Варшавский Илья Иосифович. Контактов не будет (сборник)

   В "Хипхоппроекте" каждый, кто мог отличить штрафной удар от угловой подачи, пользовался особыми привилегиями, ибо руководство этого учреждения болело футбольным психозом в самой тяжелой форме. В дни матчей отменялись все мероприятия, пустели кабинеты, и даже самовольный уход с работы расценивался не как злостное нарушение трудовой дисциплины, а как особый вид молодечества, проступок, продиктованный страстью жаркой и неутолимой, вызывающей в сердцах ближних скорее снисходительное сочувствие, чем порицание.
   Зато на следующий день коридоры института напоминали пчелиный улей в период медосбора.
   И даже сам Кирилл Мефодиевич, проходя мимо орущей и яростно жестикулирующей толпы, снисходительно бросал:
   - Эх вы, "зенитчики"! Не "зенитчики" вы, а мазилы!
   Тогда какая-нибудь отчаянная голова, содрогаясь от собственной смелости, вступала в игру:
   - А вы тоже, Кирилл Мефодиевич, хороши, такой мяч взять не сумели!
   И расцветали улыбки, как цветы лотоса на заре, и уже казалось, что стерты все графы штатного расписания и нет больше ни начальника, ни подчиненного, а есть двое бравых парней, отлично знающих, что к чему в спорте.
   ...Стандартизаторы уже по нескольку раз со смаком повторили друг другу все, что им было известно о футболе вообще и о вчерашней игре в частности, когда наконец распахнулась бронированная дверь и в коридоре возник Хайлов.
   Болельщики вскочили.
   - Здравствуйте, Александр Герасимович! - сказал первый. - Мы...
   - Выделены, - подхватил другой, - для очистки...
   - Прилегающей территории, - добавил первый.
   - А-а-а! - Хайлов внимательно оглядел их с ног до головы. - Фартуки и метлы получите в отделе снабжения. Прохожим под ноги не пылить, на провокационные вопросы - кто и откуда - не отвечать. В случае ин-син-дентов докладывать мне лично. Понятно?
   - Будет понято! - осклабившись, рявкнул один из эрзац-дворников.
   - Вы эти хохмочки бросьте! - нахмурился Хайлов. - Смотрите, как бы вместо всяких хиханек да хаханек не пришлось бы поплакать. Ясно?
   - Никак нет!
   - Так точно!
   Развернувшись кругом, стандартизаторы направились к выходу.
   - Фамилие, - задумчиво сказал Хайлов, - забыл спросить, как ихние фамилие, но ничего, узнаем.
   Все штатные должности подсобных рабочих в "Хипхоппроекте" давно были заняты какими-то бойкими девицами и никому не известными старушками, появляющимися только в день выдачи зарплаты. Так как молодая поросль кадров института была надежно защищена от привлечения к дворовым работам всяческими справками о неизлечимых недугах, то часто можно было видеть у старинного подъезда, украшенного колоннами, пожилых дворников с университетскими значками, предательски высовывающимися в пройму фартука, или интеллигентного вида грузчиков, безмятежно читающих Лукреция Кара в кузове самосвала.
   Проводив подозрительным взглядом марширующих строевым шагом инженеров, Хайлов повернулся к Марию Феоктистовичу.
   - Я Стригайло, - робко сказал тот, - мне передали...
   - А, Стригайло! Подождите здесь.
   Марий Феоктистович просидел еще полчаса, пока в коридоре вновь не появился дожевывающий что-то на ходу Хайлов.
   - Зайдите, Стригайло, - сказал он, вытирая ладонью губы...
   Автор не считает себя вправе разглашать то, что происходит за окованными сталью дверями, и предоставляет все происшедшее в кабинете Хайлова воображению читателя. Достаточно сказать только, что уже через двадцать минут Марий Феоктистович, держа заполненный обходной лист, именуемый в просторечии "бегунком", стоял перед закрытым окошком кассы.
   В целях экономии рабочего времени сотрудников "Хипхоппроекта" все виды выплаты денег производились только после окончания трудового дня, и нашему герою не оставалось ничего другого, как прогуливаться мимо большого плаката, украшавшего стену кассы.
   На плакате был изображен упитанный, розовощекий младенец со скакалкой.
   На заднем плане художник нарисовал мужчину томного вида, который, изящно согнув локоть, преподносил пышногрудой красавице букет цветов, принимая от нее взамен бутылку с томатным соком.
   Содержание плаката было разъяснено в стихах:
   Я не проливаю слезы, Только прыгаю прыг-скок!
   Нынче папа мой тверезый, Покупает маме розы, Пьет один томатный сок.
   Картина принадлежала кисти все того же живописца-самоучки. Стихи написала местная поэтесса Элеонора Свищ.
   Внизу, с соответствующими иллюстрациями, указывалось, какое количество продуктов можно купить вместо пол-литра водки. Выходило совсем немного, еле набиралось на закуску.
   Прошло еще часа три, прежде чем выучивший наизусть стишок и подавленный изобилием благ, которое несет каждому здравомыслящему человеку трезвый образ жизни, Стригайло сдал пропуск и получил причитавшиеся ему в окончательный расчет деньги.
   Теперь действительно нужно было решать, как жить дальше.
   Как жить дальше?
   Отвергнутый любимой, осужденный товарищами, изгнанный с работы, Стригайло не раз задавал себе этот вопрос.
   Бесцельно бродя по улицам, он подолгу простаивал у бронзовых изваяний коней и мускулистых красавцев, пытаясь понять сокровенную тайну мышечной ткани.
   Мышечная ткань...
   Между тем кончились деньги.
   Несколько раз, набравшись смелости, Марий Феоктистович подходил к дверям проектных институтов и конструкторских бюро, объявлявших по радио о вакантных должностях, но неизменно горькое сознание своей неполноценности заставляло его в решительный момент поворачивать назад.
   Однажды, слоняясь без дела, он увидел перед собой круглое здание цирка.
   "Вы не в цирке, Стригайло!" В его памяти вновь возникло все пережитое на собрании.
   "Вы не в цирке, Стригайло! Поберегите свои сказки для дурачков!"
   Усмехнувшись, Марий Феоктистович решительно толкнул дверь служебного входа.
   В скупо освещенном коридоре пахло конским навозом и духами.
   - Простите, - обратился Стригайло к атлетического вида мужчине в тренировочном костюме, - я бы хотел...
   - О, это вы! - сказал атлет. - Имейте в виду, что, если все недоделки к субботе не устранят, я буду вынужден жаловаться!
   - Очевидно, это недоразумение. Я...
   - Ах, к чему эти оправдания! - Собеседник Стригайло махнул рукой и зашагал дальше.
   - Послушайте. - Сделав огромный шаг, Стригайло тронул его за рукав. - Я насчет работы. Кто у вас ведает набором артистов?
   - По путевке?
   - Н-н-нет.
   - Какой жанр?
   - Пожалуй, комический, - неуверенно сказал Стригайло.
   - Попробуйте поговорить с Пешно. Рафаил Цезаревич Пешно, вторая дверь налево.
   Стригайло просунул голову в полуоткрытую дверь.
   - Разрешите, Рафаэль Цезаревич?
   - Меня зовут Рафаил, - недовольно поморщился маленький человечек с огненно-рыжей копной волос. - Рафаэль - это обезьяна у Петруччио, а мое имя Ра-фа-ил. Ощущаете разницу?
   - Ощущаю. Простите, Рафаил Цезаревич.
   - Ничего, многие поначалу путают. Слушаю вас.
   - Я бы хотел узнать насчет работы, - робко сказал Марий Феоктистович.
   - Что вы можете делать?
   - Удлиняться.
   - В каком смысле удлиняться?
   - В прямом.
   - В прямом? - Пешно задумался. - Ну что ж, пойдем посмотрим, как вы удлиняетесь в прямом смысле.
   В это время распахнулась дверь и в комнату, прихрамывая, вошла высокая женщина со стандартным профилем богини. На плече у нее сидела старая, похожая на Альберта Эйнштейна сорока.
   - Здравствуй, Рафик! - сказала небожительница. - У тебя есть чем приколотить каблук?
   - Рррафик! - насмешливо фыркнула сорока. - Прриколотить! Каварррдак, доверительно добавила она, взглянув на Стригайло умными влажными глазами, - форррменный каварррдак!
   - Подожди, я сейчас приду, - сказал Пешно. Сорока взмахнула крыльями и перелетела на шкаф.
   - Крррасота!
   На арене известный комик отрабатывал падения с ударом головой о барьер.
   На его затылке был укреплен микрофон, и гулкие хлопки разносились динамиком по пустому помещению.
   - Ну? - сказал Пешно.
   Стригайло вытянул руки и ухватился за трапецию, висящую под куполом.
   Рыжеволосый, прищурив один глаз, поглядел вверх.
   - Так, теперь подтянитесь.
   - Капитан, капитан, подтянитесь! - продел комик. - А что, Рафа, такая подача с ковра работает, а?
   Пешно молча кивнул головой.
   Однако подтянуться "капитану" не удалось. Руки растягивались, как резиновые.
   Комик, разочарованно крякнув, снова начал тяпать головой о барьер.
   - Да... - Рафаил Цезаревич пожевал губами. - А номер у вас отработан?
   - Нет, но я думал...
   Из-за кулис выскочила маленькая белая собачка и, тявкнув несколько раз на Стригайло, умчалась обратно.
   Пешно размышлял, запустив пальцы в шевелюру.
   Откуда-то издалека донесся торжествующий рев осла.
   Ярким светом вспыхнул купол цирка. Взволнованно запела фанфара.
   - Идея! - В глазах Пешно горел огонь вдохновения. - Мы на вас наденем фрак и цилиндр. Рука империализма. А в финале народы полуколониальных и зависимых стран отрубают эту руку и под марш проносят по арене.
   - Как отрубают? - упавшим голосом спросил Стригайло.
   - Очень просто. Топорами или этими, как их... томагавками. Такой вариант проходит наверняка, а голый техницизм репертуарная комиссия нам не пропустит.
   - Но дело в том... что она у меня не отрубается. Она... в общем...
   живая.
   - Совсем не отрубается?
   - Совсем.
   - Так что вы предлагаете?
   - Видите ли... я думал... может быть, подавать снизу гимнастам разные принадлежности. Это наверное... будет работать.
   - Цирковое представление, - произнес лекторским голосом Пешно, - должно воспитывать зрителя, а не играть на нездоровом любопытстве к физическим изъянам. К сожалению, я не могу больше тратить на вас время, Меня ждут. До свидания.
   - Ну что ж, до свидания, - вздохнул Стригайло.
   Стоя на мосту, он вглядывался в мутные, лениво текущие воды Фонтанки.
   Внезапно у него возникло желание...
   Дочитав до этого места, иной не в меру ретивый критик отложит книгу и начнет накачивать чернила в поршневую авторучку.
   "Да, - скажет он, - ни для кого не секрет, что у нас еще бытуют отрицательные явления, поскольку они являются результатом пережитков в сознании людей. Но разве, наряду с выдуманным автором "Хипхоппроектом", нет замечательных коллективов, действительно создающих новую технику? Как же автор сумел их просмотреть?! Сатира сатирой, но где положительный герой?
   Стригайло?! Почему же тогда автор потенциально обедняет его духовный мир, принижая до уровня чувств и поступков "маленького человека", а не раскрывает характер Мария Феоктистовича в борьбе с бюрократизмом и очковтирательством?
   Не представляют ли собой потуги автора жалкое эпигонство, поскольку и сама тема не нова? Достаточно вспомнить хотя бы известный рассказ Кафки, где человек превращается в насекомое.
   Нет, - скажет такой критик, - путь, которым идет автор, это не широкая дорога к светлому будущему, а извилистая тропка, уводящая читателя неизвестно куда!"
   Подождите, уважаемые критики! Не вострите раньше времени свои перья. Все вам будет, а насекомых никаких не предвидится. Имейте терпенье читать до конца.
   Автор, верный принципу художественной правдивости, не может скрыть, что действительно в голове бедного Стригайло не раз появлялась мысль о самоубийстве. Он перестал стричься, отрастил бороду и перебивался случайными заработками на торговых складах и базах, где уровень механизации еще не достиг запланированного на последний год семилетки.
   Как всякий слабовольный человек, попавший в беду, он быстро пристрастился к алкоголю.
   Однажды вечером, сидя в скверике, он завел разговор с одним симпатичным старичком пенсионного возраста, втайне надеясь скорешиться с ним на "маленькою". Слово за слово, и неизвестно как получилось, что Стригайло открыл незнакомому человеку свою тайну, тщательно оберегаемую от людей.
   На его счастье, симпатичный старичок оказался лучшим изобретателем в своем микрорайоне. Будучи на пенсии, он не терял связь с коллективом мастерской "Метбытремонт", где проработал сорок лет.
   Старичок проявил самое теплое участие, отвел Мария Феоктистовича к себе домой, накормил и уложил спать, пообещав к следующему утру что-нибудь придумать.
   Действительно, не успел Стригайло на другой день проглотить вкусный завтрак, заботливо оставленный ему старичком, как тот явился, неся шарнирные протезы для рук, ног и шеи, собственноручно изготовленные им из самоновейших полимеров.
   Шарниры были устроены таким образом, что ограничивали возможность членов Стригайло удлиняться сверх нормы, принятой в приличном обществе.
   С этого дня бессовестная кокетка Фортуна вновь начала расточать ласки Марию Феоктистовичу.
   Вот уже шесть лет, как он работает в проектной организации "Бумхлопмашина" и считается там одним из лучших конструкторов.
   У него прелестная жена и двое очаровательных детей.
   И только иногда по воскресеньям, когда детишкам удается уговорить папу показать, какая бывает шея у жирафа, Стригайло снимает шарниры и касается головой потолка. Однако, поскольку он живет в отдельной квартире, эти забавы являются его личным делом и никого не шокируют.
   Дочь и сын обожают Мария Феоктистовича и очень жалеют, что родители запрещают им рассказывать в детском садике, какой у них замечательный папа.
   Что же касается "Хипхоппроекта", то после статьи в газете, написанной симпатичным старичком, там произошло много изменений в системе подбора кадров и в методах руководства, а также значительно повысился уровень наглядной агитации.
   И вообще все это произошло во времена давно минувшие.
   Вот так-то, товарищи критики!
   Альбом Тридцать пять лет тому назад я написал книгу.
   Теперь она мне кажется очень наивной. Это были путевые заметки ребенка, пытавшегося смотреть на мир глазами взрослого.
   Может быть, это и прельстило редактора издательства, решившего выпустить ее большим тиражом.
   Авторский экземпляр я подарил с соответствующей надписью моей невесте.
   Сейчас у нас эта книжка хранится вместе с другими реликвиями ушедшей молодости.
   С ней у меня связано одно воспоминание, о котором я хочу рассказать.
   Мой сын перед войной учился в первом классе и имел двух закадычных друзей. Они дружили так, как можно дружить, пожалуй, только в восемь лет, когда знаешь друг друга всю жизнь.
   Каждый вечер мы собирались у нас дома и обсуждали кучу проблем.
   Особенно нас привлекала космонавтика. У нас был альбом, куда мы зарисовывали все наши идеи и предполагаемые приключения в далеких мирах. Там был и разрез космического корабля, и вид стартовой площадки, и то, что мы могли увидеть на других планетах: люди с коровьими головами, кошки со змеиным телом и удивительные двуногие существа, у которых рот был прямо на животе.
   По воскресеньям мы все катались на лыжах в парке, где рос дуб с дуплом достаточно большим, чтобы привлечь внимание романтиков.
   В то время еще никто не думал о войне и никто не предполагал, что мы станем свидетелями проникновения человека в космос, но я как-то сказал, что если вдруг начнется война, то тот из нас, у которого в это время будет альбом, должен положить его в дупло, чтобы врагу не стали известны наши планы.
   Потом началась война, и дети были эвакуированы из Ленинграда.
   В одно октябрьское утро, когда неприятельские пушки в упор расстреливали осажденный город, я ушел из дома, не зная, что мне уже больше никогда не придется в него вернуться. Признаюсь, что тогда меньше всего думал о нашем альбоме.
   По-разному сложились судьбы трех приятелей.
   Еще только было прорвано кольцо блокады, когда раненый офицер привез одного из друзей моего сына в Ленинград, чтобы помочь ему найти родителей.
   Этот офицер мог довезти его только до вокзала. Ему самому необходимо было лежать в госпитале, а не возить детей к их родителям.
   И вот тут случилось то, о чем я хочу рассказать.
   Голодный мальчик пошел через весь город, под обстрелом, не домой, а в парк, к заветному дуплу.
   Трудно представить себе его разочарование, когда он не нашел в дупле альбома.
   Полный тревоги, он бросился к нам домой.
   В нашей квартире во время блокады размещалась огневая точка, потому что она находилась на переднем крае обороны.
   Среди обвалившейся штукатурки, битого стекла, стреляных гильз и пятен крови он нашел на полу тоненькую книжку в синем коленкоровом переплете с дарственной надписью и унес ее с собой, так как это было единственное, что он мог там найти.
   Через четыре года, когда мы встретились, он мне ее вручил.!
   К тому, что я рассказал, остается добавить, что оба приятеля моего сына стали летчиками и если они (чего теперь только не случается!) когда-нибудь полетят в космос, то мне приятно будет думать, что, может быть, здесь дело не обошлось без одного старика, который пытался в детстве смотреть на мир глазами взрослого, а в более зрелом возрасте - будить в детях мечту...
   И еще мне очень стыдно за первое разочарование, которое я посеял в детской душе.
   Из начатой автобиографии Мне приходилось писать рассказы о самых нелепых вещах, но ни в одном из них не было столько парадоксов, как в том периоде моей жизни, который связан со служением технике.
   В 1929 году я окончил Ленинградское мореходное училище с дипломом механика торгового флота. Дизеля тогда только начали появляться на наших судах, механиков-дизелистов почти не было, и право на управление дизельными установками открывало широкие возможности.
   Мне предложили либо ехать в Америку на приемку построенного для нас теплохода, либо поступить в Акционерное Камчатское общество на один из транспортов, совершающих регулярные рейсы между Камчаткой и Сан-Франциско.
   Трудно сказать, какое предложение было заманчивее. Однако я нашел решение куда более увлекательное: женился на Люле и переехал на жительство в Москву... Само собой разумеется, что с морем было покончено, если не навсегда, то надолго.
   Теперь нужно было определить, чем же заняться.
   Мне казалось, что для начала хватит исследовательской работы в области теплотехники. И разумеется, не меньшей, чем во Всесоюзном теплотехническом институте. Этот институт был в достаточной мере замкнутым учреждением со множеством собственных традиций. Одна из них заключалась в том, что его директор - профессор Рамзин самолично проверял пригодность каждого, кто стремился туда поступить.
   Моя кандидатура не вызвала у него никакого энтузиазма. После двухминутного разговора на моем заявлении появилась размашистая резолюция - "отказать".
   Я выждал некоторое время и повторил атаку, снова безрезультатно. После третьей или четвертой попытки, не без помощи добрых людей, я все же был принят на должность младшего инженера в отдел рационализации энергоиспользования.
   Для пробы меня послали на шесть месяцев на Лысвенский металлургический завод в составе группы, которой было поручено определить основные источники теплопотерь, а спустя месяц после возвращения - снова туда же, но уже с самостоятельным заданием испытать паровой котел.
   В помощь мне дали двух практиканток, уже научившихся отличать термопару от газозаборной трубки и разводить реактивы для газоанализатора.
   Что же касается меня, то я проштудировал руководство по испытанию котлов и чувствовал себя во всеоружии.
   Однако все обстояло не так ослепительно, как мне казалось.
   При первом же разговоре директор завода сказал, что котлы у него работают и без испытаний, чего нельзя сказать о печах для обжига эмали, которые выдают сплошной брак. Поэтому мне надлежит переключиться на печи.
   Я довел до его сведения, что ничего не смыслю ни в печах, ни в обжиге эмали. Тогда он снял телефонную трубку и отдал три распоряжения:
   1. Предоставить мне и практиканткам по комнате в доме приезжих.
   2. Выделить в мое распоряжение печь для необходимых экспериментов.
   3. Не отмечать нам командировочные удостоверения до его указания.
   Я сказал, что поставлю об этом в известность институт. Он ответил: "Хоть черта лысого ставьте в известность, но печь должна работать. Мне тут гастролеры не нужны".
   Я послал паническую телеграмму в институт.
   Через два дня пришел ответ за подписью заместителя директора по хозяйственной части. Он гласил:
   "Вернуться первобытное состояние".
   Всю ночь я провел в тщетных попытках расшифровать это таинственное послание. Утром я показал телеграмму директора и сказал, что под первобытным состоянием начальство подразумевает мое пребывание в Москве. Он предложил другую интерпретацию, по которой ему давалось право в случае необходимости держать меня в клетке, как обезьяну.
   Обращаться в институт за новыми инструкциями я не решился.
   Только спустя несколько месяцев, возвратившись в Москву, я ознакомился с настоящим текстом телеграммы:
   "Разрешаю вернуться, если помочь не состоянии".
   Выхода не было. Я уединился в библиотеке с объемистым трудом профессора Грум-Гржимайло, носящим поэтическое название "Пламенные печи".
   Практиканткам же я нашел дело куда более насущное. Одна из них становилась утром в очередь за талонами на обед, другая же после обеда выстаивала талоны на ужин. Времена на Урале были голодные.
   Прошло не менее недели, пока я, совершенно обалдев от чтения, решил провести испытание печи.
   На мое счастье уже первые анализы газов, взятые из различных точек дымохода, показали, что горение идет совсем не там, где нужно.
   Я снова засел в библиотеке и вскоре вручил директору эскиз переделки печи.
   Требовалось на несколько суток приостановить производство эмалированной посуды.
   Если я когда-нибудь испытывал острое желание умереть, то это было во время розжига переделанной печи.
   Дождавшись, пока установится температура, я сказал, что можно загружать продукцию, и отправился выспаться перед завтрашним позором. Я не мог больше глядеть в глаза этим доверчивым людям.
   Разбудили меня практикантки. К тому времени уже несколько партий посуды прошли обжиг, и все без брака.
   Через три дня мы выехали в Москву, сдав малой скоростью увесистые ящики с посудой - подарок завода, врученный нам, как теперь принято выражаться, в теплой дружественной обстановке.
   * * * Проявленная мною в самом начале деятельности резвость не осталась без последствий. Когда на базе нашего отдела был создан трест "ОРГЭНЕРГО", меня назначили туда начальником контрольно-инспекторского отдела.
   Номинально мне были подвластны вопросы рационализации по всей территории Союза. Фактически дело сводилось к тому, что два инспектора тщетно пытались выяснить, какие из предложений треста все же проводятся в жизнь, а я с утра до вечера присутствовал на всевозможных совещаниях, оставив в отделе изнывающую от безделья секретаршу.
   Совещаний было по нескольку в день, в самых разнообразных учреждениях с обязательным чаепитием и бутербродами.
   Помню одно из таких совещаний в ЦКК НК РКИ.
   Речь шла об экономии топлива в Московской области. Мне было предложено дать перечень мероприятий. Я произнес получасовую речь, в которой изложил все рекомендации нашего треста. Когда я кончил, председательствующая Р. С.
   Землячка спросила, сколько мне лет.
   Я с гордостью сообщил, что уже 21.
   Она пожала плечами и сказала, что никогда в жизни не видела такого неделового человека... В результате приняли решение обязать предприятия навести порядок на угольных складах. Это должно было дать 10% экономии топлива, в два раза больше, чем полное выполнение утопических мер, о которых я докладывал.
   Скоро мне опротивели до чертиков и совещания и бутерброды. Я обратился к управляющему треста с просьбой либо дать мне настоящую работу, либо отпустить на все четыре стороны. Он предложил мне заняться проблемой сжигания фрезерного торфа в паровых котлах. Специальных топок для этой цели тогда еще не существовало, и у кого-то родилась идея использовать торф в качестве добавки к антрациту на обычных колосниковых решетках.
   Я охотно взялся за эту работу.
   Опыты проводились на Трехгорном пивоваренном заводе. Мне дали всего одного помощника, и тот, кто знает, что собой представляет мощный паровой котел и сколько точек замеров нужно для его испытания, поймет, что к концу дня я сам мало отличался от инертной кучи торфа, сваленной в углу котельной.
   Однако это было пустяком по сравнению с несомненным успехом опыта. Мое ликование по этому поводу не могли погасить даже недвусмысленные угрозы кочегаров, у которых вся эта затея с самого начала не вызвала восторга.
   Новая победа техники делала их труд еще более тяжелым.
   Был теплый июньский вечер. Я возвращался домой с испытания, чувствуя себя по меньшей мере Александром Македонским.
   Тогда в Москве еще ходили допотопные трамваи с длинными скамьями вдоль вагона. Сидящих напротив пассажиров, очевидно, забавляла моя ухмыляющаяся рожа, и они тоже начали улыбаться. Такое дружелюбие со стороны посторонних людей привело меня в совершенно восторженное состояние. Однако почему-то улыбки пассажиров вскоре перешли в смех. Я машинально оглядел себя и обомлел. Мои любимые и единственные брюки из толстого вельвета были прожжены в самом интересном месте, так же, впрочем, как и трусы. То, что было выставлено для всеобщего обозрения... Лучше не продолжать. Очевидно, во время испытаний я облил себя щелочью, которая медленно и коварно сделала свое дело.