Васина Нина. Интернат, или сундук мертвеца

   Далила застыла, боясь оглянуться.
   — Жалко девочку, — сказала ужасающих размеров женщина с крашеными рыжими волосами, которая вдруг подошла вытереть столик. — Ее теперь в сундук и за борт! Говорят, она супермодель. — Женщина собрала все стаканы, засунув в них пальцы, и елозила мокрой тряпкой, тряпка слабо пахла хлоркой.
   — Ну что за люди, ничего не знают, а так говорят! Это турки наняли агента КГБ, красивую бабу, отличницу боевой подготовки, она убрала шишку-финансиста, он кому-то денег не дал на выборы! — Худой бородатый еврей в круглой шапочке на макушке жестикулировал, стараясь привлечь внимание Далилы.
   — Нам пора, — сказал Казимир и первым вышел из кафе, не поднимая головы.
   Далила высмеяла конспирацию Казимира и усадила друзей детства на скамейке возле фонтана. На скамейке уже сидела старушка и наблюдала за ребенком у воды.
   — Вы говорите по-русски? — спросила Далила у старушки.
   Старушка неуверенно улыбнулась и пожала плечами, с интересом наблюдая за ртом Далилы.
   — Можно говорить. — Далила почти силой усадила стариков и села между ними.
   — Нет, ну что в мире творится, а? Пернуть нельзя, чтобы тебе по-русски… — начал было Зика, но его быстро и громко убедили говорить по существу.
   — Это какой-то стамбульский синдром русского присутствия! — не удержалась от диагноза Далила.
   Зигизмунд, торопясь и глотая окончания слов, еще раз повторил добытую информацию.
   — Ты хочешь сказать, — задумчиво начал Казимир, утирая лоб платком, — что русская девочка зарезала большого толстого русского и ее собираются утопить в сундуке, как сказали эти… эти люди в кафе?
   — Ну да! Правда, про железный ящик еще не точно решено, но с предыдущими плохими девочками, у которых вдруг умирал клиент, так и делали! Ночью — в море!
   — Ты хочешь сказать, — Казимир стал еще более задумчивым, — что эти люди в кафе!..
   Я имею в виду, что они все это знали и нам так и сказали?!
   — Ну да, — тихо ответил Зика.
   — Тогда зачем ты лишил меня часов и кольца, идиот! — закричал Казимир и попытался вцепиться в Зику, но Далила мешала, отталкивая его руки. — Если все вокруг говорят про это на каждом шагу?!
   — Нашелся умник! — закричал Зика. — Бинокль он купил! Пошел бы в кафе, залез на стол и спросил бы про все это громко! Нечего было меня посылать на такое опасное дело! — Зика отодвигался подальше на скамье, пока она не кончилась.
   — Мои любимые часы! — Казимир вскочил, оттолкнул руки Далилы и подбежал к Зике.
   Они сцепились, упав возле скамейки.
   Неотработанный с годами внутренний комплекс вины на почве нереализованных амбиций детства, — объяснила Далила изумленной старушке, неуверенно улыбающейся и ничего не понимающей. — В принципе это излечимо, но только если они проживут вместе минимум год, тогда у них появятся новые впечатления. У вас ребенок залез в воду. — Она показала рукой на фонтан.
 
   Хамиду сообщили, что Ева обмерена и одежда будет готова через два дня. В Стамбул прилетел Никитка, секретарь Феди. Он почти ничего не спрашивал, ел мало, спал часа два, съездил в морг и опознал Федю. Потом пришел в комнату, где заперли Еву Курганову, и начал читать вслух. Когда Ева, прикованная наручниками за одну руку к кровати, задремала, Никитка встал и ударил ее хлестко по щеке, не давая заснуть. Ева от неожиданности всхлипнула и в ужасе распахнула огромные синие глаза. Никитка купился: удовлетворенно отвернулся, чтобы пойти к своему стулу, и получил сильно и резко в задницу босой ногой. Он упал, едва успев выставить руки в последний момент. Рукопись рассыпалась.
   Никитка сел, тяжело дыша. Ева смотрела весело.
   — Что, радость моя, подраться хочешь? Тогда сними наручники. Ты хоть и хроменький, но все же мужчина!.. Давай без обид — один — один?
   Никитка поднялся, собрал с пола листки, положил их на деревянный столик с ножками в виде когтистых птичьих лап, подошел еще раз к Еве, чтобы осмотреть повнимательней, хорошо ли прикреплены наручники.
   Ева полулежала, поэтому для хлесткой пощечины ступней в красивое лицо Фединого секретаря ей потребовалось сделать легкое и сильное, но почти незаметное движение ногой.
   Никитка отлетел к стене, размахивая руками, ударился головой и на секунду потерял сознание.
   Он лежал, прикрыв глаза. Ева физически почувствовала ненависть — душной волной слабого пота сквозь дорогой одеколон.
   — Два — один! — сказала она, все так же тараща глаза. — Еще раз подойдешь близко, счет поменяется! На расстоянии не считается, это я к тому, что, если ты меня сейчас пристрелишь, все равно будет два — один в мою пользу. А если хочешь развлечь, скажи сначала, что читаешь.
   — Это роман о великом человеке, Феде Самосвале, — Никитка говорил вполне серьезно, но Еве стало смешно, — зарезанном стамбульской проституткой, офицером милиции. — Руки у секретаря тряслись, он заставил себя сесть на стул.
   — Мама родная! — Ева закатила глаза. — Что же это за напасть такая, все пишут, ну все!
   — Федя Самохвалов очень любил своего отца! — строго сказал Никитка.
   И Ева поняла, что ей читают начало великого романа.
 
   Просто сказать, что Федя очень любил своего отца, — это очень нейтрально, потому что любовь в их взаимоотношениях была запрятана. Взрослый мужчина толком не понимал, что ему делать с ребенком мужского пола, когда уже не надо стирать пеленки и вставать ночью укачивать. Мать Феди умерла при родах, многочисленная родня отца женского пола с радостью сюсюкала и опекала крепыша Федю, но образы их стерлись очень быстро из памяти — так теряет подросший человечек воспоминания беспомощного тела.
   Отца арестовали зимой, Феде женщины ничего не сказали, это называлось сначала «отец в командировке», потом «небольшие неприятности», потом неожиданно и страшно «отец умирает».
   Отец умирал в тюремной больнице. С трудом дыша отбитыми легкими — уголовники одинаково люто ненавидели насильников-педофилов и нелегальных кооператоров, — он цеплялся слабыми скрюченными пальцами за куртку сына.
   — Сынок! Видишь, как оно, сынок. А я ведь ничего, я просто родину любил.
   Федя с трудом понимал происходящее и не мог оторвать взгляда от конвоира у кровати.
   — Ты тоже родину люби. — Отец цепко держал Федю воспаленными глазами. — Ты географию учишь?
   — Как это? — глупо спросил Федя, его слегка подташнивало от запаха больницы.
   — Я спрашиваю, — отец передохнул и крепче уцепился за одежду сына, — географию учишь?
   — Да. Конечно, географию. Ну да!
   — Учи. Только, ты это, хорошо ее учи. И запомни накрепко: самое главное у нас что? Полезные ископаемые, сынок, вот что! Нефть, газ, золото…
   Федя не смог удержать слез. Они предательски выползли из-под крепко сжимаемых век.
   — Да. Страна — она дура, а родина… На первом месте полезные ископаемые, а потом, значит, люди. Повтори.
   — Сначала, — сглатывая горе, сказал Федя, — полезные ископаемые, а потом люди, это самое главное. Страна — она дура! — сказал он громче, испугавшись закрывающихся, глаз отца.
   — Да ты не бойся, будешь это помнить, у тебя все получится. Полезные ископаемые и люди всегда покупаются и продаются, было бы на что. Так что соображай и не бойся. Страна знает своих героев. Ну, ты понял ли чего, сынок?
   И только в этот момент Федя почувствовал серьезность разговора и казенный запах тюрьмы от конвоира. Он вспомнил лозунг про страну и героев и схватил отца за горячую ладонь.
   — Ну вот. Я так и думал, ты понятливый. Не успел я тебя вырастить, расти сам, Федя, только не глупи.
   Федя сглупил в тот же день. Он долго почти по слогам читал красивую вывеску районного совета, потом прошел мимо очереди, мимо запоздавшей секретарши в огромный кабинет большого чиновника, взял первый попавшийся в руку предмет — это оказался пузатый стеклянный графин с водой — и запустил им в наклеенную улыбку складчатого пухлого лица за длинным столом. Лицо метнулось в сторону, не получив серьезных увечий, сидевший с другого конца стола посетитель хватал Федю за руки и прижимал к себе. Федя кричал, что его отец очень любил родину. Прибывшие милиционеры удивились размерам и возрасту покушавшегося на убийство, пухлое лицо, прикрывая лоб полотенцем, шипело впавшему в транс Феде, что он сгниет, как отродье спекулянта, в тюрьме, а посетитель испорченным патефоном бубнил: «Это же просто ребенок. Это же просто ребенок. Просто ребенок. Ребенок…»
   Суд Федя не помнит, тетушки давились рыданиями в кружевные платочки, адвокат невнятно лепетал о возрасте мальчика Феди, заседатели сдерживали зевоту.
   Два года специального исправительного учреждения. Федя очень хотел попасть домой хотя бы на пять минут — убедиться, что его догадки верны, но был отконвоирован сначала в изолятор, а из изолятора в спецвагон. Когда поезд тронулся, Федя сидел на полу, наклонив голову и закрыв ее руками, конвойный пил кефир из бутылки и медленно жевал сдобную булку. «Сидеть!» — невнятным выкриком набитого рта пресек он Федину попытку глянуть в окно.
   Феде удалось попасть в свою старую квартиру очень не скоро. Из трех тетушек осталась одна. Старенькая, в слезах счастья и удивления, она пришибленно смотрела, как подросший крепыш Федя отдирал со стены наклеенную его отцом фотографию.
   Федя удивленно уставился на стену сзади фотографии, но там ничего не было, кроме более ярких по цвету обоев. Федя оборвал и обои, потом древние газеты. Стена смотрела в него оштукатуренной кирпичной кладкой. Он удивленно разглядывал эту стену, потом случайно посмотрел на фотографию. Его молодой отец стоял, обнявшись с незнакомцем, оба они были в армейской форме, серьезные и торжественные. Над ними полукругом шла надпись: «Страна знает своих героев!» Федя перевернул фотографию и обнаружил написанный там чернилами адрес и имя. Во дворе его ждали автомобиль, Хамид и восхитительная брюнетка с серыми глазами, маленькая и юркая, как сурок. Федя в спешке выгреб из карманов деньги, поцеловал тетку, суетливо крестившую его, и ворвался в автомобиле со своим другом и девушкой в огромный летний мир яркого солнца и исполнения желаний.
   Адрес и имя ничего Феде не говорили, но открывший дверь сгорбленный старик был чем-то неуловимо знаком и близок. Федя протянул фотографию, старик сгреб его в охапку и затащил в маленькую квартирку в Клайпеде.
   Федя, краснея и сглатывая, рассказал по-быстрому, как запустил графином в председателя райсовета, как провел полгода в интернате, как бежал.
   — Где ж ты был пять лет? — удивленно спросил старик с легким акцентом.
   — Хамид, мой друг по интернату, уговорил нас троих поехать к нему в Таджикистан. Отец у него клевый. Принял как родных!
   Отец Хамида при встрече спросил только: «Досрочно?»
   Хамид покачал головой, опустив глаза.
   — Значит, ты вроде как теперь определился?
   Федя, Макс Черепаха и Хамид стояли перед ним грязные и оборванные, обессилевшие от голода.
   — Отец, — сказал тихо Хамид, — я многое понял, а пока спаси нас.
   — Добро пожаловать, сынок, твои гости — мои гости.
   Они прожили свои самые спокойные годы до шестнадцатилетия, работая физически как проклятые. Резкий запах животных под горячим солнцем, смешанный с запахом испеченных лепешек и таявшегом на них жиром каймака, — лучшие запахи на свете. Раскрытые головки хлопка снились Феде еще несколько лет.
   Отец Хамида пришел к начальнику паспортного стола милиции, когда Хамиду и Феде исполнилось шестнадцать, а Макс о своем возрасте не помнил. Он уже легко проговаривал сложные предложения, веселил гостей, разбивая головой кирпичи и поднимая тяжести. Однажды свалил небольшое дерево, долбя его своим лбом. С зарезанных овец снимал шкурку чулком легким и ласковым движением, за Федей ходил покорной собакой. У Макса к тому времени было только два недостатка: он любил засовывать руку в животных и с наслаждением ковыряться во внутренностях, пока они умирали, и еще он стал острить.
   — А что там было у твоего сына с этим исправительным интернатом? — поинтересовался начальник-таджик.
   — Да сбежал он оттуда. Еще два года тому.
   — Молодец, мужчиной растет!
   Три краснокожих паспорта стоили не так уж дорого, Макс стал Максимом Черепаховым.
   — Так что, — подытожил Федя, вывалив сбивчиво и нетерпеливо перед другом отца свои воспоминания, — начинаю новую жизнь, а деньги небольшие у меня уже есть, там земля хорошая, да и Афган рядом. — Он не стал вдаваться в подробности.
   — У тебя, Федя, есть большие деньги. Я обещал твоему отцу. С чего начнешь?
   Главное, — сказал Федя, улыбаясь, — полезные ископаемые. Потом — люди.
 
   Никитка дочитал свой роман, он немного охрип, на затылке выросла и ныла небольшая шишка. Ева несколько раз во время чтения вставала и пользовалась эмалированным горшком — на желтом его боку храбро шли друг за дружкой бравые синие утята, утята напоминали холодные подмосковные рассветы и запах мокрой травы из окна дачи. Никитке журчание ее не мешало, он старался не поднимать на Еву глаз. Дочитав, Никитка обнаружил, что Ева лежит, закрыв глаза, дыхания ее он не услышал, осторожно расшнуровал ботинки, снял их и в носках сделал два шага к кровати. Ева, не раскрывая глаз, показала Никитке два пальца. Секретарь вздохнул и подошел к окну.
   — Слабоват романчик. — Ева вздохнула и потянулась, насколько ей позволяли наручники. — Главное, социальный аспект плохо раскрыт. С черепахой все понятно, дружба выросла, так сказать, на крови, а вот откуда у Феди деньги, в принципе, чтобы покупать лидеров? Ну что, папочка клад оставил или храбрые мальчики после побега из интерната грабанули кого-нибудь? Еще, как мне кажется, явно не хватает противоположной стороны. — Никитка обернулся и посмотрел удивленно. — Ну, к примеру, бойца с преступностью, который в это время тоже растет в том же интернате, а когда вырастает, вопреки логике системы начинает бороться со злом.
   — Ты что, интернатовская? — спросил Никитка, усмехнувшись.
   — Упаси Боже, я девочка домашняя, любимая и благополучная.
   — Чего ж ты мне предлагаешь мента из интерната?
   — Только ради литературного контраста, только из любви к искусству. — Ева села поудобней. — Но я могу подробно проконсультировать тебя, как именно думает и действует борец с преступностью.
   — Не успеешь, — усмехнулся Никитка, — твоя одежда почти готова.
   — Мы можем заключить договор. — Ева говорила теперь очень серьезно.
   — Слушай, девочка, — Никитка смотрел с жалостью, — не обольщайся, я сразу могу тебе сказать, с какой стороны ты представляешь ценность, собственно, не ты, а отдельные функции твоего организма.
   Ева задумчиво грызла зубами прядку черных волос, рассматривая красивого секретаря на фоне окна с голубым вечерним небом.
   — Ты хочешь сказать?.. — Она растерянно посмотрела в серые глаза пепельного, неприятного оттенка.
   — Да, я хочу сказать, что повременил бы с твоей казнью, пока не выяснится, не будет ли у Феди Самосвала наследника, хорошенького такого мальчика.
   Еве стало холодно, на руках приподнялись легкие волоски.
   — Но навряд ли Хамид захочет нарушать свой раз и навсегда установленный порядок. — Никитка опять посмотрел на Еву с жалостью.
   Ну, секретарь, ты меня просто убил наповал. Ладно, два — два!
 
   Дэвид Капа пришел к старому ювелиру. Невзрачная лавка с крошечной витриной Капу не обманула, ювелира он знал давно. В лавке было сумрачно, пахло благовониями, кто-то в глубине помещения перебирал меланхолично струны гитары. Ювелир был еврей — старый, косматый, с чудовищными бородавками на коричневом лице и затасканной ермолкой на круглой плеши.
   Адвокат долго устраивался в продавленном низком кресле, покрытом цветным пледом, пришлось хорошенько примериться и так расставить острые коленки, чтобы видеть собеседника. Ювелир прилег на диванчике, перебирая в бороде толстыми пальцами с огромными перстнями.
   Они смотрели друг на друга в тишине. В маленьком окошке угасал теплый безветренный день, растекаясь кроваво-оранжевыми полосами по небу.
   — У меня большой заказ, — сказал ювелир глухо, — не знаю, как и управлюсь. Адвокат молчал.
   — Опять же вопрос с камнями… Одних бриллиантов сто сорок пять штук! Небольших, но все же. А из золота надо справить кольчугу. Небольшую, но все же. А потом, знаешь, еще наручники и головной убор, и все из золота! Вот иродово племя, показали бы хоть эту лярву, которая такое заказала.
   Адвокат молчал.
   — А ведь это семь с половиной килограммов! Без диадемы! В лучшем случае. Если удастся сделать кольчугу из золотой проволоки. Что это с женщинами делается, Дэвид?
   Адвокат встал.
   — Когда закончишь заказ? — спросил он.
   — Трудный вопрос, Дэвид. Ты еще молодой, да и по профессии не знаешь вдохновения. — Адвокат вздохнул. — Может, завтра к вечеру мои мальчики и смастерят, что ж…
   — Я тебе обязан, — поблагодарил адвокат и вышел из ювелирной лавки в крутую улочку, постукивая изящной тростью.
 
   На рассвете другого дня мулла кричал с тонкого минарета в пространство начинающегося дня, в легкий туман, закрывающий старые и новые дома Стамбула, купола храмов, в растворенное в воде солнце.
   Ева Курганова, по-прежнему прикованная наручниками к кровати, плакала под эти крики. Слезы щекотно сбегали по щекам, глаза ее были закрыты, тело неподвижно, дышала Ева спокойно и ровно. Может быть, она плакала во сне?
   Мальчик Илия в легкой набедренной повязке и с медальоном на шее показывал охраннику у дверей в комнату Евы длинную и тонкую изумрудную змею с золотой головкой. Охранник улыбался, змея скользила по руке мальчика, угрожая иногда мгновенными выбросами крошечного языка. Илия протянул змею охраннику, охранник, как во сне, выставил руку и ощутил необъяснимое блаженство от холодного прикосновения. Змея спиралью оплела его руку, перебираясь все выше и выше к плечу, потом по шее на другую руку и опять движениями спирали вниз по руке. Охраннику вдруг показалось, что он слышит шорох упругих чешуек, видит прямо перед собой увеличенный во много раз желтый глаз змеи с длинным зрачком-лезвием. Он не почувствовал, как Илия снимает у него с пояса ключи.
   Илия открыл дверь и подошел к плачущей Еве, Ева приподняла веки, и Илия в который раз поразился странному сине-фиолетовому цвету ее глаз. Он наклонился очень низко над ее лицом, они почти прикоснулись носами. Ева слабо улыбнулась. Илия высунул изо рта длинную булавку, держа ее крепко зубами. Ева взяла булавку в рот, прикусила зубами и втянула в себя, запрятав быстро под язык.
   Илия выпрямился, отвернулся и вышел. Ева закинула свободную руку под голову и весело посмотрела в круглый глаз видеокамеры.
   Мальчик прошел мимо охранника не останавливаясь, бросив ключи на пол, захватывая пальцами голых ступней толстый ворс ковра. Один раз он невзначай повернулся и плавным движением руки забрал себе змею. Охранник еще несколько секунд испуганно соображал, как он ухитрился заснуть на посту.
 
   Далила варила кофе на крошечной газовой плите. Почерневшая от времени и страданий турка с длинной серебряной ручкой подловила ее и выплеснула убежавшую черную пену на огонь. Запахло горелым, закашляли старики за тонкой занавеской. Далила нарезала теплый хлеб, разорвала картонную коробочку с жареной рыбой, поставила на стол разномастные чашки и почти пустую бутылку коньяка.
   Она отдернула занавеску. Казимир, щурясь, посмотрел на нее, страшно изумившись. По его лицу было видно, что ночь подарила Казимиру почти реальную иллюзию на грани воспоминаний, а теперь он с ужасом понимал, что все это совсем не сон, а даже наоборот.
   На драном матрасе, брошенном на пол, свернулся горбун, спрятав руки и крепко прижав согнутые ноги.
   — Детка, — сказал Казимир, стесняясь своего вида спросонья, — там коньяк остался? Далила подошла и помогла Казимиру сесть.
   — Что-то у меня рука, — Казимир потирал левую руку, — немеет по утрам. Я стал путать сон и явь.
   — Так в детстве бывает, — сказала Далила и помогла ему пройти к столу.
   — В детстве он путал быль и фантазии! — заявил проснувшийся Зигизмунд. — Все сочинял, сочинял — досочинялся! Покупает бинокли, яхты, спасает красивых проституток от смерти, вот что значит много придумывать, влип в свои фантазии по уши! И коньяк весь не выпей, оставь чуток! А вот спроси у него… — Горбун с трудом встал и сморкался у раковины. — Спроси, чем живет, где семья? Нету!
   — Заткнись! — Казимир говорил грустно и беззлобно. — Ты у нас был самый реалист!
   Может, у тебя жизнь получилась? Молчишь? Вот и сходи за коньяком, а этот я сам выпью, мне нехорошо. Детка, — это Далиле, — достань мое портмоне, хватит там этому реалисту на бутылку, да еще немного денег надо на еду. Купим, вдруг плавать придется дня два. В дверь постучали. Старики молчали, тяжело дыша, явно ожидая неприятностей. Далила встала. В комнату вошел красивый смуглый молодой мужчина. Он удивленно разглядывал Далилу, неуверенно улыбаясь. Что-то сказал по-турецки.
   — Это матрос с яхты. — Зика сел за стол и запихивал в рот жареную рыбу. — Спрашивает, какой причал нам нужен.
   — Я не знаю, какой причал. Черт его знает, хотя… Нужно же и за домом этим следить.
   Казимир успел схватить крошечную серебряную рюмочку с коньяком, Далила ждала с перевернутой бутылкой, пока выльется все, потом слизала быстрым розовым языком каплю с горлышка. Зика вздохнул, провожая взглядом рюмочку, матрос завороженно смотрел в лицо красивой женщине, ослепленный солнцем в ее волосах.
   В это странное мгновение мир вокруг них словно застыл. Необъяснимая болезненная реальность была так возмутительно нереальна, что все они — и старики, и молодая пара — потерялись во времени и не совсем понимали, где именно существуют в пространстве. Легко и горячо дрожал прозрачный день между ними, снизу во дворе кричала визгливо жена булочника, прогоняя грязных детишек, таскающих у нее булки, еще дальше, следующим фоном, пытался завестись мотор машины, чихал и раздражал своего хозяина до ругани, еле слышной — далеко, а над этим пространством тяжелого старческого дыхания и легкого молодого, над безумным сказочным городом непристойно орали чайки.
   И вдруг в ужившихся друг с другом звуках появился посторонний — шаркающие шаги и стук палки о тротуар.
   Горбун, очнувшись от всеобщего оцепенения, закричал громко и зло матросу, матрос чуть поклонился и выскочил за дверь, Казимир выпил быстрым движением свой коньяк, а Далила подошла к окну и посмотрела вниз.
   Адвокат Дэвид Капа поднял голову и увидел в окне второго этажа ожившую молодую фламандку со старого полотна с растрепанными волосами.
   — Там дистрофик с тросточкой и в шляпе, — сказала Далила Казимиру, убирая остатки завтрака.
   — Проси, — просто сказал Казимир.
   Далила высунулась в окно, адвокат все стоял в оцепенении, задрав голову. Она оперлась о подоконник, постаралась закрутить мешавшие волосы.
   — Вы подниметесь? — Волосы вырвались и закрыли ей лицо.
   — Благодарю вас, у меня только сообщение. Это касается сегодняшнего вечера. — Он приподнял шляпу, с сожалением оторвал взгляд от женщины в окне и ушел по узкой улице, сердито протыкая тростью выбивавшуюся кое-где между камней траву.
   Далила пожала плечами.
   — Значит, сегодня, — покорно сказал Казимир.
 
   Хамиду принесли платье для приговоренной женщины. Платье лежало на подносе, свешиваясь вниз, звенело и больше напоминало изящную кольчугу. Поверх платья лежала небольшая корона и наручники. Хамид долго гладил пальцами наряд, Лиза стояла рядом и улыбалась.
   — Ты всегда улыбаешься, как ящерица. — Хамид даже не посмотрел на Лизу, он все равно знал о ее улыбке.
   — Я всегда заранее могу предположить, что произойдет потом. Почти всегда угадываю. Вот ваш друг недавно чаек кормил, я подумала, что он умрет скоро. Это странно, такое чувство, и все. Когда я угадала, — а угадываю я почти всегда, — я благодарю судьбу и улыбаюсь.
   — Тьфу, дура ты полная, и все! — Хамид разозлился. — Что толку улыбаться, когда ты ничем не помогла?!
   — Судьбу не изменить, — со злорадной настойчивостью изрекла Лиза, — а вы к тому же не спрашивали.
   — Да уж!.. Что толку?
   — Вот, например, сейчас. — Лиза многозначительно замолчала.
   — Ну! — заорал Хамид.
   — Вот я вам сейчас могу сказать. Вы только не нервничайте, я точно знаю, что она не умрет.
   Хамид смотрел в сухое лицо, сжав зубы.
   — Вот это видишь? — Он взял с подноса и показал Лизе толстые золотые наручники. — Я никогда моих девочек не топил в наручниках, плохо там, — он показал пальцем вверх, — им будет в наручниках, а эту не пожалею!
   — Наручники можно открыть. Шпилькой, например. — Лиза больше не улыбалась, она смотрела в пол. Обиделась за крик. — Или скрепкой! Заранее спрятать во рту.
   Хамид молчал, тяжело дыша. Он вспомнил булавку, большую, с чуть заржавевшей на конце иголкой, вспомнил, как снимает ее девушка Наталья с черного форменного фартучка и протягивает Феде. Они бежали из интерната через хозяйственную пристройку. В коридоре от кухни до кладовки, словно исполняя нестерпимые желания Феди и Хамида, им попалась Наталья. Синие распахнутые глаза в желтых ресницах, легкая усмешка и стакан чая — толстый ребристый стакан в красивом подстаканнике. Она несла чай отцу в медпункт.