– Значит, – подытожил Богдан, – видимость такая: этот человек совершенно открыто прилетел в Ордусь, оставил доказательства того, что он прибыл, заселился – и затем пропал. Если бы не ваша расторопность и его стали бы искать лишь несколько дней спустя, было бы полное впечатление, что он пропал в Ордуси.
– Вроде того.
– У меня тоже ценная информация для вас, господин Дэдлиб.
– Даже так?
– В коллекции графов де Континьяк действительно могла быть чрезвычайно ценная вещь. Вполне могла быть. Не по денежной стоимости, но по значению, в том числе – по значению для современной мировой политики. Долго объяснять сейчас, но – это ценнейшая мусульманская реликвия, способная, при умелом применении, нарушить великое постоянство... у вас его называют балансом сил.
– Факин' грэйт, – произнес Дэдлиб после короткой паузы. – И зарезанный агент СРУ!
– Именно, – подтвердил Богдан.
– Все равно пока ничего не понимаю, – произнес честный гокэ после паузы подлиннее.
– Я тоже. Благодарю вас, завтра мы обязательно созвонимся... ох, во второй половине дня завтра дворцовый пир... в крайнем случае послезавтра... Вы ни в чем не испытываете нужды в нашей стране? – спохватился Богдан: все же он был здесь хозяином, а первый долг хозяина – позаботиться об удобствах гостя.
– Только в информации, но это у меня постоянно, какую страну ни возьми. Все приходится находить самому.
– О, в этом мы с вами схожи...
Когда Богдан спрятал трубку и поглядел на терпеливо стоявших рядом единочаятелей, взгляды их были не слишком дружелюбными. Бек молча хмурился, машинально теребя бороду, а Кай не выдержал:
– Осмелюсь спросить драгоценного преждерожденного, с кем он сейчас беседовал и о чем?
– Долго объяснять, – виновато развел руками Богдан. – Один заморский гокэ, старый знакомый и отчасти коллега. Похоже, мы с ним опять занимаемся одним и тем же делом, только с разных концов.
– Не о хирке ли ты толковал ему, сынок? – тихо спросил бек.
– Да вот похоже, что о хирке, ата, – ответил Богдан.
– Это связано с тем, что произошло с Багом? – озабоченно спросил Кай.
– Хотел бы я знать... – пробормотал Богдан. – Я иду вот и думаю, иду и думаю... Вот сейчас я получил очень ценные сведения. Их тоже надо обдумать... Не обижайтесь, я ничего не скрываю. Я просто думаю.
– Неплохо было бы, если бы ваши раздумья, драг прер, обрели какую-то законченную форму к тому моменту, когда мы ударим в барабан...
«Какой будет шум и срам, какой скандал публичный, когда посреди праздничной толпы мы ударим в Жалобный барабан!» – не сговариваясь, подумали все трое.
С незапамятных времен – века три, а может, и все четыре – стоял на круглом каменном возвышении (по старинке его порой называли лобным местом, или, по-ханьски, тай [ 56]) посреди Площади Небесного Спокойствия громадный, в два человеческих роста, барабан, а подле него – каменная же подставка с глубоко врезанной в ней надписью «Дун и» – «Продвигать справедливость» – с лежащей поверх тяжкой колотушкой. Это был такой же памятник седой героической старины, как Храм Неба или Грузовозная Река Юньхэ, которую на европейский манер иногда зовут Великим каналом – так вроде бы красивее, но сразу непонятно становится, какова ее государственная работа. Но если в Храме Неба по сию пору происходят молебствия, а по Грузовозной Реке плывут и плывут прогулочные и грузовые сампаны (столько судов и не снилось тем, кто во времена предшествовавших династий начинал строить это рукотворное чудо), то почему, коль возникла крайняя нужда, не прибегнуть еще к одному древнему обычаю, которым никто уж Бог весть сколько времени не пользовался, но который никем не был отменен? Обычаями сильна Поднебесная...
Конечно, можно было бы воспользоваться куда более тихим и куда менее вызывающим правом беспрепонного обращения к императору по личным вопросам, каковое было Богдану даровано после асланiвского дела. Если бы не праздник, минфа так бы и поступил. Но беспокоить императора в такую ночь... да еще со столь неоформленными, малодоказательными соображениями... Нет, несообразно. А ждать нельзя. Лучше уж срам.
На площади перед вратами Запретного города толпа была еще гуще – если это только можно себе представить. Торопливой троице ечей приходилось буквально протискиваться. А кругом было так радостно, так вольготно и бесхлопотно... Почти никто не обратил на них внимания, когда, чуть запыхавшись, они остановились возле пятиступенной каменной лестницы, ведшей на лобное место. Не хватало духу лезть вверх. Несколько раз все трое переглянулись.
– Вы что-нибудь придумали, драг прер Богдан? – осведомился Кай.
– Кое-что, – смущенно ответил Богдан.
– Мне кажется, вы могли бы рассказать мне хотя бы то же, что знает этот ваш гокэ. Может, и я, в свою очередь, мог бы дать вам те или иные сведения, коими я обладаю по долгу службы, но каковые не считаю существенными, не зная, что именно является существенным в данном случае для вас.
– Речь идет о... – усовестившись, начал было Богдан, но бек сурово прервал его:
– Сказано в суре «Иосиф», аяте тридцать шестом: «Вместе с ним два молодых человека были заключены в темницу, и один из них сказал ему: дай нам истолкование, ибо мы видим по всему, что ты человек добродетельный». Думаю, Баг, в добродетелях которого никто из нас не сомневается, когда мы снова будем вместе, тоже сможет многое рассказать. Время идет. А еще сказано в суре «Пчелы», аяте шестьдесят третьем: «Если бы Аллах захотел наказать людей за их нечестие, то на земле не осталось бы ни единого живого существа». Поэтому не станем держать обид на друзей, когда нам кажется, что они поступают неправильно, ибо и мы сами, когда будем поступать так, как считаем нужным, совсем не обязательно встретим полное понимание у друзей.
И он, негромко, но веско звеня кольчугой из боевых наград, с юношеской легкостью взбежал к барабану и взялся за колотушку. Потянул рукоять одной рукой, потом двумя. Отпустил. Распрямился с тяжелым и несколько удивленным выдохом.
– Никак примерзла...
Тут уж и Богдан с Каем последовали за ним.
Люди, окружавшие лобное место, смотрели на них со все возрастающим изумлением – вначале веселым (во, мол, дают!), потом встревоженным. Кто-то даже крикнул:
– Эй, драгоценные преждерожденные! Трогать исторические памятники руками несообразно! Знайте меру веселью!
– Знаем, знаем... – пробормотал Богдан, примериваясь к колотушке.
Краем глаза он уже заметил, что к ним, протискиваясь сквозь толпу, с разных сторон направляются несколько вэйбинов, из тех, что несли на всякий случай дежурство на праздничных улицах столицы.
– Взялись, – сказал бек. Они схватили рукоять в шесть рук и изо всех сил, ровно древнерусские бурлаки, рванули ее кверху. Раз, другой...
Захрустели спины. Вотще.
– Она тут для красоты лежит, что ли? Из цельного камня с подставкой вместе вытесана? – задыхаясь от натуги, сипло пробормотал Кай. Он мгновенно вспотел. Рукавом вытер пот со лба. – Или как? Никогда бы не подумал...
Время неудержимо ускользало.
Вэйбины близились.
«Хорошо, что Фира не увидит, – подумал Богдан, срывая шапку-гуань с головы и швыряя ее оземь. Левой рукой стащил очки и зажал их в кулаке, правой размашисто перекрестился. – Эх, не додумал я маленько! А Баг... Эх, Баг! Ну, не поминайте лихом...»
И он, что было мочи, с размаху ударил в барабан головой.
Все поплыло у него перед глазами, ноги подкосились, и он упал на колени. Ошеломленные ечи едва успели подхватить его под руки и не дали повалиться навзничь.
Гул – низкий и плотный, как земля, бескрайний и всенакрывающий, как Небо, – потек над площадью. Все, казалось, замерло. Гул ширился и нарастал, и поверить невозможно было, что вызвал его один лишь удар, – ровно прорвало некую преграду, подобную дамбе, и поток хлынул, усиливаясь уже своей волей, безо всяких сторонних усилий; казалось, теперь барабану уж не требуется чужого прикосновения – он сам поет, гневно и требовательно повышая голос так, чтобы его услышала вся Поднебесная: несправедливость, ечи! в государстве случилась несправедливость!
Если и впрямь сохранился древний обычай, окончательно сформировавшийся более двух веков назад, когда была опубликована потрясшая всю империю своей искренностью и полезностью для страны книга великого александрийского человеколюбца Радищева «Цун дянь дао тай люйсин лунь» – «Рассуждение о путешествии из чертога на лобное место», то...
То, заслышав эти звуки, цзайсян (либо же, коль главы исполнительной власти нет в столице, тот, кто оставлен его замещать) бросает все дела, торопливо надевает официальное платье и пешком, не пользуясь паланкином в знак того, что виноват, ибо проглядел какой-то случившийся в стране непорядок (иначе зачем бы бить в барабан?), спешит из своего дворца сюда, к тому, кто его позвал.
Ой ли...
Оставалось ждать.
– Как ты, сынок? – тихо спросил Богдана бек. Кай лишь взирал на минфа с изумленным уважением.
– Голова кружится... – тихо признался Богдан. – И подташнивает немножко... Ничего, ата, ничего...
– Шапку надень, воспаление мозгов подцепишь... – заботливо проговорил бек. – Как его... менингит.
Кай нагнулся и поднял с заиндевелого камня шапку Богдана. Подал ему.
– Благодарю вас, драг прер... – бледно улыбнулся Богдан, нахлобучивая шапку на голову. «Ох, и шишка будет... – подумал он мельком. – Просто-таки рог... А завтра на пир... Ох, да какой тут пир! Если мои предположения хоть вполовину верны...»
Они высились плечом к плечу у наконец-то начавшего медленно затихать барабана – и вся площадь, все тысячи людей, что веселились на ней еще пять, нет, уже семь, уже пятнадцать минут назад, стояли неподвижно и молча смотрели на них.
Откуда-то объявились проворные работники теленовостей – и в какое-то мгновение все трое ечей вдруг заметили, что снизу на них уставилось сразу несколько пучеглазых камер. Богдану даже почудилась возле одной из них его старая знакомая Шипигусева.
Бежали минуты.
Но вот в толпе возникло некое множественное движение. Сначала легкое, нерешительное, потом – все более осмысленное и уверенное. Толпа раздавалась в стороны от невидимой прямой, которая соединяла лобное место с вратами Запретного города. Толпа отступала, благоговейно вжимаясь сама в себя и освобождая проход.
И все камеры рывком повернулись в ту сторону.
Ибо от врат Тяньаньмэнь к лобному месту, один-одинешенек, смиренно сцепив пальцы рук на животе и метя рукавами древнюю брусчатку в знак покаяния за нерадивость и сострадания к тем, кто пострадал от дурного правления, степенно вышагивал Великий цзайсян.
Запретный город, Чжэншитан
(Зал выправления дел),
23-й день первого месяца, вторница,
получасом позже
Освещена была лишь южная часть зала – огромного и сурового, под стать серьезности вопросов, которые тут обычно обсуждались, – и остальное пространство тонуло во мраке; смутно выступали боковые ширмы с изображениями мудрецов и героев древности да задумчивых и строгих двуглавых фениксов, киноварные балки, разделявшие на квадраты затерянный в сумраке потолок, пустые сейчас курильницы, в коих во время заседаний обязательно возжигались просветляющие разум благовония... Сейчас все было на скорую руку; да и участвовало в заседаниях Чжэншитана обычно куда больше людей, нежели ныне, когда в скупом, но отчего-то очень уютном и настраивающем на размышления о главном свете настенных светильников, подле искусно раскрашенного изваяния Конфуция в полный рост, сидели пятеро: с одной стороны, прямо у ног Учителя, на специальной широкой и низкой скамеечке, обитой бархатом, – Великий цзайсян, подле – секретарь, а напротив, в десяти шагах, на тоже низких, но не таких широких сиденьях – Богдан, бек Кормибарсов и Кай Ли-пэн.
– Изложите ваше дело, преждерожденные, – раздался в тишине негромкий, слегка надтреснутый, но властный голос. До этого момента он и жалобщики не обменялись ни словом – едва ечи еще на площади с поклонами представились цзайсяну; и потом уж ни они, ни сановник не проронили ни звука.
Богдан поправил очки.
– Прежде чем ничтожный минфа, – сказал он о себе, согласно обычаю, в третьем лице, – перейдет к сути того, из-за чего дурно воспитанные подданные вынуждены были вызвать немалый переполох и побеспокоить драгоценнорожденного цзайсяна, о чем эти нелепые глубоко сожалеют, он хотел бы обратиться с еще одной просьбицею.
– Я, малоспособный, нахожусь здесь, чтобы выслушать и по возможности выполнить все просьбы драгоценных страждущих. – Цзайсян неторопливо кивнул. Лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным.
– В недостойные руки ничтожного минфа попало письмо, каковое, быть может, имеет некоторое отношение к делу, приведшему нас, несообразных, сюда. Письмо совершенно частное, даже семейное, и ничтожному минфа очень неловко, что обстоятельства сложились таким образом. В нем читаются лишь несколько десятков иероглифов, и понять из них можно единственно то, что письмо адресовано было драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу юаньвайлану Чжу Цинь-гую его покойной молодой супругой, но по назначению не дошло. Ничтожный минфа осмелился бы нижайше просить пригласить сюда драгоценнорожденного хоу, чтобы немедленно передать ему это письмо.
При всей своей выдержке цзайсян все ж таки не вполне совладал с лицом – брови его чуть дрогнули.
Кай Ли-пэн с изумлением покосился на Богдана.
Лишь бек был невозмутим.
– Каким образом к вам попало это драгоценное послание? – осведомился цзайсян.
– Нынче утром ничтожный минфа и его недостойный друг и единочаятель, ланчжун Александрийского Управления внешней охраны Багатур Лобо, воспользовались милостивым разрешением ежегодного посещения Запретного города и случайно забрели в «Зал любимой груши». В садике перед залом кот моего друга, фувэйбин Александрийского Управления внешней охраны Судья Ди, принялся рыться в старых листьях под грушею, отыскал эту бумагу и взял в зубы, на что мы поначалу не обратили надлежащего внимания. То, что Судья Ди фактически похитил из садика чужое письмо, мой друг выяснил лишь по приходе в гостиницу.
– Невероятный случай, – сказал цзайсян после паузы. – Но почему сам ланчжун не пришел с вами?
– Потому что нынче же вечером, прямо в гостинице, он был по повелению драгоценнорожденного Тайюаньского хоу взят под стражу служащими Внутренней охраны Полка славянской культуры Восьмикультурной Гвардии и препровожден в неизвестном ничтожному минфа направлении.
Цзайсян удивленно откашлялся и жестом отослал секретаря.
– Звучит несообразно, – изрек он затем и покачал головой. – Это совершенно нечеловеколюбиво. Вы полагаете, драгоценный срединный помощник, что это из-за письма?
– Нет, мои ничтожные мысли движутся в несколько ином направлении, драгоценнорожденный цзайсян, – ответил Богдан – Но не исключено, что тут все взаимосвязано. Кроме того, ничтожному минфа действительно хотелось бы как можно скорее передать это письмо тому, для кого оно было написано. Это последние увещевания, и супруга юаньвайлана, по всей видимости, считала и продолжает считать их очень важными, коль скоро дух ее до сих пор, как известно, не может упокоиться с миром.
– Первую вашу просьбу я, малоспособный, считаю обоснованной, – заключил цзайсян и легонько стукнул билом в небольшой медный гонг, висевший по правую руку. Напевное гудение меди на несколько мгновений наполнило зал; из-за дверей, отделявших Чжэншитан от окружавшей его галереи, выступил гвардеец и замер в ожидании.
– Повелеваю незамедлительно отыскать драгоценно рожденного Тайюаньского хоу юаньвайлана Чжу Цинь-гуя и убедить его без проволочек почтить своим посещением Зал выправления дел, – распорядился цзайсян.
Гвардеец исчез.
– Другая, и последняя, просьба ничтожного подданного заключается, как легко понять из вышесказанного, в немедленном освобождении из-под стражи ланчжуна Лобо или, по крайней мере, в сообразном уложениям разъяснении, какая вина ему вменена и почему.
– Понимаю, – согласно кивнул цзайсян и, немного повернувшись в сторону, тронул пальцем кнопку включения миниатюрного «Яшмового Керулена», стоявшего рядом с гонгом. Замерцал экран.
– Сейчас мы посмотрим почасовой журнал внутридворцовых деяний, – мягко сказал цзайсян. – Не волнуйтесь, драгоценный срединный помощник. – Пальцы пожилого государственного мужа пробежались по клавиатуре. – Справедливость не будет нарушена. Так... – Чуть прищурившись, он близоруко всмотрелся в одному ему видные строки журнала. – Здесь сказано, – принялся читать он вслух, – что ланчжун Лобо взят под стражу по обвинению в прямом совершении Великой непочтительности в отношении драгоценнорожденного Чжу Цинь-гуя... и по его же, Чжу Цинь-гуя, повелению... – Сообщение это глубоко потрясло государственного мужа. Он на миг откинулся на мягкую подушку, подпиравшую его спину, а потом снова наклонился к компьютеру и перечел сообщение уже молча. Сокрушенно покачал головой. – Неслыханное дело! – пробормотал он. – У нас Ордусь или какая-нибудь Португалия?»
– Ничтожному минфа очень странно это слышать, – проговорил Богдан. – Насколько мне известно, Баг... Багатур Лобо никогда не встречался с драгоценнорожденным хоу.
– Мы все это выясним, – решительно произнес цзайсян. – Очень кстати, что сам Тайюаньский хоу скоро будет здесь.
– Ничтожный минфа знает ланчжуна Лобо как человека, преданного стране и ее правлению, а также как человека с железными нервами и верным сердцем, – никак не мог успокоиться Богдан. – Согласно статье шестой Танского уголовного уложения, к Великой непочтительности относятся такие деяния, как хищение предметов, на которых во время Больших жертвоприношений пребывают духи, или же вещей, принадлежащих особам императорской крови, хищение или поддельное изготовление печатей данных особ, ошибочное составление лекарства для них несоответственно правильному способу изготовления, ошибочное нарушение кулинарных запретов при изготовлении для оных особ пищи, ошибочное изготовление непрочными предназначенных для них транспортных средств, а также непочтительные высказывания в их адрес, когда побуждения и соображения исключительно вредоносны... Ланчжун – не дворцовый повар и не дворцовый врач. Ничего этого...
И тут Богдан осекся.
Та встреча в узком проходе между внешними стенами вспомогательных дворцовых пристроек... то удивление, с которым смотрели встреченные Багом и Богданом незнакомцы в одеяниях, ничего не говоривших об их общественном положении, – особенно когда Баг едва ли не по-свойски коснулся плеча высокого, молодого, как бы отодвигая его с дороги... и что-то еще сказал с досадой... «Какие-то они странные... В обители вечного постоянства так горячиться – да таких сюда вообще пускать нельзя...»
И из-за этого – в тюрьму?!
Да ведь на нем не было написано, что он – императорский племянник!
А даже если б и написано?
«Мать честная, Богородица лесная! – в смятении подумал Богдан. – И это – вполне вероятный преемник императора на престоле!»
Сказано же в уложении: когда побуждения и соображения исключительно вредоносны! По-ханьски это звучит: цинли цехай. И хотя относительно точного значения этого термина нет полной ясности в современной законоведческой науке, однако в одном из сохранившихся распоряжений по человекоохранительным ведомствам были некогда даны примеры дел исключительной вредоносности: убийство человека, грабеж, побег с места службы, насильственное вовлечение в развратные сношения...
А тут?
Ой-ёй-ёй!
Если хоу уже теперь настолько благоговеет перед собой, любимым, что за невинную реплику человека, который и знать-то его не знает, готов кинуть в тюрьму без разбирательства, просто по именному повелению, то что же будет, когда...
Ой-ёй-ёй!
Куда идем, единочаятели?!
– Если факт вызванного себялюбием и гордыней несообразного самоуправства хоу подтвердится, об этом нынче же следует доложить владыке, – словно читая мысли Богдана, медленно и очень озабоченно произнес цзайсян. – Нынче же.
В зал стремительно вошли два человека. Молодой шагал широко, легко, размашисто; следом за ним едва ли не вприпрыжку с трудом поспевал пожилой.
Да, это были они. Те двое незнакомцев из узкого прохода...
Кай Ли-пэн, а следом за ним, после едва уловимой заминки – Богдан и, последним, бек поднялись и поклонились вошедшим. Те в свою очередь тоже склонились перед цзайсяном: молодой – в пояс, пожилой – земно. Цзайсян приветствовал их сдержанным кивком седой головы.
– Драгоценнорожденный юаньвайлан, – сказал цзайсян сухо, – дело, не терпящее отлагательств, вынудило меня побеспокоить вас в предпраздничный вечер. Прошу вас и вашего евнуха сесть. Драгоценный срединный помощник, вам слово.
Вошедшие заняли свободные места сбоку, на равном удалении от цзайсяна и тройки ечей. Кай и бек вновь уселись, Богдан остался стоять.
– Ничтожный минфа благодарит за предоставленную возможность лично и непосредственно засвидетельствовать свое почтение драгоценнорожденному хоу, – проговорил Богдан и еще раз поклонился молодому человеку. Потом достал из кармана порток бережно сложенный листок бумаги. – Это письмо было случайно найдено нами с другом нынче днем в садике у «Зала любимой груши». Ничтожный минфа полагает, что оно предназначено драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу.
С этими словами Богдан почтительно сделал шаг вперед и, снова коротко поклонившись, обеими руками протянул листок письма в сторону Чжу Цинь-гуя. Листок задрожал на весу.
– Срединный помощник минфа Оуянцев-Сю имеет подозрение, что именно неполучение вами этого письма, драгоценнорожденный юаньвайлан, не дает упокоиться духу вашей несчастной младшей супруги, – сообщил цзайсян.
Чжу Цинь-гуй вскочил. Губы его задрожали, он шагнул навстречу Богдану и почти выхватил листок у него из рук. Вчитался. Отчетливо было видно, как бегают его глаза по строкам: раз, другой, третий...
– Письмо было скрыто старыми листьями груши, – пояснил Богдан смиренно.
Наконец Чжу Цинь-гуй оторвался от письма и поднял взгляд на Богдана. Тот с изумлением и сочувствием увидел в глазах юаньвайлана слезы.
– Вы... – начал было Чжу Цинь-гуй, но голос его дрогнул, и он вынужден был прерваться. Сглотнул. Теперь листок бумаги дрожал уже в его руке. – Вы прочитали это?
– К сожалению, ничтожный подданный никак не мог предположить, что содержание этой бумаги столь интимно, – ответил Богдан. – Но если бы он не прочитал, то не имел бы счастья донести это письмо до того, кому оно предназначалось. Надо полагать, ваша яшмовая супруга, написав его, взяла с собой, чтобы, сидя под грушей, еще раз обдумать свои слова Там ее и настигла смерть от разрыва сердца, и письмо затерялось в траве, затем – под листопадами и дождями...
Чжу Цинь-гуй обессиленно опустился на свое место. Чувствовалось: императорского племянника не держат ноги.
Его спутник оторопело глядел на своего господина.
Чжу Цинь-гуй снова перечел письмо, и никто не смел нарушить неосторожным словом его последнее общение с безвременно почившей возлюбленной.
– Вы поняли, о чем здесь говорится? – чуть хрипло спросил Чжу Цинь-гуй.
– Ничтожному минфа достаточно того, чтобы это понял драгоценнорожденный Тайюаньский хоу, – уклончиво ответил Богдан и сел на свое место.
– По словам драгоценного единочаятеля Оуянцева, – по-прежнему сухо продолжил цзайсян, – его друг, кот коего первым обнаружил письмо, был взят несколько часов назад под стражу по вашему, драгоценнорожденный юаньвайлан, именному повелению. Это связано с тем, что вы уже тогда знали об обнаружении письма? Или это связано с какими-либо иными причинами?
Евнух Чжу Цинь-гуя с каким-то подчеркнуто отсутствующим видом, ровно все происходящее его не касалось, ровно он вообще ничего не слышит, смотрел прямо перед собой. Богдану это показалось странным – но он тут же забыл о том, потому что реакция юаньвайлана была, напротив, чрезвычайно бурной. Он снова вскочил:
– Я? Под стражу?
– Драгоценный минфа, покажите оставленное стражами повеление, – бесстрастно сказал цзайсян.
Богдан, снова поднявшись и коротко поклонившись в сторону Чжу Цинь-гуя, достал из другого кармана сложенную вчетверо бумагу с печатью и развернул. Хоу кинулся к нему, выхватил повеление и прочел, потом повертел в руках...
– Ничего не могу понять... – почти простонал он.
– Это дело требует самого тщательного разбирательства, – уронил цзайсян, – и о нем, несмотря на праздник, будет немедленно доложено владыке.
– Да я понимаю... – пробормотал в полном ошеломлении хоу. – То есть я ничего не понимаю, но... Я же помню вас! Мы сегодня днем так неловко столкнулись нос к носу, что чуть не ушибли друг друга... И ваш друг еще пробормотал мне вслед что-то укоризненное...
– Вроде того.
– У меня тоже ценная информация для вас, господин Дэдлиб.
– Даже так?
– В коллекции графов де Континьяк действительно могла быть чрезвычайно ценная вещь. Вполне могла быть. Не по денежной стоимости, но по значению, в том числе – по значению для современной мировой политики. Долго объяснять сейчас, но – это ценнейшая мусульманская реликвия, способная, при умелом применении, нарушить великое постоянство... у вас его называют балансом сил.
– Факин' грэйт, – произнес Дэдлиб после короткой паузы. – И зарезанный агент СРУ!
– Именно, – подтвердил Богдан.
– Все равно пока ничего не понимаю, – произнес честный гокэ после паузы подлиннее.
– Я тоже. Благодарю вас, завтра мы обязательно созвонимся... ох, во второй половине дня завтра дворцовый пир... в крайнем случае послезавтра... Вы ни в чем не испытываете нужды в нашей стране? – спохватился Богдан: все же он был здесь хозяином, а первый долг хозяина – позаботиться об удобствах гостя.
– Только в информации, но это у меня постоянно, какую страну ни возьми. Все приходится находить самому.
– О, в этом мы с вами схожи...
Когда Богдан спрятал трубку и поглядел на терпеливо стоявших рядом единочаятелей, взгляды их были не слишком дружелюбными. Бек молча хмурился, машинально теребя бороду, а Кай не выдержал:
– Осмелюсь спросить драгоценного преждерожденного, с кем он сейчас беседовал и о чем?
– Долго объяснять, – виновато развел руками Богдан. – Один заморский гокэ, старый знакомый и отчасти коллега. Похоже, мы с ним опять занимаемся одним и тем же делом, только с разных концов.
– Не о хирке ли ты толковал ему, сынок? – тихо спросил бек.
– Да вот похоже, что о хирке, ата, – ответил Богдан.
– Это связано с тем, что произошло с Багом? – озабоченно спросил Кай.
– Хотел бы я знать... – пробормотал Богдан. – Я иду вот и думаю, иду и думаю... Вот сейчас я получил очень ценные сведения. Их тоже надо обдумать... Не обижайтесь, я ничего не скрываю. Я просто думаю.
– Неплохо было бы, если бы ваши раздумья, драг прер, обрели какую-то законченную форму к тому моменту, когда мы ударим в барабан...
«Какой будет шум и срам, какой скандал публичный, когда посреди праздничной толпы мы ударим в Жалобный барабан!» – не сговариваясь, подумали все трое.
С незапамятных времен – века три, а может, и все четыре – стоял на круглом каменном возвышении (по старинке его порой называли лобным местом, или, по-ханьски, тай [ 56]) посреди Площади Небесного Спокойствия громадный, в два человеческих роста, барабан, а подле него – каменная же подставка с глубоко врезанной в ней надписью «Дун и» – «Продвигать справедливость» – с лежащей поверх тяжкой колотушкой. Это был такой же памятник седой героической старины, как Храм Неба или Грузовозная Река Юньхэ, которую на европейский манер иногда зовут Великим каналом – так вроде бы красивее, но сразу непонятно становится, какова ее государственная работа. Но если в Храме Неба по сию пору происходят молебствия, а по Грузовозной Реке плывут и плывут прогулочные и грузовые сампаны (столько судов и не снилось тем, кто во времена предшествовавших династий начинал строить это рукотворное чудо), то почему, коль возникла крайняя нужда, не прибегнуть еще к одному древнему обычаю, которым никто уж Бог весть сколько времени не пользовался, но который никем не был отменен? Обычаями сильна Поднебесная...
Конечно, можно было бы воспользоваться куда более тихим и куда менее вызывающим правом беспрепонного обращения к императору по личным вопросам, каковое было Богдану даровано после асланiвского дела. Если бы не праздник, минфа так бы и поступил. Но беспокоить императора в такую ночь... да еще со столь неоформленными, малодоказательными соображениями... Нет, несообразно. А ждать нельзя. Лучше уж срам.
На площади перед вратами Запретного города толпа была еще гуще – если это только можно себе представить. Торопливой троице ечей приходилось буквально протискиваться. А кругом было так радостно, так вольготно и бесхлопотно... Почти никто не обратил на них внимания, когда, чуть запыхавшись, они остановились возле пятиступенной каменной лестницы, ведшей на лобное место. Не хватало духу лезть вверх. Несколько раз все трое переглянулись.
– Вы что-нибудь придумали, драг прер Богдан? – осведомился Кай.
– Кое-что, – смущенно ответил Богдан.
– Мне кажется, вы могли бы рассказать мне хотя бы то же, что знает этот ваш гокэ. Может, и я, в свою очередь, мог бы дать вам те или иные сведения, коими я обладаю по долгу службы, но каковые не считаю существенными, не зная, что именно является существенным в данном случае для вас.
– Речь идет о... – усовестившись, начал было Богдан, но бек сурово прервал его:
– Сказано в суре «Иосиф», аяте тридцать шестом: «Вместе с ним два молодых человека были заключены в темницу, и один из них сказал ему: дай нам истолкование, ибо мы видим по всему, что ты человек добродетельный». Думаю, Баг, в добродетелях которого никто из нас не сомневается, когда мы снова будем вместе, тоже сможет многое рассказать. Время идет. А еще сказано в суре «Пчелы», аяте шестьдесят третьем: «Если бы Аллах захотел наказать людей за их нечестие, то на земле не осталось бы ни единого живого существа». Поэтому не станем держать обид на друзей, когда нам кажется, что они поступают неправильно, ибо и мы сами, когда будем поступать так, как считаем нужным, совсем не обязательно встретим полное понимание у друзей.
И он, негромко, но веско звеня кольчугой из боевых наград, с юношеской легкостью взбежал к барабану и взялся за колотушку. Потянул рукоять одной рукой, потом двумя. Отпустил. Распрямился с тяжелым и несколько удивленным выдохом.
– Никак примерзла...
Тут уж и Богдан с Каем последовали за ним.
Люди, окружавшие лобное место, смотрели на них со все возрастающим изумлением – вначале веселым (во, мол, дают!), потом встревоженным. Кто-то даже крикнул:
– Эй, драгоценные преждерожденные! Трогать исторические памятники руками несообразно! Знайте меру веселью!
– Знаем, знаем... – пробормотал Богдан, примериваясь к колотушке.
Краем глаза он уже заметил, что к ним, протискиваясь сквозь толпу, с разных сторон направляются несколько вэйбинов, из тех, что несли на всякий случай дежурство на праздничных улицах столицы.
– Взялись, – сказал бек. Они схватили рукоять в шесть рук и изо всех сил, ровно древнерусские бурлаки, рванули ее кверху. Раз, другой...
Захрустели спины. Вотще.
– Она тут для красоты лежит, что ли? Из цельного камня с подставкой вместе вытесана? – задыхаясь от натуги, сипло пробормотал Кай. Он мгновенно вспотел. Рукавом вытер пот со лба. – Или как? Никогда бы не подумал...
Время неудержимо ускользало.
Вэйбины близились.
«Хорошо, что Фира не увидит, – подумал Богдан, срывая шапку-гуань с головы и швыряя ее оземь. Левой рукой стащил очки и зажал их в кулаке, правой размашисто перекрестился. – Эх, не додумал я маленько! А Баг... Эх, Баг! Ну, не поминайте лихом...»
И он, что было мочи, с размаху ударил в барабан головой.
Все поплыло у него перед глазами, ноги подкосились, и он упал на колени. Ошеломленные ечи едва успели подхватить его под руки и не дали повалиться навзничь.
Гул – низкий и плотный, как земля, бескрайний и всенакрывающий, как Небо, – потек над площадью. Все, казалось, замерло. Гул ширился и нарастал, и поверить невозможно было, что вызвал его один лишь удар, – ровно прорвало некую преграду, подобную дамбе, и поток хлынул, усиливаясь уже своей волей, безо всяких сторонних усилий; казалось, теперь барабану уж не требуется чужого прикосновения – он сам поет, гневно и требовательно повышая голос так, чтобы его услышала вся Поднебесная: несправедливость, ечи! в государстве случилась несправедливость!
Если и впрямь сохранился древний обычай, окончательно сформировавшийся более двух веков назад, когда была опубликована потрясшая всю империю своей искренностью и полезностью для страны книга великого александрийского человеколюбца Радищева «Цун дянь дао тай люйсин лунь» – «Рассуждение о путешествии из чертога на лобное место», то...
То, заслышав эти звуки, цзайсян (либо же, коль главы исполнительной власти нет в столице, тот, кто оставлен его замещать) бросает все дела, торопливо надевает официальное платье и пешком, не пользуясь паланкином в знак того, что виноват, ибо проглядел какой-то случившийся в стране непорядок (иначе зачем бы бить в барабан?), спешит из своего дворца сюда, к тому, кто его позвал.
Ой ли...
Оставалось ждать.
– Как ты, сынок? – тихо спросил Богдана бек. Кай лишь взирал на минфа с изумленным уважением.
– Голова кружится... – тихо признался Богдан. – И подташнивает немножко... Ничего, ата, ничего...
– Шапку надень, воспаление мозгов подцепишь... – заботливо проговорил бек. – Как его... менингит.
Кай нагнулся и поднял с заиндевелого камня шапку Богдана. Подал ему.
– Благодарю вас, драг прер... – бледно улыбнулся Богдан, нахлобучивая шапку на голову. «Ох, и шишка будет... – подумал он мельком. – Просто-таки рог... А завтра на пир... Ох, да какой тут пир! Если мои предположения хоть вполовину верны...»
Они высились плечом к плечу у наконец-то начавшего медленно затихать барабана – и вся площадь, все тысячи людей, что веселились на ней еще пять, нет, уже семь, уже пятнадцать минут назад, стояли неподвижно и молча смотрели на них.
Откуда-то объявились проворные работники теленовостей – и в какое-то мгновение все трое ечей вдруг заметили, что снизу на них уставилось сразу несколько пучеглазых камер. Богдану даже почудилась возле одной из них его старая знакомая Шипигусева.
Бежали минуты.
Но вот в толпе возникло некое множественное движение. Сначала легкое, нерешительное, потом – все более осмысленное и уверенное. Толпа раздавалась в стороны от невидимой прямой, которая соединяла лобное место с вратами Запретного города. Толпа отступала, благоговейно вжимаясь сама в себя и освобождая проход.
И все камеры рывком повернулись в ту сторону.
Ибо от врат Тяньаньмэнь к лобному месту, один-одинешенек, смиренно сцепив пальцы рук на животе и метя рукавами древнюю брусчатку в знак покаяния за нерадивость и сострадания к тем, кто пострадал от дурного правления, степенно вышагивал Великий цзайсян.
Запретный город, Чжэншитан
(Зал выправления дел),
23-й день первого месяца, вторница,
получасом позже
Освещена была лишь южная часть зала – огромного и сурового, под стать серьезности вопросов, которые тут обычно обсуждались, – и остальное пространство тонуло во мраке; смутно выступали боковые ширмы с изображениями мудрецов и героев древности да задумчивых и строгих двуглавых фениксов, киноварные балки, разделявшие на квадраты затерянный в сумраке потолок, пустые сейчас курильницы, в коих во время заседаний обязательно возжигались просветляющие разум благовония... Сейчас все было на скорую руку; да и участвовало в заседаниях Чжэншитана обычно куда больше людей, нежели ныне, когда в скупом, но отчего-то очень уютном и настраивающем на размышления о главном свете настенных светильников, подле искусно раскрашенного изваяния Конфуция в полный рост, сидели пятеро: с одной стороны, прямо у ног Учителя, на специальной широкой и низкой скамеечке, обитой бархатом, – Великий цзайсян, подле – секретарь, а напротив, в десяти шагах, на тоже низких, но не таких широких сиденьях – Богдан, бек Кормибарсов и Кай Ли-пэн.
– Изложите ваше дело, преждерожденные, – раздался в тишине негромкий, слегка надтреснутый, но властный голос. До этого момента он и жалобщики не обменялись ни словом – едва ечи еще на площади с поклонами представились цзайсяну; и потом уж ни они, ни сановник не проронили ни звука.
Богдан поправил очки.
– Прежде чем ничтожный минфа, – сказал он о себе, согласно обычаю, в третьем лице, – перейдет к сути того, из-за чего дурно воспитанные подданные вынуждены были вызвать немалый переполох и побеспокоить драгоценнорожденного цзайсяна, о чем эти нелепые глубоко сожалеют, он хотел бы обратиться с еще одной просьбицею.
– Я, малоспособный, нахожусь здесь, чтобы выслушать и по возможности выполнить все просьбы драгоценных страждущих. – Цзайсян неторопливо кивнул. Лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным.
– В недостойные руки ничтожного минфа попало письмо, каковое, быть может, имеет некоторое отношение к делу, приведшему нас, несообразных, сюда. Письмо совершенно частное, даже семейное, и ничтожному минфа очень неловко, что обстоятельства сложились таким образом. В нем читаются лишь несколько десятков иероглифов, и понять из них можно единственно то, что письмо адресовано было драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу юаньвайлану Чжу Цинь-гую его покойной молодой супругой, но по назначению не дошло. Ничтожный минфа осмелился бы нижайше просить пригласить сюда драгоценнорожденного хоу, чтобы немедленно передать ему это письмо.
При всей своей выдержке цзайсян все ж таки не вполне совладал с лицом – брови его чуть дрогнули.
Кай Ли-пэн с изумлением покосился на Богдана.
Лишь бек был невозмутим.
– Каким образом к вам попало это драгоценное послание? – осведомился цзайсян.
– Нынче утром ничтожный минфа и его недостойный друг и единочаятель, ланчжун Александрийского Управления внешней охраны Багатур Лобо, воспользовались милостивым разрешением ежегодного посещения Запретного города и случайно забрели в «Зал любимой груши». В садике перед залом кот моего друга, фувэйбин Александрийского Управления внешней охраны Судья Ди, принялся рыться в старых листьях под грушею, отыскал эту бумагу и взял в зубы, на что мы поначалу не обратили надлежащего внимания. То, что Судья Ди фактически похитил из садика чужое письмо, мой друг выяснил лишь по приходе в гостиницу.
– Невероятный случай, – сказал цзайсян после паузы. – Но почему сам ланчжун не пришел с вами?
– Потому что нынче же вечером, прямо в гостинице, он был по повелению драгоценнорожденного Тайюаньского хоу взят под стражу служащими Внутренней охраны Полка славянской культуры Восьмикультурной Гвардии и препровожден в неизвестном ничтожному минфа направлении.
Цзайсян удивленно откашлялся и жестом отослал секретаря.
– Звучит несообразно, – изрек он затем и покачал головой. – Это совершенно нечеловеколюбиво. Вы полагаете, драгоценный срединный помощник, что это из-за письма?
– Нет, мои ничтожные мысли движутся в несколько ином направлении, драгоценнорожденный цзайсян, – ответил Богдан – Но не исключено, что тут все взаимосвязано. Кроме того, ничтожному минфа действительно хотелось бы как можно скорее передать это письмо тому, для кого оно было написано. Это последние увещевания, и супруга юаньвайлана, по всей видимости, считала и продолжает считать их очень важными, коль скоро дух ее до сих пор, как известно, не может упокоиться с миром.
– Первую вашу просьбу я, малоспособный, считаю обоснованной, – заключил цзайсян и легонько стукнул билом в небольшой медный гонг, висевший по правую руку. Напевное гудение меди на несколько мгновений наполнило зал; из-за дверей, отделявших Чжэншитан от окружавшей его галереи, выступил гвардеец и замер в ожидании.
– Повелеваю незамедлительно отыскать драгоценно рожденного Тайюаньского хоу юаньвайлана Чжу Цинь-гуя и убедить его без проволочек почтить своим посещением Зал выправления дел, – распорядился цзайсян.
Гвардеец исчез.
– Другая, и последняя, просьба ничтожного подданного заключается, как легко понять из вышесказанного, в немедленном освобождении из-под стражи ланчжуна Лобо или, по крайней мере, в сообразном уложениям разъяснении, какая вина ему вменена и почему.
– Понимаю, – согласно кивнул цзайсян и, немного повернувшись в сторону, тронул пальцем кнопку включения миниатюрного «Яшмового Керулена», стоявшего рядом с гонгом. Замерцал экран.
– Сейчас мы посмотрим почасовой журнал внутридворцовых деяний, – мягко сказал цзайсян. – Не волнуйтесь, драгоценный срединный помощник. – Пальцы пожилого государственного мужа пробежались по клавиатуре. – Справедливость не будет нарушена. Так... – Чуть прищурившись, он близоруко всмотрелся в одному ему видные строки журнала. – Здесь сказано, – принялся читать он вслух, – что ланчжун Лобо взят под стражу по обвинению в прямом совершении Великой непочтительности в отношении драгоценнорожденного Чжу Цинь-гуя... и по его же, Чжу Цинь-гуя, повелению... – Сообщение это глубоко потрясло государственного мужа. Он на миг откинулся на мягкую подушку, подпиравшую его спину, а потом снова наклонился к компьютеру и перечел сообщение уже молча. Сокрушенно покачал головой. – Неслыханное дело! – пробормотал он. – У нас Ордусь или какая-нибудь Португалия?»
– Ничтожному минфа очень странно это слышать, – проговорил Богдан. – Насколько мне известно, Баг... Багатур Лобо никогда не встречался с драгоценнорожденным хоу.
– Мы все это выясним, – решительно произнес цзайсян. – Очень кстати, что сам Тайюаньский хоу скоро будет здесь.
– Ничтожный минфа знает ланчжуна Лобо как человека, преданного стране и ее правлению, а также как человека с железными нервами и верным сердцем, – никак не мог успокоиться Богдан. – Согласно статье шестой Танского уголовного уложения, к Великой непочтительности относятся такие деяния, как хищение предметов, на которых во время Больших жертвоприношений пребывают духи, или же вещей, принадлежащих особам императорской крови, хищение или поддельное изготовление печатей данных особ, ошибочное составление лекарства для них несоответственно правильному способу изготовления, ошибочное нарушение кулинарных запретов при изготовлении для оных особ пищи, ошибочное изготовление непрочными предназначенных для них транспортных средств, а также непочтительные высказывания в их адрес, когда побуждения и соображения исключительно вредоносны... Ланчжун – не дворцовый повар и не дворцовый врач. Ничего этого...
И тут Богдан осекся.
Та встреча в узком проходе между внешними стенами вспомогательных дворцовых пристроек... то удивление, с которым смотрели встреченные Багом и Богданом незнакомцы в одеяниях, ничего не говоривших об их общественном положении, – особенно когда Баг едва ли не по-свойски коснулся плеча высокого, молодого, как бы отодвигая его с дороги... и что-то еще сказал с досадой... «Какие-то они странные... В обители вечного постоянства так горячиться – да таких сюда вообще пускать нельзя...»
И из-за этого – в тюрьму?!
Да ведь на нем не было написано, что он – императорский племянник!
А даже если б и написано?
«Мать честная, Богородица лесная! – в смятении подумал Богдан. – И это – вполне вероятный преемник императора на престоле!»
Сказано же в уложении: когда побуждения и соображения исключительно вредоносны! По-ханьски это звучит: цинли цехай. И хотя относительно точного значения этого термина нет полной ясности в современной законоведческой науке, однако в одном из сохранившихся распоряжений по человекоохранительным ведомствам были некогда даны примеры дел исключительной вредоносности: убийство человека, грабеж, побег с места службы, насильственное вовлечение в развратные сношения...
А тут?
Ой-ёй-ёй!
Если хоу уже теперь настолько благоговеет перед собой, любимым, что за невинную реплику человека, который и знать-то его не знает, готов кинуть в тюрьму без разбирательства, просто по именному повелению, то что же будет, когда...
Ой-ёй-ёй!
Куда идем, единочаятели?!
– Если факт вызванного себялюбием и гордыней несообразного самоуправства хоу подтвердится, об этом нынче же следует доложить владыке, – словно читая мысли Богдана, медленно и очень озабоченно произнес цзайсян. – Нынче же.
В зал стремительно вошли два человека. Молодой шагал широко, легко, размашисто; следом за ним едва ли не вприпрыжку с трудом поспевал пожилой.
Да, это были они. Те двое незнакомцев из узкого прохода...
Кай Ли-пэн, а следом за ним, после едва уловимой заминки – Богдан и, последним, бек поднялись и поклонились вошедшим. Те в свою очередь тоже склонились перед цзайсяном: молодой – в пояс, пожилой – земно. Цзайсян приветствовал их сдержанным кивком седой головы.
– Драгоценнорожденный юаньвайлан, – сказал цзайсян сухо, – дело, не терпящее отлагательств, вынудило меня побеспокоить вас в предпраздничный вечер. Прошу вас и вашего евнуха сесть. Драгоценный срединный помощник, вам слово.
Вошедшие заняли свободные места сбоку, на равном удалении от цзайсяна и тройки ечей. Кай и бек вновь уселись, Богдан остался стоять.
– Ничтожный минфа благодарит за предоставленную возможность лично и непосредственно засвидетельствовать свое почтение драгоценнорожденному хоу, – проговорил Богдан и еще раз поклонился молодому человеку. Потом достал из кармана порток бережно сложенный листок бумаги. – Это письмо было случайно найдено нами с другом нынче днем в садике у «Зала любимой груши». Ничтожный минфа полагает, что оно предназначено драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу.
С этими словами Богдан почтительно сделал шаг вперед и, снова коротко поклонившись, обеими руками протянул листок письма в сторону Чжу Цинь-гуя. Листок задрожал на весу.
– Срединный помощник минфа Оуянцев-Сю имеет подозрение, что именно неполучение вами этого письма, драгоценнорожденный юаньвайлан, не дает упокоиться духу вашей несчастной младшей супруги, – сообщил цзайсян.
Чжу Цинь-гуй вскочил. Губы его задрожали, он шагнул навстречу Богдану и почти выхватил листок у него из рук. Вчитался. Отчетливо было видно, как бегают его глаза по строкам: раз, другой, третий...
– Письмо было скрыто старыми листьями груши, – пояснил Богдан смиренно.
Наконец Чжу Цинь-гуй оторвался от письма и поднял взгляд на Богдана. Тот с изумлением и сочувствием увидел в глазах юаньвайлана слезы.
– Вы... – начал было Чжу Цинь-гуй, но голос его дрогнул, и он вынужден был прерваться. Сглотнул. Теперь листок бумаги дрожал уже в его руке. – Вы прочитали это?
– К сожалению, ничтожный подданный никак не мог предположить, что содержание этой бумаги столь интимно, – ответил Богдан. – Но если бы он не прочитал, то не имел бы счастья донести это письмо до того, кому оно предназначалось. Надо полагать, ваша яшмовая супруга, написав его, взяла с собой, чтобы, сидя под грушей, еще раз обдумать свои слова Там ее и настигла смерть от разрыва сердца, и письмо затерялось в траве, затем – под листопадами и дождями...
Чжу Цинь-гуй обессиленно опустился на свое место. Чувствовалось: императорского племянника не держат ноги.
Его спутник оторопело глядел на своего господина.
Чжу Цинь-гуй снова перечел письмо, и никто не смел нарушить неосторожным словом его последнее общение с безвременно почившей возлюбленной.
– Вы поняли, о чем здесь говорится? – чуть хрипло спросил Чжу Цинь-гуй.
– Ничтожному минфа достаточно того, чтобы это понял драгоценнорожденный Тайюаньский хоу, – уклончиво ответил Богдан и сел на свое место.
– По словам драгоценного единочаятеля Оуянцева, – по-прежнему сухо продолжил цзайсян, – его друг, кот коего первым обнаружил письмо, был взят несколько часов назад под стражу по вашему, драгоценнорожденный юаньвайлан, именному повелению. Это связано с тем, что вы уже тогда знали об обнаружении письма? Или это связано с какими-либо иными причинами?
Евнух Чжу Цинь-гуя с каким-то подчеркнуто отсутствующим видом, ровно все происходящее его не касалось, ровно он вообще ничего не слышит, смотрел прямо перед собой. Богдану это показалось странным – но он тут же забыл о том, потому что реакция юаньвайлана была, напротив, чрезвычайно бурной. Он снова вскочил:
– Я? Под стражу?
– Драгоценный минфа, покажите оставленное стражами повеление, – бесстрастно сказал цзайсян.
Богдан, снова поднявшись и коротко поклонившись в сторону Чжу Цинь-гуя, достал из другого кармана сложенную вчетверо бумагу с печатью и развернул. Хоу кинулся к нему, выхватил повеление и прочел, потом повертел в руках...
– Ничего не могу понять... – почти простонал он.
– Это дело требует самого тщательного разбирательства, – уронил цзайсян, – и о нем, несмотря на праздник, будет немедленно доложено владыке.
– Да я понимаю... – пробормотал в полном ошеломлении хоу. – То есть я ничего не понимаю, но... Я же помню вас! Мы сегодня днем так неловко столкнулись нос к носу, что чуть не ушибли друг друга... И ваш друг еще пробормотал мне вслед что-то укоризненное...