Варшавский Илья Иосифович. Человек, который видел антимир (сборник)

   Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.
   — Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.
   — Спасибо, — сказал я, — спокойной ночи!
   — Спокойной ночи! — ответила она. — Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!

* * *

   Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.
   Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.
   Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город.
   По-видимому, у него были какие-то причины не допускать меня к месту аварии.
   Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об этом.
   И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше, чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать, хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!
   Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.
   Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым и, кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.
   — Как вы спали?
   Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю знакомую.
   — Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?
   — Он уехал в город, будет не раньше обеда.
   — И вернется таким же злым, как вчера?
   Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы.
   Вечером я не заметил, что она такая красивая.
   — Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов. Сейчас я вас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.
   Мы направились в столовую.
   — Знакомьтесь, Юра, — сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом банку консервов. — Это Шеманский.
   — Здравствуйте, — ответил он, — может быть, у вас есть консервный нож?
   Ножа у меня не было.
   Завтракали мы молча. Поднимая глаза от тарелки, я каждый раз ловил устремленный на меня взгляд Максимова.
   Первым заговорил я.
   — Вы бывали в зоне, Юрий…
   — Просто Юра, — ответил он. — Нет, там были только Люшин и Беата, оба не очень удачно. О зоне я знаю только по их рассказам. Сейчас Арсеньев запретил работу до переоборудования скафандров.
   — Неужели последствия взрыва…
   — Да никакого взрыва не было, — перебил он меня. — Просто, когда установка вышла из-под контроля, из нее вырвался поток излучения невообразимо большой энергии. По-видимому, здесь мы имели дело с неизвестными до сих пор частицами. Они-то и вызвали вторичную радиацию.
   — Скажите, — спросил я, — они… тогда… очень мучились?
   Максимов бросил быстрый взгляд на потупившуюся Беату.
   — Нет, не думаю, — ответил он каким-то деланно небрежным тоном. Вероятно, они перестали существовать как материальные образования за какие-нибудь миллионные доли секунды. На пути потока не могло остаться ничего живого.
   — Но Арсеньев говорил о каких-то светлячках.
   Он замялся.
   — Видите ли… ничего… с точки зрения тривиальных представлений о формах жизни. Однако там было много металла, в котором излучение породило очень странные явления. Впрочем, об этом вам расскажет Беата лучше, чем я.
   Ведь она у нас первый в мире металлобиолог.
   Максимов поднялся из-за стола.
   — Прошу меня извинить. Мне нужно поехать на базу.
   Он подошел ко мне и крепко пожал руку.
   — Так вы все-таки настаиваете?
   — Да, — ответил я.
   — Зачем вам это? — спросил он совсем тихо.
   — Там погибла моя жена… Я не могу…
   — Хорошо, — сказал он, — вы туда попадете.

* * *

   - Не знаю, чем вас занять, — сказала Беата. — Пойдемте в библиотеку, может быть, что-нибудь подберете почитать.
   Мы прошли по коридору и поднялись на третий этаж.
   Книги в библиотеке были свалены на полу. Вероятно, их собирались вывезти.
   Я подошел к окну.
   — Это там? — спросил я, указывая на гигантское сооружение, напоминавшее формой бублик.
   — Нет, это ускоритель. Пульт — в конце левого крыла.
   Я посмотрел на ее руку.
   — Результат посещения пульта?
   — Да, те самые светляки с температурой триста градусов. Я пыталась взять одного, но он расплавил перчатку.
   Мне вспомнились слова Максимова о металлобиологии.
   — Они металлические? — спросил я.
   — В основном, по-видимому, они состоят из металла. Точный химический состав пока неизвестен, хотя по аналогии с дендритами можно считать их состоящими из сложных металлоорганических соединений.
   — Живые?
   Беата задумалась.
   — Пока еще трудно сказать. В них протекают окислительные процессы, напоминающие дыхание, и восстановительные — на базе реакций фотосинтеза. Они могут ассимилировать металлы из сохранившихся там конструкций и некоторые элементы почвы. Может быть, они даже размножаются делением. Это еще не ясно.
   — А дендриты?
   — Там все гораздо проще. Это — металлоорганические растения. Многое в механизме обмена веществ у них уже разгадано.
   — Эти светляки летают?
   — Нет, ползают, и то очень медленно. Значительно медленнее улиток. Их движение очень трудно заметить.
   — Чем занимается сейчас Арсеньев?
   Кажется, я задал вопрос, на который ей не хотелось отвечать.
   — Видите ли, — сказала она после длинной паузы, — Арсеньев человек со странностями. Он не может простить себе, что уехал в тот день в город.
   Считает, что все произошло по небрежности. Впрочем, — спохватилась она, — не нужно было вам этого рассказывать. Ведь ваша жена…
   — Замещала его в тот день?
   — Да.
   — Беата, — спросил я, — вы можете совершенно честно сказать, почему Арсеньев не хочет пускать меня туда?
   — Совершенно честно? — переспросила она, глядя себе под ноги. — Нет, честно не могу. И, пожалуйста, вообще больше ни о чем меня не спрашивайте!
   * * * За обедом Арсеньев и Максимов разговаривали о каких-то счетчиках. На меня они не обращали никакого внимания. Беата молчала, погруженная в изучение толстой тетради, которую ей передал Арсеньев.
   Мне не хотелось есть. Я все время пытался найти объяснение странному поведению Арсеньева. Вообще вся эта атмосфера недомолвок и нескрываемой холодности начинала меня раздражать.
   Арсеньев прервал разговор с Максимовым и повернулся к Беате.
   — Ну, как?
   — Замечательно! — ответила она, с трудом отрываясь от листка, покрытого формулами. — Просто изумительно!
   — Живые? — спросил Арсеньев.
   — Никаких сомнений.
   — Ну что ж, поздравляю.
   Арсеньев отодвинул стул и направился к двери. Я тоже встал.
   — Алексей Николаевич!
   Он скосил глаза в мою сторону и шагнул в коридор.
   — Договаривайтесь обо всем с Максимовым.
   Я снова опустился на стул.
   — Ладно, ладно, — примирительно произнес Максимов, — завтра начнете помогать мне готовить скафандры.

* * *

   Подготовка заняла пять дней. Я помогал Максимову крепить на скафандрах металлические сетки ловушек, пришивал карманы для батарей, таскал в грузовик кислородные баллоны, отправляемые на зарядку.
   Рабочих на территории не было. Максимов сказал мне, что весь вспомогательный штат экспедиции находится на базе.
   — Арсеньев, — пояснил он, — не любит, когда кто-нибудь тут околачивается.
   В зону поражения должны были отправиться Арсеньев, Максимов и я. Однако в последний момент Арсеньев передумал и велел Максимову находиться в главном корпусе "в готовности номер один", как он выразился.
   Вероятно, я выглядел очень жалким в тяжелом скафандре, согнувшись под тяжестью кислородного баллона, потому что, увидев меня в полном облачении, Беата не могла сдержать улыбки.
   Зато Арсеньев был просто великолепен. Выпрямившись во весь свой двухметровый рост, он, казалось, совершенно не чувствовал веса многочисленных приборов, висевших у него на груди.
   Наконец, приготовления были закончены. Максимов проверил поступление кислорода в шлемы.
   — Готово! — услышал я его голос в наушниках.
   — Пошли! — ответил Арсеньев. — Идите, Шеманский, за мной.
   Тяжелые ботинки со свинцовыми подошвами скользили на гладком полу. Я пытался приспособить свой шаг к легкой, размашистой походке Арсеньева, но мне это плохо удавалось.
   Коридор завернул вправо. Арсеньев скрылся за поворотом.
   — Вот черт!
   Я поскользнулся и шлепнулся на пол.
   — Ну, что там случилось? — спросил Арсеньев.
   — Ничего.
   — Ничего, так идите!
   Я встал на ноги.
   — Может быть, вернетесь, Шеманский? — раздался в шлеме голос Максимова.
   — Нет.
   Арсеньев поджидал меня, нетерпеливо постукивая перчаткой по стене.
   — Старайтесь не отставать.
   — Хорошо.
   Мы прошли еще несколько десятков метров. Коридор кончился. Впереди была массивная металлическая дверь.
   — Вхожу в зону, — сказал Арсеньев. — Вы слышите, Юра?
   — Слышу.
   Арсеньев открыл дверь, и мы начали спуск по винтовой лестнице.
   Я изнемогал под тяжестью баллона. Дышалось с трудом. Липкий пот заливал глаза. Казалось, что этому спуску не будет конца. Низ лестницы терялся во мраке.
   — Осторожно! — сказал Арсеньев. — Не споткнитесь.
   Я почувствовал под ногами пол.
   Арсеньев зажег висевший у него на груди фонарь. Мы находились в большом зале, облицованном белой плиткой, со множеством панелей на стенах.
   — Как связь, Юра? — спросил он.
   — Ничего. Много помех.
   Их голоса прерывались в наушниках моего шлема треском разрядов.
   — Пишите, Юра, — сказал Арсеньев. Он начал диктовать цифры, перемежающиеся короткими фразами: "жесткая составляющая", «градиент», "вектор".
   — Перестаньте сопеть, Шеманский, — неожиданно сказал он, — вы что? Плохо себя чувствуете?
   — Нет.
   — Если вам трудно дышать, прибавьте кислорода.
   Я повернул рычажок на груди. Сразу стало легче.
   — Все? — спросил Максимов.
   — Все. Сейчас я пройду в сектор А три. Оттуда, наверное, связи не будет.
   Вы, Шеманский, ожидайте меня здесь. Слышите, Юра? Шеманский остается в диспетчерской.
   — Слышу.
   Арсеньев пересек зал и шагнул в темный проем. Некоторое время я еще видел отблеск его фонаря на стенах уходящего вдаль коридора.
   В шлеме опять раздался голос Максимова:
   — Алексей Николаевич!
   — Да.
   — Хорошо бы попытаться там снять векторную диаграмму вторичного излучения.
   — Попробую, если… — дальше я не расслышал. Мешал треск разрядов.
   Прошло минут пять.
   — Ну, как у вас дела, Шеманский, — спросила Беата.
   — Стою, как соляной столб.
   — Вот и умница! — В ее голосе мне почудилась насмешка. Все это начинало меня бесить. Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы останавливаться на полпути и служить объектом иронии какой-то девчонки.
   Я сделал несколько глубоких вдохов и отправился искать Арсеньева с твердым намерением объясниться здесь же начистоту.
   Пройдя по коридору несколько сот шагов, я обнаружил, что он раздваивается.
   — Алексей Николаевич! — позвал я.
   Никакого ответа.
   Не имело смысла гадать, в каком из коридоров он мог находиться. Я свернул налево.
   В красном свете неоновой лампочки индикатора электростатического поля, горевшей на моем шлеме, многочисленные двери, обитые свинцовыми листами, отливали тусклым металлическим блеском. Я попробовал открыть одну из них, она оказалась запертой.
   Я пошел дальше. Мария много рассказывала мне об установке, но я никогда не предполагал, что это такое грандиозное сооружение. Настоящий подземный город.
   Неожиданно впереди мелькнул голубоватый свет.
   — Алексей Николаевич! — снова позвал я.
   Опять нет ответа, только треск разрядов.
   Сначала мне показалось, что одна из дверей усеяна сотнями маленьких лампочек. Подойдя ближе, я понял, что это светлячки, о которых рассказывала Беата. Они сидели на свинцовой обивке двери среди странных наростов, напоминавших кактусы.
   Я уже не мог тратить время на то, чтобы получше их разглядеть. Прошло более двадцати минут, как я расстался с Арсеньевым. Он уже мог вернуться.
   Легко представить себе его ярость, когда он увидит, что меня нет на месте.
   Я прошел еще немного, и уже собирался повернуть назад, когда заметил яркое пятно света вдали.
   Часть коридора в этом месте была разрушена. В большом проломе виднелось голубое небо. Впереди коридор был завален обломками бетона вперемешку со стальными конструкциями. Слева в стене зияло большое отверстие. Я заглянул туда. В огромном зале перед параболическим экраном стояла человеческая фигура.
   "Арсеньев? Но почему он без скафандра?" — В его неподвижности было что-то зловещее.
   Я пролез в проем и побежал к нему. Бешено колотилось сердце от бега. Я задыхался, перед глазами мелькали красные пятна. Смотровое стекло запотело от учащенного дыхания.
   Я остановился, чтобы продуть шлем…
   Это был не Арсеньев. Вполоборота ко мне, прижав левую руку к груди, стояла… Мария! Нет, не Мария, а ее статуя, отлитая с необычайным искусством из зеленоватого тусклого металла.
   Я сделал несколько шагов вперед.
   Очень медленно, как это бывает только во сне, она повернула голову и улыбнулась.
   Дальше все потонуло в клочьях серого тумана, перешедшего в густой плотный мрак.

* * *

   Мне очень трудно восстановить в памяти все, что было дальше.
   Очевидно, я долго находился в бессознательном состоянии. Когда я открыл глаза, то лежал на полу без шлема. Моя голова покоилась на гладких металлических коленях.
   — Очнулся? — спросила Мария, кладя мне на лоб ледяную руку. — Мне пришлось снять с тебя шлем. Кончился кислород, и ты начал задыхаться.
   "Теперь уже все равно", — подумал я.
   — Я знала, что придешь.
   — Что с тобой случилось? — спросил я.
   — Не знаю. Я очень плохо помню тот день. В памяти осталась только вспышка света, а потом наступила вот эта странная скованность.
   Она провела рукой по моим волосам.
   — Ты мало изменился.
   — Вот, только поседел, — сказал я.
   — Как я рада, что ты здесь. Ведь мне почти никого не приходится видеть.
   . — Разве… у тебя кто-нибудь бывает?
   — Один раз приходил какой-то парень с девушкой. Они были в таких же скафандрах, как ты. Я просила их забрать меня отсюда, но они сказали, что это пока невозможно. Я очень радиоактивна. Обещали потом что-нибудь сделать.
   Вот теперь я и тебя погубила. Ведь ты без шлема.
   — Ах, теперь все равно, — сказал я.
   — Милый!
   Зеленая металлическая маска склонилась над моим лицом. Я в ужасе закрыл глаза, почувствовав прикосновение холодных твердых губ.
   — Милый!
   Острые, как бритвы, ногти вонзились мне в плечо.
   Дальше терпеть эту пытку не было сил.
   — Пусти!!!

* * *

   Я открыл глаза. Склонившись надо мной, стояла Беата.
   — Ну вот! Опять расплескал все, — сказала она, стараясь разжать ложкой мне губы.
   — Беата?!
   — Слава богу, узнали! — засмеялась она. — А ну, немедленно принять лекарство!
   — Где я?
   — На базе. Ну и задали же вы нам хлопот! Арсеньев в Юрой целый час вас разыскивали в этих катакомбах. Назад тащили на руках. Ваше счастье, что были в бессознательном состоянии. Дал бы вам Алексей Николаевич перцу!
   — Где меня нашли?
   — У статуи.
   — Значит, это правда?!
   — Что именно?
   — То, что… статуя… живая.
   — Глупости! С чего это вы взяли?
   — Но… она… шевелилась.
   — Игра расстроенного воображения. Наслушались моих рассказов о светляках, и вот почудилось невесть что. Не зря Арсеньев не хотел вас туда пускать. А я-то, дура, еще за вас просила!
   Я никак не мог собраться с мыслями.
   — Откуда же эта статуя?
   — В момент аварии ваша жена стояла перед параболическим экраном, на пути потока излучения. Очевидно, пройдя через нее, поток как-то изменил собственную структуру и выбил из поверхности экрана ее изображение, сконцентрировавшееся в фокусе параболоида. Впрочем, Юра вам расскажет об этом более подробно, я не сильна в физике.
   — А что Арсеньев намерен с ней делать?
   — Положить в свинцовый гроб и зарыть в землю. Она вся состоит из радиоактивных элементов. Люшин облучился, когда пытался ее исследовать.
   — Скажите, — спросил я, помолчав, — Алексей Николаевич очень на меня сердится?
   — Очень.
   — А вы?
   — Убить готова! К счастью, вас сегодня отправят в город.
   Я подождал, пока за ней закрылась дверь, расстегнул на груди рубашку и поглядел на левое плечо… Там были четыре глубоких ссадины… Вероятно, я поранился, когда упал.

Дельта-ритм

   Васильев открыл глаза и посмотрел на часы. Было двадцать минут четвертого.
   Значит, сегодня это продолжалось два часа. На столе перед ним тихо пощелкивал автомат, включающий каждые десять минут осциллограф. Сняв с головы контакты, Васильев вынул кассету из осциллографа и пошел в темную комнату. Через двадцать минут у него в руках была проявленная пленка.
   Сомнений не могло быть: опять дельта-ритм — колебания с частотой три герца и почти постоянной амплитудой.
   — Марина! — крикнул он, подходя опять к столу. Из соседней комнаты вошла девушка в белом халате и вопросительно взглянула на Васильева.
   — Дадите три вспышки света с произвольными интервалами, — сказал он, гася в лаборатории свет.
   Подойдя к аквариуму с розоватой жидкостью, в которой плавал комок серой массы с торчащими из нее проводами, он включил катодный осциллограф.
   Зеленая светящаяся точка возникла на экране.
   Он манипулировал рукоятками прибора, пока точка на экране не превратилась в кривую синусоидальной формы.
   Яркая вспышка света залила лабораторию и погасла. Сразу же изменилась и форма кривой на экране. Одновременно с уменьшением амплитуды на кривой возникли колебания значительно более высокой частоты.
   Так повторилось три раза.
   — Можете идти, Марина.
   Васильев сел на стул и обхватил голову руками. Некоторое время он сидел неподвижно, затем, приняв решение, взял со стола папку и направился во второй этаж.
   Несколько секунд он нерешительно стоял около двери с табличкой:
   Профессор А. А. Сильвестров — Можно к вам, Анатолий Александрович?
   — Пожалуйста, входите. Как у вас дела?
   — Извините, Анатолий Александрович. Я к вам сегодня пришел по сугубо личному делу, по поводу… Ну, словом, в качестве пациента.
   — Что случилось?
   — Последнее время со мной происходит что-то странное. Какие-то приступы оцепенения. Это не сон и не обмороки. Я хорошо слышу все, что делается в лаборатории, но вместе с тем испытываю непонятные ощущения, которых не могу объяснить. В мозгу возникает какое-то подобие образов, совершенно мне чужих. Как будто кто-то старается мне их внушить, однако эти образы настолько отвлеченны, что я их не могу связать с какими-либо конкретными представлениями.
   — И давно это у вас?
   — Началось дней десять тому назад. Вначале приступы продолжались не более нескольких минут. В течение последних трех дней их длительность резко увеличилась. Сегодняшний продолжался два часа.
   — Раздевайтесь! — коротко сказал Сильвестров.
   Осмотр занял немного времени.
   — С такой нервной системой, как у вас, — сказал профессор, — можно в космос отправлять. Решительно ничего не могу обнаружить. Может быть, легкое переутомление. Как вы спите?
   — Сплю хорошо.
   — Старайтесь побольше отдыхать. Кстати, как дела в лаборатории?
   — Последний опыт проходит удачно. Нам удалось не только сохранить мозговую ткань в условиях искусственной питательной среды и газообмена, но и даже поддержать в какой-то степени ее жизнедеятельность. Части мозга, взятые у различных кошек, отлично приживляются друг к другу.
   Сейчас у нас в искусственных условиях живет, если можно так выразиться, гигантский комок мозговой ткани, содержащий, более восьмидесяти миллиардов нервных клеток.
   — Ого! В восемь раз больше, чем насчитывает человеческий мозг! Почему же они не погибают, как в предыдущих опытах?
   — Мы установили, что отсутствие раздражителей вызывает быструю гибель нервных клеток. В этом опыте клетки периодически подвергаются раздражению ультрафиолетовым облучением и электромагнитным полем высокой частоты.
   — И как же они на это реагируют?
   — Вначале никак не реагировали. Последнее время нам удается через вживленные контакты записывать на осциллографе колебания с частотой три герца и амплитудой восемьсот — девятьсот микровольт.
   — Дельта-ритм?
   — Совершенно верно! Вначале весь ансамбль давал один и тот же ритм.
   Потом различные участки начали проявлять отклонения в пределах полутора герц по частоте и триста — четыреста микровольт по амплитуде.
   — И что же из этого следует, по-вашему?
   Васильев замялся.
   — Видите ли, Анатолий Александрович: мы имеем дело с совершенно необычным скоплением нервных клеток. Вы же знаете, что нейрон животного ничем не отличается от человеческого. Разница в мозге человека и животного скорее вызвана макроскопическими различиями, чем отличительными особенностями составляющих его элементов. Ведь мозг принадлежит к разряду случайно организующихся систем. Кто знает, на что способно такое колоссальное количество клеток, хотя трудно предположить, что в этом комке ткани идут какие-то мыслительные процессы.
   — Тем более, что она лишена всяких органов чувств, — добавил профессор.
   — Это не совсем так. Она пользуется моими органами чувств.
   — Что?!
   Сильвестров привстал со стула.
   — Вот посмотрите: здесь запись биотоков этой ткани после воздействия на нее вспышкой света. Никакой реакции нет. А вот запись, сделанная в моем присутствии: ясно видно изменение амплитуды и частоты после трех вспышек света. Контрольный опыт, проведенный при участии Марины, этого эффекта не дал. Ткань реагирует на свет только в моем присутствии.
   Профессор тихонько свистнул, разглядывая осциллограммы.
   — Постойте! А это что такое?
   — Это моя энцефалограмма во время приступа.
   — Но ведь здесь явно наложенный дельта-ритм!
   — Совершенно верно. В обычном состоянии он у меня не проявляется.
   Некоторое время оба молчали.
   — Почему вы сразу об этом не сказали? — спросил профессор.
   — Все это так необычно. Я сам себе не верю. Приступы оцепенения наступают у меня только в непосредственной близости к аквариуму с тканью.
   С каждым днем ее воздействие на меня становится все более ощутимым.
   Сильвестров внимательно рассматривал осциллограммы.
   — Постараемся разобраться во всем последовательно, — прервал он, наконец, молчание. — Мы должны дать ответ на три вопроса. Во-первых, может ли мозговая ткань, взятая у различных кошек и сросшаяся в единый комплекс, в искусственной питательной среде, в присутствии окислителя и внешних физических раздражителей, проявлять признаки жизнедеятельности, характерные именно для нервных клеток? Я считаю, что может; в этом ничего удивительного нет. Удается же поддерживать в работоспособном состоянии изолированное от организма сердце со всеми свойственными ему мышечными сокращениями. Так?
   Васильев кивнул.
   — Второй вопрос: способна ли ткань в этих условиях на тот вид деятельности, который мы называем мыслительными процессами? На этот вопрос невозможно ответить, пока мы не уточним само понятие мыслительной деятельности. Конечно, существует разница в процессах, протекающих в мозгу человека, решающего математическую задачу, и лисы, преследующей зайчат.
   Однако, если проанализировать биотоки их мозга в это время, то окажется, что в обоих случаях мы сталкиваемся с весьма сходными явлениями возбуждения и торможения различных участков мозга, дающими очень сложную картину наложенных друг на друга электрических импульсов.
   — Но мозг живого существа, — возразил Васильев, — способен хранить информацию, пусть самую примитивную, но все же являющуюся основой сознательной деятельности, а здесь мы имеем дело просто с комком мозгового вещества.
   — А разве мы знаем, что такое память? — улыбнулся Сильвестров. — Есть память сознательная, приобретенная в результате опыта, а есть память наследственная, которую мы называем инстинктом. Если первый вид памяти мы можем уподобить циркуляции нервного возбуждения по замкнутому пути, вроде устройства памяти с линией задержки вычислительных машин, то наследственная память, очевидно, связана с перестройкой протеиновых молекул клетки и должна сохраняться в ней, пока клетка живет. Вы сами говорили о том, что мозг представляет собой случайно организующуюся структуру. Он напоминает армию, где перед каждым подразделением поставлена задача, в решении которой каждым солдатом должна проявляться максимальная инициатива в зависимости от случайно меняющейся обстановки. Не забывайте, что здесь десятки миллиардов клеток могут образовывать временные связи в самых разнообразных комбинациях.