На мой вопрос, что же мне делать? Играть не дают - решительно ответил: "Надо искать пьесу, доказать, чтобы поставили в театре. Руки не должны опускаться."
Это сказал мне мой товарищ, мой собрат по искусству, он протянул мне руку, поддержал меня. И каким бы ершистым, одетым в броню он ни казался, я поняла: у него большое, ранимое сердце, и ран на нем больше, чем брони.
Вот еще одно из его стихотворений:
Я строю мысленно мосты,
Их измерения просты.
Я строю их из пустоты,
Чтобы туда идти, где ты.
Мостами землю перекрыв,
Я так тебя и не нашел.
Открыл глаза, а там обрыв,
Мой путь закончен, я пришел.
А перед самым отъездом Валя подошел ко мне и дал еще несколько стихотворений
Граф так в графиню был влюблен,
Что как-то, лежа на перине,
Скучая, вспомнил про Сюзонн
И изменить решил графине!
Сюзонн - невеста Фигаро!
Тем интереснее интрига!
Подумал граф, представив мигом
Сей вариант со всех сторон.
И в тот же миг, ля фам шерше,
Перо взял в руки Бомарше!
За время отдыха мы общались со всеми понемногу, но пара Борис Рацер и Татьяна Катковская мне была дорога по воспоминаниям о кинокартине "Звезда экрана", поставленной режиссером Владимиром Горрикером, с музыкой Андрея Эшпая. Сценарий написали Борис Рацер и Владимир Константинов.
Фильм получился, по-моему, симпатичный, а моя роль бывшей партизанки Тани (ныне директора гостиницы) была для меня приятным сюрпризом в кино, так как долгие годы я не снималась. Моим партнером был Михаил Пуговкин артист с яркой внешностью на комедийные роли, сыгравший в кино уже более пятидесяти ролей.
При более близком знакомстве с ним я была очарована и его скромностью, и интеллигентностью, и добротой. У нас с ним получился славный дуэт, а в жизни мы стали относиться с большой и прочной симпатией друг к другу.
Однажды мимо меня прошествовали две удивительные женщины, талантливые, чудесные, очень разные, но связанные крепкой дружбой. Они спускались по аллее вниз к морю в роскошных халатах - одна в белом, а другая в голубом, и в легких соломенных шляпах. И никто бы не поверил, что у них за плечами солидный груз лет.
Татьяна Ивановна Пельтцер, худенькая, с легкой, невесомой фигуркой, с прекрасными, уложенными в парикмахерской седыми волосами, с легкой, точно летящей походкой, с веселыми искорками в смешливых глазах с сетью веселых добрых морщинок. Рядом с ней - Валентина Георгиевна Токарская, героиня знаменитого когда-то фильма "Марионетки", бывшая примадонна мюзик-холла, красавица, пленявшая своей фигурой, хрипловатым голосом и, как теперь говорят, сексапильностью. Мы в театре частенько звали ее "графиня", "Валик", "Токарик" потому, что, несмотря на возраст, она всегда была женщиной, и женщиной с капризами
И в то же время эта самая "графиня" была удивительно скромна, тактична, умна, мужественна и правдива.
Обе они идут играть в свой любимый преферанс у моря.
Затем взгляд мой скользнул вверх по нашему корпусу, и на самом верхнем этаже, на углу, я увидела Андрея Миронова. Он был один на балконе, ходил, жестикулировал, потом останавливался, потом снова ходил.
Я знала, что он учит роль Клаверова в спектакле "Тени" Салтыкова-Щедрина. Эту пьесу он ставил как режиссер в нашем театре, а я у него репетировала роль матери героини Сонечки Мелипольской-Ольги Дмитриевны.
Я знала не много людей, которые были бы так влюблены в театр, как Андрей. В жизни он был очень разный, но всегда - очаровательный, и все в него влюблялись. Я вспоминаю, как однажды, лет двадцать с лишним назад мы поехали па своих машинах в Ригу на гастроли. Андрей на своей машине, а мы с мужем - на своей. С нами еще была молодая актриса Таня Егорова, которая в те времена очень нравилась Андрею (он еще не был женат).
Пожалуй, в моей жизни не было более веселой, более шаловливой, более счастливой поездки!
Раннее утро, две мчащиеся по пустому шоссе машины. Прозрачность лесов и полей, пение птиц, голубое небо, наша молодость... Андрюша - добрый, остроумный, веселый, бесшабашный, рядом Таня - хорошенькая, дерзкая, уверенная в себе, позволяющая себе быть капризной, диктующей и в то же время влюбленная, с огромными темными глазами, то дразнящая с уверенностью хорошенькой и дерзкой женщины, то нежная и шаловливая.
Остановились на ночь в одной из гостиниц. Мы с Таней устроили костюмированный вечер, переоделись как можно смешнее. Тут были и мужские пиджаки, и высокие сапожки и шляпы с импровизированными шарфами. Мужчины хохотали, а мы себя чувствовали превосходно - это и было, наверное, счастье молодости...
Тогда же в Сочи как-то в откровенном разговоре Андрей сказал мне следующее: "У меня такое ощущение, что Вы себя загнали в какой-то единственно придуманный образ, в присущую Вам какую-то радужность, от чего окружающие люди приходят в тупик, думая, что Вы играете это. В юности такая радужность, благостность естественна, в зрелом возрасте это кажется противоестественным, надуманным. Может быть, это Ваша суть, но выглядит, как неправда. На сцене Вам мешает и некоторая аккуратность, приглаженность..."
Слова довольно жесткие, и не мне судить, прав он был или нет. Для самой себя - я органична. Моя "радужность" идет, вероятно, от характера моего отца, но он был религиозным человеком и, как я уже писала, необычайно добрым, скромным и внутренне благородным. Я же живу в самых сложных психологических переплетениях, но стараюсь, особенно в случаях самых трагических исходов, остаться наедине с собой с чистой совестью и твердо следовать своим взглядам. Наверное, в чем-то я кажусь или старомодной, или благостной, или искусственной - не знаю, но знаю одно, что это не поза и не игра. Я такая, какая я есть.
А рассказала я об этом потому, что в нашей суматошной жизни почти невозможно познать не только очень дружественного тебе человека, но даже и самого себя...
С Андреем и его родителями мы дружили давно, и дружба наша началась вот как. Однажды театр выехал на гастроли в Кузбасс, и там-то в очень смешной по теперешним воспоминаниям ситуации возникла между нами дружба, которая то разгоралась, то теплилась, но не гасла до самого конца его жизни.
Теперь на гастроли мы всегда летаем на самолетах, всегда торопимся, суетимся, и никому ни до чего нет дела. А в те времена мы часто ездили в поездах, подолгу общались друг с другом, и это очень сближало. Из каждого купе раздавались раскаты громкого смеха - то веселый анекдот, то театральная байка, то театральная сплетня. В общем отдыхали, болтали, кокетничали, сплетничали всласть.
Я тогда еще была значительно моложе, любима своим мужем, зрителями, и потому беззаботна - жизнь казалась прекрасной.
Мы ехали, как всегда, дружно, с заранее приготовленной вкусной едой (не обходилось тут и без вина, но все в меру). Всем было весело. Андрюша молодой, веселый, привыкший к театральным компаниям, к милому кокетству женщин, хотел, естественно, чувствовать себя взрослым мужчиной наравне со всеми.
Становилось темнее, за окнами алел закат. Всем нам, ехавшим в одном купе, было очень весело и уютно. Мой муж вышел и застрял в какой-то веселой компании, а Андрей, чувствуя себя неотразимым, шутя ухаживал за мной, чуть-чуть разыгрывая опытного сердцееда. Шутливо склонившись, он несколько раз поцеловал мою руку, и в этот момент в дверях появился мой муж. Взяв почти за шиворот молоденького Дон Жуана, он выставил его за дверь. Мне, охнувшей от неожиданности, он дал увесистую пощечину, закрыл за собой дверь и, оставив меня ошеломленную, оскорбленную, пошел в тамбур объясняться с Андреем.
Я была так потрясена, что приросла к месту. Такого я себе не могла представить даже в самых страшных сновидениях. Моя дверь была закрыта. За окном мелькала сумеречная природа, отовсюду слышался смех, а я со звоном в голове, с горящей щекой и с незаслуженной обидой в сердце плакала в своем купе.
Через несколько минут появились оба - муж и Андрей - и стали заботливо спрашивать меня, как я себя чувствую. Оба были какие-то тихие и лирические, точно два закадычных друга. Потом Андрей невероятно смешно рассказывал, как Владимир Петрович готов был его побить, но увидев его наивные испуганные голубые глаза, почувствовав абсолютную искренность его поведения, его уважение к нашему возрасту и к нашим взаимоотношениям, вдруг сразу проникся к своему "сопернику" самой нежной симпатией. Эта симпатия сохранилась до последних дней жизни Андрея. В отношениях Ушакова к Андрею была и нежность, как к сыну, и влюбленность в него как в актера, безобидная зависть к его бурной жизни и как бы причастность к тем влюбленностям, которые всегда сопровождают жизнь любимца публики. Через него он как бы ощущал всю радость бытия и прелесть жизни неотразимого повесы, каким временами бывал Андрей.
...А с Токарской мы тогда встретились все на том же морском берегу и там разговорились, хотя, казалось бы, было достаточно возможностей поговорить и в театре, где мы обе работали.
Есть у нас в театре спектакль-концерт, который называется "Молчи, грусть, молчи". Его автор, режиссер и главный актер - наш остроумный красавец, Александр Ширвиндт. Публика в этом спектакле видит многих своих любимцев, хохочет, отдыхает...
Почти у каждого актера есть эстрадный номер, как правило, остроумный, экстравагантный, как подобает на эстраде. Конферансье-лектор - наш великолепный, элегантный Ширвиндт, а его постоянный ассистент - не менее великолепный, обаятельный, с бархатным голосом и с большим чувством юмора Державин.
Стержнем спектакля является диалог этих двух лекторов об истории нашего театра. И предпочтение, естественно, в данном случае отдается легкому жанру. Я выезжаю в инвалидной коляске, в черном старомодном салопе и в шляпке с вуалью, с торчащим перышком, вся трясусь и разваливаюсь от старости, что у меня в общем-то, наверное, получается довольно примитивно, и только скинув все эти старческие одежды, остаюсь в наивном голубом платьице Лизаньки Синичкиной и исполняю песенки из своего первого спектакля "Лев Гурыч Синичкин", потом сбрасывая наивное платье Лизаньки, остаюсь в современном коротком платьице и пою куплеты современной актрисы, тоже Лизочки, но уже из водевиля Дыховичного и Слободского "Гурий Львович Синичкин", а заканчиваю песенкой из спектакля "Проснись и пой". Мне кажется, что этот номер у меня не получился, и от этого я мучаюсь.
Спектакль начинался почти с номера Токарской, она задавала тон, исполняя одну из песен, которые во времена старого Мюзик-Холла пользовались большим успехом.
Итак, сидя с Токарской, я взяла в руки тетрадочку и ручку и сказала: "Расскажите о себе. Я пишу что-то вроде мемуаров и хочу написать о Вас". Валентина Георгиевна смущенно, трезво, просто, с иронической улыбкой ответила: "Кому я нужна!" - "Мне, я вас люблю, я уважаю вас, я хочу, чтобы о вас знали". И она нехотя согласилась, внутренне посмеиваясь над ненужностью нашей беседы. Передо мной сидела очень немолодая женщина в эффектном халатике и тапочках на все еще красивых, стройных ногах, о которых когда-то говорили: "стрельчатые ноги". Они были настолько стройны и хороши, что казались длинными, хотя, как уверяла она сама, это совсем не так.
Она рассказала очень скупо о своем детстве. Родилась в Киеве, мечтала стать балериной.
Отец ее был известным комическим артистом оперетты, у него было очень много поклонниц. А когда в моду вошло танго, он стал танцевать его на эстраде и пользовался таким успехом, что открыл школу этого танца. Валентина Георгиевна окончила гимназию. В четырнадцать лет впервые вышла на сцену. Потом началась гражданская война, она уехала в Ташкент, там поступила в музыкальный театр и танцевала в опере и балете характерные танцы. А в драматическом театре была занята в массовках.
Потом пошла в оперетту. В Ленинград, когда она выступала там в оперетте, приехал Протазанов, который собирался ставить фильм "Марионетки", его ассистент Роу увидел Токарскую в сцене с партнером и пригласил на пробу на киностудию. Токарскую утвердили на роль. Валентина Георгиевна так боялась Протазанова, что даже не могла понять, как он работает. Танцы в фильме ставил Голейзовский. Валентина Георгиевна рассказала о своем фильме, который принес ей славу, очень скупо, без лишних восторгов и сантиментов. После того, как фильм прошел по экранам, ее сразу пригласили в Мюзик-Холл на спектакль "Артисты варьете". Пришел успех, хотя в те времена артисты не были так всенародно популярны, как теперь благодаря телевидению и кино.
Зная, что Валентина Георгиевна была одной из самых элегантных и эффектных женщин того времени, я попыталась выспросить у нее о ее успехе как женщины и как актрисы. У всех женщин обычно это вызывает приятные воспоминания, они становятся разговорчивее, откровеннее, как бы снова все переживая. Но Валентина Георгиевна отделалась несколькими фразами."Я много зарабатывала, слыла одной из самых элегантных женщин Москвы. По амплуа в Мюзик-Холле я была женщиной-вамп, а в жизни просто хохотушкой". Я видела, как смеялись ее глаза, когда она вспоминала свою молодость, а мне, по свойственной мне чувствительности, хотелось от нее услышать что-то сокровенное, и я спросила,- кто же был ее самой большой любовью? Лицо ее стало серьезным, даже грустным. "Самой большой любовью был Алексей Каплер, может быть, потому, что это была последняя любовь".
Она задумалась. А я вдруг представила, что мы в театре, что сейчас раздастся звонок и Валентина Георгиевна начнет торопливо одеваться. Она наденет черное, блестящее, как чешуя, платье, на него накинет легкий летящий черный плащ с огромным алым цветком на груди, на усталые ноги наденет тонкие французские кружевные туфельки. (Я их помню потому, что точно такие же я купила вместе с ней в Париже двадцать лет назад, когда наш театр был там на гастролях с "Клопом", а Валентина Георгиевна так выразительно и артистично играла Лунатичку. Было это давно, а туфельки сохранялись с надеждой, что пригодятся для какой-нибудь роли. И пригодились!)
О, эта милая привычка беречь все необычное для сцены - авось пригодится! И ведь действительно, как выручают нас и старые лайковые перчатки, и роскошные веера, и перья, которые придают и красоту, и стиль костюму, и туфли, вышедшие из моды, но увидев ножку в такой туфельке, сразу переносишься в те годы, когда "так одевались", "так носили". Шляпки, вуалетки, бусы, браслеты, боа, общипанные, или, наоборот, роскошные меха, расшитые стеклярусом накидки - пожалуй, только актриса может понять, какие это сокровища! Как в них прочитывается время, внешность красивой женщины, или, наоборот, женщины с жалкими ухищрениями быть красивой... Это театр! Это любовь моя! Во время войны, выступая с концертами в воинских частях, Токарская попала в плен, а после войны вместе с другими бывшими военнопленными была сослана в Воркуту, где и познакомилась с Алексеем Каплером, тоже сосланным в Воркуту за связь с дочерью Сталина, известным сценаристом и впоследствии талантливым ведущим "Кинопанорамы". Там, в Воркуте, она и вышла за него замуж.
Когда она поступила при мне в театр, она была женой Каплера, интересной, еще молодой женщиной. На моих глазах она рассталась с любимым человеком, осталась совсем одна и перенесла все это мужественно, сдержанно, оставаясь доброй, ровной и мудрой. Она всегда принимала жизнь такой, как она была.
До последних дней она выходила на сцену и ушла из жизни, красиво отметив свое 90-летие. В моих глазах она всегда останется прекрасной мужественной женщиной-актрисой.?
Иногда от некоторых актеров исходит какая-то магнетическая сила личности, и это прекрасно, это нужно, необходимо. Ведь недаром когда-то крупные актеры, сумевшие выразить чувства наиболее передовых слоев общества, становились властителями дум. Искусство - синоним понятия красоты, гармонии, нравственности, веры и совести человека. А мы задыхаемся от нехватки этих качеств!
Актер имеет право на творчество. Но ведь в чем трудность нашей актерской жизни?
Если, как говорится, режиссер меня не видит, не хочет видеть - у меня пропадает желание его переубеждать. Это как любовь. Меня не любит такой-то человек и я не могу своей волей заставить в меня влюбиться. Чем больше я буду добиваться, тем хуже будет. Так мне кажется.
Я думаю, что я правильно сделала: ни единым упреком не досаждала Плучеку своей болью, своей мечтой - сыграть Раневскую в "Вишневом саде". Я просто сыграла ее в другом театре. И в этом есть хотя бы человеческая гордость. Правда, казалось бы, что человек, ведущий свой театр, отвечающий за своих артистов, мог бы поинтересоваться хотя бы, что же это такое работа его актера в другом театре? Но этого не произошло. Наоборот, этого события как бы и не было...
И это не только в нашем театре. Чаще всего коллеги, работающие рядом, то ли оттого, что привыкаем друг другу, то ли оттого, что собственная судьба поглощает все силы, мы мало интересуемся друг другом. Редко видим чужие работы на стороне, не хватает времени, сил, любопытства. Еще чужих иногда смотрим , а своих очень редко... Оттого, я думаю, все мы достаточно одиноки, чувствуем, что никому ни до кого дела нет. Нужно иметь мужество и веру в себя, чтобы не сникнуть от этого безразличия. И тут помогает зритель - он наш спаситель.
Моя последняя встреча с Андреем Мироновым как с режиссером и партнером была в спектакле "Тени" по пьесе Салтыкова-Щедрина, который был выпущен в марте 1987 г.
В центре пьесы судьбы двух молодых людей, связанных прошлой дружбой. Они - как два лика раздвоенной личности. Никто из них не родился негодяем, но один им становится, а другому не хватило характера и силы стать его антиподом.
Я была очень признательна Андрею Миронову, что он - замечательный товарищ - пригласил меня в свою постановку. Наши репетиции проходили не просто. Андрей боролся с моей узнаваемостью, специфичностью, я прислушивалась и старалась выполнить то, что от меня требовал режиссер, но иногда пыталась отстоять и какой-то свой взгляд на роль. Мне казалось тогда, что режиссеру хотелось соединить в этом образе многие качества, которые он считал в человеке абсолютно неприемлемыми. Отсутствие ума, культуры, интеллигентности. Иногда мне казалось, что по его замыслу моя Ольга Дмитриевна по виду и манерам должна была напоминать современную недалекую чиновницу. Я же прежде всего воспринимала ее как женщину, не желающую расстаться со своими былыми успехами. Бывшая провинциальная "красавица" довольно доступного поведения, в данный момент царственно недовольная тем недостаточным вниманием, которое ей оказывают окружающие мужчины, увлеченные ее молоденькой дочкой. Мы оба сходились в том, что я не должна была играть этот характер грубовато и излишне сочно.
Прислушиваясь к требованию режиссера "себя не заявлять", я вспоминала советы Немировича-Данченко (в письме Станиславскому по поводу Сатина):
1. "Не навязывать свою роль и себя публике. Она сама возьмет ее и Вас.
2. Не бояться, что роли не будет, если Вы не заиграете там, где Вам играть много не приходится по самому положению. Если роли нет - ее почти нельзя сделать, а надоесть раньше времени легко.
3. Знать назубок.
4. Избегать излишеств в движениях.
5. Держать тон бодрый, легкий и нервный. Беспечный и нервный..."
Я понимаю, как мы далеки по своей значимости от этих великих людей, но улавливаю в этих советах и то, что происходило в наших взаимоотношениях с Мироновым-режиссером, постановщиком спектакля. Он хотел увидеть меня другой, и это прекрасно, я сама этого хотела, но я как женщина не выражалась полнокровно в своей роли, а в основе образа моей героини должна обязательно присутствовать женщина. Но вот как соединить в себе все это! Ведь и тема спектакля, созвучного нашему времени,- борьба за успех любой ценой, в которой лучшие человеческие порывы гибнут. И моя Ольга Дмитриевна - жертва своей страсти, своего стремления царить. В этом драматизм роли, ее сатирический трагизм. Поэтому, если я, упиваясь своей царственностью, неотразимостью буду смешна и жалка для зрителя - это нормально. Я не боюсь быть смешной и жалкой, наоборот, даже хочу, но моя Ольга Дмитриевна ощущать себя такой не должна. "Я - царица, все кто этого не понимает, жалки и ущербны",- вот ее кредо. Но в конце концов, мы с Андреем всегда находили общий язык, общее решение. И мне кажется, что у нас что-то получилось!
В одном из интервью Жан Габен говорил: "Добывай каждый кадр из недр себя, как шахтер добывает уголь". Добывать из недр себя... Если быть по своей природе сатирической актрисой, то все проще: подмечать все дурное и показывать это остроумно, весело, узнаваемо.
А если я - не сатирическая актриса, а только в силу обстоятельств оказалась в этой сфере, как мне через себя все-таки добыть необходимую сатирическую правду или правдивую сатиру? Наверное, мне это дается труднее, чем многим нашим актерам! Но ведь тем ценнее, если что-то получится, если твои старания принял и понял зритель. Это - награда за все.
Наверное, трудно описать зарождение другого человека в тебе самом, и в то же время это - чудо нашей профессии, счастье и горе ее.
Я помню, когда я репетировала роль Клавдии Бояриновой, я любила роль, так как разоблачала через нее ненавистные мне человеческие качества, но я не была в стороне, я играла эту роль как исповедь уродливой души, но души с ее страстями, болью, стремлением к своему идеалу, и поэтому эта роль была моей плотью и кровью, как могли бы быть роли Кручининой, Катерины, мадам Бовари. Только души этих женщин были прекрасны, а душа Клавдии Бояриновой изуродована излишним честолюбием, неверием в человека, безжалостностью, бездуховностью.
Счастье нашей профессии еще и в том, что в момент душевного одиночества, холодного вакуума, незаполненного человеческими чувствами, они - роли - в нас самих, они с нами и мы не так одиноки.
Иногда, когда очень тяжело на душе, когда не спишь долгой ночью, я мысленно молю бога-судьбу: пусть эта боль, эта тревога, это одиночество уйдут в роли, пусть я освобожу душу в единении со зрителем. Ведь зритель чувствует, пустой или не пустой человек перед ним, он тянется к искренности, ему тоже становится легче, если он поплачет или посмеется со мной.
Удивительное воздействие может оказать спектакль на человека, я это чувствую не только как актриса, но и как зритель. Ведь в театре - при реальности событий, поставленных проблем, при сложных конфликтах еще присутствует, если это хороший спектакль,- воздух поэзии. Зрители, кроме видимой стороны спектакля - зрелищности, сюжета, актеров, музыки, декораций,- ощущают еще и сокровенное, сокрытое в людях, о чем они сами и не подозревают. В этом есть и эмоциональные воспоминания, одухотворяющие нас, и сострадание к человеку, которое делает нас лучше, человечнее, добрее.
Ведь недаром все так любят Чехова, его пьесы, его героев, и прежде всего, я думаю, за полифонию человеческих чувств, им присущих, и даже их оттенков.
Я люблю свои творческие встречи со зрителем. Совсем недавно (вместе с Дашенькой, которой я очень доверяю) мы сделали новую программу творческой встречи - она идет как единый спектакль, который охватывает и размышления о ролях, и показ сцен, монологов, воспоминаний-фантазий на тему некоторых ролей, стихи и романсы... А в конце разговор со зрителями, ответы на вопросы. Программа называется "Продолжение души", как и моя книга, потому что наша профессия вся пронизана нашими эмоциями, чувствами, верой, словом, все, что составляет душу человеческую. Иногда на таких встречах я ощущаю почти полное единение со зрительным залом. Я всегда искренна со зрителем, неотделима от него, и бывает такое ощущение, что своей душевной открытостью я помогаю сидящим в зале. Для меня зрители - это мои друзья, с ними я могу терпеть, надеяться, верить, с ними я хочу быть лучше. Им я дарю свое сердце, а они мне - свое.
Однажды на одной из встреч я получила из зала такую записку:
"Эта записочка - не вопрос к Вам. На все наши вопросы Вы отвечали сегодня, как отвечаете своей прекрасной работой в театре и в кино. К сожалению только, не так часто мы Вас видим, как хотелось бы. Спасибо большое Вам, актрисе и человеку, за сегодняшний вечер, за сегодняшний, говоря по-современному, моноспектакль. Нам редко приходится встречаться с таким отношением к нашей аудитории. Мы не подготовились к такой встрече, не принесли Вам, к сожалению, цветы. Извините. Но, думаю, в этой коротенькой записке я сумела выразить наше отношение к Вам. Долгих творческих Вам лет".
Часто говорят, что актеры умеют долго сохранять молодость. Я думаю, это потому, что в нас, благодаря нашей профессии, есть какая-то повышенная эмоциональность, наподобие детской, и вообще актеры по своей природе чем-то всегда похожи на детей.
Ну вот, казалось бы, пожилая женщина с головой, полной забот, вдруг вспоминает, что сегодня примерка костюма будущего спектакля. И как описать то чудо, что происходит в душе от одной только мысли, что сегодня я прикоснусь к себе другой, к той, что еще только зарождается, и от первого прикосновения к костюму в душе или разгорится костер робкой и страстной надежды, что все будет хорошо, роль получится, или, наоборот, охватит смятение, паника оттого, что все совсем, совсем не то, не соединяются представляемый образ и я - настоящая.
Это сказал мне мой товарищ, мой собрат по искусству, он протянул мне руку, поддержал меня. И каким бы ершистым, одетым в броню он ни казался, я поняла: у него большое, ранимое сердце, и ран на нем больше, чем брони.
Вот еще одно из его стихотворений:
Я строю мысленно мосты,
Их измерения просты.
Я строю их из пустоты,
Чтобы туда идти, где ты.
Мостами землю перекрыв,
Я так тебя и не нашел.
Открыл глаза, а там обрыв,
Мой путь закончен, я пришел.
А перед самым отъездом Валя подошел ко мне и дал еще несколько стихотворений
Граф так в графиню был влюблен,
Что как-то, лежа на перине,
Скучая, вспомнил про Сюзонн
И изменить решил графине!
Сюзонн - невеста Фигаро!
Тем интереснее интрига!
Подумал граф, представив мигом
Сей вариант со всех сторон.
И в тот же миг, ля фам шерше,
Перо взял в руки Бомарше!
За время отдыха мы общались со всеми понемногу, но пара Борис Рацер и Татьяна Катковская мне была дорога по воспоминаниям о кинокартине "Звезда экрана", поставленной режиссером Владимиром Горрикером, с музыкой Андрея Эшпая. Сценарий написали Борис Рацер и Владимир Константинов.
Фильм получился, по-моему, симпатичный, а моя роль бывшей партизанки Тани (ныне директора гостиницы) была для меня приятным сюрпризом в кино, так как долгие годы я не снималась. Моим партнером был Михаил Пуговкин артист с яркой внешностью на комедийные роли, сыгравший в кино уже более пятидесяти ролей.
При более близком знакомстве с ним я была очарована и его скромностью, и интеллигентностью, и добротой. У нас с ним получился славный дуэт, а в жизни мы стали относиться с большой и прочной симпатией друг к другу.
Однажды мимо меня прошествовали две удивительные женщины, талантливые, чудесные, очень разные, но связанные крепкой дружбой. Они спускались по аллее вниз к морю в роскошных халатах - одна в белом, а другая в голубом, и в легких соломенных шляпах. И никто бы не поверил, что у них за плечами солидный груз лет.
Татьяна Ивановна Пельтцер, худенькая, с легкой, невесомой фигуркой, с прекрасными, уложенными в парикмахерской седыми волосами, с легкой, точно летящей походкой, с веселыми искорками в смешливых глазах с сетью веселых добрых морщинок. Рядом с ней - Валентина Георгиевна Токарская, героиня знаменитого когда-то фильма "Марионетки", бывшая примадонна мюзик-холла, красавица, пленявшая своей фигурой, хрипловатым голосом и, как теперь говорят, сексапильностью. Мы в театре частенько звали ее "графиня", "Валик", "Токарик" потому, что, несмотря на возраст, она всегда была женщиной, и женщиной с капризами
И в то же время эта самая "графиня" была удивительно скромна, тактична, умна, мужественна и правдива.
Обе они идут играть в свой любимый преферанс у моря.
Затем взгляд мой скользнул вверх по нашему корпусу, и на самом верхнем этаже, на углу, я увидела Андрея Миронова. Он был один на балконе, ходил, жестикулировал, потом останавливался, потом снова ходил.
Я знала, что он учит роль Клаверова в спектакле "Тени" Салтыкова-Щедрина. Эту пьесу он ставил как режиссер в нашем театре, а я у него репетировала роль матери героини Сонечки Мелипольской-Ольги Дмитриевны.
Я знала не много людей, которые были бы так влюблены в театр, как Андрей. В жизни он был очень разный, но всегда - очаровательный, и все в него влюблялись. Я вспоминаю, как однажды, лет двадцать с лишним назад мы поехали па своих машинах в Ригу на гастроли. Андрей на своей машине, а мы с мужем - на своей. С нами еще была молодая актриса Таня Егорова, которая в те времена очень нравилась Андрею (он еще не был женат).
Пожалуй, в моей жизни не было более веселой, более шаловливой, более счастливой поездки!
Раннее утро, две мчащиеся по пустому шоссе машины. Прозрачность лесов и полей, пение птиц, голубое небо, наша молодость... Андрюша - добрый, остроумный, веселый, бесшабашный, рядом Таня - хорошенькая, дерзкая, уверенная в себе, позволяющая себе быть капризной, диктующей и в то же время влюбленная, с огромными темными глазами, то дразнящая с уверенностью хорошенькой и дерзкой женщины, то нежная и шаловливая.
Остановились на ночь в одной из гостиниц. Мы с Таней устроили костюмированный вечер, переоделись как можно смешнее. Тут были и мужские пиджаки, и высокие сапожки и шляпы с импровизированными шарфами. Мужчины хохотали, а мы себя чувствовали превосходно - это и было, наверное, счастье молодости...
Тогда же в Сочи как-то в откровенном разговоре Андрей сказал мне следующее: "У меня такое ощущение, что Вы себя загнали в какой-то единственно придуманный образ, в присущую Вам какую-то радужность, от чего окружающие люди приходят в тупик, думая, что Вы играете это. В юности такая радужность, благостность естественна, в зрелом возрасте это кажется противоестественным, надуманным. Может быть, это Ваша суть, но выглядит, как неправда. На сцене Вам мешает и некоторая аккуратность, приглаженность..."
Слова довольно жесткие, и не мне судить, прав он был или нет. Для самой себя - я органична. Моя "радужность" идет, вероятно, от характера моего отца, но он был религиозным человеком и, как я уже писала, необычайно добрым, скромным и внутренне благородным. Я же живу в самых сложных психологических переплетениях, но стараюсь, особенно в случаях самых трагических исходов, остаться наедине с собой с чистой совестью и твердо следовать своим взглядам. Наверное, в чем-то я кажусь или старомодной, или благостной, или искусственной - не знаю, но знаю одно, что это не поза и не игра. Я такая, какая я есть.
А рассказала я об этом потому, что в нашей суматошной жизни почти невозможно познать не только очень дружественного тебе человека, но даже и самого себя...
С Андреем и его родителями мы дружили давно, и дружба наша началась вот как. Однажды театр выехал на гастроли в Кузбасс, и там-то в очень смешной по теперешним воспоминаниям ситуации возникла между нами дружба, которая то разгоралась, то теплилась, но не гасла до самого конца его жизни.
Теперь на гастроли мы всегда летаем на самолетах, всегда торопимся, суетимся, и никому ни до чего нет дела. А в те времена мы часто ездили в поездах, подолгу общались друг с другом, и это очень сближало. Из каждого купе раздавались раскаты громкого смеха - то веселый анекдот, то театральная байка, то театральная сплетня. В общем отдыхали, болтали, кокетничали, сплетничали всласть.
Я тогда еще была значительно моложе, любима своим мужем, зрителями, и потому беззаботна - жизнь казалась прекрасной.
Мы ехали, как всегда, дружно, с заранее приготовленной вкусной едой (не обходилось тут и без вина, но все в меру). Всем было весело. Андрюша молодой, веселый, привыкший к театральным компаниям, к милому кокетству женщин, хотел, естественно, чувствовать себя взрослым мужчиной наравне со всеми.
Становилось темнее, за окнами алел закат. Всем нам, ехавшим в одном купе, было очень весело и уютно. Мой муж вышел и застрял в какой-то веселой компании, а Андрей, чувствуя себя неотразимым, шутя ухаживал за мной, чуть-чуть разыгрывая опытного сердцееда. Шутливо склонившись, он несколько раз поцеловал мою руку, и в этот момент в дверях появился мой муж. Взяв почти за шиворот молоденького Дон Жуана, он выставил его за дверь. Мне, охнувшей от неожиданности, он дал увесистую пощечину, закрыл за собой дверь и, оставив меня ошеломленную, оскорбленную, пошел в тамбур объясняться с Андреем.
Я была так потрясена, что приросла к месту. Такого я себе не могла представить даже в самых страшных сновидениях. Моя дверь была закрыта. За окном мелькала сумеречная природа, отовсюду слышался смех, а я со звоном в голове, с горящей щекой и с незаслуженной обидой в сердце плакала в своем купе.
Через несколько минут появились оба - муж и Андрей - и стали заботливо спрашивать меня, как я себя чувствую. Оба были какие-то тихие и лирические, точно два закадычных друга. Потом Андрей невероятно смешно рассказывал, как Владимир Петрович готов был его побить, но увидев его наивные испуганные голубые глаза, почувствовав абсолютную искренность его поведения, его уважение к нашему возрасту и к нашим взаимоотношениям, вдруг сразу проникся к своему "сопернику" самой нежной симпатией. Эта симпатия сохранилась до последних дней жизни Андрея. В отношениях Ушакова к Андрею была и нежность, как к сыну, и влюбленность в него как в актера, безобидная зависть к его бурной жизни и как бы причастность к тем влюбленностям, которые всегда сопровождают жизнь любимца публики. Через него он как бы ощущал всю радость бытия и прелесть жизни неотразимого повесы, каким временами бывал Андрей.
...А с Токарской мы тогда встретились все на том же морском берегу и там разговорились, хотя, казалось бы, было достаточно возможностей поговорить и в театре, где мы обе работали.
Есть у нас в театре спектакль-концерт, который называется "Молчи, грусть, молчи". Его автор, режиссер и главный актер - наш остроумный красавец, Александр Ширвиндт. Публика в этом спектакле видит многих своих любимцев, хохочет, отдыхает...
Почти у каждого актера есть эстрадный номер, как правило, остроумный, экстравагантный, как подобает на эстраде. Конферансье-лектор - наш великолепный, элегантный Ширвиндт, а его постоянный ассистент - не менее великолепный, обаятельный, с бархатным голосом и с большим чувством юмора Державин.
Стержнем спектакля является диалог этих двух лекторов об истории нашего театра. И предпочтение, естественно, в данном случае отдается легкому жанру. Я выезжаю в инвалидной коляске, в черном старомодном салопе и в шляпке с вуалью, с торчащим перышком, вся трясусь и разваливаюсь от старости, что у меня в общем-то, наверное, получается довольно примитивно, и только скинув все эти старческие одежды, остаюсь в наивном голубом платьице Лизаньки Синичкиной и исполняю песенки из своего первого спектакля "Лев Гурыч Синичкин", потом сбрасывая наивное платье Лизаньки, остаюсь в современном коротком платьице и пою куплеты современной актрисы, тоже Лизочки, но уже из водевиля Дыховичного и Слободского "Гурий Львович Синичкин", а заканчиваю песенкой из спектакля "Проснись и пой". Мне кажется, что этот номер у меня не получился, и от этого я мучаюсь.
Спектакль начинался почти с номера Токарской, она задавала тон, исполняя одну из песен, которые во времена старого Мюзик-Холла пользовались большим успехом.
Итак, сидя с Токарской, я взяла в руки тетрадочку и ручку и сказала: "Расскажите о себе. Я пишу что-то вроде мемуаров и хочу написать о Вас". Валентина Георгиевна смущенно, трезво, просто, с иронической улыбкой ответила: "Кому я нужна!" - "Мне, я вас люблю, я уважаю вас, я хочу, чтобы о вас знали". И она нехотя согласилась, внутренне посмеиваясь над ненужностью нашей беседы. Передо мной сидела очень немолодая женщина в эффектном халатике и тапочках на все еще красивых, стройных ногах, о которых когда-то говорили: "стрельчатые ноги". Они были настолько стройны и хороши, что казались длинными, хотя, как уверяла она сама, это совсем не так.
Она рассказала очень скупо о своем детстве. Родилась в Киеве, мечтала стать балериной.
Отец ее был известным комическим артистом оперетты, у него было очень много поклонниц. А когда в моду вошло танго, он стал танцевать его на эстраде и пользовался таким успехом, что открыл школу этого танца. Валентина Георгиевна окончила гимназию. В четырнадцать лет впервые вышла на сцену. Потом началась гражданская война, она уехала в Ташкент, там поступила в музыкальный театр и танцевала в опере и балете характерные танцы. А в драматическом театре была занята в массовках.
Потом пошла в оперетту. В Ленинград, когда она выступала там в оперетте, приехал Протазанов, который собирался ставить фильм "Марионетки", его ассистент Роу увидел Токарскую в сцене с партнером и пригласил на пробу на киностудию. Токарскую утвердили на роль. Валентина Георгиевна так боялась Протазанова, что даже не могла понять, как он работает. Танцы в фильме ставил Голейзовский. Валентина Георгиевна рассказала о своем фильме, который принес ей славу, очень скупо, без лишних восторгов и сантиментов. После того, как фильм прошел по экранам, ее сразу пригласили в Мюзик-Холл на спектакль "Артисты варьете". Пришел успех, хотя в те времена артисты не были так всенародно популярны, как теперь благодаря телевидению и кино.
Зная, что Валентина Георгиевна была одной из самых элегантных и эффектных женщин того времени, я попыталась выспросить у нее о ее успехе как женщины и как актрисы. У всех женщин обычно это вызывает приятные воспоминания, они становятся разговорчивее, откровеннее, как бы снова все переживая. Но Валентина Георгиевна отделалась несколькими фразами."Я много зарабатывала, слыла одной из самых элегантных женщин Москвы. По амплуа в Мюзик-Холле я была женщиной-вамп, а в жизни просто хохотушкой". Я видела, как смеялись ее глаза, когда она вспоминала свою молодость, а мне, по свойственной мне чувствительности, хотелось от нее услышать что-то сокровенное, и я спросила,- кто же был ее самой большой любовью? Лицо ее стало серьезным, даже грустным. "Самой большой любовью был Алексей Каплер, может быть, потому, что это была последняя любовь".
Она задумалась. А я вдруг представила, что мы в театре, что сейчас раздастся звонок и Валентина Георгиевна начнет торопливо одеваться. Она наденет черное, блестящее, как чешуя, платье, на него накинет легкий летящий черный плащ с огромным алым цветком на груди, на усталые ноги наденет тонкие французские кружевные туфельки. (Я их помню потому, что точно такие же я купила вместе с ней в Париже двадцать лет назад, когда наш театр был там на гастролях с "Клопом", а Валентина Георгиевна так выразительно и артистично играла Лунатичку. Было это давно, а туфельки сохранялись с надеждой, что пригодятся для какой-нибудь роли. И пригодились!)
О, эта милая привычка беречь все необычное для сцены - авось пригодится! И ведь действительно, как выручают нас и старые лайковые перчатки, и роскошные веера, и перья, которые придают и красоту, и стиль костюму, и туфли, вышедшие из моды, но увидев ножку в такой туфельке, сразу переносишься в те годы, когда "так одевались", "так носили". Шляпки, вуалетки, бусы, браслеты, боа, общипанные, или, наоборот, роскошные меха, расшитые стеклярусом накидки - пожалуй, только актриса может понять, какие это сокровища! Как в них прочитывается время, внешность красивой женщины, или, наоборот, женщины с жалкими ухищрениями быть красивой... Это театр! Это любовь моя! Во время войны, выступая с концертами в воинских частях, Токарская попала в плен, а после войны вместе с другими бывшими военнопленными была сослана в Воркуту, где и познакомилась с Алексеем Каплером, тоже сосланным в Воркуту за связь с дочерью Сталина, известным сценаристом и впоследствии талантливым ведущим "Кинопанорамы". Там, в Воркуте, она и вышла за него замуж.
Когда она поступила при мне в театр, она была женой Каплера, интересной, еще молодой женщиной. На моих глазах она рассталась с любимым человеком, осталась совсем одна и перенесла все это мужественно, сдержанно, оставаясь доброй, ровной и мудрой. Она всегда принимала жизнь такой, как она была.
До последних дней она выходила на сцену и ушла из жизни, красиво отметив свое 90-летие. В моих глазах она всегда останется прекрасной мужественной женщиной-актрисой.?
Иногда от некоторых актеров исходит какая-то магнетическая сила личности, и это прекрасно, это нужно, необходимо. Ведь недаром когда-то крупные актеры, сумевшие выразить чувства наиболее передовых слоев общества, становились властителями дум. Искусство - синоним понятия красоты, гармонии, нравственности, веры и совести человека. А мы задыхаемся от нехватки этих качеств!
Актер имеет право на творчество. Но ведь в чем трудность нашей актерской жизни?
Если, как говорится, режиссер меня не видит, не хочет видеть - у меня пропадает желание его переубеждать. Это как любовь. Меня не любит такой-то человек и я не могу своей волей заставить в меня влюбиться. Чем больше я буду добиваться, тем хуже будет. Так мне кажется.
Я думаю, что я правильно сделала: ни единым упреком не досаждала Плучеку своей болью, своей мечтой - сыграть Раневскую в "Вишневом саде". Я просто сыграла ее в другом театре. И в этом есть хотя бы человеческая гордость. Правда, казалось бы, что человек, ведущий свой театр, отвечающий за своих артистов, мог бы поинтересоваться хотя бы, что же это такое работа его актера в другом театре? Но этого не произошло. Наоборот, этого события как бы и не было...
И это не только в нашем театре. Чаще всего коллеги, работающие рядом, то ли оттого, что привыкаем друг другу, то ли оттого, что собственная судьба поглощает все силы, мы мало интересуемся друг другом. Редко видим чужие работы на стороне, не хватает времени, сил, любопытства. Еще чужих иногда смотрим , а своих очень редко... Оттого, я думаю, все мы достаточно одиноки, чувствуем, что никому ни до кого дела нет. Нужно иметь мужество и веру в себя, чтобы не сникнуть от этого безразличия. И тут помогает зритель - он наш спаситель.
Моя последняя встреча с Андреем Мироновым как с режиссером и партнером была в спектакле "Тени" по пьесе Салтыкова-Щедрина, который был выпущен в марте 1987 г.
В центре пьесы судьбы двух молодых людей, связанных прошлой дружбой. Они - как два лика раздвоенной личности. Никто из них не родился негодяем, но один им становится, а другому не хватило характера и силы стать его антиподом.
Я была очень признательна Андрею Миронову, что он - замечательный товарищ - пригласил меня в свою постановку. Наши репетиции проходили не просто. Андрей боролся с моей узнаваемостью, специфичностью, я прислушивалась и старалась выполнить то, что от меня требовал режиссер, но иногда пыталась отстоять и какой-то свой взгляд на роль. Мне казалось тогда, что режиссеру хотелось соединить в этом образе многие качества, которые он считал в человеке абсолютно неприемлемыми. Отсутствие ума, культуры, интеллигентности. Иногда мне казалось, что по его замыслу моя Ольга Дмитриевна по виду и манерам должна была напоминать современную недалекую чиновницу. Я же прежде всего воспринимала ее как женщину, не желающую расстаться со своими былыми успехами. Бывшая провинциальная "красавица" довольно доступного поведения, в данный момент царственно недовольная тем недостаточным вниманием, которое ей оказывают окружающие мужчины, увлеченные ее молоденькой дочкой. Мы оба сходились в том, что я не должна была играть этот характер грубовато и излишне сочно.
Прислушиваясь к требованию режиссера "себя не заявлять", я вспоминала советы Немировича-Данченко (в письме Станиславскому по поводу Сатина):
1. "Не навязывать свою роль и себя публике. Она сама возьмет ее и Вас.
2. Не бояться, что роли не будет, если Вы не заиграете там, где Вам играть много не приходится по самому положению. Если роли нет - ее почти нельзя сделать, а надоесть раньше времени легко.
3. Знать назубок.
4. Избегать излишеств в движениях.
5. Держать тон бодрый, легкий и нервный. Беспечный и нервный..."
Я понимаю, как мы далеки по своей значимости от этих великих людей, но улавливаю в этих советах и то, что происходило в наших взаимоотношениях с Мироновым-режиссером, постановщиком спектакля. Он хотел увидеть меня другой, и это прекрасно, я сама этого хотела, но я как женщина не выражалась полнокровно в своей роли, а в основе образа моей героини должна обязательно присутствовать женщина. Но вот как соединить в себе все это! Ведь и тема спектакля, созвучного нашему времени,- борьба за успех любой ценой, в которой лучшие человеческие порывы гибнут. И моя Ольга Дмитриевна - жертва своей страсти, своего стремления царить. В этом драматизм роли, ее сатирический трагизм. Поэтому, если я, упиваясь своей царственностью, неотразимостью буду смешна и жалка для зрителя - это нормально. Я не боюсь быть смешной и жалкой, наоборот, даже хочу, но моя Ольга Дмитриевна ощущать себя такой не должна. "Я - царица, все кто этого не понимает, жалки и ущербны",- вот ее кредо. Но в конце концов, мы с Андреем всегда находили общий язык, общее решение. И мне кажется, что у нас что-то получилось!
В одном из интервью Жан Габен говорил: "Добывай каждый кадр из недр себя, как шахтер добывает уголь". Добывать из недр себя... Если быть по своей природе сатирической актрисой, то все проще: подмечать все дурное и показывать это остроумно, весело, узнаваемо.
А если я - не сатирическая актриса, а только в силу обстоятельств оказалась в этой сфере, как мне через себя все-таки добыть необходимую сатирическую правду или правдивую сатиру? Наверное, мне это дается труднее, чем многим нашим актерам! Но ведь тем ценнее, если что-то получится, если твои старания принял и понял зритель. Это - награда за все.
Наверное, трудно описать зарождение другого человека в тебе самом, и в то же время это - чудо нашей профессии, счастье и горе ее.
Я помню, когда я репетировала роль Клавдии Бояриновой, я любила роль, так как разоблачала через нее ненавистные мне человеческие качества, но я не была в стороне, я играла эту роль как исповедь уродливой души, но души с ее страстями, болью, стремлением к своему идеалу, и поэтому эта роль была моей плотью и кровью, как могли бы быть роли Кручининой, Катерины, мадам Бовари. Только души этих женщин были прекрасны, а душа Клавдии Бояриновой изуродована излишним честолюбием, неверием в человека, безжалостностью, бездуховностью.
Счастье нашей профессии еще и в том, что в момент душевного одиночества, холодного вакуума, незаполненного человеческими чувствами, они - роли - в нас самих, они с нами и мы не так одиноки.
Иногда, когда очень тяжело на душе, когда не спишь долгой ночью, я мысленно молю бога-судьбу: пусть эта боль, эта тревога, это одиночество уйдут в роли, пусть я освобожу душу в единении со зрителем. Ведь зритель чувствует, пустой или не пустой человек перед ним, он тянется к искренности, ему тоже становится легче, если он поплачет или посмеется со мной.
Удивительное воздействие может оказать спектакль на человека, я это чувствую не только как актриса, но и как зритель. Ведь в театре - при реальности событий, поставленных проблем, при сложных конфликтах еще присутствует, если это хороший спектакль,- воздух поэзии. Зрители, кроме видимой стороны спектакля - зрелищности, сюжета, актеров, музыки, декораций,- ощущают еще и сокровенное, сокрытое в людях, о чем они сами и не подозревают. В этом есть и эмоциональные воспоминания, одухотворяющие нас, и сострадание к человеку, которое делает нас лучше, человечнее, добрее.
Ведь недаром все так любят Чехова, его пьесы, его героев, и прежде всего, я думаю, за полифонию человеческих чувств, им присущих, и даже их оттенков.
Я люблю свои творческие встречи со зрителем. Совсем недавно (вместе с Дашенькой, которой я очень доверяю) мы сделали новую программу творческой встречи - она идет как единый спектакль, который охватывает и размышления о ролях, и показ сцен, монологов, воспоминаний-фантазий на тему некоторых ролей, стихи и романсы... А в конце разговор со зрителями, ответы на вопросы. Программа называется "Продолжение души", как и моя книга, потому что наша профессия вся пронизана нашими эмоциями, чувствами, верой, словом, все, что составляет душу человеческую. Иногда на таких встречах я ощущаю почти полное единение со зрительным залом. Я всегда искренна со зрителем, неотделима от него, и бывает такое ощущение, что своей душевной открытостью я помогаю сидящим в зале. Для меня зрители - это мои друзья, с ними я могу терпеть, надеяться, верить, с ними я хочу быть лучше. Им я дарю свое сердце, а они мне - свое.
Однажды на одной из встреч я получила из зала такую записку:
"Эта записочка - не вопрос к Вам. На все наши вопросы Вы отвечали сегодня, как отвечаете своей прекрасной работой в театре и в кино. К сожалению только, не так часто мы Вас видим, как хотелось бы. Спасибо большое Вам, актрисе и человеку, за сегодняшний вечер, за сегодняшний, говоря по-современному, моноспектакль. Нам редко приходится встречаться с таким отношением к нашей аудитории. Мы не подготовились к такой встрече, не принесли Вам, к сожалению, цветы. Извините. Но, думаю, в этой коротенькой записке я сумела выразить наше отношение к Вам. Долгих творческих Вам лет".
Часто говорят, что актеры умеют долго сохранять молодость. Я думаю, это потому, что в нас, благодаря нашей профессии, есть какая-то повышенная эмоциональность, наподобие детской, и вообще актеры по своей природе чем-то всегда похожи на детей.
Ну вот, казалось бы, пожилая женщина с головой, полной забот, вдруг вспоминает, что сегодня примерка костюма будущего спектакля. И как описать то чудо, что происходит в душе от одной только мысли, что сегодня я прикоснусь к себе другой, к той, что еще только зарождается, и от первого прикосновения к костюму в душе или разгорится костер робкой и страстной надежды, что все будет хорошо, роль получится, или, наоборот, охватит смятение, паника оттого, что все совсем, совсем не то, не соединяются представляемый образ и я - настоящая.