокойно ответил Богдан, аккуратно присаживаясь, – что драгоценному преждерожденному князю было бы сообразно отменить завтрашнее голосование по челобитной.
Мгновение Фотий молчал, будто остолбенев. Потом крякнул.
– Лихо начинаете, еч, – сказал он. – Лихо. Ровно на театре. Теперь объясняйте толком.
Богдан принялся объяснять толком.
Он уложился в пять минут. Самое главное. Самое главное всегда можно рассказать в пять минут – вопрос, верят тебе или нет. Слушают – или делают вид. Коли не верят, коли речи мимо ушей летят – так хоть до петухов соловьем разливайся…
Когда Богдан закончил, Фотий долго молчал, угрюмо глядя в пол. Лицо его мало-помалу наливалось мрачной тяжестью.
Потом он протянул руку к стоявшему возле кушетки переговорнику, выполненному в виде трубящего слона, тронул кнопку на кончике слоновьего хобота и сказал:
– Встречу с каллиграфами отложить на полчаса.
Только теперь князь поднял глаза на Богдана и Бага. Грузно, с некоторой натугой поднялся и неторопливо пересел поближе к следователям, в третье стоящее у столика кресло. Те поняли, что служители, готовившие встречу, подобное перемещение считали вполне вероятным: на столе было три чашки.
– Экие дела у нас творятся, – тихо, совсем уж не по-княжески, сказал Фотий. – А, ечи?
– Результаты голосования все равно не могут иметь законной силы, – сказал Богдан. Голос его был очень ровен, только напряжен не в меру. – Однако же и правду сказать вслух нельзя. Если всплывет, что чуть не четверть Собора – куклы на ниточках в руках… да хоть в чьих – своего великого промышленника или преступников иноземных… народоправству в Ордуси будет нанесен такой удар, что последствий сейчас просто не просчитать.
– И как же это я отменю законную, давно ожидаемую процедуру? – спросил князь. – Вы, еч Богдан, отдаете себе отчет?
– Если бы не отдавал, драгоценный преждерожденный князь, – эрготоу бы сейчас с другом пил на радостях, что за три дня мы этакое дело раскрутили, – ответил Богдан.
Князь шумно выдохнул воздух пористым носом, но дерзость мимо ушей пропустил. «Похоже, он и сам бы сейчас не прочь от таких новостей… эрготоу-то», – подумал Баг.
Тяжелое лицо князя отражало напряженную работу мысли. Он справился с первым потрясением и, надо отдать ему должное, не спросил ни разу чего-нибудь бессмысленного, вроде: «А вы уверены?» К нему пришли люди, сделавшие свое дело и отвечавшие за свои слова. Теперь был его черед делать дело.
И отвечать.
Минуты через три он сказал:
– Ладно. Извернусь как-нибудь, не впервой… Вы лучше вот что мне поведайте, ечи мои драгоценные. Ну, отменю я завтра голосование. Через седмицу его снова назначат. Челобитная-то никуда не денется. И те, кого запрограммировали, никуда не денутся. Четверть народных избранников! Не в острог же их сажать, бедолаг… и не в больницу психоисправительную упекать безо всякой надежды на выздоровление. Они же, как я понял, вне вопроса о челобитной – нормальные люди.
И Баг, и Богдан ломали себе голову над этой проблемой уже не один час.
А боярин ад-Дин, так и лежащий умопомраченным?
А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно – буквально на бегу позвонить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умолять ее по возможности оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался…
А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?
– Судя по всему, вполне нормальные, – ответил Баг. – За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придется особо.
Князь чуть качнул массивной головой.
– Ишь… – пытливо посмотрел на Бага, потом на Богдана. – И как же именно, позвольте осведомиться?
– Пока не знаем, – честно сказал Богдан.
– Драгоценный преждерожденный князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы постараемся свести к самой малости, – честно сказал Баг. И, чуть подумав, добавил: – Необходимой малости.
Князь опять задумался.
– Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? – с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.
Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощутил себя не владыкою могучим, а просто перстью земной. Плюновением Божиим.
Баг не сдержался – хекнул от души, вспомнив, как тот же самый вопрос он задавал в Храме Света Будды. Но ничего не сказал.
Богдан отрицательно покачал головой.
– То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, – жестко ответил он. – Мы не паразиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку – склей, или новую купи, или хоть из чурбачка выточи батьке на радость… Сам. Так и тут.
Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.
– Так это что ж? – грозно прогудел он. – Просто-напросто новое оружие? И у нас такого нету?