Ван Ластбадер Эрик. Зеро

   — Но одна она не сможет сделать все, что нужно, — продолжал Дзэн Годо. — Ей нужна помощь. И только вы, Досс-сан, можете эту помощь оказать.
   Попивая чай, Филипп дивился тому, как он изменился. Перемены произошли незаметно, подкрались, как вор в ночи. Он вспомнил, каким был раньше, каким и ныне оставался Джоунас. Права моя страна или нет, я исполню приказ, не раздумывая и не колеблясь. Соединенные Штаты превыше всего. Наверное, Джоунас и сейчас так думал.
   — Конечно, такая исключительная услуга должна быть вознаграждена. Скажите, Досс-сан, вы верите в будущее? Конечно, верите. Иначе вы не были бы сейчас здесь. В обмен на вашу услугу я предлагаю вам третью часть своих будущих доходов.
   — Доходов от чего? — спросил Филипп. Дзэн Годо улыбнулся.
   — Я сенсей канриодо.«Путь» чиновника определил всю мою взрослую жизнь. Даже наше поражение в войне ничего не изменило. Не изменит и моя «смерть». Конечно, о работе в одном из министерств не может быть и речи. Как не может быть речи об участии в любом законном предпринимательстве. Слишком велика вероятность того, что я привлеку внимание членов Дзибана. Так что мне остается только одно. Я должен уйти в подполье. Я должен стать членом якудзы.
   — Почему якудзы? — спросил Филипп. — Якудза — это гангстеры. Они взяли под свой контроль азартные игры, проституцию, пачинко,они наживаются на слабых и беззащитных. Я не хочу в этом участвовать.
   — Жизнь полна неожиданностей, — сказал Дзэн Годо. — Не понимаю, как может такой идеализм уживаться с цинизмом вашей профессии.
   — Просто я решил для себя что можно, а что нельзя.
   — Говорят, изначально якудза должна была защищать крестьян от бесчисленных банд мародеров. — Дзэн Годо пожал плечами. — Вполне возможно, что это всего лишь легенда. Или выдумка. Кто знает? В любом случае, у меня нет выбора. Если я хочу победить Дзибан, мне нужна власть. Мне нужно управлять действиями чиновников, политиков, финансистов и промышленников. Если вы можете предложить мне любой другой способ, я буду вам очень признателен.
   — Не могу, — помолчав, ответил Филипп. — Но я не преступник.
   — В якудзе найдется дело и честному человеку, Досс-сан. Я не претендую на роль... как это говорят у вас на Западе? Святого? Да. Человеку святость не свойственна. Я могу принести много пользы своему народу. Если я этого не сделаю — а именно вы, Досс-сан, можете мне помешать, — тогда восторжествует Дзибан и безусловно приведет страну к еще одной мировой войне. Они жаждут нового жизненного пространства. Они считают, что это воля императора и такова судьба Японии. Я не хочу сказать, что все это произойдет на следующей неделе или даже в следующем году, но для Дзибана это не имеет значения. Они терпеливы. Жители Запада не такие. На это-то и рассчитывает Дзибан. Через тридцать, через сорок лет разве сможет кто-нибудь вспомнить, что была такая группа министров? Вряд ли. Вот тогда и придет их время. Если я не буду в силах помешать им.
   — Через сорок лет? — Филипп не верил своим ушам.
   — Да, Досс-сан. В нашем мире это не более чем вздох. Это ничто. Этому вам еще предстоит научиться.
   Филипп долго смотрел на Дзэна Годо. Наконец он произнес:
   — Мне не нужны деньги.
   — Тогда что же вам нужно? — пытливо спросил Дзэн Годо. Не дождавшись ответа, он сказал:
   — Я думаю, вы простите меня, но кое-что вы все-таки хотите, я в этом уверен. Однако совесть заставляет вас отказываться. Поверьте, Досс-сан, незачем принимать решение прямо сейчас.
   — Я не хочу этого.
   — Но однажды, — сказал Дзэн Годо, — вы захотите.

* * *

   Когда Дзэн Годо покинул их, Митико еще долго оставалась с Филиппом.
   — Существуют некоторые особые обстоятельства, и отец хочет, чтобы ты во всем разобрался, — сказала она. Под пепельно-серым кимоно у нее было снежно-белое нижнее кимоно. Но цвет был теплым: сквозь ткань пробивался жар ее упругого смуглого тела.
   — Не понимаю, — сказал Филипп, когда пепельно-серый шелк скользнул к ее ногам. — Не может быть, чтобы он имел в виду именно это. Ты же замужем.
   — Брак с Нобуо Ямамото, старшим из сыновей Ямамото, был нужен отцу, а не мне, — сказала она. Филипп пристально смотрел на нее.
   — Он тебя заставил?
   — Заставил меня? — Митико не поняла вопроса. — Он подготовил брачный договор. Это расчет. Это сделка. Семья Ямамото создает целую сеть компаний, специализирующихся на тяжелой промышленности. Когда мой отец был главой банка «Ниппон», он начал создавать местный банк, который со временем станет основой концернаЯмамото. Именно так закладывается будущее Японии, считает отец. Правительство указало, какие именно отрасли промышленности должны развиваться в первую очередь. Чтобы оживить производство и заинтересовать промышленников, банк «Ниппон» через свои местные отделения предоставляет займы на очень выгодных условиях. Однако развитие новых отраслей промышленности требует времени. Деньги иссякают слишком быстро. Мой отец понял, что, раз начав ссужать деньгами новые компании, местные отделения банков будут и дальше вынуждены это делать.
   — Чрезмерное кредитование, так отец это называет. Потому что в конце концов кредит станет настолько большим, что компания практически будет принадлежать предоставившему его банку. Это произойдет и с компанией Ямамото. С той лишь разницей, что благодаря прозорливости отца банк уже будет принадлежать ей.
   Услышать предсказание будущего Японии из уст изысканной полуобнаженной женщины — в этом было что-то от древних мифов. На мгновение Филипп представил себя странствующим мифическим героем, встретившим в конце пути знаменитую прорицательницу. Он вспомнил, как впервые увидел Митико — в тумане на развалинах храма Кэннон. И это лишь усиливало то мрачное мистическое воздействие, которое она оказывала на него. Как будто она сама восстала из пепла храма, как будто она была воплощением душ тех, кто сгорел в огне бомбежки, тех, чьи крики он слышал.
   — В конце концов, — с трудом выдавил Филипп, — ты станешь богатой женщиной.
   — Деньги, — презрительно сказала Митико. — Если бы деньги не означали власть, они бы меня просто не интересовали.
   — У Нобуо Ямамото будет власть, — сказал Филипп.
   — Нет, — ответила Митико. Она так непринужденно двигалась в своем снежно-белом нижнем одеянии, что Филипп не мог отвести от нее глаз. — У него будут деньги. Он не понимает, что такое власть. Нобуо не знает ни как приобрести ее, ни что с ней делать, когда она у него будет. Он жаждет денег, чтобы устраивать вечеринки для своих деловых знакомых, чтобы обеспечивать всех девочками, чтобы они могли напиться, а их ласкали, нянчили и баловали, как грудных детей. «Агу-агу, — говорю я Нобуо, когда он возвращается утром с таких вечеринок. — Я обращаюсь к тебе на твоем языке, ты меня понимаешь?»
   У нее были такие красивые плечи, такая изящная шея. Под шелком кимоно ее небольшие острые груди вздымались и опадали в такт ее дыханию. У нее была такая тонкая талия, что, казалось, он мог бы обхватить ее пальцами. Раздетая, она выглядела маленькой и беззащитной.
   — Приумножение власти, — продолжала Митико, — будет моей заботой. Подозреваю, что отец и не догадывается об этом, но именно он научил меня, как обращаться с властью.
   Пугающе желанной.
   — Ты хочешь меня? — прошептала Митико. Свет лампы золотой нитью отражался в ее угольно-черных волосах. Филиппу стало трудно говорить.
   — Я бы не был мужчиной, если бы не хотел.
   — Вот то, что мне нужно, — сказала Митико, вставая. — Мужчина. А не ребенок.
   Когда она встала, шелковые складки скользнули вниз. Тени ласкали ее сильные бедра и сгущались у лона, пряча от Филиппа этот сокровенный треугольник.
   — Ты должен желать того, что я могу дать, — сказала Митико, идя к нему с врожденной грацией, натуру которой можно было бы определить лишь словом «порочная». — Но и в желании ты должен быть щедрым. — Мгновение, которое Митико стояла над ним, прежде чем склонить колена, тянулось так долго, что Филипп чуть не сошел с ума. — Наверное, мы эгоисты, если остались тут наедине, хотя и ты и я в браке. — Она опустилась перед ним на колени. Свет отражался в ее глазах. — Но мне не нужен еще один эгоист. Я и сама не хочу быть эгоисткой.
   Митико расстегнула манжеты и манишку его сорочки, раздвинула полы.
   — Скажи мне, Филипп-сан, может ли самозабвение заменить любовь? — Ее ладони скользнули по его плечам, вниз по рукам, вот уже рубашка упала, прикрыв его колени. — Веришь ли ты, как верю я, что это чувство может облагородить вожделение?
   — Я верю в то, что мы делаем.
   Она хихикнула.
   — В самозабвенное стремление моего отца построить лучшую Японию? — Ее пальцы расстегнули пряжку, вытащили ремень, принялись за молнию на брюках. — Или в наше самозабвенное стремление друг к другу?
   Митико отодвинула рубашку Филиппа в сторону.
   С нею Филипп чувствовал себя, будто пьяный. С той самой ночи, когда он затянул проволоку на шее Дзэна Годо, и его руки обагрились кровью недавно убитого животного, Филипп испытывал ощущение свободы, от которого голова шла кругом.
   Он опять ушел в подполье. Перешел из одного подземного коридора в другой. Только теперь по-настоящему начнется та игра, которая уже давно пленяла его, владела его мыслями. Теперь он мог быть одновременно и дичью, и охотником. Это была та уникальная возможность, к которой Филипп стремился всю жизнь.
   «Когда я вернусь с Кюсю, — говорил ему отец Митико, — я уже не буду Дзэн Годо. Дзэн Годо мертв, так ведь, Досс-сан? Вы убили его. Отныне и до конца моих дней я буду Ватаро Таки. Клянусь вам, что никогда не попрошу вас о том, что несовместимо с вашим чувством патриотизма. Я знаю, как вы относитесь к своей стране, возможно даже лучше, чем знаете это вы сами. Как я уже говорил, во время войны я работал в Токко, особом подразделении полиции, вырывал с корнем ростки коммунизма, которые, дай им волю, могли бы набрать большую силу в Японии. Мой новый клан якудзы продолжит эту работу. Видите, Досс-сан, ни одно из моих начинаний не противоречит интересам вашей страны».
   Тогда они сидели лицом к лицу. Представители двух таких разных культур. Два человека, которых тянуло друг к другу как раз из-за пропасти, разделявшей их. Люди настолько похожие, что могли бы быть близнецами. Они казались воинами, присланными из безвременья в наши дни, в это самое мгновение, ради этого самого боя.
   — Меня еще никто не любил, — сказала Митико, возвращая Филиппа к действительности. — Другие знали какую-то часть меня. Моя ли в этом вина? Вероятно, да. — Ее взгляд был устремлен вдаль. — Нашей культуре присуща сдержанность. Когда люди живут за стенами из рисовой бумаги, уединение невозможно. В Японии не существует "я", только «мы».
   Она сидела неподвижно, пристально глядя на него. Что же Митико увидела в нем?
   — Но мой разум открыт. Я мыслю. И чувствую свое "я". Как это стало возможным? Мне этого не понять. Мне этого не вынести. Потому что невозможно разделить это "я" с другим японцем. Я должна навсегда запереть свое "я" на самом донышке сердца. Но не тогда, когда я с тобой. Его соски твердеют под ее пальцами.
   — Рядом с тобой моя плоть тает как воск. Целует его соски.
   — Напряжение, сдавившее мне виски, отпускает меня. Теперь подмышки.
   — Я могу закрыть глаза. Внизу живота.
   — Я могу ощущать свое "я" и не чувствовать себя, как на луне.
   Показывает ему, что не только пенис может быть источником наслаждения.
   Она внезапно остановилась, прижала пальцы к губам.
   — Я и не подозревала, что мне так хочется поболтать.
   — Тебе хочется поболтать, — сказал Филипп, протягивая к ней руки. — Точнее, и поболтать тоже.
   Он склонился над Митико, снял с нее последний белоснежный шелковый покров. Он ласкал Митико языком, пока комната не наполнилась ее стонами. Ее бедра раздвигались все шире и шире. Наконец он возлег на нее, твердый, как камень, почувствовал, как сомкнулись ее пальцы, направляя его в жаркое влажное лоно.
   Он чувствовал, что сходит с ума. Казалось, все мироздание вдруг заразилось этим его безумием. Филипп впитывал блаженство каждой клеточкой тела. Он припал губами ко рту Митико. Почувствовал грудью ее огненные соски. Попытался слиться с ней.
   И это ему почти удалось.

* * *

   Одно можно было сказать о Дэвиде Тернере: он умел обращаться с дамой. Он стал постоянно приглашать Лилиан в офицерский клуб, где часто бывал Силверс. Тернер явно превышал свои полномочия, что должно было очень не понравиться его начальству; Тернер был докой по части подобного рода выходок, но намерения его всегда бывали самыми наилучшими.
   Что до Лилиан, то ей очень нравился офицерский клуб. Он размещался в посольстве США, белое каменное здание, заново отделанное изнутри. Мак-Артур заботился о том, чтобы его мозговой трест чувствовал себя уютно, поэтому черный рынок обеспечивал клуб (с большой выгодой для себя) мясом, овощами, фруктами, винами и виски.
   Но, самое главное, думала Лилиан, здесь все так по-американски. Возможно, поэтому, а может быть, из-за того, что она тяготилась бездельем, устала от Японии и страстно хотела домой, Лилиан говорила обо всем на свете. Ей было хорошо в этих комнатах, так напоминавших о доме, о том, что мило ее сердцу.
   Они ели отбивные из Омахи, картофель из Айдахо, зелень с Лонг-Айленда, распили бутылку самого лучшего «бордо» и откупорили другую, и Лилиан наконец смогла расслабиться так, как не расслаблялась со дня приезда в Японию. Отчасти дело было в ней самой, в ее взвинченном состоянии: чем дольше она жила в Японии, тем сильнее, оказывается, ее ненавидела. Лилиан не могла привыкнуть к обычаям, к формальной, полуформальной и доверительной манере общения. Она не только не в силах была понять их верований — буддизма, синтоизма, дзэн-буддизма, — но и попросту боялась этих религий. Японцы не верили ни в рай, ни в ад. Скорее, они верили в перевоплощение, а по мнению Лилиан, это уже попахивало сверхъестественным. К своему ужасу, она узнала, что сверхъестественное встречается в Японии на каждом шагу, большей частью японцы были анимистами, духи у них обитали сплошь и рядом.
   Но дело было не только в этом. Своим новым состоянием души она была обязана и некоторым свойствам Тернера. Прежде всего, он был поразительно умелым слушателем. Ей не приходилось биться над загадкой его личности, как это часто бывало с Филиппом. Кроме того, он был потрясающим учителем. Да, она считала его лицо миловидным. Но еще и чувственным, что было куда важнее. То, что Филиппу казалось в Тернере аскетизмом, Лилиан воспринимала как искру Божью. Она была поражена обширностью его познаний, способностью разбираться в самых разнообразных философских учениях. И всем этим он охотно делился с ней.
   Не понимая, как такое могло произойти, Лилиан вдруг поймала себя на том, что рассказывает ему о вещах, о которых никогда никому не поверяла. О том, как ее лучшая школьная подруга, учась в выпускном классе, заболела лейкемией, как Лилиан, охваченная ужасом, до последнего мгновения откладывала посещение больницы, потому что боялась увидеть изуродованный недугом облик подруги. В конце концов ей стало стыдно и она пошла. Лилиан помнила, как стучали ее зубы во время бесконечно долгого подъема на лифте. Она была охвачена благоговейным трепетом. На одном из этажей двое санитаров ввезли в лифт каталку с больным. Лилиан чуть не упала в обморок. Ей запомнилась склянка с прозрачной жидкостью, укрепленная над каталкой. Склянка раскачивалась, жидкость капала, кап, кап, кап...
   Ступив в белый-белый коридор, Лилиан почувствовала дурноту, почти такую же, какую испытывала во время удаления гланд, когда наркоз еще не начал действовать. Она немного постояла, пытаясь совладать с головокружением, потом наконец отыскала нужную палату.
   Она толкнула дверь и вошла. Ей запомнилось, что окно было открыто. Занавески бились на ветру, как крылья птицы. Слышался уличный шум.
   Но Мэри не было. Аккуратно заправленная пустая постель ждала следующего пациента.
   Лилиан услышала за спиной шум и обернулась.
   — Мэри! — крикнула она, но это была всего лишь сиделка. — А где Мэри?
   — Вы имеете в виду молоденькую девушку, которая...
   — Мэри Деккер! — выкрикнула Лилиан.
   — Моя дорогая, но ведь она скончалась сегодня рано утром, — сказала сиделка.
   — Скончалась? — повторила Лилиан. Какое странное, ничего не выражающее слово.
   — Разве вам не сказали в приемном покое? — продолжала сиделка. — Они должны были...
   У Лилиан началась истерика.
   В конце концов ее положили на кровать, на которой прежде лежала Мэри. Дали успокоительное и позвонили домой.
   Сэм Хэдли приехал за дочерью. «Ты должна понять, Лил, — говорил он ей в машине по пути домой, — для Мэри война кончилась. Она проиграла, но не стала от этого менее храброй».
   Действие успокоительного кончилось. Лилиан плакала не переставая.
   — Думаю, ты можешь кое-чему поучиться у Мэри, — сказал отец, не глядя на нее. Он не любил слез, не понимал, зачем они нужны. — Она была твоей лучшей подругой, нуждалась в твоей поддержке. Не плачь по ней. Лил. Теперь твои слезы уже наверняка ни к чему. А плакать от жалости к себе — признак слабости. Что это тебе дает? Вот ты плакала, и что — станешь сильнее? Или храбрее? Чтобы выжить в этом мире, нужно быть храбрым. Лил. Жизнь вовсе не такая уж сладкая и радужная. Твоя подруга Мэри могла бы тебе это сказать. Но ты предпочитаешь прятать голову в песок. Вряд ли я сумею понять или оправдать тебя. Я разочарован в тебе, Лил. Вот не думал, что мой ребенок будет так себя вести. Нужно вознаграждать храбрость, превозносить ее, а не стесняться.
   А потом, через много лет, наступил последний вечер ее брата Джейсона на родной американской земле. В этот вечер она была с ним. Он думал только о предстоящих битвах. Лицо брата горело, источая тот же устрашающий пыл, который она так часто замечала в лице отца. Воодушевление Джейсона было так велико, что Лилиан не стала пускать в ход ни одного из заготовленных заранее доводов, хоть и дала себе слово использовать этот последний вечер, чтобы отговорить его от вояжа в Европу. Когда пришло время начать разговор, слова застряли у нее в горле. Лилиан уступила силе убежденности Джейсона и поэтому наутро увидела, как транспортный самолет уносит его в свинцово-серое небо. Она даже не сделала попытки убедить брата остаться.
   — История с Мэри как бы повторилась еще раз, — говорила Лилиан внимавшему ей Дэвиду Тернеру. — У меня не хватило духу сделать это. А через семьдесят два часа мертвый Джейсон уже лежал на берегу в Анцио.
   Тернер подался вперед. В луче света его густые иссиня-черные волосы заблестели.
   — А вам не кажется, — мягко произнес он, — что вы возлагаете на себя слишком большую ответственность, Лилиан? Давайте на минуту представим, что вы поговорили с братом. Неужели вы думаете, что ваши слова могли бы его переубедить?
   Лилиан подняла на него глаза.
   — Кроме того, ему был отдан приказ. Даже сумей вы отговорить его, а это маловероятно, что он смог бы сделать? — Дезертировать? — Тернер покачал головой. — Нет, ход событий уже нельзя было изменить.
   — Это нужно мне самой, — упрямо ответила Лилиан.
   — Что именно?
   — Набраться смелости.
   — Несмотря на то что говорит вам отец, генерал, на свете много трусов. Мудрость, Лилиан, состоит не в том, чтобы воевать друг с другом, а в том, чтобы понимать исторические закономерности. — Тернер взял ее за руку. — Неужели вы не видите, что вам незачем равняться на отца? Он милитарист, всю жизнь навязывавший свою волю другим. В конце концов, в этом состоит его предназначение. Его извращенная философия искалечила бы вас. Вы плачете, а он говорит, что вы слабая. Вы не выносите смерти, а он обвиняет вас в слабоволии. В детстве это случалось так часто, что вы сами поверили этой чепухе. Разве без меня вы этого не знали?
   Конечно, не знала. Только теперь она уразумела истинную причину своих поступков. И глубину своей ненависти к отцу и всему тому, что он олицетворял собой. А уразумев, поделилась всем этим с Тернером. И ей стало легче. Тернер — спасибо ему — все понял и помог Лилиан избавиться от того, что она всегда считала слабостью. Потому что так говорил ей отец!
   О, как она ненавидела отца! И все благодаря Дэвиду Тернеру.

* * *

   — Ты изменился.
   — Правда? — спросил Филипп. — В чем же?
   Лилиан закрыла книгу.
   — Трудно сказать. — Она сжала губы. Но нет, она знала. Странно, но Филипп стал неуязвим. Лилиан нуждалась в нем — вернее, в том, чем она его считала. Но теперь у нее появилось подозрение, что сам Филипп больше не нуждается в ней.
   Они сидели лицом к лицу в гостиной своей тесной квартирки. На потолке мерцали разноцветные пятна света от уличных фонарей. Иногда проезжали машины, и тогда по разделявшему Филиппа и Лилиан ковру пробегал луч света.
   — Когда я тебя встретила, — сказала она, — у меня было такое чувство, будто я протиснулась сквозь прутья клетки и стою рядом с прекрасным, но диким зверем. Я всеми фибрами души ощущала эту силу, и мне хотелось навсегда остаться рядом с тобой, под ее защитой.
   — Как у отца.
   — Нет! — испуганно воскликнула она, но потом рассмеялась, поняв, что Филипп шутит. — О, Господи, нет. Ничего подобного. Ничего общего с отцом.
   Или с Джейсоном, подумала она, моим братом. Он обладал силой, похожей на силу отца, что я вся оцепенела, когда надо было действовать. Джейсон, хороший солдат, улетевший навстречу последнему в своей жизни восходу. Но я ведь не виновата в его смерти, правда? Так сказал Дэвид.
   — А теперь? — спросил Филипп. — Что изменилось теперь?
   Лилиан положила на книгу ладонь.
   — Ты знаешь, — нехотя произнесла она, поскольку не желала признаваться в этом даже самой себе, — по-моему, больше всего я ненавижу в отце эту его убежденность в чистоте своих целей. Его сила — это сила праведника. У нас дома была сабля, и однажды он показал ее мне. Она принадлежала еще его отцу, кавалерийскому офицеру времен первой мировой войны. «Видишь этот клинок, Лил? — спросил отец, вынимая саблю из ножен. — Он сделан из цельного куска стали. — Отец ударил саблей по бетону. — Он не согнулся, Лил. Он крепок. Он неукротим. Ты когда-нибудь задумывалась о смысле жизни? Вот тебе ответ», — Она поцеловала Филиппа в щеку. — Твоя сила совсем другая. Встретив тебя, я впервые соприкоснулась с силой, подобной... потоку. Не найду другого слова. Потоку, а не цельному куску стали. В тебе нет неукротимости.
   Филипп прикрыл глаза.
   — Ты когда-нибудь видела японский длинный меч? Катану?
   — Наверное. Но не помню.
   — Значит, не видела, — сказал он. — Его бы ты наверняка запомнила. Катана сделана, из куска стали, который ковали и перековывали десять тысяч раз. Лучшего клинка мир не видел. Настоящая катана разрубает латы. Она пройдет сквозь кавалерийскую саблю твоего деда, как сквозь масло. Это к вопросу о неукротимости, как ее понимает твой отец.
   Она пытливо смотрела на него, будто на спящего.
   — Я бы хотела, — произнесла она наконец, — понять, что так привлекает тебя в этой стране?
   — И люди, и сама страна.
   — Иногда мне кажется, что ты сошел с ума. Это те самые люди, которые бомбили Перл-Харбор, которые предательски напали на нас ночью.
   — Так у них принято. Лил. — Он сказал это так спокойно, что она содрогнулась. — Так они ведут дела. Даже войну. От этого они не становятся хуже. По крайней мере не все.
   — Вот видишь, — сказала она, — когда ты так говоришь, я ничего не могу понять.
   — Не знаю уже, как объяснить это еще доходчивее.
   — Мне не понять японцев, — повторила она. — Они мыслят не так, как я. Меня от них в дрожь бросает.
   — Я не могу научить тебя пониманию, Лил, — сказал Филипп. — И никто не может.
   А вот и нет, подумала она, прижимая книгу рукой. Дэвид учит меня пониманию. Я чувствую, что с каждым днем узнаю все больше и больше. Что распускаюсь, как цветок.
   — Мне кажется, что мы... что мы как два корабля, а между нами океан, — сказала Лилиан. — Иногда я чувствую, что ты очень далеко от меня. Фил.
   Он открыл глаза.
   — Я здесь.
   Что еще он мог сказать. Как объяснить необъяснимое? Как передать то, что он почувствовал на развалинах храма Кэннон? Какими словами описать, как возникла из тумана Митико? А ведь именно этого хотела от него Лилиан. На радость или на беду, но он полюбил Японию. И хотел, чтобы она не только поднялась из руин, как храм Кэннон, но и пошла в своем развитии по правильному пути. А это подразумевало борьбу с Кодзо Сийной и его Дзибаном.
   Лилиан попыталась улыбнуться, но то, что она собиралась сказать, было так важно, что улыбки не получилось.
   — Ты не представляешь, как мне хочется в Штаты, Фил. Здесь я как мертвая. Или как в тюрьме. Жду, когда жизнь начнется заново.
   — Жизнь вокруг тебя, Лил, — сказал он. — Если бы только ты не боялась ее.
   Если бы только ты потрудился научить меня, подумала Лилиан.
   — Вот видишь, — сказала она, — ты и впрямь изменился. Ты доволен жизнью.
   Наверное, она права, подумал он. Меня изменила Япония. Теперь она знает, что у меня появилась цель, что я предан этой стране.
   И только много позже он понял, что дело было не в Японии. Лилиан чувствовала незримое присутствие Митико.

* * *

   Зазвонил телефон, Филипп дотянулся до него, снял трубку.
   — Я у Силверса. — Это был голос Джоунас. — Ты знаешь, где это?
   — Да, конечно. — Филипп приподнялся в постели. Ни «здравствуй», ни «как дела?» — А что, собственно...