Страница:
Самолет пошел на снижение над Международным аэропортом. Сверху Вашингтон казался серым. Майкл не был здесь всего десять лет, но впечатление возникало такое, будто минула целая вечность.
Пройдя таможню и иммиграционный контроль, Майкл получил багаж и взял напрокат автомобиль.
По дороге он сам себе удивлялся: городская планировка была настолько свежа в памяти, что он безо всяких усилий находил дорогу. Не домой, как сказал по телефону дядя Сэм-ми, а всего лишь к дому родителей.
До Даллеса было далеко. Майкл решил ехать по Литтл-ривер Тэрнпайк, а не по прямому Южному шоссе. Его путь лежал мимо Фэрфакса, где работал отец и где дядя Сэмми, должно быть, восседал в своем чиновном кресле. Сэммартин был директором правительственного агентства под скромной вывеской МЭТБ — «Международное экспортно-торговое бюро».
Кроме того, подумал Майкл, неплохо прокатиться вдоль берегов Потомака, полюбоваться вишневыми деревьями в цвету, которые так напоминают о сельской Японии, где он учился фехтованию и живописи.
Конечный пункт своей поездки он увидел издали — дом, покрытый свежей белой краской, стоял на окраине Беллэйвена, на западном берегу реки южнее Александрии. Дядя Сэмми выразился вполне в своем духе: «Домой, в Вашингтон». Не в Беллэйвен, а в Вашингтон. Для него это название олицетворяло державную власть и величие.
Дом Доссов всегда, даже когда в нем жили дети, казался чрезмерно большим для их семьи. Чего стоил один помпезный портик с дорическими колоннами! Под ним, должно быть, все так же гуляет звонкое эхо, хотя некому уже хлопать в ладоши и перекликаться.
Здание высилось над Потомаком на пригорке, по которому взбегала лужайка, обсаженная по краям березами и ольховником. Ближе к дому росли две старые плакучие ивы, на одну из которых Майкл в детстве любил забираться и сидеть там в развилке ствола, словно в гигантском шалаше.
По обе стороны от портика буйно цвели азалии, но время жимолости и ложных апельсинов еще не подоспело.
Когда Майкл направился от ворот к дому по дорожке, вымощенной красным кирпичом, дверь открылась, и он увидел мать. Она была бледна, одета, как всегда, безупречно и со вкусом — в черный костюм-тройку с бриллиантовой брошью, скреплявшей воротник шелковой блузки.
Следом за ней из-под сени портика показался дядя Сэмми. Поседел он давным-давно, еще в молодости.
— О, Майкл! — воскликнула Лилиан Досс, когда он целовал ее, и обняла сына так порывисто, что он удивился. Майкл даже почувствовал, что его щека увлажнилась от ее слез.
— Хорошо, что ты приехал, сынок, — сказал дядя Сэмми, протягивая руку. Пожатие его было сухим и твердым рукопожатием политика. Рельефное загорелое лицо Джоунаса всегда напоминало Майклу Гарри Купера.
В доме царили тишина и полумрак, будто в похоронном бюро. Смерть главы семьи была тут вовсе ни при чем — с самой юности Майкла здесь ничего не изменилось. В гостиной он как будто снова стал маленьким мальчиком. Она, как и прежде, осталась обителью взрослых, и Майкл остро чувствовал, что ему тут не место. Домой... Нет, это не его дом, не был он никогда его домом.
Своим домом он считал холмы в японской префектуре Нара, потом были Непал и Таиланд, Прованс и Париж. Но только не Беллэйвен.
— Выпьешь чего-нибудь? — предложил Джоунас, подходя к бару красного дерева.
— "Столичной", если есть. — Майкл увидел два уже приготовленных мартини. Один бокал дядя Сэмми протянул Лилиан, другой взял себе. Он налил Майклу водки и поднял стакан.
— Твой отец ценил хорошую, крепкую выпивку, — сказал дядя Сэмми. — «Спирт, — говаривал он бывало, — очищает нутро». За него. Ему сам черт был не брат.
Дядя Сэмми, как всегда, выступал в роли патриарха семьи. И это выглядело естественно, тут было его семейство, пусть даже только по доверенности. Другим он так и не обзавелся. Сильный духом, закаленный в передрягах и невосприимчивый к стрессам, дядя Сэмми стоял, как надежная екала в клокочущем житейском море, за которую могли уцепиться слабые и утопающие. Майкл был рад, что дядя здесь.
— Через несколько минут подадут ленч, — сказала Лилиан Досс. Многословие и раньше не входило в число ее недостатков, теперь же, со смертью мужа, она как будто целиком ушла в свои мысли и лишь с усилием заставляла себя произносить какие-то слова. — Будет ростбиф с овощами и яйцом.
— Любимое блюдо твоего отца, — со вздохом прокомментировал дядя Сэмми. — Что ж, раз вся семья в сборе, самое время подкрепиться.
Словно в ответ на его слова в проеме французского окна появилась Одри. Майкл не виделся с сестрой почти шесть лет. В последний раз она переступила порог его парижской квартиры с кровоподтеком на лице: это украшение Одри получила от своего дружка-немца, без всякой радости воспринявшего известие о двухмесячной беременности возлюбленной. До этого парочка провела полгода в Ницце, но немец так и не выказал намерения вступить в брак и сгоряча решил проучить Одри за глупость и попытку его окрутить. Вопреки желанию сестры Майкл тогда же посетил ее бывшего любовника и потолковал с ним по-свойски, после чего Одри, как бы нелепо это ни выглядело, возненавидела брата и перестала с ним разговаривать. Они не виделись с того самого дня, когда Майкл отвез ее в клинику на аборт. Вернувшись туда за сестрой, он не застал ее на месте: Одри уже покинула клинику своим ходом и исчезла с горизонта так же внезапно, как возникла на нем.
Лилиан подошла к дочери, зачем-то увела ее в отцовский кабинет, и Майкл получил возможность расспросить дядю Сэмми.
— Вы сказали, что отец разбился на машине, — тихо заговорил он. — Как это произошло?
— Не сейчас, сынок, — мягко осадил его дядя Сэмми. — Тут не место и не время. Не будем расстраивать твою мать, ладно? — Он вынул из кармана маленький блокнот, что-то нацарапал в нем тонким золотым пером и сунул вырванный листок Майклу в руку. — Встретимся по этому адресу завтра в девять утра, и я расскажу тебе все, что знаю. — Он грустно улыбнулся. — На Лилиан все это очень тяжело отразилось.
— Это тяжкий удар для всех нас, — скупо обронил Майкл. Дядя Сэмми кивнул, повернулся и направился к женщинам.
— Одри, малышка моя, как ты?
Лилиан Досс и в нынешнем своем возрасте оставалась стройной и гибкой; Одри была вылеплена по тому же образцу. Глядя на дочь, легко было представить, сколь потрясающе красива была в молодости мать. Правда, в лице дочери отражались также твердость и решительность, унаследованные от отца, поэтому многие считали ее гордячкой. Сейчас, однако, это отчасти высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл впервые видел Одри с короткой стрижкой. Ее рыжие волосы стали светлее, чем золотисто-каштановые волосы Лилиан.
Одри выросла в доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому полу черты поведения были не в чести, а поэтому в детстве она, как могла, тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого ничего не вышло — в Японию отправился один Майкл, без нее, а Одри с тех пор стала часто замыкаться в себе.
Холодные голубые глаза сестры теперь изучали его издали, из противоположного конца скромного кабинета, несущего нестираемый отпечаток личности хозяина. Филипп Досс поставил здесь японские ширмы, устланные футонами кушетки — Лилиан вечно жаловалась на их неудобство — и резко выделяющийся черной лакировкой японский письменный стол. Полупрозрачные сёдзи из рисовой бумаги на окнах расписали потолок и стены замысловатыми узорами света и тени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.
Вдоль стен тянулись застекленные книжные полки, заполненные обширным собранием книг по военной истории, стратегии и тактике. Неуемный энтузиазм, с которым Филипп Досс отдавался постижению хитростей и премудростей военного искусства, мог соперничать лишь с его блестящими способностями к иностранным языкам.
В простенках между стеллажами висели офорты, гравюры и живописные изображения кумиров хозяина кабинета — Александра Великого, Иэясу Токугавы и Джорджа Паттона.
И еще на полке блестела небольшая стеклянная шкатулка. Сейчас она стояла пустой, обычно же Филипп Досс, когда жил дома, хранил в ней фарфоровую чайную чашечку. Он ценил ее куда больше, чем все свое дорогостоящее имущество, поэтому часто брал с собой в поездки за границу, а в кабинете держал на почетном месте как памятный сувенир, напоминавший о тех временах, когда он жил в послевоенном Токио.
Майкл почти физически ощутил присутствие отца. Здесь царил его дух. Каждая подушка, каждая книга, каждая картина впитала в себя частицу Филиппа Досса. Вещи ждали его, неподвластные ни старости, ни смертельным болезням.
На мгновение Майкла охватило странное чувство. Нечто подобное он испытал, наткнувшись в своих скитаниях на мастерскую кого-то из великих художников — то ли Матисса, то ли Моне — ощущение прикосновения к великому, но недоступному наследию, опередившему свое время.
Несколько ошеломленный, охваченный возвышенным чувством (через некоторое время человеку начинает казаться, что он был смешон), Майкл порывисто двинулся через комнату к сестре.
— Удивляюсь, как ты соизволил приехать, — встретила его Одри. Все это время она ни на минуту не спускала с него глаз.
— Ты несправедлива, — ответил он. Она разглядывала его по-кошачьи, с этаким неуловимо презрительным любопытством.
— В тот день в Париже, когда я вернулся за тобой, мне сказали, что ты уже ушла. Почему ты меня не дождалась? Я не хотел оставлять тебя одну.
— Не надо было разыскивать тогда Ганса. Я ведь просила не делать этого.
— После того, как этот подонок с тобой поступил...
— Ни к чему напоминать мне об этом, — холодно перебила его Одри. — Между нами было и многое другое. Ты и понятия не имеешь, каким он бывал чудесным.
— Он тебя ударил, — возразил Майкл, — и будь он хоть какой расчудесный, это уже не имеет значения.
— Для меня имеет.
— Тогда ты еще большая дура, чем я думал.
— Таковы, надо полагать, нравственные правила Майкла Досса? — едко спросила она. Потом ее тон вновь стал бесцветным. — Никто в мире не разделяет твоих строгих представлений и не следует твоей дурацкой морали. Все, чем тебя напичкали в Японии, неприменимо к нормальным людям. Нам не нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели, или чему ты там поклоняешься. Мы обыкновенные люди, в нас уживается и хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.
Майкл заметил, что Одри задрожала, стараясь обуздать свои чувства. Некстати они начали выяснять отношения в отцовском кабинете, почитавшемся всегда чуть ли не святилищем.
— А заодно оставил ни с чем и меня. Как ты считаешь, много ли в наше время свободных мужчин? Да, было у меня несколько романов, только все с женатыми, с людьми, которые дают невыполнимые обещания. Ганс — тот хотя бы был волен остаться. Мы бы с ним вместе что-нибудь придумали, я точно это знаю. Он бы исчез на неделю-другую, а потом снова вернулся. Он всегда возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь, куда я поехала, когда выписалась из больницы? Снова в Ниццу, искать Ганса. Только его там уже не было.
В уголках глаз Одри заблестели слезы, но она даже не пошевелилась, чтобы смахнуть их — здесь, в кабинете, это было равносильно сделанному в присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.
— Так что теперь я тоже одна, как и ты, а все благодаря твоим нравственным заповедям. Можешь гордиться. — Одна слезинка все-таки скатилась по ее щеке.
Внезапно Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.
— О чем вы говорили? Что с ней? — спросила Лилиан.
— Я толком не понял, — хмуро соврал Майкл, пропустив мимо ушей первый вопрос.
Мать с сомнением посмотрела на него.
— Она, конечно, переутомилась, все время в таком напряжении. — Лилиан сцепила ладони и, нервно потирая их, сказала: — Может быть, мне стоит догнать ее? — Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни было, и Майкл, и дядя Сэмми смолчали. Следовало подумать о еде. Лилиан с вымученной улыбкой приглашающе кивнула на дверь. — Кажется, пора наконец в столовую. Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.
— Он никогда им не был. — И повторил: — Ватаро Таки никогда не был сёгуном.
Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.
— Мне все равно, как его называли. Мой отец умер. Бородатый старик с венчиком коротко стриженных снежно-белых волос вокруг блестящей, покрытой пигментными пятнами лысины, произнес:
— Хай. Твой отец умер. Но для тебя куда важнее то, что умер и твой старший брат Хироси.
Третий мужчина, человек по имени Удэ, услышав последние слова, пошевелился. Закатанные рукава его рубашки открывали сложную татуировку — ирезуми, искусство которой весьма ценилось членами якудзы. Левую руку от запястья до локтя обвивал огнедышащий дракон, правую украшал феникс, восстающий из пламени погребального костра.
— Удэ хорошо поработал, — сказал Масаси. — Ни для кого не секрет, что Зеро, убивая свои жертвы, пользуется одним из приемов «Ста кинжальных ударов», так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.
Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в центре за каменным столом. В саду росло тысяч десять разновидностей мха, покрывавшего землю, камни и стволы деревьев пятнами всевозможных оттенков зеленого. В принципе, мох — довольно прихотливое и уязвимое растение, очень медленно растет и требует весьма изысканного обхождения. Только этот сад нисколько не казался уютным и изысканным — скорее, как подумал Масаси, от него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего владельца.
Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным ножом с перламутрово-розовой рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик отложил нож, и с виду целый плод распался у него на ладони цветком из тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна брал ломтик за ломтиком, капал на них медом и отправлял в рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а уж потом прожевывал и глотал мякоть.
— Так я и думал, — сказал старик, покончив с очередным ломтиком. У него была неприятная привычка, уставившись в лицо собеседника, словно гипнотизировать его своим тусклым немигающим взглядом. — Посеять в людских душах смятение никогда не вредно. Однако для нас было бы нежелательно, если бы на тебя пало подозрение в причастности к убийству брата.
Масаси пожал плечами.
— Ну, это несерьезно, — заявил он. — Я ведь даже не следующий по старшинству. Следующим был Дзёдзи, но Дзёдзи — слабак. Он меня испугался. Ни один из преданных моему отцу людей не пойдет за ним. У них достаточно здравого смысла. Нет, тут комар носу не подточит. Когда я сместил Дзёдзи, все лейтенанты дома Таки единодушно поддержали меня, разве не так? Ни один не подал голоса против, все согласились, что Дзёдзи не потянет.
— А что ты скажешь, если он надумает принять контрмеры?
— Кто? Дзёдзи? — Масаси фыркнул. — Ему не до того. Ему бы сейчас отбиться от оябунов соперничающих кланов, которые только и ждут случая урвать в суматохе кусок с барского стола. Некогда ему помышлять о мести.
Сийна положил на язык очередной ломтик лимона с медом. Прожевав, он сказал:
— Дзёдзи — это одно. Но у тебя еще есть сводная сестра.
— Митико. — Масаси закивал. — Да, согласен, Митико создает некоторые трудности. Она умна, проницательна и находчива. Сил ей тоже не занимать. И много лет была главным помощником отца. Пока между ними не пробежала кошка.
— Тебе известно, что тогда произошло?
Масаси покачал головой.
— Сам отец никогда никому не говорил, а с Митико мы не настолько близки, чтобы я мог расспрашивать ее.
Масаси стоял на деревянном мостике, перекинутом через бегущий по саду ручей. Он наклонился и опустил руку в воду.
— Нет, Митико меня не беспокоит. Я уже привел в действие план, который выведет ее из игры.
— Значит, и у нее есть слабое место?
— У каждого человека оно есть, — спокойно ответил Масаси. — Надо только его нащупать.
— И какое же слабое место у Митико, если не секрет? — спросил Кодзо Сийна.
— Дочь.
— А-а. Надеюсь, ты прав, — проговорил старик, забывая о лимоне. — Мне и по сей день неясно, почему твой отец удочерил Митико. Дзэн Годо, ее отец, был моим самым заклятым врагом, и, хотя он умер очень давно, в сорок седьмом году, я еще натерпелся от козней его последышей. Боюсь, Митико так же дьявольски хитра, как ее папаша. Держите ее на коротком поводке, Масаси-сан, сейчас нам нельзя ошибаться.
— Я не хуже вашего знаю, что поставлено на карту, — раздраженно ответил Таки. — Впрочем, да, все верно. Не был отец никаким сёгуном, не пожелал сосредоточить в своих руках управление всеми кланами. Но я хочу этого, я стану сёгуном. А вы обещали помочь мне в этом. Я стану основателем новой династии, как Токугава. Ситуация сейчас немногим отличается от той, что сложилась в шестнадцатом веке, ведь так? Тогда удельные воеводы непрерывно враждовали друг с другом, пока Иэясу Токугава не сумел объединить их под своими знаменами. Он стал первым сёгуном — верховным военачальником, наделенным неслыханным могуществом. Япония пала к его ногам, как спелая вишня. То же самое происходит и сейчас. Оябуны якудзы грызутся за каждый кусок пирога, за любую самую малую толику власти и влияния. Я объединю их под своим началом. Сплочение уже началось: лейтенанты Таки-гуми признали меня своим оябуном. Еще несколько недель, а может быть, и дней, и все оябуны присягнут мне на верность — мне, Масаси Таки, первому сёгуну якудзы.
Сийна выдержал вежливую паузу, прежде чем кивком дал понять, что считает эту тему исчерпанной.
— Остается обсудить вопрос о похищенных бумагах.
Масаси насупился.
— Они пока не найдены.
— Но я слыхал, Филипп Досс умер.
— Это так, — подтвердил Масаси, — погиб на Гавайях в автомобильной катастрофе. Сгорел вместе с машиной. Это случилось за два дня до кончины моего брата Хироси. Мой вице-оябун на Гавайях, толстяк Итимада, доложил о приезде Досса, и мы опять чуть было не схватили его, но, к сожалению, авария произошла раньше.
— А что стало с бумагами семьи — тоже сгорели вместе с ним?
— Не исключено.
Старик впервые за время беседы выказал гнев.
— Но возможно, что и нет? — Он снова успокоился и продолжал: — Их необходимо отыскать во что бы то ни стало, Масаси. Если документы попадут в злые руки, то всем нам грозит гибель. Пойдет коту под хвост замысел, вынашиваемый несколько десятилетий, — наступит полный крах накануне победы. Еще месяц-другой, и лицо мира изменится навсегда.
— По утверждению толстяка Итимады, пожар наверняка уничтожил все, — сказал Масаси.
— Отсюда следует...
— Что отсюда следует? — нетерпеливо спросил Масаси.
Сийна наконец расправился с лимоном и сложил нож. На ветку над его головой порхнула пичуга. Дождавшись, пока она подаст голос, словно птица была участником разговора, старик изрек:
— Легко заметить воду, если в небе луна. Но когда оно закрыто тучами, или в новолуние, требуется особая зоркость, чтобы разглядеть ее поверхность. — И он, водя пальцами по каменному столу, принялся вырисовывать круги из капель лимонного сока. Один кружок, второй, третий. — Тебе не приходило в голову, Масаси, как странно все складывается? Филипп Досс похищает документы. Вы посылаете на розыски своих людей, и через три дня они выходят на след вора. Вы посылаете Удэ; Удэ добирается до него, но в последний момент Досс ухитряется ускользнуть и исчезает. Исчезает только затем, чтобы появиться на Гавайях и там попасть в автомобильную катастрофу.
— А что вы находите в этом странного?
— Вот что. — Сийна заштриховал соком третий кружок, который после этого стал казаться более выпуклым, чем два остальных. — Филипп Досс не из тех, кто попадает в банальные дорожные аварии. Неужели ты не подумал о том, что нас опередили, что его мог выследить кто-то другой? Ты приказал Удэ разыскать Досса, но не убивать. Во всяком случае, пока тот не выдаст местонахождение документов. А теперь он мертв. Он больше ничего не сможет рассказать нам. Вопрос остается открытым: где бумаги дома Таки? Сгорели вместе с Доссом, или он успел перед смертью куда-то спрятать их? Или, допустим, кому-нибудь передал на хранение? Или этот твой Итимада наложил на них лапу? — Сийна сверлил Масаси взглядом своих черных глаз. — Нет нужды напоминать тебе о ценности этих бумаг. Если они у Итимады и он намерен извлечь из них выгоду, то за их возвращение в целости и сохранности может потребовать все, что пожелает. В том числе прекращения своей гавайской ссылки. Что ты на это скажешь?
Масаси надолго задумался.
— Удэ.
Кодзо Сийна кивнул.
— Хорошо. Отправь Удэ на Гавайи к толстяку Итимаде. Итимада был знаком с Доссом в прежние времена. Как знать, возможно, они были друзьями. И еще — вот взгляни. — И он протянул Масаси вдруг появившуюся у него в руках фотографию. Снимок был черно-белый, зернистый, словно фотографировали через длиннофокусный объектив. Очевидно, его сделали во время слежки.
Масаси узнал Майкла Досса. Неужели Сийна приказал приглядывать за сыном Филиппа в Париже? Похоже на то. Он передал фотокарточку Удэ.
— Майкл Досс, — сказал он. Гигант наклоном головы дал понять, что запомнил лицо.
— Итак, давайте доведем дело до конца, — продолжал Сийна, — чтобы закрыть его раз и навсегда. — Теперь он поочередно буравил глазами обоих. — Вернуть семейные документы необходимо любой ценой.
Майкл попытался расслабиться, чтобы заснуть, но тщетно. Слишком много воспоминаний, казалось бы, давно похороненных, вдруг снова оживало и роилось в голове. Слишком много горьких воспоминаний, непроизнесенных слов. Когда-то ему хотелось очень многим поделиться с отцом. Он так и не сделал этого. Вероятно, детские горести и радости были не так уж серьезны, но Майклу не досталось даже такой малости. И не потому, размышлял он, что отношения с отцом сложились плохо, а потому, что отношений, как таковых, не было вовсе.
Майкл мысленно вообразил себе тонкие тени витиеватых побегов криптомерий, пустившихся в зажигательную цыганскую пляску в лунном свете. В голове зазвучала щемящая мелодия бамбуковой флейты.
На определенном этапе жизни Майкла, самого невежественного, самого молодого и одинокого в доме Тсуйо, стал одолевать страх неизбежного.
— Ничто, даже неизбежное, не происходит само по себе, — сказал умудренный обширными познаниями Тсуйо. — Все, и в том числе неизбежное исходит от Духа Великого Воина. Дух Великого Воина пронизывает все сущее на земле. Он и есть все сущее. Он — единственная причина всего происходящего, и большого, и малого.
— Но разве нет такого места, где Дух Великого Воина не имеет власти, где он не есть все сущее? — спросил учителя Майкл.
Лицо Тсуйо помрачнело.
— Такое место есть. Это Зеро, — ответил он. — В Зеро нет ничего. Там нет даже надежды на достойную смерть.
И Майкл понял, что для японского воина нет ничего ужаснее Зеро.
В комнатушке, где он спал в доме учителя, стояла изящная ваза. Она была сделана из обожженной неокрашенной глины. Каждый день на рассвете кто-то заменял всегда стоящий в ней единственный цветок новым. Сенсей не поручал этого ни одному из учеников. Как-то утром Майкл проснулся и, подгоняемый любопытством, вышел в сад. Там он увидел учителя, стоящего на коленях перед своими цветами. Тсуйо тщательно разглядывал растения и некоторые срезал — по одному цветку для каждого ученика.
— Обязанность мастера, — сказал он Майклу в другой раз, — быть внимательным к житейским мелочам. Только в этом случае ему будет дано постичь бесконечно разнообразную палитру чувств, которыми наделила нас природа. Известно, что маленькие радости приносят наибольшее удовлетворение.
Майкл решил проверить эту ничем для него не подтвержденную мудрость и не придумал ничего лучшего, как начать с Сейоко.
Сейоко, худенькая стройная девушка, была единственной, и притом лучшей, ученицей в привилегированной школе Тсуйо. Волосы густой челкой закрывали ее брови, а во время тренировок, стянутые лентой на затылке, тугой косой падали на спину. Когда Майклу снилась Сейоко — а это случалось все чаще и чаще, — главным в этих снах были ее несравненные волосы. Однажды, например, он проснулся с замиранием сердца, потому что во сне вдруг выпустил из рук ее косу, за которую держался, пролетая над залитым лунным светом океаном.
Сейоко не пользовалась косметикой, хотя шестнадцать лет — вполне подходящий для этого возраст. Майкл помнил, как однажды вечером она впервые ярко накрасила губы и пришла на вечеринку, устроенную сенсеем для всех двадцати учеников. Это произвело столь ошеломляющий эффект, что весь остаток вечера Майкл тщетно старался унять сердцебиение.
Пройдя таможню и иммиграционный контроль, Майкл получил багаж и взял напрокат автомобиль.
По дороге он сам себе удивлялся: городская планировка была настолько свежа в памяти, что он безо всяких усилий находил дорогу. Не домой, как сказал по телефону дядя Сэм-ми, а всего лишь к дому родителей.
До Даллеса было далеко. Майкл решил ехать по Литтл-ривер Тэрнпайк, а не по прямому Южному шоссе. Его путь лежал мимо Фэрфакса, где работал отец и где дядя Сэмми, должно быть, восседал в своем чиновном кресле. Сэммартин был директором правительственного агентства под скромной вывеской МЭТБ — «Международное экспортно-торговое бюро».
Кроме того, подумал Майкл, неплохо прокатиться вдоль берегов Потомака, полюбоваться вишневыми деревьями в цвету, которые так напоминают о сельской Японии, где он учился фехтованию и живописи.
Конечный пункт своей поездки он увидел издали — дом, покрытый свежей белой краской, стоял на окраине Беллэйвена, на западном берегу реки южнее Александрии. Дядя Сэмми выразился вполне в своем духе: «Домой, в Вашингтон». Не в Беллэйвен, а в Вашингтон. Для него это название олицетворяло державную власть и величие.
Дом Доссов всегда, даже когда в нем жили дети, казался чрезмерно большим для их семьи. Чего стоил один помпезный портик с дорическими колоннами! Под ним, должно быть, все так же гуляет звонкое эхо, хотя некому уже хлопать в ладоши и перекликаться.
Здание высилось над Потомаком на пригорке, по которому взбегала лужайка, обсаженная по краям березами и ольховником. Ближе к дому росли две старые плакучие ивы, на одну из которых Майкл в детстве любил забираться и сидеть там в развилке ствола, словно в гигантском шалаше.
По обе стороны от портика буйно цвели азалии, но время жимолости и ложных апельсинов еще не подоспело.
Когда Майкл направился от ворот к дому по дорожке, вымощенной красным кирпичом, дверь открылась, и он увидел мать. Она была бледна, одета, как всегда, безупречно и со вкусом — в черный костюм-тройку с бриллиантовой брошью, скреплявшей воротник шелковой блузки.
Следом за ней из-под сени портика показался дядя Сэмми. Поседел он давным-давно, еще в молодости.
— О, Майкл! — воскликнула Лилиан Досс, когда он целовал ее, и обняла сына так порывисто, что он удивился. Майкл даже почувствовал, что его щека увлажнилась от ее слез.
— Хорошо, что ты приехал, сынок, — сказал дядя Сэмми, протягивая руку. Пожатие его было сухим и твердым рукопожатием политика. Рельефное загорелое лицо Джоунаса всегда напоминало Майклу Гарри Купера.
В доме царили тишина и полумрак, будто в похоронном бюро. Смерть главы семьи была тут вовсе ни при чем — с самой юности Майкла здесь ничего не изменилось. В гостиной он как будто снова стал маленьким мальчиком. Она, как и прежде, осталась обителью взрослых, и Майкл остро чувствовал, что ему тут не место. Домой... Нет, это не его дом, не был он никогда его домом.
Своим домом он считал холмы в японской префектуре Нара, потом были Непал и Таиланд, Прованс и Париж. Но только не Беллэйвен.
— Выпьешь чего-нибудь? — предложил Джоунас, подходя к бару красного дерева.
— "Столичной", если есть. — Майкл увидел два уже приготовленных мартини. Один бокал дядя Сэмми протянул Лилиан, другой взял себе. Он налил Майклу водки и поднял стакан.
— Твой отец ценил хорошую, крепкую выпивку, — сказал дядя Сэмми. — «Спирт, — говаривал он бывало, — очищает нутро». За него. Ему сам черт был не брат.
Дядя Сэмми, как всегда, выступал в роли патриарха семьи. И это выглядело естественно, тут было его семейство, пусть даже только по доверенности. Другим он так и не обзавелся. Сильный духом, закаленный в передрягах и невосприимчивый к стрессам, дядя Сэмми стоял, как надежная екала в клокочущем житейском море, за которую могли уцепиться слабые и утопающие. Майкл был рад, что дядя здесь.
— Через несколько минут подадут ленч, — сказала Лилиан Досс. Многословие и раньше не входило в число ее недостатков, теперь же, со смертью мужа, она как будто целиком ушла в свои мысли и лишь с усилием заставляла себя произносить какие-то слова. — Будет ростбиф с овощами и яйцом.
— Любимое блюдо твоего отца, — со вздохом прокомментировал дядя Сэмми. — Что ж, раз вся семья в сборе, самое время подкрепиться.
Словно в ответ на его слова в проеме французского окна появилась Одри. Майкл не виделся с сестрой почти шесть лет. В последний раз она переступила порог его парижской квартиры с кровоподтеком на лице: это украшение Одри получила от своего дружка-немца, без всякой радости воспринявшего известие о двухмесячной беременности возлюбленной. До этого парочка провела полгода в Ницце, но немец так и не выказал намерения вступить в брак и сгоряча решил проучить Одри за глупость и попытку его окрутить. Вопреки желанию сестры Майкл тогда же посетил ее бывшего любовника и потолковал с ним по-свойски, после чего Одри, как бы нелепо это ни выглядело, возненавидела брата и перестала с ним разговаривать. Они не виделись с того самого дня, когда Майкл отвез ее в клинику на аборт. Вернувшись туда за сестрой, он не застал ее на месте: Одри уже покинула клинику своим ходом и исчезла с горизонта так же внезапно, как возникла на нем.
Лилиан подошла к дочери, зачем-то увела ее в отцовский кабинет, и Майкл получил возможность расспросить дядю Сэмми.
— Вы сказали, что отец разбился на машине, — тихо заговорил он. — Как это произошло?
— Не сейчас, сынок, — мягко осадил его дядя Сэмми. — Тут не место и не время. Не будем расстраивать твою мать, ладно? — Он вынул из кармана маленький блокнот, что-то нацарапал в нем тонким золотым пером и сунул вырванный листок Майклу в руку. — Встретимся по этому адресу завтра в девять утра, и я расскажу тебе все, что знаю. — Он грустно улыбнулся. — На Лилиан все это очень тяжело отразилось.
— Это тяжкий удар для всех нас, — скупо обронил Майкл. Дядя Сэмми кивнул, повернулся и направился к женщинам.
— Одри, малышка моя, как ты?
Лилиан Досс и в нынешнем своем возрасте оставалась стройной и гибкой; Одри была вылеплена по тому же образцу. Глядя на дочь, легко было представить, сколь потрясающе красива была в молодости мать. Правда, в лице дочери отражались также твердость и решительность, унаследованные от отца, поэтому многие считали ее гордячкой. Сейчас, однако, это отчасти высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл впервые видел Одри с короткой стрижкой. Ее рыжие волосы стали светлее, чем золотисто-каштановые волосы Лилиан.
Одри выросла в доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому полу черты поведения были не в чести, а поэтому в детстве она, как могла, тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого ничего не вышло — в Японию отправился один Майкл, без нее, а Одри с тех пор стала часто замыкаться в себе.
Холодные голубые глаза сестры теперь изучали его издали, из противоположного конца скромного кабинета, несущего нестираемый отпечаток личности хозяина. Филипп Досс поставил здесь японские ширмы, устланные футонами кушетки — Лилиан вечно жаловалась на их неудобство — и резко выделяющийся черной лакировкой японский письменный стол. Полупрозрачные сёдзи из рисовой бумаги на окнах расписали потолок и стены замысловатыми узорами света и тени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.
Вдоль стен тянулись застекленные книжные полки, заполненные обширным собранием книг по военной истории, стратегии и тактике. Неуемный энтузиазм, с которым Филипп Досс отдавался постижению хитростей и премудростей военного искусства, мог соперничать лишь с его блестящими способностями к иностранным языкам.
В простенках между стеллажами висели офорты, гравюры и живописные изображения кумиров хозяина кабинета — Александра Великого, Иэясу Токугавы и Джорджа Паттона.
И еще на полке блестела небольшая стеклянная шкатулка. Сейчас она стояла пустой, обычно же Филипп Досс, когда жил дома, хранил в ней фарфоровую чайную чашечку. Он ценил ее куда больше, чем все свое дорогостоящее имущество, поэтому часто брал с собой в поездки за границу, а в кабинете держал на почетном месте как памятный сувенир, напоминавший о тех временах, когда он жил в послевоенном Токио.
Майкл почти физически ощутил присутствие отца. Здесь царил его дух. Каждая подушка, каждая книга, каждая картина впитала в себя частицу Филиппа Досса. Вещи ждали его, неподвластные ни старости, ни смертельным болезням.
На мгновение Майкла охватило странное чувство. Нечто подобное он испытал, наткнувшись в своих скитаниях на мастерскую кого-то из великих художников — то ли Матисса, то ли Моне — ощущение прикосновения к великому, но недоступному наследию, опередившему свое время.
Несколько ошеломленный, охваченный возвышенным чувством (через некоторое время человеку начинает казаться, что он был смешон), Майкл порывисто двинулся через комнату к сестре.
— Удивляюсь, как ты соизволил приехать, — встретила его Одри. Все это время она ни на минуту не спускала с него глаз.
— Ты несправедлива, — ответил он. Она разглядывала его по-кошачьи, с этаким неуловимо презрительным любопытством.
— В тот день в Париже, когда я вернулся за тобой, мне сказали, что ты уже ушла. Почему ты меня не дождалась? Я не хотел оставлять тебя одну.
— Не надо было разыскивать тогда Ганса. Я ведь просила не делать этого.
— После того, как этот подонок с тобой поступил...
— Ни к чему напоминать мне об этом, — холодно перебила его Одри. — Между нами было и многое другое. Ты и понятия не имеешь, каким он бывал чудесным.
— Он тебя ударил, — возразил Майкл, — и будь он хоть какой расчудесный, это уже не имеет значения.
— Для меня имеет.
— Тогда ты еще большая дура, чем я думал.
— Таковы, надо полагать, нравственные правила Майкла Досса? — едко спросила она. Потом ее тон вновь стал бесцветным. — Никто в мире не разделяет твоих строгих представлений и не следует твоей дурацкой морали. Все, чем тебя напичкали в Японии, неприменимо к нормальным людям. Нам не нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели, или чему ты там поклоняешься. Мы обыкновенные люди, в нас уживается и хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.
Майкл заметил, что Одри задрожала, стараясь обуздать свои чувства. Некстати они начали выяснять отношения в отцовском кабинете, почитавшемся всегда чуть ли не святилищем.
— А заодно оставил ни с чем и меня. Как ты считаешь, много ли в наше время свободных мужчин? Да, было у меня несколько романов, только все с женатыми, с людьми, которые дают невыполнимые обещания. Ганс — тот хотя бы был волен остаться. Мы бы с ним вместе что-нибудь придумали, я точно это знаю. Он бы исчез на неделю-другую, а потом снова вернулся. Он всегда возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь, куда я поехала, когда выписалась из больницы? Снова в Ниццу, искать Ганса. Только его там уже не было.
В уголках глаз Одри заблестели слезы, но она даже не пошевелилась, чтобы смахнуть их — здесь, в кабинете, это было равносильно сделанному в присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.
— Так что теперь я тоже одна, как и ты, а все благодаря твоим нравственным заповедям. Можешь гордиться. — Одна слезинка все-таки скатилась по ее щеке.
Внезапно Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.
— О чем вы говорили? Что с ней? — спросила Лилиан.
— Я толком не понял, — хмуро соврал Майкл, пропустив мимо ушей первый вопрос.
Мать с сомнением посмотрела на него.
— Она, конечно, переутомилась, все время в таком напряжении. — Лилиан сцепила ладони и, нервно потирая их, сказала: — Может быть, мне стоит догнать ее? — Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни было, и Майкл, и дядя Сэмми смолчали. Следовало подумать о еде. Лилиан с вымученной улыбкой приглашающе кивнула на дверь. — Кажется, пора наконец в столовую. Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.
* * *
— Сёгун умер. Да здравствует сёгун! Старик с обветренным, как горный склон, лицом мрачно заметил:— Он никогда им не был. — И повторил: — Ватаро Таки никогда не был сёгуном.
Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.
— Мне все равно, как его называли. Мой отец умер. Бородатый старик с венчиком коротко стриженных снежно-белых волос вокруг блестящей, покрытой пигментными пятнами лысины, произнес:
— Хай. Твой отец умер. Но для тебя куда важнее то, что умер и твой старший брат Хироси.
Третий мужчина, человек по имени Удэ, услышав последние слова, пошевелился. Закатанные рукава его рубашки открывали сложную татуировку — ирезуми, искусство которой весьма ценилось членами якудзы. Левую руку от запястья до локтя обвивал огнедышащий дракон, правую украшал феникс, восстающий из пламени погребального костра.
— Удэ хорошо поработал, — сказал Масаси. — Ни для кого не секрет, что Зеро, убивая свои жертвы, пользуется одним из приемов «Ста кинжальных ударов», так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.
Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в центре за каменным столом. В саду росло тысяч десять разновидностей мха, покрывавшего землю, камни и стволы деревьев пятнами всевозможных оттенков зеленого. В принципе, мох — довольно прихотливое и уязвимое растение, очень медленно растет и требует весьма изысканного обхождения. Только этот сад нисколько не казался уютным и изысканным — скорее, как подумал Масаси, от него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего владельца.
Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным ножом с перламутрово-розовой рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик отложил нож, и с виду целый плод распался у него на ладони цветком из тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна брал ломтик за ломтиком, капал на них медом и отправлял в рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а уж потом прожевывал и глотал мякоть.
— Так я и думал, — сказал старик, покончив с очередным ломтиком. У него была неприятная привычка, уставившись в лицо собеседника, словно гипнотизировать его своим тусклым немигающим взглядом. — Посеять в людских душах смятение никогда не вредно. Однако для нас было бы нежелательно, если бы на тебя пало подозрение в причастности к убийству брата.
Масаси пожал плечами.
— Ну, это несерьезно, — заявил он. — Я ведь даже не следующий по старшинству. Следующим был Дзёдзи, но Дзёдзи — слабак. Он меня испугался. Ни один из преданных моему отцу людей не пойдет за ним. У них достаточно здравого смысла. Нет, тут комар носу не подточит. Когда я сместил Дзёдзи, все лейтенанты дома Таки единодушно поддержали меня, разве не так? Ни один не подал голоса против, все согласились, что Дзёдзи не потянет.
— А что ты скажешь, если он надумает принять контрмеры?
— Кто? Дзёдзи? — Масаси фыркнул. — Ему не до того. Ему бы сейчас отбиться от оябунов соперничающих кланов, которые только и ждут случая урвать в суматохе кусок с барского стола. Некогда ему помышлять о мести.
Сийна положил на язык очередной ломтик лимона с медом. Прожевав, он сказал:
— Дзёдзи — это одно. Но у тебя еще есть сводная сестра.
— Митико. — Масаси закивал. — Да, согласен, Митико создает некоторые трудности. Она умна, проницательна и находчива. Сил ей тоже не занимать. И много лет была главным помощником отца. Пока между ними не пробежала кошка.
— Тебе известно, что тогда произошло?
Масаси покачал головой.
— Сам отец никогда никому не говорил, а с Митико мы не настолько близки, чтобы я мог расспрашивать ее.
Масаси стоял на деревянном мостике, перекинутом через бегущий по саду ручей. Он наклонился и опустил руку в воду.
— Нет, Митико меня не беспокоит. Я уже привел в действие план, который выведет ее из игры.
— Значит, и у нее есть слабое место?
— У каждого человека оно есть, — спокойно ответил Масаси. — Надо только его нащупать.
— И какое же слабое место у Митико, если не секрет? — спросил Кодзо Сийна.
— Дочь.
— А-а. Надеюсь, ты прав, — проговорил старик, забывая о лимоне. — Мне и по сей день неясно, почему твой отец удочерил Митико. Дзэн Годо, ее отец, был моим самым заклятым врагом, и, хотя он умер очень давно, в сорок седьмом году, я еще натерпелся от козней его последышей. Боюсь, Митико так же дьявольски хитра, как ее папаша. Держите ее на коротком поводке, Масаси-сан, сейчас нам нельзя ошибаться.
— Я не хуже вашего знаю, что поставлено на карту, — раздраженно ответил Таки. — Впрочем, да, все верно. Не был отец никаким сёгуном, не пожелал сосредоточить в своих руках управление всеми кланами. Но я хочу этого, я стану сёгуном. А вы обещали помочь мне в этом. Я стану основателем новой династии, как Токугава. Ситуация сейчас немногим отличается от той, что сложилась в шестнадцатом веке, ведь так? Тогда удельные воеводы непрерывно враждовали друг с другом, пока Иэясу Токугава не сумел объединить их под своими знаменами. Он стал первым сёгуном — верховным военачальником, наделенным неслыханным могуществом. Япония пала к его ногам, как спелая вишня. То же самое происходит и сейчас. Оябуны якудзы грызутся за каждый кусок пирога, за любую самую малую толику власти и влияния. Я объединю их под своим началом. Сплочение уже началось: лейтенанты Таки-гуми признали меня своим оябуном. Еще несколько недель, а может быть, и дней, и все оябуны присягнут мне на верность — мне, Масаси Таки, первому сёгуну якудзы.
Сийна выдержал вежливую паузу, прежде чем кивком дал понять, что считает эту тему исчерпанной.
— Остается обсудить вопрос о похищенных бумагах.
Масаси насупился.
— Они пока не найдены.
— Но я слыхал, Филипп Досс умер.
— Это так, — подтвердил Масаси, — погиб на Гавайях в автомобильной катастрофе. Сгорел вместе с машиной. Это случилось за два дня до кончины моего брата Хироси. Мой вице-оябун на Гавайях, толстяк Итимада, доложил о приезде Досса, и мы опять чуть было не схватили его, но, к сожалению, авария произошла раньше.
— А что стало с бумагами семьи — тоже сгорели вместе с ним?
— Не исключено.
Старик впервые за время беседы выказал гнев.
— Но возможно, что и нет? — Он снова успокоился и продолжал: — Их необходимо отыскать во что бы то ни стало, Масаси. Если документы попадут в злые руки, то всем нам грозит гибель. Пойдет коту под хвост замысел, вынашиваемый несколько десятилетий, — наступит полный крах накануне победы. Еще месяц-другой, и лицо мира изменится навсегда.
— По утверждению толстяка Итимады, пожар наверняка уничтожил все, — сказал Масаси.
— Отсюда следует...
— Что отсюда следует? — нетерпеливо спросил Масаси.
Сийна наконец расправился с лимоном и сложил нож. На ветку над его головой порхнула пичуга. Дождавшись, пока она подаст голос, словно птица была участником разговора, старик изрек:
— Легко заметить воду, если в небе луна. Но когда оно закрыто тучами, или в новолуние, требуется особая зоркость, чтобы разглядеть ее поверхность. — И он, водя пальцами по каменному столу, принялся вырисовывать круги из капель лимонного сока. Один кружок, второй, третий. — Тебе не приходило в голову, Масаси, как странно все складывается? Филипп Досс похищает документы. Вы посылаете на розыски своих людей, и через три дня они выходят на след вора. Вы посылаете Удэ; Удэ добирается до него, но в последний момент Досс ухитряется ускользнуть и исчезает. Исчезает только затем, чтобы появиться на Гавайях и там попасть в автомобильную катастрофу.
— А что вы находите в этом странного?
— Вот что. — Сийна заштриховал соком третий кружок, который после этого стал казаться более выпуклым, чем два остальных. — Филипп Досс не из тех, кто попадает в банальные дорожные аварии. Неужели ты не подумал о том, что нас опередили, что его мог выследить кто-то другой? Ты приказал Удэ разыскать Досса, но не убивать. Во всяком случае, пока тот не выдаст местонахождение документов. А теперь он мертв. Он больше ничего не сможет рассказать нам. Вопрос остается открытым: где бумаги дома Таки? Сгорели вместе с Доссом, или он успел перед смертью куда-то спрятать их? Или, допустим, кому-нибудь передал на хранение? Или этот твой Итимада наложил на них лапу? — Сийна сверлил Масаси взглядом своих черных глаз. — Нет нужды напоминать тебе о ценности этих бумаг. Если они у Итимады и он намерен извлечь из них выгоду, то за их возвращение в целости и сохранности может потребовать все, что пожелает. В том числе прекращения своей гавайской ссылки. Что ты на это скажешь?
Масаси надолго задумался.
— Удэ.
Кодзо Сийна кивнул.
— Хорошо. Отправь Удэ на Гавайи к толстяку Итимаде. Итимада был знаком с Доссом в прежние времена. Как знать, возможно, они были друзьями. И еще — вот взгляни. — И он протянул Масаси вдруг появившуюся у него в руках фотографию. Снимок был черно-белый, зернистый, словно фотографировали через длиннофокусный объектив. Очевидно, его сделали во время слежки.
Масаси узнал Майкла Досса. Неужели Сийна приказал приглядывать за сыном Филиппа в Париже? Похоже на то. Он передал фотокарточку Удэ.
— Майкл Досс, — сказал он. Гигант наклоном головы дал понять, что запомнил лицо.
— Итак, давайте доведем дело до конца, — продолжал Сийна, — чтобы закрыть его раз и навсегда. — Теперь он поочередно буравил глазами обоих. — Вернуть семейные документы необходимо любой ценой.
* * *
Лежа в своей старой спальне, Майкл, как в детстве, прислушивался к царапанью ветвей дикой яблони по наружной стене. За минувшие десять лет отец успел установить вокруг сада охранную сигнализацию и освещение, и теперь на потолке шевелились узорчатые тени от листвы деревьев.Майкл попытался расслабиться, чтобы заснуть, но тщетно. Слишком много воспоминаний, казалось бы, давно похороненных, вдруг снова оживало и роилось в голове. Слишком много горьких воспоминаний, непроизнесенных слов. Когда-то ему хотелось очень многим поделиться с отцом. Он так и не сделал этого. Вероятно, детские горести и радости были не так уж серьезны, но Майклу не досталось даже такой малости. И не потому, размышлял он, что отношения с отцом сложились плохо, а потому, что отношений, как таковых, не было вовсе.
Майкл мысленно вообразил себе тонкие тени витиеватых побегов криптомерий, пустившихся в зажигательную цыганскую пляску в лунном свете. В голове зазвучала щемящая мелодия бамбуковой флейты.
На определенном этапе жизни Майкла, самого невежественного, самого молодого и одинокого в доме Тсуйо, стал одолевать страх неизбежного.
— Ничто, даже неизбежное, не происходит само по себе, — сказал умудренный обширными познаниями Тсуйо. — Все, и в том числе неизбежное исходит от Духа Великого Воина. Дух Великого Воина пронизывает все сущее на земле. Он и есть все сущее. Он — единственная причина всего происходящего, и большого, и малого.
— Но разве нет такого места, где Дух Великого Воина не имеет власти, где он не есть все сущее? — спросил учителя Майкл.
Лицо Тсуйо помрачнело.
— Такое место есть. Это Зеро, — ответил он. — В Зеро нет ничего. Там нет даже надежды на достойную смерть.
И Майкл понял, что для японского воина нет ничего ужаснее Зеро.
В комнатушке, где он спал в доме учителя, стояла изящная ваза. Она была сделана из обожженной неокрашенной глины. Каждый день на рассвете кто-то заменял всегда стоящий в ней единственный цветок новым. Сенсей не поручал этого ни одному из учеников. Как-то утром Майкл проснулся и, подгоняемый любопытством, вышел в сад. Там он увидел учителя, стоящего на коленях перед своими цветами. Тсуйо тщательно разглядывал растения и некоторые срезал — по одному цветку для каждого ученика.
— Обязанность мастера, — сказал он Майклу в другой раз, — быть внимательным к житейским мелочам. Только в этом случае ему будет дано постичь бесконечно разнообразную палитру чувств, которыми наделила нас природа. Известно, что маленькие радости приносят наибольшее удовлетворение.
Майкл решил проверить эту ничем для него не подтвержденную мудрость и не придумал ничего лучшего, как начать с Сейоко.
Сейоко, худенькая стройная девушка, была единственной, и притом лучшей, ученицей в привилегированной школе Тсуйо. Волосы густой челкой закрывали ее брови, а во время тренировок, стянутые лентой на затылке, тугой косой падали на спину. Когда Майклу снилась Сейоко — а это случалось все чаще и чаще, — главным в этих снах были ее несравненные волосы. Однажды, например, он проснулся с замиранием сердца, потому что во сне вдруг выпустил из рук ее косу, за которую держался, пролетая над залитым лунным светом океаном.
Сейоко не пользовалась косметикой, хотя шестнадцать лет — вполне подходящий для этого возраст. Майкл помнил, как однажды вечером она впервые ярко накрасила губы и пришла на вечеринку, устроенную сенсеем для всех двадцати учеников. Это произвело столь ошеломляющий эффект, что весь остаток вечера Майкл тщетно старался унять сердцебиение.