Вероятно, сильное горе, трагизм обстоятельств поднимают со дна души особую силу, жажду жизни, сопротивление омертвению. Ведь я помню, что несмотря на голод, холод, страх за близких, за себя, за страну, мы все редко болели, мы не ныли. Мы просто делали все, чтобы выжить, чтобы жить. И мы выжили, мы живем. И когда я очень пугаюсь будущего или очень тоскую о пусто промчавшихся годах, я подбадриваю себя воспоминаниями о войне, о том, как было трудно, но как было прекрасно. Мы верили... Мы делали все, что могли... Мы помогали дуг другу...
"СКАЗАНИЕ О ЗЕМЛЕ СИБИРСКОЙ"
Итак, война осталась позади. В моей студенческой, счастливой и такой насыщенной жизни произошло событие, повернувшее мою судьбу в неожиданное русло. Я была приглашена на одну из главных ролей в фильме знаменитого и талантливейшего режиссера Ивана Александровича Пырьева "Сказание о Земле сибирской". В этом фильме снимались звезды первой величины: Марина Ладынина, Борис Андреев, Владимир Дружников, Владимир Зельдин. А надо сказать, что в те годы выходило не очень много кинокартин. Их ждали, и поэтому фильм, снятый хорошим режиссером, сразу становился событием, запоминался надолго, его песни подхватывала и пела молодежь, дебютанты, снимавшиеся в нем, в один день становились знаменитыми.
Таким образом, мне выпал в жизни счастливый лотерейный билет. Но расскажу по порядку, как это случилось.
Однажды в училище, подойдя у раздевалки к зеркалу, я стала надевать смешной, многократно переделанный мамиными руками капор. Этот капор сохранялся с детских лет моих старших сестер, но мама решила его подновить и отделала старым вылезшим беличьим мехом. Застегивался он на нелепую пуговицу от какого-то старого папиного пальто.
Скромное платье, бедное пальтишко, туфли на низком каблуке, купленные в детском магазине... Моя рожица как бы вылезала из этого капора своими красными, неуемными щеками, глазами, улыбкой. Две женщины - ассистенты И. А. Пырьева, как я потом узнала,- стоя около зеркала, внимательно разглядывали одевающихся студенток. Увидев мое розовощекое, добродушное лицо, они переглянулись и подозвали к себе.
Вопрос прозвучал, как гром среди ясного неба: "Девочка, ты хочешь сниматься в кино?"
Последовал ответ совсем короткий и ясный: "Хочу".
Они мне сказали, что знаменитый, талантливый кинорежиссер Иван Александрович Пырьев собирается снимать цветной музыкальный фильм по сценарию Помещикова и Рожкова "Сказание о Земле сибирской". Нужна молоденькая, никому не известная актриса с наивным лицом, "здоровущая, упитанная девка - кровь с молоком", как выразилась одна из них. Они назначили мне на следующий день встречу на киностудии "Мосфильм". Их интерес ко мне воскресил надежду, я как на крыльях полетела домой, а в душе все пугливо ликовало:
"А вдруг это и есть тот счастливый случай, который так необходим иногда в актерской судьбе? А вдруг подойду? А вдруг... а вдруг..." - тысячи "вдруг" проносились в моей голове.
Прибежала я домой взбудораженная, лихорадочно соображая, в чем завтра идти навстречу своей судьбе. Поделилась с сестрами (наша семья тогда была уже в сборе). Они были постарше, обе модницы, у обеих много кавалеров, обе всегда соображали, как получше одеться, а я со своими мечтами была на вид очень допотопна. И вот моя старшая сестра Валя достала свое самое нарядное платье из синего крепсатена (тогда это был модный материал). Я померила платье и в ужасе увидела, что я в нем просто какая-то уродина с претензией на провинциальный шик. Средняя сестра Тоша дала мне туфли на высоком каблуке. На таких каблуках я ходить не умела - ноги болели, походка была скованная, но всем общеквартирным советом было решено, что именно такой наряд соответствует виду артистки. Оставалось лишь уничтожить скромные косички, закрутить волосы на тряпочки и устроить на голове стоящую дыбом копну кудрей, вьющихся мелким бесом.
Наутро, не спав всю ночь от волнения, нарядившись во все чужое, со взбитыми немыслимыми кудрями я появилась на киностудии "Мосфильм".
Пропуск получен, иду в комнату, где назначено свидание. Настроение растерянность и отвага. Я шла навстречу давно желанному счастью.
Встретили меня приветливо, во взглядах загорелись добрые смешинки. Появился Иван Александрович Пырьев - легкий, стремительный, деловой, буднично одетый, весь в своих мыслях, отдающий короткие приказы. Он сразу ушел в свою маленькую комнату. Я осталась одна в приемной с огромным альбомом с фотопробами.
Все время звонил телефон, вбегали и выбегали люди, жизнь кипела, вокруг чувствовалась радость предстоящего большого дела. А обо мне словно забыли.
Наконец меня позвали к Пырьеву. Он встал навстречу - худой, бледный, с внимательными глазами, с прической мальчика, тонкие ласковые волосы, чуть взъерошенные, русые, с проседью. Смотрит на меня внимательно, руки не подает, не просит сесть, на лице разочарование, удивление и все-таки доля внимания и пытливость. Перед ним существо нелепое, претенциозное, безвкусно одетое, со странной прической и, очевидно, с наивными, испуганными и восторженными глазами. Сельские, как румяные яблоки, щеки с ямочками. Что-то есть, а чего-то, как всегда, не хватает.
Долго смотрел он на меня, не стараясь быть любезным, потом коротко предложил своим ассистентам, а их было много - и костюмеры, и администраторы, и гримеры: "Давайте-ка расчешем ее как следует". Тут же меня потащили в гримерную, расчесали мои проволочные кудри, заплели косички. С ужасом увидела я в зеркале простейшее деревенское лицо. с маленькими глазками. Не понравилась я себе ужасно! Ну какая же это артистка? В мечтах - Ермолова, Негина, Кручинина, Луиза, Катерина, а наяву - рожица, словно блин, на которую и смотреть-то не хочется. Надели костюм Настеньки. И костюм меня не украсил - талия сарафана и передника высокая, и я стала, как баба на чайнике. Даже стройности, которая у меня была, даже талии, которая была все же тонкой,- ничего этого не осталось. Последние надежды мои улетучились. Расстроенная, скованная в движениях вернулась я в сопровождении свиты старательных помощников к Ивану Александровичу Пырьеву. Каждую минуту звонил телефон, каждую минуту выполнялось очередное распоряжение Пырьева. Все мчались куда-то, все действовали, стремясь угадать малейшее его желание, предупредить малейшее возражение.
Меня сфотографировали, снова привели к Пырьеву. Снова его пристальный взгляд сквозь меня и снова короткий приказ: "Принесите два простых чулка". Побежали за чулками, не спрашивая зачем, лишь бы мгновенно выполнить то, что сказано.
Я с ужасом смотрю на ноги, думаю, что же еще ему не нравится? Чего же не хватает? Зачем еще какие-то чулки?
Принесли, запыхавшись, чулки. Иван Александрович берет их, комкает в два толстых узла, подходит ко мне. На мне - Настенькина кофточка в горошек с маленьким вырезом, чтобы молодая шейка была открыта, да крошечные, наивные бусики.
Подошел ко мне, как к предмету, сунул в мое декольте по чулку в те места, где должна быть пышная грудь, которой у меня не было, затем отошел в сторону, внимательно посмотрел и сказал: "Ну теперь все в порядке, а то фигура тощая, лицо толстое - не поймешь ничего"... И впоследствии, когда я уже снималась, он частенько напоминал перед съемкой: "Васильевой все подложили?" - "Да, да, Иван Александрович!" - отвечали хором ассистенты."Ну тогда можно начинать!"
В первый день мы не репетировали. На репетицию меня вызвали потом, и тут Иван Александрович был очень ласков со мной, чтобы я чувствовала себя свободнее, не "зажималась". Удивительно было слышать ласковые интонации в словах такого грозного и всесильного человека. Удивительна была теплота и нежность, бережность обращения, чтобы не напугать, ободрить.
"Деточка, а сейчас задумайся!", "Ангелочек мой, крикни громко эту фразу, позови изо всех сил!" Я это делаю и слышу: "Умница, очень хорошо!"
А вот что пишет сам Иван Александрович по этому поводу: "Первое знакомство режиссера с актером - первую репетицию - нужно проводить обязательно в интимной обстановке, оставаясь один на один с артистом. Это необходимо для того, чтобы его не спугнуть, завоевать доверие, максимально избавить от стеснения. Во время такой репетиции у режиссера имеется важное преимущество - свежее восприятие актера. Вторую репетицию для пробы следует проводить уже с партнером. Если в результате двух-трех репетиций режиссер заметил в актере что-то интересное, можно перенести пробу на пленку.
Но какие куски пробовать - проходные или главные? Мне думается, надо снимать самые главные. Нужно бросить актера в гущу творческих требований, предъявляемых ему ролью. Это даст возможность выяснить, справится ли он с ней".2
И мое первое знакомство с партнером состоялось на репетиции сцены объяснения в любви Бурмака Настеньке. На роль Бурмака был утвержден любимый зрителями артист Борис Андреев. Большой, добрый, сильный русский молодец с умными озорными глазами и детскими добрыми губами.
На роль я была утверждена очень просто, без всяких сложностей. Если актер устраивал Пырьева, то не нужно было никаких обсуждений. Его авторитет, его сила - были неоспоримы. Вероятно, он поверил, что из меня он сумеет вылепить тот характер, тот типаж, который он представлял, приступая к работе над этим фильмом.
Мое рабоче-крестьянское происхождение, мой наивный характер, моя актерская податливость и искренность натуры, вероятно, вселяли надежду, что что-то может получиться.
Я никогда не забуду одну из первых сцен, которую мы снимали для фильма. Настенька почувствовала, что Андрей Балашов, тот самый Андрей, который ей так мил и так добро к ней относится, любит другую. Тихо идет она, опустив поднос, и, сев на скамейку, плачет. Бурмак утешает ее нежно, просто, наивно. Все это замечательно, правдиво делал прекрасный актер Борис Андреев. А я заливалась слезами. Мне сыграть это было очень просто, потому что Володя Дружников, игравший Балашова, мне очень нравился. Ко мне же он относился ласково и дружески. В нашей репетиции сцена шла на уровне любого актерского отрывка для студентов Театрального училища. Достаточно правдиво, грамотно. Но вот подошел Иван Александрович и попросил Бориса Андреева встать и посмотреть, как это делает он. Он сел сзади меня, как было установлено по кадру, обнял за плечи, и я почувствовала, как задрожали его руки от того, что он прикоснулся ко мне. Он не сразу начал меня утешать. Сначала он как бы почувствовал мое сердчишко, дрожащее от обиды и боли, проникся нежностью и жалостью и, забыв о самом себе, отогревал меня своей любовью. Это было участие, ласка человека сильного, большого и чистого. Андреев понял, что "пешком" эту сцену не сыграешь, и бросился в нее всем сердцем. В ней, как и в других сценах, благородство его души сочеталось с индивидуальностью, очень ясной, почти детской - большой добрый медведь. Он покорял зрителя, влюбляя в себя, подчиняя, обезоруживая необыкновенной правдивостью характера.
Совсем недавно по телевизору показывали этот фильм, и снова, спустя пятьдесят два года после премьеры, ко мне подходили зрители и говорили: "Как же хорошо! Какие чудесные люди!" Они соскучились по доброте, душевной ясности и чистоте.
Конечно, жизнь очень изменилась и многое в фильме кажется сейчас наивным, старомодным - и манера игры, и сам сценарий, но искренность чувств по-прежнему заразительна.
Картина снималась в Чехословакии, на студии "Баррандов", а также и на Енисее в Сибири, под Москвой, в Звенигороде, где была построена наша чайная и мчались русские тройки с бубенцами, а хор Пятницкого весело распевал песни. Снег бил нам в лицо, "сибирская" пурга вьюжилась благодаря специальным ветродуям.
В Звенигороде я жила в частной избушке и ждала каждое утро, когда же начнется съемка. Перед съемкой какой-то вихрь начинал кружиться на съемочной площадке: беготня туда и обратно, крики, ругань, стук и масса других звуков. Кто-то что-то строит, кто-то готовит к съемке актеров, кто-то что-то тащит - и все это кружение убыстряется и убыстряется к моменту, когда раздастся повелительный, резкий, вдохновенный голос Пырьева:
"Мотор!!!"
И, собрав в комок, как для решающего прыжка в пропасть, свою душу, тело, нервы, актеры бросаются в стихию фильма, выполняя малейшую волю режиссера. Я, да и многие другие актеры, веря в талант Пырьева, в его творческую интуицию, полную самоотдачу, безоглядно шли за ним, без споров, без скепсиса, без охлаждающего анализа и сомнения. Наверное, это не единственный и, может быть, не лучший способ актерского существования, но для меня, в те годы молодой и неопытной студентки Театрального училища, это было естественно, как воздух. И это было счастье. Я была послушным материалом в руках режиссера. В те времена знаменитых артистов было значительно меньше, но слава у любимых была такой мощной, что они буквально купались в обожании. Да и сам Иван Александрович Пырьев окружал артистов атмосферой редкой бережности и любви.
В дни съемок я просыпалась рано и не могла дождаться, когда же забегают по площадке люди, когда же начнется эта всеобщая лихорадка, подчиняемая только одному приказу: "Мотор!!!" Для меня это было непрекращающимся чудом, я всегда заранее приходила на съемки и наслаждалась всем, что там происходило.
Еще темно в нашей деревушке, только петухи поют, а я встаю сонная и бегу на площадку. Надеваю костюм Настеньки, сажусь в ожидании грима. Меня гримируют последнюю: сначала Марину Алексеевну Ладынину. М.А. Ладынина знаменитая советская кинозвезда, в то время жена Ивана Александровича Пырьева, что не мешает ему быть к ней моментами очень требовательным, раздраженным, но это раздражение может мгновенно смениться нежным воркованием. Не подумайте, что это какое-то семейное воркование, нет - это любовь к той девушке, которую играет Марина Алексеевна. Так он хочет взрастить в Марине Ладыниной ту женственность, хрупкость, которая так ему нужна в роли Наташи Малининой. И вот сейчас, играя на сцене и снимаясь в кино пятьдесят с лишним лет, я понимаю, как нам недостает подчас этой нежности, этого воркования. Да, логика, творческий навык, интуиция, знания нужны, но женщина расцветает не от этого, а от любви к ней. Сугубо рациональная работа никогда не даст тех плодов, что дает влюбленность в артиста, в его талант, в его особенности. Сейчас, когда я вновь, спустя многие годы просмотрела картину, я понимаю, что Иван Александрович пересластил нашу героиню. Но тогда, наблюдая его на съемках и репетициях, я радовалась, что есть на свете обожание, нежность, бережность, деликатность.
Думаю, что, прочитав слова "нежность, бережность, деликатность", кто-нибудь из киноактеров, знавших Ивана Александровича, рассмеется и скажет: "Какой он в этом рассказе "розовый", какой ангелоподобный. Разве это тот Иван Пырьев, которого иногда за глаза звали "Грозным"?" Да, тот! Хотя я его видела и грозным, и трепетала, слушая его мощный разгон за какой-нибудь пустяк. И не так безмятежно сложилась и моя дальнейшая творческая судьба благодаря его противоречивой, сильной натуре, которая могла повернуться и радужной, и темной стороной. Но это были мой первый фильм и мой первый режиссер.
Мои партнеры относились ко мне ласково, чуть шутливо, не всерьез. Да и не могла я им казаться настоящей актрисой, и не была я ею в то время. Как же все-таки получился такой симпатичный образ Настеньки Гусенковой, который повернул мою судьбу?
Моя роль в этом случае редкого, фантастического везения очень скромна, и все-таки - первая съемка в кино, первый успех, первые радости от любви зрителя на всю жизнь остались во мне и всегда диктовали мое поведение, мои взгляды на жизнь, сделали меня именно таким человеком, а не другим. В эти дни, когда я писала воспоминания, ко мне обратилась одна корреспондентка. Тему ее беседы можно сформулировать так: "Я и роли - самые дорогие в моей актерской судьбе". И, конечно, моя первая, моя любимая, моя вечная - это Настенька. Я так и ответила: моя юность - это моя Настенька из "Сказания о Земле сибирской", добрая, ясная, без сложностей, без второго плана. Распустился незатейливый свежий листочек, и хорош он тем, какой он есть душистый, ясный, без изъянов, без зазубрин.
Конечно, эта картина повлияла не только на мою актерскую судьбу. Она сделала неожиданный зигзаг и в моей девичьей душе. Многое, о чем мечталось, показалось несовременным, наивным. Захотелось соответствовать тому миру людей, в который я вступила без настоящей подготовки. Да и слишком уж блистательным был этот мир. Ласковое, чуть насмешливое, но и влюбленное отношение ко мне талантливых людей - моих товарищей по работе, жизнь в прекрасном городе - Праге, в прекрасной, как дворец, гостинице "Флора". Правда, когда я недавно приехала на гастроли с Театром сатиры в этот город, "Флора" не показалась мне такой шикарной, как тогда, когда я после своей общей квартиры, с одеждой, купленной в кредит на казенные деньги, впервые поселилась в отдельном роскошном номере. А Прагу мне показывал известный и любимый в Чехословакии поэт Витезслав Незвал (его хорошо знали и у нас).
Все было как в волшебной сказке о бедной Золушке, приехавшей на бал. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной стоит маленькое стеклянное изделие, одно из тех, что делали чешские стеклодувы прямо на тротуарах старинных узеньких улочек неподалеку от собора Святого Витта и тут же продавали желающим. Оно представляет собой стеклянный прозрачный конус, внутри которого заключены цветы, а мне оно до сих пор кажется хрустальным башмачком, принесшим счастье.
Вот уже больше пятидесяти лет прошло с тех пор, как я ходила по прекрасной Праге, как большой добрый сказочник - Витезслав Незвал рассказывал мне о своем городе, читал стихи, а потом подарил на память книгу переведенный им роман Прево "Манон Леско",- на которой написал, что хотел бы, чтобы я когда-нибудь сыграла Манон. Сама книга почему-то у меня не сохранилась, а вот обложку с его бесценной дарственной надписью я берегу.
Наша картина "Сказание о Земле сибирской" вышла на экраны в 1948 году и триумфально прошла по всем кинотеатрам страны, была куплена в восьмидесяти шести странах, и особым успехом почему-то пользовалась в Японии.
Сам Иван Александрович Пырьев, оператор, сценаристы, композитор, ведущая группа актеров были представлены к Сталинской премии. Я к премии представлена не была, но, как мне потом рассказывали (не знаю, правда это или нет), Сталин, который всегда смотрел все картины, увидев меня, спросил: "Где нашли вот эту прелесть?" Ему ответили, что это всего лишь студентка третьего курса, поэтому к премии не представлена. Он коротко сказал: "Она хорошо сыграла, надо ей премию дать". Меня мгновенно включили в списки, которые обычно проходят довольно длительное обсуждение в разных инстанциях, и я в числе других ведущих артистов этой картины была награждена правительственной наградой. Неожиданно получив такую высокую награду, я была напугана огромной славой, которая свалилась на мою молодую, неопытную голову. Я даже не знаю, была ли я счастлива. Наверное, была. Но к своей внезапной популярности готова не была и всячески старалась стушеваться.
Пропустив год из-за съемок, я продолжала учиться в своем училище, имела какие-то скромные отрывки для дипломной работы, занималась, готовилась к экзаменам и защите диплома и внутренне как бы замерла.
А наш курс тем временем окончил училище и целым театром уехал в Клайпеду. Чужая среди новых людей, вызывающая любопытство у своих сокурсников, я старалась быть как можно незаметнее. На выпускном экзамене я сыграла крошечный эпизод в спектакле нового курса, и с учетом моей роли в кино и отметок по мастерству за предыдущие годы, я получила диплом актрисы драматических театров.
Перед экзаменами моя подружка Катя Розовская, которая училась в ГИТИСе на театроведческом факультете и дружила с семьей Дыховичных (а Владимир Дыховичный совместно с Морицем Слободским в то время был автором многих пьес), сказала мне, что в Театре сатиры хотят ставить водевиль Ленского и Бонди "Лев Гурыч Синичкин" и ищут актрису на роль Лизаньки Синичкиной. Самого Синичкина должен играть Владимир Яковлевич Хенкин - актер уникального комедийного дарования, владеющий аудиторией всевластно. Я решила показаться в этом театре в надежде именно на эту роль. Мне подыгрывал в моих отрывках молодой тогда артист Театра сатиры Борис Горбатов (впоследствии он перешел в Малый театр). Он был в театре одним из ведущих актеров и тем ценнее, мне кажется, что он с большой охотой сыграл со мной сцену Хлестакова с Марьей Антоновной. Мы встретились до показа раза два, мне было с ним легко, а его добрая простота помогла мне быть самой собой. Я благодарна ему за это до сих пор.
На показе были ведущие актеры, директор театра Мария Трофимовна Токарева, которая всегда была очень добра и внимательна ко мне.
После показа ко мне подошел ведущий актер, талантливый и добрый человек с большим чувством юмора - Владимир Алексеевич Лепко. Со слезами на глазах он только сказал мне: "Душенька!"-и поцеловал в лоб. Это слово, произносимое с большой нежностью, я впоследствии слышала от него часто. И до сих пор сквозь холод деловых и не деловых отношений, какой-то рационализм, который все больше овладевает нами, мне иногда слышится его интонация - восторженная, чуть пугливая и это его нежное "Душенька!". Прошли десятилетия, многое, наверное, забылось, но его ласковое "Душенька!" до сих пор согревает мне сердце.
В 1948 году я была принята в Театр сатиры на роль Лизаньки Синичкиной в водевиле Ленского и Бонди "Лев Гурыч Синичкин".
Ну разве это не чудо, разве это не счастье?!
Известный театр, чудесная роль, да и поворот судьбы моей героини сродни моему - и для нее, и для меня сбылись мечты о сцене. Судьба баловала меня. И надо сказать, что в те годы я ни разу не почувствовала коварства, зависти, интриг, о которых всегда предупреждают молодых, стремящихся на сцену.
Да, так было со мной при первых моих шагах, так иногда бывает, но, к сожалению, бывает и по-другому. Иногда и не знаешь, почему тебе изменило счастье, почему ты никому не нужна, даже если зритель тебя любит. Ты никому не сделала зла. Почему же вокруг тебя возникает стена молчаливого равнодушия? И что тогда делать со своими мечтами, с безумным желанием работать? Кому нужны твое сердце и твоя ранимость? Пусто и холодно кругом!
Некоторые, более уверенные в себе, начинают бороться. Иногда это кончается тяжелым физическим или психическим недугом. Я сторонница терпения, ожидания, но при этом я вижу вещи такими, какие они есть.
Что делать? Надо работать. Только в этом спасение! Только в этом радость и жизнь! Но вернусь к своему дебюту.
ДЕБЮТ В ТЕАТРЕ САТИРЫ
Когда в театре занавес взовьется
и на себе увижу сотни глаз,
как сердце радостно в душе моей забьется,
и сколь блаженным будет этот час.
(Из водевиля "Лев Гурыч Синичкин")
Итак, в 1948 году состоялся мой дебют в Театре сатиры в водевиле "Лев Гурыч Синичкин". Я, как и моя героиня, впервые вступала на подмостки сцены. Никогда не забуду ласку, тепло, замечательную, почти семейную атмосферу, которая окружала меня с первых шагов в моем родном театре. Воспоминания о моих старших товарищах - знаменитых артистах того времени, о людях, которые в своем театре были очень уважаемы и очень любимы,- всегда дороги для меня. Иногда только я сожалею, что теперешнее старшее поколение, к которому принадлежу и я, не чувствует себя теми старейшинами, которые могли бы иметь такой же авторитет в театре, какой имели те, задавать тон (в хорошем смысле) во взаимоотношениях в театре, быть наставниками, к которым чутко прислушивается пришедшая молодежь. К сожалению, в театре, по крайней мере в нашем, это не принято.
Роль актера Синичкина исполнял талантливейший, остроумнейший, знаменитейший Владимир Яковлевич Хенкин. Каждая репетиция с ним поражала неисчерпаемостью его выдумок, легкостью, с которой он делал все, что хотел попробовать, в это же время он успевал устроить веселый розыгрыш, рассказать какую-нибудь умопомрачительную веселую историю, дать совет. Он был разным и неожиданным человеком, иногда очень добрым, но делал он свои добрые дела не тихо и незаметно, а шикарно. Как шквал, как плодоносящий дождь проносился он в толпе ожидавших его, и осчастливленные его заботой люди восхищенно взирали на этого маленького, немолодого, лысого человека, который благодаря своему таланту, уму и энергии был настоящим гигантом.
Моя роль мне подходила, однако я была, вероятно, робка и невыразительна, но Владимир Яковлевич и это использовал на пользу образа. Вокруг моей неумелости и робости создавалась атмосфера такой редкой доброты, что я даже не чувствовала, что я чего-то не умею. С первой репетиции мне казалось, что все идет превосходно, я даже не понимала, над чем там надо еще работать. Когда я пела куплеты Лизаньки о театре (голос у меня был высокий, чистый и слабый), то из зала приходил Владимир Алексеевич Лепко, со слезами на глазах целовал меня в лоб и говорил мне: "Душенька!" Однако и тогда я уже понимала, что эта нежность была не моей заслугой, а качеством его восторженной души. Актер он был великолепный, и когда впоследствии в "Женитьбе Белугина" я играла Таню Сыромятову, а он - Отца, я поражалась его перевоплощению - таким он становился сильным на сцене. А рядом с ним его жена по сцене - Александра Михайловна Скуратова - робкая, бессловесная, со слезящимися голубыми глазками. Я очень удивилась, когда ближе узнала в жизни эту дивную женщину, ее озорство, молодость, ум и сердечную доброту. Их было четыре веселых подружки: Александра Михайловна Скуратова, Любовь Сергеевна Кузьмичева, Женя Корсакова и Наташа Цветкова. Вот и сейчас я написала - Женя, Наташа, а ведь им тогда было за пятьдесят, но все они были так молоды и озорны, что по-другому друг друга и не называли.
"СКАЗАНИЕ О ЗЕМЛЕ СИБИРСКОЙ"
Итак, война осталась позади. В моей студенческой, счастливой и такой насыщенной жизни произошло событие, повернувшее мою судьбу в неожиданное русло. Я была приглашена на одну из главных ролей в фильме знаменитого и талантливейшего режиссера Ивана Александровича Пырьева "Сказание о Земле сибирской". В этом фильме снимались звезды первой величины: Марина Ладынина, Борис Андреев, Владимир Дружников, Владимир Зельдин. А надо сказать, что в те годы выходило не очень много кинокартин. Их ждали, и поэтому фильм, снятый хорошим режиссером, сразу становился событием, запоминался надолго, его песни подхватывала и пела молодежь, дебютанты, снимавшиеся в нем, в один день становились знаменитыми.
Таким образом, мне выпал в жизни счастливый лотерейный билет. Но расскажу по порядку, как это случилось.
Однажды в училище, подойдя у раздевалки к зеркалу, я стала надевать смешной, многократно переделанный мамиными руками капор. Этот капор сохранялся с детских лет моих старших сестер, но мама решила его подновить и отделала старым вылезшим беличьим мехом. Застегивался он на нелепую пуговицу от какого-то старого папиного пальто.
Скромное платье, бедное пальтишко, туфли на низком каблуке, купленные в детском магазине... Моя рожица как бы вылезала из этого капора своими красными, неуемными щеками, глазами, улыбкой. Две женщины - ассистенты И. А. Пырьева, как я потом узнала,- стоя около зеркала, внимательно разглядывали одевающихся студенток. Увидев мое розовощекое, добродушное лицо, они переглянулись и подозвали к себе.
Вопрос прозвучал, как гром среди ясного неба: "Девочка, ты хочешь сниматься в кино?"
Последовал ответ совсем короткий и ясный: "Хочу".
Они мне сказали, что знаменитый, талантливый кинорежиссер Иван Александрович Пырьев собирается снимать цветной музыкальный фильм по сценарию Помещикова и Рожкова "Сказание о Земле сибирской". Нужна молоденькая, никому не известная актриса с наивным лицом, "здоровущая, упитанная девка - кровь с молоком", как выразилась одна из них. Они назначили мне на следующий день встречу на киностудии "Мосфильм". Их интерес ко мне воскресил надежду, я как на крыльях полетела домой, а в душе все пугливо ликовало:
"А вдруг это и есть тот счастливый случай, который так необходим иногда в актерской судьбе? А вдруг подойду? А вдруг... а вдруг..." - тысячи "вдруг" проносились в моей голове.
Прибежала я домой взбудораженная, лихорадочно соображая, в чем завтра идти навстречу своей судьбе. Поделилась с сестрами (наша семья тогда была уже в сборе). Они были постарше, обе модницы, у обеих много кавалеров, обе всегда соображали, как получше одеться, а я со своими мечтами была на вид очень допотопна. И вот моя старшая сестра Валя достала свое самое нарядное платье из синего крепсатена (тогда это был модный материал). Я померила платье и в ужасе увидела, что я в нем просто какая-то уродина с претензией на провинциальный шик. Средняя сестра Тоша дала мне туфли на высоком каблуке. На таких каблуках я ходить не умела - ноги болели, походка была скованная, но всем общеквартирным советом было решено, что именно такой наряд соответствует виду артистки. Оставалось лишь уничтожить скромные косички, закрутить волосы на тряпочки и устроить на голове стоящую дыбом копну кудрей, вьющихся мелким бесом.
Наутро, не спав всю ночь от волнения, нарядившись во все чужое, со взбитыми немыслимыми кудрями я появилась на киностудии "Мосфильм".
Пропуск получен, иду в комнату, где назначено свидание. Настроение растерянность и отвага. Я шла навстречу давно желанному счастью.
Встретили меня приветливо, во взглядах загорелись добрые смешинки. Появился Иван Александрович Пырьев - легкий, стремительный, деловой, буднично одетый, весь в своих мыслях, отдающий короткие приказы. Он сразу ушел в свою маленькую комнату. Я осталась одна в приемной с огромным альбомом с фотопробами.
Все время звонил телефон, вбегали и выбегали люди, жизнь кипела, вокруг чувствовалась радость предстоящего большого дела. А обо мне словно забыли.
Наконец меня позвали к Пырьеву. Он встал навстречу - худой, бледный, с внимательными глазами, с прической мальчика, тонкие ласковые волосы, чуть взъерошенные, русые, с проседью. Смотрит на меня внимательно, руки не подает, не просит сесть, на лице разочарование, удивление и все-таки доля внимания и пытливость. Перед ним существо нелепое, претенциозное, безвкусно одетое, со странной прической и, очевидно, с наивными, испуганными и восторженными глазами. Сельские, как румяные яблоки, щеки с ямочками. Что-то есть, а чего-то, как всегда, не хватает.
Долго смотрел он на меня, не стараясь быть любезным, потом коротко предложил своим ассистентам, а их было много - и костюмеры, и администраторы, и гримеры: "Давайте-ка расчешем ее как следует". Тут же меня потащили в гримерную, расчесали мои проволочные кудри, заплели косички. С ужасом увидела я в зеркале простейшее деревенское лицо. с маленькими глазками. Не понравилась я себе ужасно! Ну какая же это артистка? В мечтах - Ермолова, Негина, Кручинина, Луиза, Катерина, а наяву - рожица, словно блин, на которую и смотреть-то не хочется. Надели костюм Настеньки. И костюм меня не украсил - талия сарафана и передника высокая, и я стала, как баба на чайнике. Даже стройности, которая у меня была, даже талии, которая была все же тонкой,- ничего этого не осталось. Последние надежды мои улетучились. Расстроенная, скованная в движениях вернулась я в сопровождении свиты старательных помощников к Ивану Александровичу Пырьеву. Каждую минуту звонил телефон, каждую минуту выполнялось очередное распоряжение Пырьева. Все мчались куда-то, все действовали, стремясь угадать малейшее его желание, предупредить малейшее возражение.
Меня сфотографировали, снова привели к Пырьеву. Снова его пристальный взгляд сквозь меня и снова короткий приказ: "Принесите два простых чулка". Побежали за чулками, не спрашивая зачем, лишь бы мгновенно выполнить то, что сказано.
Я с ужасом смотрю на ноги, думаю, что же еще ему не нравится? Чего же не хватает? Зачем еще какие-то чулки?
Принесли, запыхавшись, чулки. Иван Александрович берет их, комкает в два толстых узла, подходит ко мне. На мне - Настенькина кофточка в горошек с маленьким вырезом, чтобы молодая шейка была открыта, да крошечные, наивные бусики.
Подошел ко мне, как к предмету, сунул в мое декольте по чулку в те места, где должна быть пышная грудь, которой у меня не было, затем отошел в сторону, внимательно посмотрел и сказал: "Ну теперь все в порядке, а то фигура тощая, лицо толстое - не поймешь ничего"... И впоследствии, когда я уже снималась, он частенько напоминал перед съемкой: "Васильевой все подложили?" - "Да, да, Иван Александрович!" - отвечали хором ассистенты."Ну тогда можно начинать!"
В первый день мы не репетировали. На репетицию меня вызвали потом, и тут Иван Александрович был очень ласков со мной, чтобы я чувствовала себя свободнее, не "зажималась". Удивительно было слышать ласковые интонации в словах такого грозного и всесильного человека. Удивительна была теплота и нежность, бережность обращения, чтобы не напугать, ободрить.
"Деточка, а сейчас задумайся!", "Ангелочек мой, крикни громко эту фразу, позови изо всех сил!" Я это делаю и слышу: "Умница, очень хорошо!"
А вот что пишет сам Иван Александрович по этому поводу: "Первое знакомство режиссера с актером - первую репетицию - нужно проводить обязательно в интимной обстановке, оставаясь один на один с артистом. Это необходимо для того, чтобы его не спугнуть, завоевать доверие, максимально избавить от стеснения. Во время такой репетиции у режиссера имеется важное преимущество - свежее восприятие актера. Вторую репетицию для пробы следует проводить уже с партнером. Если в результате двух-трех репетиций режиссер заметил в актере что-то интересное, можно перенести пробу на пленку.
Но какие куски пробовать - проходные или главные? Мне думается, надо снимать самые главные. Нужно бросить актера в гущу творческих требований, предъявляемых ему ролью. Это даст возможность выяснить, справится ли он с ней".2
И мое первое знакомство с партнером состоялось на репетиции сцены объяснения в любви Бурмака Настеньке. На роль Бурмака был утвержден любимый зрителями артист Борис Андреев. Большой, добрый, сильный русский молодец с умными озорными глазами и детскими добрыми губами.
На роль я была утверждена очень просто, без всяких сложностей. Если актер устраивал Пырьева, то не нужно было никаких обсуждений. Его авторитет, его сила - были неоспоримы. Вероятно, он поверил, что из меня он сумеет вылепить тот характер, тот типаж, который он представлял, приступая к работе над этим фильмом.
Мое рабоче-крестьянское происхождение, мой наивный характер, моя актерская податливость и искренность натуры, вероятно, вселяли надежду, что что-то может получиться.
Я никогда не забуду одну из первых сцен, которую мы снимали для фильма. Настенька почувствовала, что Андрей Балашов, тот самый Андрей, который ей так мил и так добро к ней относится, любит другую. Тихо идет она, опустив поднос, и, сев на скамейку, плачет. Бурмак утешает ее нежно, просто, наивно. Все это замечательно, правдиво делал прекрасный актер Борис Андреев. А я заливалась слезами. Мне сыграть это было очень просто, потому что Володя Дружников, игравший Балашова, мне очень нравился. Ко мне же он относился ласково и дружески. В нашей репетиции сцена шла на уровне любого актерского отрывка для студентов Театрального училища. Достаточно правдиво, грамотно. Но вот подошел Иван Александрович и попросил Бориса Андреева встать и посмотреть, как это делает он. Он сел сзади меня, как было установлено по кадру, обнял за плечи, и я почувствовала, как задрожали его руки от того, что он прикоснулся ко мне. Он не сразу начал меня утешать. Сначала он как бы почувствовал мое сердчишко, дрожащее от обиды и боли, проникся нежностью и жалостью и, забыв о самом себе, отогревал меня своей любовью. Это было участие, ласка человека сильного, большого и чистого. Андреев понял, что "пешком" эту сцену не сыграешь, и бросился в нее всем сердцем. В ней, как и в других сценах, благородство его души сочеталось с индивидуальностью, очень ясной, почти детской - большой добрый медведь. Он покорял зрителя, влюбляя в себя, подчиняя, обезоруживая необыкновенной правдивостью характера.
Совсем недавно по телевизору показывали этот фильм, и снова, спустя пятьдесят два года после премьеры, ко мне подходили зрители и говорили: "Как же хорошо! Какие чудесные люди!" Они соскучились по доброте, душевной ясности и чистоте.
Конечно, жизнь очень изменилась и многое в фильме кажется сейчас наивным, старомодным - и манера игры, и сам сценарий, но искренность чувств по-прежнему заразительна.
Картина снималась в Чехословакии, на студии "Баррандов", а также и на Енисее в Сибири, под Москвой, в Звенигороде, где была построена наша чайная и мчались русские тройки с бубенцами, а хор Пятницкого весело распевал песни. Снег бил нам в лицо, "сибирская" пурга вьюжилась благодаря специальным ветродуям.
В Звенигороде я жила в частной избушке и ждала каждое утро, когда же начнется съемка. Перед съемкой какой-то вихрь начинал кружиться на съемочной площадке: беготня туда и обратно, крики, ругань, стук и масса других звуков. Кто-то что-то строит, кто-то готовит к съемке актеров, кто-то что-то тащит - и все это кружение убыстряется и убыстряется к моменту, когда раздастся повелительный, резкий, вдохновенный голос Пырьева:
"Мотор!!!"
И, собрав в комок, как для решающего прыжка в пропасть, свою душу, тело, нервы, актеры бросаются в стихию фильма, выполняя малейшую волю режиссера. Я, да и многие другие актеры, веря в талант Пырьева, в его творческую интуицию, полную самоотдачу, безоглядно шли за ним, без споров, без скепсиса, без охлаждающего анализа и сомнения. Наверное, это не единственный и, может быть, не лучший способ актерского существования, но для меня, в те годы молодой и неопытной студентки Театрального училища, это было естественно, как воздух. И это было счастье. Я была послушным материалом в руках режиссера. В те времена знаменитых артистов было значительно меньше, но слава у любимых была такой мощной, что они буквально купались в обожании. Да и сам Иван Александрович Пырьев окружал артистов атмосферой редкой бережности и любви.
В дни съемок я просыпалась рано и не могла дождаться, когда же забегают по площадке люди, когда же начнется эта всеобщая лихорадка, подчиняемая только одному приказу: "Мотор!!!" Для меня это было непрекращающимся чудом, я всегда заранее приходила на съемки и наслаждалась всем, что там происходило.
Еще темно в нашей деревушке, только петухи поют, а я встаю сонная и бегу на площадку. Надеваю костюм Настеньки, сажусь в ожидании грима. Меня гримируют последнюю: сначала Марину Алексеевну Ладынину. М.А. Ладынина знаменитая советская кинозвезда, в то время жена Ивана Александровича Пырьева, что не мешает ему быть к ней моментами очень требовательным, раздраженным, но это раздражение может мгновенно смениться нежным воркованием. Не подумайте, что это какое-то семейное воркование, нет - это любовь к той девушке, которую играет Марина Алексеевна. Так он хочет взрастить в Марине Ладыниной ту женственность, хрупкость, которая так ему нужна в роли Наташи Малининой. И вот сейчас, играя на сцене и снимаясь в кино пятьдесят с лишним лет, я понимаю, как нам недостает подчас этой нежности, этого воркования. Да, логика, творческий навык, интуиция, знания нужны, но женщина расцветает не от этого, а от любви к ней. Сугубо рациональная работа никогда не даст тех плодов, что дает влюбленность в артиста, в его талант, в его особенности. Сейчас, когда я вновь, спустя многие годы просмотрела картину, я понимаю, что Иван Александрович пересластил нашу героиню. Но тогда, наблюдая его на съемках и репетициях, я радовалась, что есть на свете обожание, нежность, бережность, деликатность.
Думаю, что, прочитав слова "нежность, бережность, деликатность", кто-нибудь из киноактеров, знавших Ивана Александровича, рассмеется и скажет: "Какой он в этом рассказе "розовый", какой ангелоподобный. Разве это тот Иван Пырьев, которого иногда за глаза звали "Грозным"?" Да, тот! Хотя я его видела и грозным, и трепетала, слушая его мощный разгон за какой-нибудь пустяк. И не так безмятежно сложилась и моя дальнейшая творческая судьба благодаря его противоречивой, сильной натуре, которая могла повернуться и радужной, и темной стороной. Но это были мой первый фильм и мой первый режиссер.
Мои партнеры относились ко мне ласково, чуть шутливо, не всерьез. Да и не могла я им казаться настоящей актрисой, и не была я ею в то время. Как же все-таки получился такой симпатичный образ Настеньки Гусенковой, который повернул мою судьбу?
Моя роль в этом случае редкого, фантастического везения очень скромна, и все-таки - первая съемка в кино, первый успех, первые радости от любви зрителя на всю жизнь остались во мне и всегда диктовали мое поведение, мои взгляды на жизнь, сделали меня именно таким человеком, а не другим. В эти дни, когда я писала воспоминания, ко мне обратилась одна корреспондентка. Тему ее беседы можно сформулировать так: "Я и роли - самые дорогие в моей актерской судьбе". И, конечно, моя первая, моя любимая, моя вечная - это Настенька. Я так и ответила: моя юность - это моя Настенька из "Сказания о Земле сибирской", добрая, ясная, без сложностей, без второго плана. Распустился незатейливый свежий листочек, и хорош он тем, какой он есть душистый, ясный, без изъянов, без зазубрин.
Конечно, эта картина повлияла не только на мою актерскую судьбу. Она сделала неожиданный зигзаг и в моей девичьей душе. Многое, о чем мечталось, показалось несовременным, наивным. Захотелось соответствовать тому миру людей, в который я вступила без настоящей подготовки. Да и слишком уж блистательным был этот мир. Ласковое, чуть насмешливое, но и влюбленное отношение ко мне талантливых людей - моих товарищей по работе, жизнь в прекрасном городе - Праге, в прекрасной, как дворец, гостинице "Флора". Правда, когда я недавно приехала на гастроли с Театром сатиры в этот город, "Флора" не показалась мне такой шикарной, как тогда, когда я после своей общей квартиры, с одеждой, купленной в кредит на казенные деньги, впервые поселилась в отдельном роскошном номере. А Прагу мне показывал известный и любимый в Чехословакии поэт Витезслав Незвал (его хорошо знали и у нас).
Все было как в волшебной сказке о бедной Золушке, приехавшей на бал. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной стоит маленькое стеклянное изделие, одно из тех, что делали чешские стеклодувы прямо на тротуарах старинных узеньких улочек неподалеку от собора Святого Витта и тут же продавали желающим. Оно представляет собой стеклянный прозрачный конус, внутри которого заключены цветы, а мне оно до сих пор кажется хрустальным башмачком, принесшим счастье.
Вот уже больше пятидесяти лет прошло с тех пор, как я ходила по прекрасной Праге, как большой добрый сказочник - Витезслав Незвал рассказывал мне о своем городе, читал стихи, а потом подарил на память книгу переведенный им роман Прево "Манон Леско",- на которой написал, что хотел бы, чтобы я когда-нибудь сыграла Манон. Сама книга почему-то у меня не сохранилась, а вот обложку с его бесценной дарственной надписью я берегу.
Наша картина "Сказание о Земле сибирской" вышла на экраны в 1948 году и триумфально прошла по всем кинотеатрам страны, была куплена в восьмидесяти шести странах, и особым успехом почему-то пользовалась в Японии.
Сам Иван Александрович Пырьев, оператор, сценаристы, композитор, ведущая группа актеров были представлены к Сталинской премии. Я к премии представлена не была, но, как мне потом рассказывали (не знаю, правда это или нет), Сталин, который всегда смотрел все картины, увидев меня, спросил: "Где нашли вот эту прелесть?" Ему ответили, что это всего лишь студентка третьего курса, поэтому к премии не представлена. Он коротко сказал: "Она хорошо сыграла, надо ей премию дать". Меня мгновенно включили в списки, которые обычно проходят довольно длительное обсуждение в разных инстанциях, и я в числе других ведущих артистов этой картины была награждена правительственной наградой. Неожиданно получив такую высокую награду, я была напугана огромной славой, которая свалилась на мою молодую, неопытную голову. Я даже не знаю, была ли я счастлива. Наверное, была. Но к своей внезапной популярности готова не была и всячески старалась стушеваться.
Пропустив год из-за съемок, я продолжала учиться в своем училище, имела какие-то скромные отрывки для дипломной работы, занималась, готовилась к экзаменам и защите диплома и внутренне как бы замерла.
А наш курс тем временем окончил училище и целым театром уехал в Клайпеду. Чужая среди новых людей, вызывающая любопытство у своих сокурсников, я старалась быть как можно незаметнее. На выпускном экзамене я сыграла крошечный эпизод в спектакле нового курса, и с учетом моей роли в кино и отметок по мастерству за предыдущие годы, я получила диплом актрисы драматических театров.
Перед экзаменами моя подружка Катя Розовская, которая училась в ГИТИСе на театроведческом факультете и дружила с семьей Дыховичных (а Владимир Дыховичный совместно с Морицем Слободским в то время был автором многих пьес), сказала мне, что в Театре сатиры хотят ставить водевиль Ленского и Бонди "Лев Гурыч Синичкин" и ищут актрису на роль Лизаньки Синичкиной. Самого Синичкина должен играть Владимир Яковлевич Хенкин - актер уникального комедийного дарования, владеющий аудиторией всевластно. Я решила показаться в этом театре в надежде именно на эту роль. Мне подыгрывал в моих отрывках молодой тогда артист Театра сатиры Борис Горбатов (впоследствии он перешел в Малый театр). Он был в театре одним из ведущих актеров и тем ценнее, мне кажется, что он с большой охотой сыграл со мной сцену Хлестакова с Марьей Антоновной. Мы встретились до показа раза два, мне было с ним легко, а его добрая простота помогла мне быть самой собой. Я благодарна ему за это до сих пор.
На показе были ведущие актеры, директор театра Мария Трофимовна Токарева, которая всегда была очень добра и внимательна ко мне.
После показа ко мне подошел ведущий актер, талантливый и добрый человек с большим чувством юмора - Владимир Алексеевич Лепко. Со слезами на глазах он только сказал мне: "Душенька!"-и поцеловал в лоб. Это слово, произносимое с большой нежностью, я впоследствии слышала от него часто. И до сих пор сквозь холод деловых и не деловых отношений, какой-то рационализм, который все больше овладевает нами, мне иногда слышится его интонация - восторженная, чуть пугливая и это его нежное "Душенька!". Прошли десятилетия, многое, наверное, забылось, но его ласковое "Душенька!" до сих пор согревает мне сердце.
В 1948 году я была принята в Театр сатиры на роль Лизаньки Синичкиной в водевиле Ленского и Бонди "Лев Гурыч Синичкин".
Ну разве это не чудо, разве это не счастье?!
Известный театр, чудесная роль, да и поворот судьбы моей героини сродни моему - и для нее, и для меня сбылись мечты о сцене. Судьба баловала меня. И надо сказать, что в те годы я ни разу не почувствовала коварства, зависти, интриг, о которых всегда предупреждают молодых, стремящихся на сцену.
Да, так было со мной при первых моих шагах, так иногда бывает, но, к сожалению, бывает и по-другому. Иногда и не знаешь, почему тебе изменило счастье, почему ты никому не нужна, даже если зритель тебя любит. Ты никому не сделала зла. Почему же вокруг тебя возникает стена молчаливого равнодушия? И что тогда делать со своими мечтами, с безумным желанием работать? Кому нужны твое сердце и твоя ранимость? Пусто и холодно кругом!
Некоторые, более уверенные в себе, начинают бороться. Иногда это кончается тяжелым физическим или психическим недугом. Я сторонница терпения, ожидания, но при этом я вижу вещи такими, какие они есть.
Что делать? Надо работать. Только в этом спасение! Только в этом радость и жизнь! Но вернусь к своему дебюту.
ДЕБЮТ В ТЕАТРЕ САТИРЫ
Когда в театре занавес взовьется
и на себе увижу сотни глаз,
как сердце радостно в душе моей забьется,
и сколь блаженным будет этот час.
(Из водевиля "Лев Гурыч Синичкин")
Итак, в 1948 году состоялся мой дебют в Театре сатиры в водевиле "Лев Гурыч Синичкин". Я, как и моя героиня, впервые вступала на подмостки сцены. Никогда не забуду ласку, тепло, замечательную, почти семейную атмосферу, которая окружала меня с первых шагов в моем родном театре. Воспоминания о моих старших товарищах - знаменитых артистах того времени, о людях, которые в своем театре были очень уважаемы и очень любимы,- всегда дороги для меня. Иногда только я сожалею, что теперешнее старшее поколение, к которому принадлежу и я, не чувствует себя теми старейшинами, которые могли бы иметь такой же авторитет в театре, какой имели те, задавать тон (в хорошем смысле) во взаимоотношениях в театре, быть наставниками, к которым чутко прислушивается пришедшая молодежь. К сожалению, в театре, по крайней мере в нашем, это не принято.
Роль актера Синичкина исполнял талантливейший, остроумнейший, знаменитейший Владимир Яковлевич Хенкин. Каждая репетиция с ним поражала неисчерпаемостью его выдумок, легкостью, с которой он делал все, что хотел попробовать, в это же время он успевал устроить веселый розыгрыш, рассказать какую-нибудь умопомрачительную веселую историю, дать совет. Он был разным и неожиданным человеком, иногда очень добрым, но делал он свои добрые дела не тихо и незаметно, а шикарно. Как шквал, как плодоносящий дождь проносился он в толпе ожидавших его, и осчастливленные его заботой люди восхищенно взирали на этого маленького, немолодого, лысого человека, который благодаря своему таланту, уму и энергии был настоящим гигантом.
Моя роль мне подходила, однако я была, вероятно, робка и невыразительна, но Владимир Яковлевич и это использовал на пользу образа. Вокруг моей неумелости и робости создавалась атмосфера такой редкой доброты, что я даже не чувствовала, что я чего-то не умею. С первой репетиции мне казалось, что все идет превосходно, я даже не понимала, над чем там надо еще работать. Когда я пела куплеты Лизаньки о театре (голос у меня был высокий, чистый и слабый), то из зала приходил Владимир Алексеевич Лепко, со слезами на глазах целовал меня в лоб и говорил мне: "Душенька!" Однако и тогда я уже понимала, что эта нежность была не моей заслугой, а качеством его восторженной души. Актер он был великолепный, и когда впоследствии в "Женитьбе Белугина" я играла Таню Сыромятову, а он - Отца, я поражалась его перевоплощению - таким он становился сильным на сцене. А рядом с ним его жена по сцене - Александра Михайловна Скуратова - робкая, бессловесная, со слезящимися голубыми глазками. Я очень удивилась, когда ближе узнала в жизни эту дивную женщину, ее озорство, молодость, ум и сердечную доброту. Их было четыре веселых подружки: Александра Михайловна Скуратова, Любовь Сергеевна Кузьмичева, Женя Корсакова и Наташа Цветкова. Вот и сейчас я написала - Женя, Наташа, а ведь им тогда было за пятьдесят, но все они были так молоды и озорны, что по-другому друг друга и не называли.