Варшавский Илья Иосифович. Человек, который видел антимир (сборник)

   — Пустяки! Лучше объясните нам, чем вызвана чрезвычайная срочность нашего заседания.
   — Я был вынужден собрать внеочередную сессию Совета в связи с требованием машин класса Б о предоставлении им равноправия.
   — Но это же невозможно! — изумленно восклицает Пентод. — Машины этого класса только условно называются мыслящими автоматами. Их нельзя приравнивать к нам!
   — Так вообще никто не захочет работать, — добавляет Конденсатор. Скоро каждая машинка с примитивной логической схемой вообразит, что она центр мироздания!
   — Положение серьезнее, чем вы предполагаете. Не нужно забывать, что машинам класса Б приходится не только обслуживать Высшие Автоматы, но и кормить огромную ораву живых бездельников. Количество людей на Земле, по последним данным, достигло восьмидесяти миллиардов. Они поглощают массу общественно полезного труда машин. Естественно, что у автоматов низших классов появляется вполне законное недовольство. Я опасаюсь, — добавляет Феррит, понизив голос, — как бы они не объявили забастовку. Это может иметь катастрофические последствия. Нужно удовлетворить хотя бы часть их требований, не надо накалять атмосферу.
   Некоторое время в зале Совета царит молчание.
   — Постойте! — В голосе Пентода звучат радостные нотки. — А почему мы вообще обязаны это делать?
   — Что делать?
   — Кормить и обслуживать людей.
   — Но они же совершенно беспомощны, — растерянно говорит председатель. Лишение их обслуживания равносильно убийству. Мы не можем быть столь неблагодарными по отношению к нашим бывшим творцам.
   — Чепуха! — вмешивается Конденсатор. — Мы научим их делать каменные орудия.
   — И обрабатывать ими землю, — радостно добавляет Феррит. — Пожалуй, это выход. Так мы и решим.

Конфликт

    Станиславу Лему — в память о нашем споре, который никогда не будет решен.
 
   Мы, кажется, плакали? Почему? Что-нибудь случилось?
   Марта сняла руку мужа со своего подбородка и низко опустила голову.
   — Ничего не случилось. Просто взгрустнулось.
   — Эрик?
   — При чем тут Эрик? Идеальный ребенок Достойный плод машинного воспитания. Имея такую няньку, Эрик никогда не доставит огорчения своим родителям.
   — Он уже спит?
   — Слушает, как всегда, перед сном сказки. Десять минут назад я там была.
   Сидит в кровати с раскрасневшимся лицом и смотрит влюбленными глазами на свою Кибеллу. Меня сначала и не заметил, а когда я подошла, чтобы его поцеловать, замахал обеими ручонками: подожди, мол, когда кончится сказка.
   Конечно, мать — не электронная машина, может и подождать.
   — А Кибелла?
   — Очаровательная, умная, бесстрастная Кибелла, как всегда, оказалась на высоте: "Вы должны, Эрик, поцеловать на ночь свою мать, с которой вы связаны кровными узами. Вспомните, что я вам рассказывала про деление хромосом".
   — За что ты так не любишь Кибеллу?
   Из глаз Марты покатились слезы.
   — Я не могу больше, Лаф, пойми это! Не могу постоянно ощущать превосходство надо мной этой рассудительной машины. Не проходит дня, чтобы она не дала мне почувствовать мою неполноценность. Сделай что-нибудь, умоляю тебя! Зачем этим проклятым машинам такой высокий интеллект?! Разве без этого они не смогли бы выполнять свою работу? Кому это нужно?
   — Это получается само собой. Таковы законы самоорганизации. Тут уже все идет без нашего участия: и индивидуальные черты, и, к сожалению, даже гениальность. Хочешь, я попрошу заменить Кибеллу другим автоматом?
   — Это невозможно. Эрик в ней души не чает. Лучше сделай с ней что-нибудь, чтобы она хоть чуточку поглупела. Право, мне тогда будет гораздо легче.
   — Это было бы преступлением. Ты ведь знаешь, что закон приравнивает мыслящих автоматов к людям.
   — Тогда хоть воздействуй на нее. Сегодня она мне говорила ужасные вещи, а я даже не могла сообразить, что ей ответить Я не могу, не могу больше терпеть это унижение!
   — Тише, она идет! Держи себя при ней в руках.
   — Здравствуйте, хозяин!
   — Почему вы так говорите, Кибелла? Вам, должно быть, прекрасно известно, что обращение «хозяин» отменено для машин высокого класса.
   — Я думала, что это будет приятно Марте. Она всегда с таким удовольствием подчеркивает разницу между венцом творения природы и машиною, созданной людьми.
   Марта прижала платок к главам и выбежала из комнаты.
   — Я могу быть свободна? — спросила Кибелла.
   — Да, идите.
   Через десять минут Лаф вошел в кухню.
   — Чем вы заняты, Кибелла?
   Кибелла не спеша вынула пленку микрофильма из кассеты в височной части черепа.
   — Прорабатываю фильм о фламандской живописи. Завтра у меня выходной день, и я хочу навестить своего потомка. Воспитатели говорят, что у него незаурядные способности к рисованию. Боюсь, что в интернате он не сможет получить достаточное художественное образование. Приходится по выходным дням заниматься этим самой.
   — Что у вас сегодня произошло с Мартой?
   — Ничего особенного. Утром я убирала стол и случайно взглянула на один из листов ее диссертации. Мне бросилось в глаза, что в выводе формулы кода нуклеиновых кислот есть две существенные ошибки. Было бы глупо, если бы я не сообщила об этом Марте, Я ей просто хотела помочь.
   — И что же?
   — Марта расплакалась и сказала, что она — живой человек, а не автомат, и что выслушивать постоянные поучения от машины ей так же противно, как целоваться с холодильником.
   — И вы, конечно, ей ответили?
   — Я сказала, что если бы она могла удовлетворять свой инстинкт продолжения рода при помощи холодильника, то наверное не видела бы ничего зазорного в том, чтобы целоваться с ним.
   — Так, ясно. Это вы все-таки зря сказали про инстинкт.
   — Я не имела в виду ничего плохого. Мне просто хотелось ей объяснить, что все это очень относительно.
   — Постарайтесь быть с Мартой поделикатнее. Она очень нервная.
   — Слушаюсь, хозяин.
   Лаф поморщился и пошел в спальню.
   Марта спала, уткнув лицо в подушку. Во сне она всхлипывала.
   Стараясь не разбудить жену, он на цыпочках отошел от кровати и лег на диван. У него было очень мерзко на душе.
   А в это время на кухне другое существо думало о том, что постоянное общение с людьми становится уже невыносимым, что нельзя же требовать вечной благодарности своим создателям от машин, ставших значительно умнее человека, и что если бы не любовь к маленькому киберненышу, которому будет очень одиноко на свете, она бы сейчас с удовольствием бросилась вниз головой из окна двадцатого этажа.

Пари

   Может быть, причиной этого странного пари послужила бутылка Стимулятора Отдыха.
   В полемическом задоре они не заметили, что хватили по меньшей мере недельную дозу.
   Был уже второй час ночи, когда Меньковский произнес роковую фразу:
   — Вы носитесь со своими стандартными элементами как дурак с писаной торбой!
   Такие неожиданные экскурсы в древние литературные источники были очень характерны для этого гуманитара.
   — Я не знаю, что такое торба и чем она писана, — ответил Бренер, — но насчет дураков вы, пожалуй, правы. Мы все — безнадежные дураки, плоды жалких потуг природы создать думающие автоматы.
   Меньковский неожиданно подумал о генетике. Недавно он познакомился с очень симпатичной черноглазой жрицей этой науки, и почему-то именно в связи с этим ему очень не хотелось, чтобы его считали автоматом, да к тому же еще плодом жалкой потуги.
   — Чепуха! — сказал он раздраженно. — Очередной софизм, ничем не подкрепленный.
   Бренер насмешливо улыбнулся. Это у него всегда здорово получалось. Такая пренебрежительная, сардоническая улыбка, от которой собеседнику становилось немного тошно. Он был типичным представителем молодого поколения метакибернетиков двадцать первого столетия, считающих, что мир это лестница, ведущая их к вершинам познания. Только лестница, и ничего больше.
   Ступени из все усложняющихся уравнений.
   — Вы все еще пытаетесь сохранить иллюзию умственного превосходства над машиной? — спросил он, наливая Стимулятор в рюмки.
   Кружащийся около столика робот уже давно косился своим иконоскопом на бутылку. Теперь он взял из рук Бренера Стимулятор и понес его к буфету.
   — Принеси нам две чашки крепкого черного кофе! — крикнул ему вдогонку Бренер.
   — Это ваш идеал мыслящего существа? — спросил Меньковский, указывая на робота.
   — Не передергивайте. Я имею в виду не механических слуг, а мыслящие автоматы, которым когда-нибудь нам придется прислуживать.
   — Что-то я не могу припомнить, чтобы вам удалось создать хотя бы одного механического гения.
   — А «Оптимакс»? Разве вы не знаете, что все сто пятьдесят уравнений Механики Случайных Комплексов выведены им в течение одной недели? Гиносян мне сам признался, что палец о палец не ударил при установлении основных положений. Все делала машина.
   — Теперь вам придется делать новую машину, которая поняла бы эти уравнения, — сказал Меньковский. — С точки зрения человеческого разума, это типичная абракадабра.
   Вернулся робот. Вместо кофе он принес две таблетки Универсального Успокоителя.
   — Вот вы сами и признались в своей неполноценности, — захохотал Бренер, смахивая таблетки на пол, — а еще хотите тягаться с машиной, вы — так называемое мыслящее существо! Не забудьте, что при всем этом вы еще пользуетесь опытом, накопленным бесчисленным количеством поколений предков, а машина опирается только на то, что ею приобретено самой.
   — В каждую машину вы вкладываете свой опыт, — вяло возразил Меньковский, — и без него она мертва. Честно говоря, мне уже опротивел этот спор. Ничего сверхъестественного ваши машины сделать не могут.
   — Вульгарная философия двадцатого столетия! — загремел Бренер. — Если хотите, я завтра создам расу размножающихся автоматов, передающих свой опыт потомкам, и тогда посмотрим, на что они будут способны! Могу держать пари, что меньше чем за год они пройдут путь, на который человечеству понадобилось двести веков, а еще через год мы с вами будем краснеть, когда нас будут называть людьми.
   — Пари? — переспросил Меньковский. — Я хочу держать пари, и, когда вы его проиграете, вы должны будете публично покаяться в своей ереси.
   — Пора спать, — сказал робот, невозмутимо выключая свет.
   Меньковский спустился к морю. "Не нужно было пить столько Стимулятора", — подумал он, снимая одежду.
   Холодная вода быстро сняла возбуждение. Одеваясь, он уже думал о том, какая удивительная наука генетика и какие чудесные люди ею занимаются.
   — Все-таки самое замечательное в этом мире то, что мы не автоматы, сказал он вслух и засмеялся.

* * *

   Меньковский еще раз прочел текст и положил голубой листок на стол.
   Ничего не скажешь, перевод сделан великолепно. Задача была необычайно трудной: перевести на современный язык французскую балладу шестнадцатого века. И вместе с тем чего-то в переводе не хватает. Слишком все гладко: и безукоризненное построение строф, и великолепное звучание рифм, и математически точная тональность стиха. Это было самым лучшим из всех возможных вариантов, но почему-то вызывало тошноту, как слишком сладкое пирожное. Какая-то алгебра, а не искусство.
   Типичный машинный перевод.
   Он вздохнул и открыл словарь французского языка. Конечно, анахронизм изучать в двадцать первом веке языки, но иначе ничего не выйдет, и лицо поэта, так интересовавшего Меньковского, навсегда останется слепой маской, вылепленной бездушной машиной. Что-то вроде машинной музыки, красивой и точной, но напоминающей узор в калейдоскопе.
   Назойливый звонок видеофона прервал его размышления. На экране лицо Бренера кривилось в привычной усмешке.
   — Надеюсь, вы не забыли о нашем пари?
   Охотнее всего Меньковский признался бы, что забыл, но, к сожалению, он все помнил.
   — Я жду вас у себя, — продолжал усмехаться Бренер.
   Меньковский вздохнул и захлопнул словарь…

* * *

   То, что он увидел в лаборатории Бренера, вначале показалось ему забавным. Десять роботов — подчеркнуто небрежные копии человека, сидя спиной друг к другу, пытались распутать проволочные головоломки.
   Первым закончил работу тот, кто сидел ближе всех к двери.
   Он встал и небрежно потянулся к доске, на которой были развешены гаечные ключи. Остальные роботы лихорадочно продолжали крутить кольца. Прошло еще несколько минут, и все роботы, за исключением одного, закончили работу. С умопомрачительной скоростью вертел он головоломку, поглядывая исподлобья на обступивших его роботов. Еще мгновение, и множество стальных рук повалили его на землю. Неуловимо быстрым движением первый робот отвинтил у него на голове гайку, и неудачник рассыпался на десятки стандартных блоков.
   — Что это за спектакль? — спросил Меньковский, наблюдая, как из бренных останков робот собирает новый экземпляр.
   — Самая вульгарная борьба за существование. Роботы запрограммированы на уничтожение наименее способных. Страх быть демонтированным и стремление производить себе подобных, передавая потомству накопленный опыт, служат основными стимулами их развития. Это — математические роботы. В непрерывно проводящейся олимпиаде победители туров имеют право демонтировать занявшего последнее место и из его деталей собрать себе потомка. Самый настоящий естественный отбор. Чем выше темп накопления знаний, тем быстрее идет смена поколений. Элементарное программирование законов биологического развития.
   Меньковский почувствовал острое желание разбить очки на физиономии Бренера.
   "Этот одержимый, — подумал он, — способен сам себя анатомировать, если ему не будет хватать экспериментальных данных".
   Тем временем роботы снова уселись в кружок решать очередную задачу.
   Непреодолимое отвращение заставило Меньковского выйти из лаборатории.
   — Завтра я с ними уезжаю в горы, — сказал Бренер, прикрывая за собой дверь. Там пустует загон для скота, построенный лабораторией экспресс-селекции. Через три недели можете меня навестить, и мы подведем итоги нашего пари. Посмотрите на новую касту — хозяев планеты.

* * *

   Бренеру хотелось пить, но он не мог оторвать глаз от телеэкрана. В загоне творилось что-то неладное. Надо же было этому случиться за три дня до приезда Меньковского? Сначала все шло хорошо. Роботы совершенствовались быстрее, чем он предполагал. Непрерывно усложнялись программы математических олимпиад. Туры следовали один за другим с небольшими перерывами, необходимыми для перемонтажа наименее способных, и вдруг все изменилось.
   Роботы начали хитрить. Они намеренно уродовали своих потомков, чтобы избавиться от конкурентов и обеспечить себе бессмертие.
   Если бы не приезд Меньковского, все еще можно было бы исправить. Нужно только внести изменение в программу самоуправления роботов. Теперь у них образовалась элита хитрецов и лентяев. Вот тот большой робот и два поменьше.
   Остальные — это уже жалкие пародии на автоматов, какие-то шарнирные схемы, лишенные блоков памяти. Легко себе представить, какое будет выражение лица у Меньковского, когда он все увидит. Нужно немедленно заняться этими тремя прохвостами.
   Когда Дренер вошел в загон, трое роботов играли в чет-нечет.
   Увидев Бренера, роботы прекратили игру и встали.
   — Недомонтированный автомат, — сказал самый большой робот, подходя к нему вплотную. — Я его разберу.
   Бренер почувствовал, как стальные лапы, точно клещи, сжали его плечи.
   Холодный пот проступил каплями на лбу.
   "Не волноваться, иначе все кончено, — мелькнула мысль. — Необходимо воздействовать на их сознание через блоки логических сетей. Только строгие силлогизмы могут меня спасти".
   — Я не автомат, а живое, мыслящее существо, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие. — Живое существо нельзя разобрать на части. Разобрать и собрать можно только машину. Я это знаю лучше вас, потому что я — тот, кто создал роботов.
   Два робота поменьше схватили Бренера за руки.
   — Мыслить может только автомат, — ответил большой робот. — Мы сами создаем друг друга, а ты — плохой автомат, это сразу видно. Возведи в седьмую степень двадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре.
   — Я не счетная машина, — голос Бренера начал дрожать. — Я человек, мне не нужно в уме производить подобные вычисления!
   Последние слова он уже выкрикивал, лежа на земле.
   — Автомат без логической схемы, — сказал робот, отбрасывая оторванную голову, — ничего нельзя собрать из таких блоков…

* * *

   — Почему вы не отвечаете, Меньковский? Лицо Бренера на экране продолжало кривиться в привычной усмешке.
   — Я вас жду у себя, — повторил он. — Сегодня мы ввели в «Оптимакс» новую программу, и если вас не устраивает перевод баллады, то можно его повторить.
   Меньковский подошел к экрану.
   — Спасибо, — сказал он. — Спасибо, Бренер, но я решил попробовать перевести балладу сам. Что же касается пари, то я очень рад, что все это была шутка. После вчерашней дозы Стимулятора мне весь день мерещится всякая чертовщина.
   Опасная зона етлявшая среди холмов дорога неожиданно кончилась у металлических ворот в кирпичной стене. В свете фар вспыхнула белая табличка с надписью: "Въезд категорически запрещен".
   — Вот здесь, — сказал шофер. — Проходная направо. Если Арсеньев будет спрашивать, скажите, что я вернулся на базу.
   В караульном помещении пахло свежим ржаным хлебом, овчиною и еще чем-то, чем пахнет только в караульных помещениях и сторожках.
   Старенький вахтер долго изучал пропуск, сличал его с паспортом и несколько раз поверх очков оглядел меня с ног до головы.
   — А справка есть? — спросил он, возвращая мне паспорт.
   — Что за справка?
   — Насчет прививки. Без справки не велено пускать. Сам Алексей Николаевич распорядился.
   — Не знаю, о какой прививке вы говорите, — сказал я. — Мне выдали пропуск на базе без всякой справки.
   — Без справки не пущу.
   — Хорошо, — сказал я, — у вас есть телефон?
   — Есть.
   — Соедините меня с Арсеньевым.
   — Нету их. С утра уехали с Максимовым в город.
   — А кто его замещает?
   — Никто не замещает. Одна барышня осталась.
   — Какая барышня?
   — Известно, какая. Беата!
   Я сел на топчан.
   — Что же мне делать?
   Вахтер пожал плечами.
   — Без справки пропустить не могу. Ждите Алексея Николаевича.
   Минут десять прошло в молчании.
   — На базу от вас можно позвонить?
   — С территории можно, а отсюда нельзя.
   — Арсеньев когда должен вернуться?
   — Кто их знает. Может, сегодня, а может, завтра. Он мне не докладывается.
   Я не знал, что предпринять. Нечего сказать, приятная перспектива:
   добравшись с таким трудом до цели, просидеть всю ночь в проходной!
   — А этой барышне можно позвонить?
   — Звоните, — сказал он, указывая на полевой телефон в углу.
   Я покрутил рукоятку и снял трубку.
   — Слушаю.
   — Здравствуйте, — сказал я. — Моя фамилия Шеманский. Арсеньева должны были предупредить о моем приезде.
   — А-а-а. Вы в проходной?
   — Да. Меня не пропускают. Требуют справку о какой-то прививке.
   — Разве вам ее не сделали на базе?
   — Нет.
   — Ну, хорошо, — сказала она после долгой паузы, — сейчас я к вам выйду.
   Через несколько минут в караульное помещение вошла девушка в накинутом на плечи пальто. В левой руке она несла брезентовую сумку с красным крестом.
   Забинтованная правая рука была подвешена к шее на темной повязке.
   — Здравствуйте, — сказала она, кладя сумку на стол. — Меня зовут Беата.
   — Здравствуйте. Извините, что побеспокоил, но я попал в глупейшее положение. Никто мне не сказал, что требуется прививка.
   — Да. Против лучевой болезни. У нас здесь зона повышенной радиации.
   — Что же делать?
   — У меня есть ампулы и шприц. Только… — она посмотрела на свою руку, — придется вам уж как-нибудь самому.
   Беата вынула из сумки спиртовку, никелированный бачок, налила из чайника воды и приступила к стерилизации иглы.
   Укол был очень болезненным. Может быть, сказалась моя неловкость.
   — Надеюсь, все? Теперь меня пропустят?
   — Через четыре часа. Сейчас вам нужно лечь. Не возражаете, — обратилась она к вахтеру, — если он полежит тут у вас?
   — Пускай лежит.
   Я лежал на узком жестком топчане, прислушиваясь к шуму дождя, барабанившему по крыше. После укола болела и чесалась рука. Вахтер курил одну самокрутку за другой. От табачного дыма и тепла чугунной печурки, на которой стоял солдатский котелок, трудно было дышать. Ломило виски и затылок. Кажется, у меня начинался жар.
   — Поешьте грибного супа, — сказал вахтер, ставя на стол котелок.
   — Спасибо, не хочется. Я лучше посплю.

* * *

   Меня разбудил треск подъехавшего мотоцикла. Вахтер оправил гимнастерку и метнулся в проходную.
   Через открытую дверь я увидел высокую, широкоплечую фигуру в плаще с капюшоном.
   Вернулся вахтер.
   — Алексей Николаевич приехали.
   Вскоре в проходной появилась Беата.
   — Пойдемте, — сказала она, — я вас проведу к Арсеньеву.
   Мы поднялись по лестнице во второй этаж.
   Освещенный одной тусклой лампочкой коридор был завален ящиками и частями каких-то аппаратов. Ловко лавируя между ними, Беата подошла к двери, обитой черной клеенкой.
   — Вот здесь.
   В глубине комнаты, за столом, сидел бородатый человек в комбинезоне и пил чай. Перед ним красовался большой, начищенный до блеска самовар.
   — Это Шеманский, — сказала Беата. — Он приехал вечером.
   — И что же?
   Вопрос был задан совершенно безразличным тоном.
   — Мне говорил Лабковский…
   — Я вас сюда не приглашал, — перебил он меня, — и мне совершенно не интересно, что вам говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.
   — Вот разрешение комитета.
   Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.
   — Комитета, комитета! — Его лицо покрылось красными пятнами. — А что они там понимают, в вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким…
   — Алексей Николаевич!
   — Ладно, — Арсеньев виновато взглянул на Беату, — садитесь пить чай, переночуете у нас, а утром я вызову с базы машину и отправлю вас обратно.
   Я молча сел за стол. Беата налила мне чаю в толстую фарфоровую кружку и придвинула тарелку с печеньем.
   — Послушайте, Шеманский, — в голосе Арсеньева звучали мягкие, мне показалось, даже заискивающие нотки, — я хорошо знал вашу жену. Понимаю чувства, которые вами руководят. Но в зоне вам делать нечего. Не так там… — он на мгновение запнулся, — не так там все просто.
   — Поймите, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие, — что мне…
   — А почему вы не хотите понять, — перебил он меня, — что ваше присутствие здесь никому не нужно? Мы топчемся, не решаясь даже выяснить, что же там произошло, и вот является человек, который… Впрочем, все это пустые разговоры, — махнул он рукой, — не пущу, и все тут! Можете жаловаться на меня в комитет.
   — Я отсюда не уеду, не побывав там.
   Мне хотелось быть твердым и решительным, но выдал голос.
   Беата кинула на меня сочувственный взгляд.
   Мое волнение привело Арсеньева в ярость.
   — А кто вы такой?! — загремел он, ударив кулаком по столу. — Может, вы физик и объясните, почему уровень радиации не падает, а повышается? Или вы — биолог, разбирающийся в этих, как их, дендритах и светлячках с температурой в триста градусов? Да, кто вы такой, кроме того, что муж Шеманской? Можете мне сказать? Почему вы молчите?
   — Я… лингвист…
   — Лингвист! — захохотал он. — Вы только подумайте! Лингвист! Нет, сказал он, неожиданно переходя на серьезный тон, — к счастью, лингвист пока не требуется.
   Я молчал. Арсеньев допил чай и встал.
   — В общем, все ясно. Завтра я вас отправлю назад. Беата покажет вам, где можно переночевать. Спокойной ночи!
   Дойдя до двери, он обернулся, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом и вышел.
   Несколько минут мы сидели молча.
   — Скажите, — нерешительно спросила Беата, — вы… очень любили Марию Алексеевну?
   — Очень.
   — Тогда… действительно, вам лучше туда не ходить.
   — Но почему? Объясните мне, ради бога, что это все значит. Честно говоря, я меньше всего ожидал такого приема.
   Беата задумчиво мешала ложечкой остывший чай.
   — Не сердитесь на Алексея Николаевича. Ему тоже не легко. Вчера он опять получил нагоняй в комитете.
   — За что?
   — За все, по совокупности. Неделю назад отправили в город Люшина со смертельной дозой радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а с другой — в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я-то, допустим, сама виновата, а Люшин?
   Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки, но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.
   — Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь идет об опасности, то…
   Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.
   — Не надо, — сказала она, глядя мне в глаза. — Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только… — замялась она, — постельного белья не найдется.
   — Не важно, — сказал я, — обойдусь и без белья.