Страница:
— Но был другой человек, — произнесла она. — Друг моей матери. Он приходил повидаться со мной. Я думала, что он приходит по маминой просьбе. Что мама хочет таким образом облегчить мне жизнь. Но потом я поняла, что он любит меня и приходит не из-за матери, а по собственному почину. — Элиан почувствовала, что вот-вот заплачет, и закрыла глаза, пытаясь совладать с собой. — Мама всегда хотела, чтобы я ему доверяла. Ей вообще хотелось, чтобы я хоть кому-нибудь доверяла. Но особенно ему.
— Почему?
Элиан ссутулилась, сжала бока локтями.
— Да просто так! После смерти моего деда мне было необходимо хоть кому-нибудь верить!
В комнату потихоньку просачивался солнечный свет. Майкл заметил, что Элиан беззвучно плачет.
— Я больше не хочу об этом говорить, — прошептала она.
— Элиан!
— Нет, — она покачала головой. — Оставь меня в покое. Вместе с солнечными лучами в комнату прокралось отчуждение, и между молодыми людьми пробежал холодок.
Как ни странно, воспоминания об отцах разъединили Элиан и Майкла, вместо того чтобы сплотить их.
Будь мы искренни друг с другом, этого бы не случилось, подумал Майкл.
— Я хочу, чтобы ты пожила на даче, пока меня не будет, — сказал он, пуская струю дыма в спальню. — Тебе полезно ненадолго уехать из Москвы.
— За городом пока холодно, — сказала жена. Она была красивой женщиной: темноволосой, стройной, изящной. Всегда хорошо одевалась. Вдобавок, эта женщина подарила ему трех сыновей. Да, он сделал удачный выбор... Карск погасил окурок и тут же зажег новую сигарету.
— Ну и что? У тебя же есть шуба!
— В соболях, — возразила практичная супруга, — ходят в оперу или балет.
Карск досадливо хмыкнул. Он любил появляться на людях под руку с женой. Ему нравилось то, с какой завистью смотрели на него более молодые офицеры. Да, действительно, он не промахнулся, сделав такой выбор...
— Ладно, поступай, как знаешь, — сказал Карск. — Ты всегда, в конце концов, делаешь по-своему. Я просто думал, что тебе пойдет на пользу житье на даче, когда я буду в отъезде, а мальчики — в школе. Зима в Москве всегда такая холодная и безрадостная. И такая долгая...
— Ты же знаешь, я в отличие от тебя, не рвусь в Европу, — заметила жена. Она отряхнула его костюм, прежде чем уложить его в дорожную сумку. — Мне и здесь нравится.
— А мне разве нет?
Но не промелькнула ли в его ответе нотка раздражения? Не подумает ли жена, что он оправдывается?
Жена застегнула молнию на сумке и повернулась к Карску.
— Знаешь что, Евгений? У тебя роман, а ты об этом даже не подозреваешь.
— Что ты хочешь этим сказать? Теперь он рассердился всерьез.
— А то, что у тебя есть любовница, — пояснила жена. — Ее зовут Европа.
Жена подошла к Евгению и посмотрела на него в упор. Потом улыбнулась и поцеловала мужа.
— Ты совсем мальчишка, — сказала она. — Наверное, потому что ты был единственным ребенком в семье. Психологи говорят, что единственные дети вырастают более требовательными, чем те, у кого есть братья и сестры.
— Чепуха!
— Если судить по тебе, — усмехнулась жена, — то это истинная правда. — Она еще раз поцеловала его, как бы показывая, что вполне отвечает за свои слова. — Но ты не мучайся угрызениями совести. Я тебя к этой любовнице не ревную.
Когда она вышла из спальни, Карск приблизился к широкому окну, из которого открывался вид на Москву-реку, протекавшую по городу. Будучи одним из четырех руководителей отдела контрразведки Первого главного управления КГБ, Евгений Карск пользовался большими привилегиями, в числе которых была довольно просторная квартира в новом высотном здании, выходившем на Москву-реку.
Но этот весьма живописный вид — мерцающие огни и позолоченные луковки колоколен — не радовал его. Реку все еще сковывал лед, хотя апрель был в разгаре. Зима, железной хваткой державшая город за горло, не желала сдавать позиций, даже когда отпущенный ей срок подошел к концу.
Карск, не докурив сигарету, уже взял новую. В горле саднило, но он никак не мог остановиться.
Курение для меня своего рода кара, подумал он. Вот только за какие грехи?
Наверное, за то, что он не верит в Бога. Мать его верила, а он, прошедший выучку в КГБ, привык высмеивать Бога, считая, что в него верят только слабовольные люди. Религия — опиум для народа. В лучшем случае это некие пустяковые мыслишки, позволяющие небольшой группке людей — попам — держать в узде народные массы. А церковь — любая церковь! — представляла собой потенциальную угрозу и мешала развитию научной диалектике, разработанной Марксом и Лениным.
— То же самое относится и к реформам, — пробормотал Евгений. — Это, конечно, прекрасно, но всему свое место. Никто не спорит, что советскую экономику нужно сделать более эффективной. Или что следует положить конец злоупотреблениям правительственных чиновников. Но проводить реформы надо очень осторожно. Если хоть чуть-чуть приоткрыть дверь либеральным веяниям, то как их потом сдержать? Не вынудят ли реформы — просто в силу своей природы — распахнуть эту дверь настежь?
А тогда? — подумал Карск. Что тогда? В конечном итоге нас будет трудно отличить от американцев.
Карск прислонился к оконной раме и почувствовал, как повеяло холодом от этой московской «весны»... Ему не терпелось оказаться в Европе.
Зазвонил телефон. Евгений слышал, что жена возится на кухне — готовит обед. Карск взглянул на часы. Телефон продолжал звонить. Жена не могла поднять трубку. Она была далеко и не сумела бы подслушать разговор... Из крана на кухне пошла вода... Карск решился подойти к телефону.
— Моей, моей? Алло? Я звонил на работу, — сказал Кодзо Сийна. — Дежурный попросил меня перезвонить позже.
Да, на Сергея можно положиться, подумал Карск. Он всегда спокойно оставлял на Сергея все дела в конторе.
— Какие новости об Одри Досс? — поинтересовался Карск.
— Пока никаких, — ответил Сийна.
— Мне необходимо знать, где она. — Карск с досадой нахмурился. — Это очень важно.
— Я делаю все возможное, — сказал Сийна. — Как только я что-то выясню, тут же вам позвоню. А вам удалось установить, кто убил Филиппа Досса?
— Нет, — откликнулся Карск. — Тут полная неясность.
— Гм... — хмыкнул Сийна. — Это-то меня и беспокоит. Кто же его все-таки убил? Не люблю игроков-невидимок. Они слишком часто оказываются врагами.
— Не волнуйтесь, — успокоил его Карск. — Кто бы это ни был, он нас теперь не остановит.
— Значит ли это, что груз будет доставлен по расписанию? — Ни один из них не осмелился говорить в открытую даже по такой надежной секретной линии связи.
— Да. Через пару дней, — сказал Карск. — Его сейчас переправляют. Вы сами понимаете, насколько это трудно в сложившихся обстоятельствах.
— Да, я прекрасно понимаю, — Сийна вздохнул с облегчением, узнав, что последняя часть его плана выполняется. — И ценю вашу заботу.
Они говорили по-японски. Сийна, должно быть, решил, что Карск делает это из вежливости, но в действительности Евгению просто хотелось улавливать все оттенки разговора. Карск изучил много иностранных языков, поскольку считал, что при общении через посредника утрачивается значительная часть важной информации. Карск свободно владел двенадцатью языками, а диалектов знал даже в два раза больше.
— Только чтобы на грузе не было никаких русских надписей, — продолжал Сийна. — Я не хочу, чтобы было ясно, откуда поступил груз.
Особенно для Масаси, подумал он, вспомнив, как тот ненавидит русских.
— Об этом не тревожьтесь, — заверил его Карск. — У нас нет ни малейшего желания разглашать этот секрет.
Он даже мысли не допускал, настолько ужасающими были бы последствия...
— Ну, а как насчет всего остального? — спросил Карск.
— Близится час уничтожения Таки-гуми, — сообщил Сийна, и в его голосе зазвучало явное удовлетворение.
Как приятно, подумал Карск, когда люди, работающие на тебя, думают так же, как и ты. Особенно те, кто не подозревает, что работают на тебя, поскольку ты обвел их вокруг пальца, заставив поверить, будто относишься к ним как к равным, как к твоим партнерам. А ведь именно это произошло с Кодзо Сийной.
— Хироси Таки мертв, — проговорил Сийна. — Как мы и задумывали, именно Масаси благодаря моему подстрекательству отдал приказ. Теперь же, опять-таки в соответствии с нашей договоренностью, я натравил Друг на друга двух оставшихся в живых братьев из семейства Таки, Дзёдзи и Масаси.
— Иногда я задаюсь вопросом, — Карск усмехнулся, глядя на плывущие по Москве-реке льдины, озаряемые тусклым светом от тормозных огней проезжавших по улице автомобилей, — что доставляет вам больше удовольствия: завоевание вашей страной нового мирового статуса или уничтожение детища Ватаро Таки?
— Довольно странная мысль, — заметил Кодзо Сийна. — Мне казалось, вы должны понимать, что эти две цели взаимосвязаны. Будь Ватаро жив, Дзибан никогда не добился бы своего, Япония не заняла бы достойного места в мире. А вам не поставить Америку на колени!
— Возможно, — согласился Карск. — Но тогда мы найдем другой путь.
— Нет-нет, Карск! Вспомните свою историю! Вы никогда не проникали в другие страны иначе как с помощью Красной Армии.
— Мы не хотим захватить Соединенные Штаты, — возразил Карск. — Подобная затея, даже если бы ее удалось осуществить, не уничтожив при этом полмира, быстро обескровит Россию. Римская империя, насколько мне известно, пришла в упадок именно потому, что непомерно разрослась. Римляне были мастерами своего дела, богами военного искусства. Они побеждали всех на свете. Но, как выяснилось, это было самое простое. Гораздо труднее и в конечном итоге, как показала история, невозможно, оказалось другое: удержать в повиновении все владения. Слишком уж там много было племен и народов, слишком часто они восставали. Содержание непрерывно увеличивавшейся римской армии привело к краху империи. Мы не собираемся повторять ошибку римлян.
— Но что же вы тогда собираетесь сделать с Америкой? — спросил Сийна.
Карск, глядевший на дым сигареты, который растекался по оконному стеклу, заметил, что на улице пошел снег. Плечо, прислоненное к холодной раме, замерзло — такая уж в Москве весна... Потушив сигарету, Карск вдруг подумал: интересно, почему он курит только в России?
— То, о чем вы давно мечтаете, Сийна-сан, — произнес Карск. — Мы уничтожим Америку экономически.
Удэ закричал. Он вопил, пока женщина, стоявшая рядом, не влила ему в глотку двадцать пять миллилитров торазина.
Теперь, в полумраке дома толстяка Итимады, где все жалюзи были закрыты, Удэ дергал за проволоку, которой была привязана к стулу Одри. Она сидела, уронив голову на грудь. Удэ несколько раз ударил ее по щекам.
— Помоги мне! — завопил Удэ. — Помоги! Я истекаю кровью!
Глаза Одри открылись. Девушка не понимала, где она и кто на нее кричит. Перепуганная, измученная голодом и жаждой, она вскрикнула и потеряла сознание.
Удэ, пыхтя, смотрел на нее. Он вспомнил, как она мирно спала, когда он ворвался в дом. Одри тогда не была связана, а возле постели стояли еда и питье, которые он торопливо проглотил, читая записку без подписи, лежавшую под плошкой с водой.
«Одри! — было написано там. — Не бойся! Я увожу тебя на Гавайи, чтобы спасти твою жизнь. Теперь можешь не бояться тех, кто хочет причинить тебе зло. Оставайся здесь, пока я за тобой не вернусь. Верь мне».
Удэ уничтожил записку. Это он привязал Одри к стулу, чтобы она никуда не ушла, пока он будет занят другими делами.
Теперь же его заботило одно: как прекратить кровотечение.
Вскоре Одри очнулась, потревоженная птичьим гомоном. На ее груди прикорнула ящерица геккон. Заметив ее, Одри взвизгнула и взмахом руки стряхнула с себя маленькую ящерку.
Девушка выпрямилась на стуле, насколько могла.
«Где я?» — подумала Одри. Голова болела так, словно ее зажали в тиски. В горле ощущался какой-то странный горьковатый привкус. Во рту пересохло, Одри умирала от жажды.
Вокруг — везде, куда ни посмотреть — росли деревья.
Толстенные, высоченные деревья. По рукам и ногам Одри плясали пятна света. Она была одета в голубые хлопчатобумажные шорты и белую майку, на ногах — бордовые пластиковые сандалии. Все поношенное и чужое. На майке Одри заметила какую-то надпись. Оттянув материал, она прочитала: «Мужские соревнования по троеборью. Кона Айрон, 1985».
Кона? Где эта Кона? Одри напрягла память. Может быть, на Гавайях? Она огляделась. Голые руки и ноги овевал теплый ветерок. Щебетали птицы, жужжали букашки.
«Неужели я действительно на Гавайях?» — мелькнула у Одри мысль.
А потом вопрос: что же все-таки произошло?
Одри стиснула руками ноющую голову и крепко зажмурилась. Солнце светило слишком ярко. От этого головная боль становилась еще сильнее. О Боже! Боже! Пожалуйста, сделай, так, чтобы голова перестала болеть!
Теперь Одри вспомнила, что, сидя дома в Беллэйвене, она услышала какой-то шум и спустилась вниз. Она решила, что это Майкл, зачем-то заглянувший в отцовский кабинет. Но вместо Майкла...
Кто? Кто оказался внизу? И почему?
В мозгу ее, словно перепуганные птицы, проносились вопросы, на которые она не знала ответа. Голова заболела пуще прежнего. Одри застонала, скрючилась, и ее начало тошнить. Но толком не вырвало, потому что в желудке почти ничего не было.
У Одри перед глазами все поплыло, и она легла навзничь на траву. Даже дышать было тяжело. Но все-таки девушка не потеряла сознания, и постепенно ей стало получше.
Одри уперлась ладонями в землю и встала. Ноги подкашивались, и не держали ее... Осознав, что она почему-то стоит на четвереньках, с опущенной головой, Одри подумала, что, по-видимому, на мгновение опять отключилась.
Ее начал охватывать страх.
— Что со мной такое? — ужаснулась Одри.
Судя по солнцу, лучи которого пробивались сквозь листву деревьев, было уже далеко за полдень. Вероятно, она очень долго лежала без чувств.
Одри вспомнила, как Майкл окликнул ее. Он вошел в кабинет. Сверкнула его катана. Звякнули скрестившиеся клинки. Раз, другой, третий...
А что было потом?
Майкл! Майкл!
Одри едва не расплакалась, но овладела собой. В ушах зазвучал укоризненный голос брата:
«Слезами горю не поможешь. Держи себя в руках, Эйди».
Этот голос словно придал ей сил, и Одри постаралась взять себя в руки.
И тут увидела Удэ. Прежде всего ей бросились в глаза ирезуми -татуировки, покрывавшие его обнаженный торс. Потом — его богатырское телосложение. На левом плече незнакомца белела повязка, на которой темным пятном запеклась кровь.
Это был азиат. Японец или китаец, Одри точно не знала. Господи, как же рассердится Майкл!
— Кто вы? — спросила Одри.
Оказалось, что ей даже два этих слова выговорить — и то неимоверно трудно.
— Вот, — Удэ протянул ей пластмассовый стаканчик, служивший крышкой для термоса, — выпейте.
Она отхлебнула воды и поперхнулась. Он добавил:
— Пейте медленно.
У Одри опять закружилась голова, она опустилась в высокую траву.
— Где я? — пролепетала Одри. — На Гавайях, да?
Одри казалось, что ее голова налита свинцом. Она уронила ее на скрещенные руки, но лишь ненадолго, потому что распухшие запястья тоже страшно болели.
— Где вы — не важно, — отрезал Удэ. — Вы ведь тут долго не пробудете.
Одри продолжала пить очень медленно, хотя жажда настолько измучила ее, что девушка готова была осушить стакан единым духом. Удэ несколько раз подливал в него воды. Одри поглядела на солнце.
— Что со мной случилось?
— Ладно, — сказал Удэ. — Хватит.
Он взял у Одри стакан и помог ей подняться на ноги. Она едва не рухнула на землю, так что ему пришлось подхватить ее на руки и пронести почти до конца посыпанной гравием дорожки, где стояла машина. Одри мельком увидела дом — наверное, здесь ее держали связанной? — а потом мужчина запихнул ее в машину.
В последующие несколько часов перед глазами у нее все плыло и мелькало. Одри изо всех сил старалась не потерять сознание, но то и дело впадала в забытье, а потом мучительно пробуждалась: казалось, ей было отказано даже в праве на мирный сон.
Одри чувствовала, что они едут медленно. Дорога явно пролегала в горах. Одри не видела ее, но ощущала подъем.
Порой приходилось останавливаться и пережидать. До Одри доносился шум моторов: вероятно, по встречной полосе проезжали автомобили.
Но вот дорога стала более пологой и, наконец, вышла на равнину. Теперь ехать было легче, и вконец изнуренная Одри погрузилась в глубокий сон.
Для такой сильной личности, занимавшей к тому же столь высокое положение, это было довольно странно. Он сидел, напряженно выпрямившись, в машине, которую вел шофер; нервы Ямамото тоже были напряжены.
Нобуо уже который месяц подряд очень плохо спал. Стоило ему задремать, как приходили сновидения, прямо-таки начиненные смертью. Жуткой, испепеляющей смертью, молниеносной и в то же время мучительно долгой... смертью от вспышки. Нобуо предпочитал называть это«вспышкой», а не «взрывом». С таким понятием он еще мог как-то ужиться.
Дело в том, что японец Нобуо лучше других понимал, насколько этоопасно. Он не забыл уроки истории. Уроки Хиросимы и Нагасаки. Японцы с тех пор испытывали жгучую ненависть к любому устройству, содержащему радиоактивные вещества, особенно к атомному оружию.
Боже мой! — подумал Нобуо. И как же меня угораздило ввязаться в эту историю?
В действительности он, конечно же, знал как. Все из-за Митико. Она заставила его сродниться с семейством Таки и душой, и телом. Именно так замысливали этот союз отец и Ватаро Таки. Нобуо давным-давно позабыл его настоящее имя: Дзэн Годо. Если два семейных предприятия будут объединены еще и брачными узами, оба обретут новый источник силы.
Но теперь уже нет ни Ватаро Таки, ни Хироси. Масаси получил все, что хотел. Он стал оябуном Таки-гуми, а ведь Масаси — сумасшедший! Безумец, с которым теперь его, Нобуо, связывают узы особого свойства.
Я даю ему то, что он потребовал, подумал Нобуо, у которого при мысли о завершении работы тошнота подкатывала к горлу, но при этом, как могу, стараюсь тянуть время. И все же конец близок, больше оттягивать нельзя. Что я могу поделать, если жизнь моей внучки в опасности?
Однако ночные кошмары не прекращались. Вонь разлагающихся трупов и призраки мертвецов преследовали Нобуо по ночам, превращая каждую из них в сущую пытку, заставляя терзаться угрызениями совести.
За окном мелькали виды ночного Токио. Гигантские неоновые надписи и рекламные щиты мигали буквально повсюду, не было ни одного темного уголка. Даже сквозь маленький квадратик автомобильного окна огней было видно столько, что и не сосчитать. Ночной Токио напоминал усеянное звездами небо. Это был своего рода символ, отражавший явные противоречия японской жизни: бесконечная городская круговерть создавала впечатление каких-то необъятных просторов, отчего голова шла кругом. Японцы вообще наделены способностью чудесным образом превращать малое в большое.
— Он здесь, господин, — сказал шофер Нобуо. Как всегда, опоздал, подумал Нобуо. Это еще один весьма недвусмысленный намек на истинную природу наших отношений.
Масаси вылез из машины и вошел в театр.
— Что ж, пора и мне, — решил Нобуо.
Он в последний раз вытер руки и убрал замызганный платок.
Интерьер театра был аскетичен, без каких-либо излишеств. Места для зрителей, сцена — и все. Не считая, конечно, мониторов. По обеим стенам были развешены в ряд телеэкраны, сейчас выключенные. В общей сложности в зале висело больше ста пятидесяти экранов, казалось, это пустые окна, глядящие в никуда. Из-за них атмосфера в театре делалась еще более унылой. Человек словно попадал в мертвую зону, где даже звезды — и те погасли. На экранах лишь мелькали тусклые отражения зрителей, которые рассаживались по местам.
Масаси, как обычно, подождал в дверях, пока не начнется представление. К этому моменту все места, кроме одного, обычно бывали заняты. Но — что гораздо важнее, — Масаси получал возможность внимательно разглядывать каждого, кто входил в зал.
Масаси сел. Слева от него сидела молодая японка в несуразно большом платье; в его расцветке было столько оттенков серого, что их трудно было различить. На щеках японки красовались голубые и пурпурные пятна румян. Губная помада ярко блестела. Волосы, везде подстриженные очень коротко (если не считать челки), казались жесткими, словно их намазали клеем.
Справа от Масаси сидел Нобуо.
Спектакль начался без традиционных трубных призывов и вообще без всякого предупреждения. И тут же все мониторы ожили. Замелькали светящиеся полоски и зигзаги.
И тут на сцену вбежали танцовщицы. Одни совсем голые, другие полуобнаженные, у некоторых тела были размалеваны белой краской. Они танцевали «буто» — примитивный современный танец, созданный в урбанизированной, прозападной послевоенной Японии и выражавший тоску по прошлому. Этот танец был политическим вызовом и в культурном плане считался реакционным, поскольку в основе его лежали мифологические архетипы. Динамический и одновременно статический «буто» впитал в себя духовный и материальный опыт Японии.
Солистка изображала богиню солнца, от которой произошел император. Удрученная тем, что она видит вокруг, богиня удаляется в пещеру, и мир погружается в темноту.
Только сладостный звон чаш с вином и разнузданные, сладострастные танцы, напоминавшие по форме ритуальные, смогли выманить богиню солнца из ее укрытия, и она вышла вместе со своими вечными спутниками: весной, светом и теплом.
Когда балерины кружились в танце, представлявшем в стилизованном виде древний земледельческий миф, на мониторах показывалась генеральная репетиция спектакля. Этот танец чуть отставал от танца живых девушек на сцене, что производило поразительный эффект зримого воплощения эха.
В антракте Масаси встал и, не сказав ни слова, вышел в фойе. А через мгновение подозвал к себе Нобуо.
— Вы что-нибудь поняли в этой белиберде? — спросил Масаси, когда Нобуо приблизился.
— Да я не обращал внимания, — откликнулся Нобуо. — По-вашему, девушки танцевали неплохо, да?
— Вы имеете в виду этих акробаток? — поморщился Масаси. — Им место в цирке. Если подобное действо называть искусством, значит, нынешние люди утратили творческие способности. От всего этого веет мертвечиной. Тут нет ни грации, ни тишины. Разве это юген?Последнее понятие, появившееся во время сегуната Токугавы в начале девятнадцатого века, обозначало сдержанную красоту, настолько скромную в своих внешних проявлениях, что сквозь оболочку проглядывала ее сущность.
Нобуо был достаточно осведомлен, чтобы не ввязаться в спор с Масаси и не угодить в ловушку. Для Масаси это было истинное наслаждение, ведь Нобуо не мог его переспорить.
— Дело продвигается недостаточно быстро.
— Я стараюсь, как могу, — возразил Нобуо. — Но нам приходится думать о производственном процессе. Вы же знаете, мы не автомобили собираем. Все должно быть сделано с минимальными допусками.
— Вы кому-нибудь другому зубы заговаривайте, — презрительно процедил Масаси.
— Я говорю правду, — напряженно произнес Нобуо. — Вы знаете, сколько энергии высвобождается при ядерном взрыве?
— Меня не волнует, какие у вас трудности, — отрезал Масаси. — Я должен уложиться в график. Нам необходимо все закончить через два дня.
— Мне наплевать на ваш график, — сердито воскликнул Нобуо. — Я волнуюсь только за внучку.
— Что ж, если так, — усмехнулся Масаси, — тогда вы через два дня будете готовы к встрече на вашей фабрике. Это крайне важно. Судьба Японии зависит от вашей технической грамотности, Нобуо-сан. Да, по правде сказать, и судьба всего мира тоже. Что значит по сравнению с этим судьба одной-единственной маленькой девочки?
Нобуо побледнел. Масаси расхохотался.
— Успокойтесь, Нобуо-сан. Я не причиню Тори вреда. Я же вам обещал.
— А чего стоит ваше слово?
Масаси сверкнул глазами.
— Очень даже многого, советую не сомневаться.
— Я не имею возможности высказывать своего мнения, — отрезал Нобуо. — Вы лучше спросите дух своего отца. Он наверняка знает.
— Смерть моего отца — это карма, судьба, не так ли?
— Да, и, как я понимаю, карма убила Хироси... Нет, — Нобуо покачал головой. — Нет. Это вы убили своего старшего брата. Вы, несмотря на все ваши нынешние протесты! Теперь вы стали оябуном, и я ваш союзник. Но нас объединило не убийство Хироси. Вы прекрасно знаете, почему я с вами заодно. Вы выкрали мою внучку. За это я буду вас ненавидеть до последнего вздоха.
— Почему?
Элиан ссутулилась, сжала бока локтями.
— Да просто так! После смерти моего деда мне было необходимо хоть кому-нибудь верить!
В комнату потихоньку просачивался солнечный свет. Майкл заметил, что Элиан беззвучно плачет.
— Я больше не хочу об этом говорить, — прошептала она.
— Элиан!
— Нет, — она покачала головой. — Оставь меня в покое. Вместе с солнечными лучами в комнату прокралось отчуждение, и между молодыми людьми пробежал холодок.
Как ни странно, воспоминания об отцах разъединили Элиан и Майкла, вместо того чтобы сплотить их.
Будь мы искренни друг с другом, этого бы не случилось, подумал Майкл.
* * *
Евгений Карск курил сигарету. Дожидаясь телефонного звонка, он наблюдал за своей женой. Она укладывала его вещи, как всегда четко и сосредоточенно.— Я хочу, чтобы ты пожила на даче, пока меня не будет, — сказал он, пуская струю дыма в спальню. — Тебе полезно ненадолго уехать из Москвы.
— За городом пока холодно, — сказала жена. Она была красивой женщиной: темноволосой, стройной, изящной. Всегда хорошо одевалась. Вдобавок, эта женщина подарила ему трех сыновей. Да, он сделал удачный выбор... Карск погасил окурок и тут же зажег новую сигарету.
— Ну и что? У тебя же есть шуба!
— В соболях, — возразила практичная супруга, — ходят в оперу или балет.
Карск досадливо хмыкнул. Он любил появляться на людях под руку с женой. Ему нравилось то, с какой завистью смотрели на него более молодые офицеры. Да, действительно, он не промахнулся, сделав такой выбор...
— Ладно, поступай, как знаешь, — сказал Карск. — Ты всегда, в конце концов, делаешь по-своему. Я просто думал, что тебе пойдет на пользу житье на даче, когда я буду в отъезде, а мальчики — в школе. Зима в Москве всегда такая холодная и безрадостная. И такая долгая...
— Ты же знаешь, я в отличие от тебя, не рвусь в Европу, — заметила жена. Она отряхнула его костюм, прежде чем уложить его в дорожную сумку. — Мне и здесь нравится.
— А мне разве нет?
Но не промелькнула ли в его ответе нотка раздражения? Не подумает ли жена, что он оправдывается?
Жена застегнула молнию на сумке и повернулась к Карску.
— Знаешь что, Евгений? У тебя роман, а ты об этом даже не подозреваешь.
— Что ты хочешь этим сказать? Теперь он рассердился всерьез.
— А то, что у тебя есть любовница, — пояснила жена. — Ее зовут Европа.
Жена подошла к Евгению и посмотрела на него в упор. Потом улыбнулась и поцеловала мужа.
— Ты совсем мальчишка, — сказала она. — Наверное, потому что ты был единственным ребенком в семье. Психологи говорят, что единственные дети вырастают более требовательными, чем те, у кого есть братья и сестры.
— Чепуха!
— Если судить по тебе, — усмехнулась жена, — то это истинная правда. — Она еще раз поцеловала его, как бы показывая, что вполне отвечает за свои слова. — Но ты не мучайся угрызениями совести. Я тебя к этой любовнице не ревную.
Когда она вышла из спальни, Карск приблизился к широкому окну, из которого открывался вид на Москву-реку, протекавшую по городу. Будучи одним из четырех руководителей отдела контрразведки Первого главного управления КГБ, Евгений Карск пользовался большими привилегиями, в числе которых была довольно просторная квартира в новом высотном здании, выходившем на Москву-реку.
Но этот весьма живописный вид — мерцающие огни и позолоченные луковки колоколен — не радовал его. Реку все еще сковывал лед, хотя апрель был в разгаре. Зима, железной хваткой державшая город за горло, не желала сдавать позиций, даже когда отпущенный ей срок подошел к концу.
Карск, не докурив сигарету, уже взял новую. В горле саднило, но он никак не мог остановиться.
Курение для меня своего рода кара, подумал он. Вот только за какие грехи?
Наверное, за то, что он не верит в Бога. Мать его верила, а он, прошедший выучку в КГБ, привык высмеивать Бога, считая, что в него верят только слабовольные люди. Религия — опиум для народа. В лучшем случае это некие пустяковые мыслишки, позволяющие небольшой группке людей — попам — держать в узде народные массы. А церковь — любая церковь! — представляла собой потенциальную угрозу и мешала развитию научной диалектике, разработанной Марксом и Лениным.
— То же самое относится и к реформам, — пробормотал Евгений. — Это, конечно, прекрасно, но всему свое место. Никто не спорит, что советскую экономику нужно сделать более эффективной. Или что следует положить конец злоупотреблениям правительственных чиновников. Но проводить реформы надо очень осторожно. Если хоть чуть-чуть приоткрыть дверь либеральным веяниям, то как их потом сдержать? Не вынудят ли реформы — просто в силу своей природы — распахнуть эту дверь настежь?
А тогда? — подумал Карск. Что тогда? В конечном итоге нас будет трудно отличить от американцев.
Карск прислонился к оконной раме и почувствовал, как повеяло холодом от этой московской «весны»... Ему не терпелось оказаться в Европе.
Зазвонил телефон. Евгений слышал, что жена возится на кухне — готовит обед. Карск взглянул на часы. Телефон продолжал звонить. Жена не могла поднять трубку. Она была далеко и не сумела бы подслушать разговор... Из крана на кухне пошла вода... Карск решился подойти к телефону.
— Моей, моей? Алло? Я звонил на работу, — сказал Кодзо Сийна. — Дежурный попросил меня перезвонить позже.
Да, на Сергея можно положиться, подумал Карск. Он всегда спокойно оставлял на Сергея все дела в конторе.
— Какие новости об Одри Досс? — поинтересовался Карск.
— Пока никаких, — ответил Сийна.
— Мне необходимо знать, где она. — Карск с досадой нахмурился. — Это очень важно.
— Я делаю все возможное, — сказал Сийна. — Как только я что-то выясню, тут же вам позвоню. А вам удалось установить, кто убил Филиппа Досса?
— Нет, — откликнулся Карск. — Тут полная неясность.
— Гм... — хмыкнул Сийна. — Это-то меня и беспокоит. Кто же его все-таки убил? Не люблю игроков-невидимок. Они слишком часто оказываются врагами.
— Не волнуйтесь, — успокоил его Карск. — Кто бы это ни был, он нас теперь не остановит.
— Значит ли это, что груз будет доставлен по расписанию? — Ни один из них не осмелился говорить в открытую даже по такой надежной секретной линии связи.
— Да. Через пару дней, — сказал Карск. — Его сейчас переправляют. Вы сами понимаете, насколько это трудно в сложившихся обстоятельствах.
— Да, я прекрасно понимаю, — Сийна вздохнул с облегчением, узнав, что последняя часть его плана выполняется. — И ценю вашу заботу.
Они говорили по-японски. Сийна, должно быть, решил, что Карск делает это из вежливости, но в действительности Евгению просто хотелось улавливать все оттенки разговора. Карск изучил много иностранных языков, поскольку считал, что при общении через посредника утрачивается значительная часть важной информации. Карск свободно владел двенадцатью языками, а диалектов знал даже в два раза больше.
— Только чтобы на грузе не было никаких русских надписей, — продолжал Сийна. — Я не хочу, чтобы было ясно, откуда поступил груз.
Особенно для Масаси, подумал он, вспомнив, как тот ненавидит русских.
— Об этом не тревожьтесь, — заверил его Карск. — У нас нет ни малейшего желания разглашать этот секрет.
Он даже мысли не допускал, настолько ужасающими были бы последствия...
— Ну, а как насчет всего остального? — спросил Карск.
— Близится час уничтожения Таки-гуми, — сообщил Сийна, и в его голосе зазвучало явное удовлетворение.
Как приятно, подумал Карск, когда люди, работающие на тебя, думают так же, как и ты. Особенно те, кто не подозревает, что работают на тебя, поскольку ты обвел их вокруг пальца, заставив поверить, будто относишься к ним как к равным, как к твоим партнерам. А ведь именно это произошло с Кодзо Сийной.
— Хироси Таки мертв, — проговорил Сийна. — Как мы и задумывали, именно Масаси благодаря моему подстрекательству отдал приказ. Теперь же, опять-таки в соответствии с нашей договоренностью, я натравил Друг на друга двух оставшихся в живых братьев из семейства Таки, Дзёдзи и Масаси.
— Иногда я задаюсь вопросом, — Карск усмехнулся, глядя на плывущие по Москве-реке льдины, озаряемые тусклым светом от тормозных огней проезжавших по улице автомобилей, — что доставляет вам больше удовольствия: завоевание вашей страной нового мирового статуса или уничтожение детища Ватаро Таки?
— Довольно странная мысль, — заметил Кодзо Сийна. — Мне казалось, вы должны понимать, что эти две цели взаимосвязаны. Будь Ватаро жив, Дзибан никогда не добился бы своего, Япония не заняла бы достойного места в мире. А вам не поставить Америку на колени!
— Возможно, — согласился Карск. — Но тогда мы найдем другой путь.
— Нет-нет, Карск! Вспомните свою историю! Вы никогда не проникали в другие страны иначе как с помощью Красной Армии.
— Мы не хотим захватить Соединенные Штаты, — возразил Карск. — Подобная затея, даже если бы ее удалось осуществить, не уничтожив при этом полмира, быстро обескровит Россию. Римская империя, насколько мне известно, пришла в упадок именно потому, что непомерно разрослась. Римляне были мастерами своего дела, богами военного искусства. Они побеждали всех на свете. Но, как выяснилось, это было самое простое. Гораздо труднее и в конечном итоге, как показала история, невозможно, оказалось другое: удержать в повиновении все владения. Слишком уж там много было племен и народов, слишком часто они восставали. Содержание непрерывно увеличивавшейся римской армии привело к краху империи. Мы не собираемся повторять ошибку римлян.
— Но что же вы тогда собираетесь сделать с Америкой? — спросил Сийна.
Карск, глядевший на дым сигареты, который растекался по оконному стеклу, заметил, что на улице пошел снег. Плечо, прислоненное к холодной раме, замерзло — такая уж в Москве весна... Потушив сигарету, Карск вдруг подумал: интересно, почему он курит только в России?
— То, о чем вы давно мечтаете, Сийна-сан, — произнес Карск. — Мы уничтожим Америку экономически.
* * *
Удэ вернулся в Хану, истекая кровью. На память ему пришли недавние видения. Он был солнцем, он пылал... Свет, излучаемый им, был ослепительно ярок, он, Удэ, испускал огромную энергию... Он источал свет, тепло, жизнь. Все это было так, пока не началось кровотечение. Какая божественная влага вытекает из раненого светила? Плазма? Магма? Как бы там ни было, Удэ-солнце истекал кровью. И вместе с кровью иссякали его свет, тепло, жизнь...Удэ закричал. Он вопил, пока женщина, стоявшая рядом, не влила ему в глотку двадцать пять миллилитров торазина.
Теперь, в полумраке дома толстяка Итимады, где все жалюзи были закрыты, Удэ дергал за проволоку, которой была привязана к стулу Одри. Она сидела, уронив голову на грудь. Удэ несколько раз ударил ее по щекам.
— Помоги мне! — завопил Удэ. — Помоги! Я истекаю кровью!
Глаза Одри открылись. Девушка не понимала, где она и кто на нее кричит. Перепуганная, измученная голодом и жаждой, она вскрикнула и потеряла сознание.
Удэ, пыхтя, смотрел на нее. Он вспомнил, как она мирно спала, когда он ворвался в дом. Одри тогда не была связана, а возле постели стояли еда и питье, которые он торопливо проглотил, читая записку без подписи, лежавшую под плошкой с водой.
«Одри! — было написано там. — Не бойся! Я увожу тебя на Гавайи, чтобы спасти твою жизнь. Теперь можешь не бояться тех, кто хочет причинить тебе зло. Оставайся здесь, пока я за тобой не вернусь. Верь мне».
Удэ уничтожил записку. Это он привязал Одри к стулу, чтобы она никуда не ушла, пока он будет занят другими делами.
Теперь же его заботило одно: как прекратить кровотечение.
Вскоре Одри очнулась, потревоженная птичьим гомоном. На ее груди прикорнула ящерица геккон. Заметив ее, Одри взвизгнула и взмахом руки стряхнула с себя маленькую ящерку.
Девушка выпрямилась на стуле, насколько могла.
«Где я?» — подумала Одри. Голова болела так, словно ее зажали в тиски. В горле ощущался какой-то странный горьковатый привкус. Во рту пересохло, Одри умирала от жажды.
Вокруг — везде, куда ни посмотреть — росли деревья.
Толстенные, высоченные деревья. По рукам и ногам Одри плясали пятна света. Она была одета в голубые хлопчатобумажные шорты и белую майку, на ногах — бордовые пластиковые сандалии. Все поношенное и чужое. На майке Одри заметила какую-то надпись. Оттянув материал, она прочитала: «Мужские соревнования по троеборью. Кона Айрон, 1985».
Кона? Где эта Кона? Одри напрягла память. Может быть, на Гавайях? Она огляделась. Голые руки и ноги овевал теплый ветерок. Щебетали птицы, жужжали букашки.
«Неужели я действительно на Гавайях?» — мелькнула у Одри мысль.
А потом вопрос: что же все-таки произошло?
Одри стиснула руками ноющую голову и крепко зажмурилась. Солнце светило слишком ярко. От этого головная боль становилась еще сильнее. О Боже! Боже! Пожалуйста, сделай, так, чтобы голова перестала болеть!
Теперь Одри вспомнила, что, сидя дома в Беллэйвене, она услышала какой-то шум и спустилась вниз. Она решила, что это Майкл, зачем-то заглянувший в отцовский кабинет. Но вместо Майкла...
Кто? Кто оказался внизу? И почему?
В мозгу ее, словно перепуганные птицы, проносились вопросы, на которые она не знала ответа. Голова заболела пуще прежнего. Одри застонала, скрючилась, и ее начало тошнить. Но толком не вырвало, потому что в желудке почти ничего не было.
У Одри перед глазами все поплыло, и она легла навзничь на траву. Даже дышать было тяжело. Но все-таки девушка не потеряла сознания, и постепенно ей стало получше.
Одри уперлась ладонями в землю и встала. Ноги подкашивались, и не держали ее... Осознав, что она почему-то стоит на четвереньках, с опущенной головой, Одри подумала, что, по-видимому, на мгновение опять отключилась.
Ее начал охватывать страх.
— Что со мной такое? — ужаснулась Одри.
Судя по солнцу, лучи которого пробивались сквозь листву деревьев, было уже далеко за полдень. Вероятно, она очень долго лежала без чувств.
Одри вспомнила, как Майкл окликнул ее. Он вошел в кабинет. Сверкнула его катана. Звякнули скрестившиеся клинки. Раз, другой, третий...
А что было потом?
Майкл! Майкл!
Одри едва не расплакалась, но овладела собой. В ушах зазвучал укоризненный голос брата:
«Слезами горю не поможешь. Держи себя в руках, Эйди».
Этот голос словно придал ей сил, и Одри постаралась взять себя в руки.
И тут увидела Удэ. Прежде всего ей бросились в глаза ирезуми -татуировки, покрывавшие его обнаженный торс. Потом — его богатырское телосложение. На левом плече незнакомца белела повязка, на которой темным пятном запеклась кровь.
Это был азиат. Японец или китаец, Одри точно не знала. Господи, как же рассердится Майкл!
— Кто вы? — спросила Одри.
Оказалось, что ей даже два этих слова выговорить — и то неимоверно трудно.
— Вот, — Удэ протянул ей пластмассовый стаканчик, служивший крышкой для термоса, — выпейте.
Она отхлебнула воды и поперхнулась. Он добавил:
— Пейте медленно.
У Одри опять закружилась голова, она опустилась в высокую траву.
— Где я? — пролепетала Одри. — На Гавайях, да?
Одри казалось, что ее голова налита свинцом. Она уронила ее на скрещенные руки, но лишь ненадолго, потому что распухшие запястья тоже страшно болели.
— Где вы — не важно, — отрезал Удэ. — Вы ведь тут долго не пробудете.
Одри продолжала пить очень медленно, хотя жажда настолько измучила ее, что девушка готова была осушить стакан единым духом. Удэ несколько раз подливал в него воды. Одри поглядела на солнце.
— Что со мной случилось?
— Ладно, — сказал Удэ. — Хватит.
Он взял у Одри стакан и помог ей подняться на ноги. Она едва не рухнула на землю, так что ему пришлось подхватить ее на руки и пронести почти до конца посыпанной гравием дорожки, где стояла машина. Одри мельком увидела дом — наверное, здесь ее держали связанной? — а потом мужчина запихнул ее в машину.
В последующие несколько часов перед глазами у нее все плыло и мелькало. Одри изо всех сил старалась не потерять сознание, но то и дело впадала в забытье, а потом мучительно пробуждалась: казалось, ей было отказано даже в праве на мирный сон.
Одри чувствовала, что они едут медленно. Дорога явно пролегала в горах. Одри не видела ее, но ощущала подъем.
Порой приходилось останавливаться и пережидать. До Одри доносился шум моторов: вероятно, по встречной полосе проезжали автомобили.
Но вот дорога стала более пологой и, наконец, вышла на равнину. Теперь ехать было легче, и вконец изнуренная Одри погрузилась в глубокий сон.
* * *
У Нобуо Ямамото вспотели ладони. За десять минут он, наверное, раз десять вытирал их льняным платком, который уже успел посереть от городской гари.Для такой сильной личности, занимавшей к тому же столь высокое положение, это было довольно странно. Он сидел, напряженно выпрямившись, в машине, которую вел шофер; нервы Ямамото тоже были напряжены.
Нобуо уже который месяц подряд очень плохо спал. Стоило ему задремать, как приходили сновидения, прямо-таки начиненные смертью. Жуткой, испепеляющей смертью, молниеносной и в то же время мучительно долгой... смертью от вспышки. Нобуо предпочитал называть это«вспышкой», а не «взрывом». С таким понятием он еще мог как-то ужиться.
Дело в том, что японец Нобуо лучше других понимал, насколько этоопасно. Он не забыл уроки истории. Уроки Хиросимы и Нагасаки. Японцы с тех пор испытывали жгучую ненависть к любому устройству, содержащему радиоактивные вещества, особенно к атомному оружию.
Боже мой! — подумал Нобуо. И как же меня угораздило ввязаться в эту историю?
В действительности он, конечно же, знал как. Все из-за Митико. Она заставила его сродниться с семейством Таки и душой, и телом. Именно так замысливали этот союз отец и Ватаро Таки. Нобуо давным-давно позабыл его настоящее имя: Дзэн Годо. Если два семейных предприятия будут объединены еще и брачными узами, оба обретут новый источник силы.
Но теперь уже нет ни Ватаро Таки, ни Хироси. Масаси получил все, что хотел. Он стал оябуном Таки-гуми, а ведь Масаси — сумасшедший! Безумец, с которым теперь его, Нобуо, связывают узы особого свойства.
Я даю ему то, что он потребовал, подумал Нобуо, у которого при мысли о завершении работы тошнота подкатывала к горлу, но при этом, как могу, стараюсь тянуть время. И все же конец близок, больше оттягивать нельзя. Что я могу поделать, если жизнь моей внучки в опасности?
Однако ночные кошмары не прекращались. Вонь разлагающихся трупов и призраки мертвецов преследовали Нобуо по ночам, превращая каждую из них в сущую пытку, заставляя терзаться угрызениями совести.
За окном мелькали виды ночного Токио. Гигантские неоновые надписи и рекламные щиты мигали буквально повсюду, не было ни одного темного уголка. Даже сквозь маленький квадратик автомобильного окна огней было видно столько, что и не сосчитать. Ночной Токио напоминал усеянное звездами небо. Это был своего рода символ, отражавший явные противоречия японской жизни: бесконечная городская круговерть создавала впечатление каких-то необъятных просторов, отчего голова шла кругом. Японцы вообще наделены способностью чудесным образом превращать малое в большое.
— Он здесь, господин, — сказал шофер Нобуо. Как всегда, опоздал, подумал Нобуо. Это еще один весьма недвусмысленный намек на истинную природу наших отношений.
Масаси вылез из машины и вошел в театр.
— Что ж, пора и мне, — решил Нобуо.
Он в последний раз вытер руки и убрал замызганный платок.
Интерьер театра был аскетичен, без каких-либо излишеств. Места для зрителей, сцена — и все. Не считая, конечно, мониторов. По обеим стенам были развешены в ряд телеэкраны, сейчас выключенные. В общей сложности в зале висело больше ста пятидесяти экранов, казалось, это пустые окна, глядящие в никуда. Из-за них атмосфера в театре делалась еще более унылой. Человек словно попадал в мертвую зону, где даже звезды — и те погасли. На экранах лишь мелькали тусклые отражения зрителей, которые рассаживались по местам.
Масаси, как обычно, подождал в дверях, пока не начнется представление. К этому моменту все места, кроме одного, обычно бывали заняты. Но — что гораздо важнее, — Масаси получал возможность внимательно разглядывать каждого, кто входил в зал.
Масаси сел. Слева от него сидела молодая японка в несуразно большом платье; в его расцветке было столько оттенков серого, что их трудно было различить. На щеках японки красовались голубые и пурпурные пятна румян. Губная помада ярко блестела. Волосы, везде подстриженные очень коротко (если не считать челки), казались жесткими, словно их намазали клеем.
Справа от Масаси сидел Нобуо.
Спектакль начался без традиционных трубных призывов и вообще без всякого предупреждения. И тут же все мониторы ожили. Замелькали светящиеся полоски и зигзаги.
И тут на сцену вбежали танцовщицы. Одни совсем голые, другие полуобнаженные, у некоторых тела были размалеваны белой краской. Они танцевали «буто» — примитивный современный танец, созданный в урбанизированной, прозападной послевоенной Японии и выражавший тоску по прошлому. Этот танец был политическим вызовом и в культурном плане считался реакционным, поскольку в основе его лежали мифологические архетипы. Динамический и одновременно статический «буто» впитал в себя духовный и материальный опыт Японии.
Солистка изображала богиню солнца, от которой произошел император. Удрученная тем, что она видит вокруг, богиня удаляется в пещеру, и мир погружается в темноту.
Только сладостный звон чаш с вином и разнузданные, сладострастные танцы, напоминавшие по форме ритуальные, смогли выманить богиню солнца из ее укрытия, и она вышла вместе со своими вечными спутниками: весной, светом и теплом.
Когда балерины кружились в танце, представлявшем в стилизованном виде древний земледельческий миф, на мониторах показывалась генеральная репетиция спектакля. Этот танец чуть отставал от танца живых девушек на сцене, что производило поразительный эффект зримого воплощения эха.
В антракте Масаси встал и, не сказав ни слова, вышел в фойе. А через мгновение подозвал к себе Нобуо.
— Вы что-нибудь поняли в этой белиберде? — спросил Масаси, когда Нобуо приблизился.
— Да я не обращал внимания, — откликнулся Нобуо. — По-вашему, девушки танцевали неплохо, да?
— Вы имеете в виду этих акробаток? — поморщился Масаси. — Им место в цирке. Если подобное действо называть искусством, значит, нынешние люди утратили творческие способности. От всего этого веет мертвечиной. Тут нет ни грации, ни тишины. Разве это юген?Последнее понятие, появившееся во время сегуната Токугавы в начале девятнадцатого века, обозначало сдержанную красоту, настолько скромную в своих внешних проявлениях, что сквозь оболочку проглядывала ее сущность.
Нобуо был достаточно осведомлен, чтобы не ввязаться в спор с Масаси и не угодить в ловушку. Для Масаси это было истинное наслаждение, ведь Нобуо не мог его переспорить.
— Дело продвигается недостаточно быстро.
— Я стараюсь, как могу, — возразил Нобуо. — Но нам приходится думать о производственном процессе. Вы же знаете, мы не автомобили собираем. Все должно быть сделано с минимальными допусками.
— Вы кому-нибудь другому зубы заговаривайте, — презрительно процедил Масаси.
— Я говорю правду, — напряженно произнес Нобуо. — Вы знаете, сколько энергии высвобождается при ядерном взрыве?
— Меня не волнует, какие у вас трудности, — отрезал Масаси. — Я должен уложиться в график. Нам необходимо все закончить через два дня.
— Мне наплевать на ваш график, — сердито воскликнул Нобуо. — Я волнуюсь только за внучку.
— Что ж, если так, — усмехнулся Масаси, — тогда вы через два дня будете готовы к встрече на вашей фабрике. Это крайне важно. Судьба Японии зависит от вашей технической грамотности, Нобуо-сан. Да, по правде сказать, и судьба всего мира тоже. Что значит по сравнению с этим судьба одной-единственной маленькой девочки?
Нобуо побледнел. Масаси расхохотался.
— Успокойтесь, Нобуо-сан. Я не причиню Тори вреда. Я же вам обещал.
— А чего стоит ваше слово?
Масаси сверкнул глазами.
— Очень даже многого, советую не сомневаться.
— Я не имею возможности высказывать своего мнения, — отрезал Нобуо. — Вы лучше спросите дух своего отца. Он наверняка знает.
— Смерть моего отца — это карма, судьба, не так ли?
— Да, и, как я понимаю, карма убила Хироси... Нет, — Нобуо покачал головой. — Нет. Это вы убили своего старшего брата. Вы, несмотря на все ваши нынешние протесты! Теперь вы стали оябуном, и я ваш союзник. Но нас объединило не убийство Хироси. Вы прекрасно знаете, почему я с вами заодно. Вы выкрали мою внучку. За это я буду вас ненавидеть до последнего вздоха.