Но скоро я занервничал. Каким родится наш малыш? Мальчик четырех футов трех дюймов роста, хитиновая голова покрыта черными кудряшками, блестящие крылья ниспадают по спине, а с фасада – фаллос Блаттеллы? Девочка, мягкотелая, как Руфь, исключая хитиновые груди, шестиногая Брунхильда? Слишком мрачные перспективы. Бедная Руфь. Она так обрадуется, когда распухнет. И все пойдет наперекосяк. Айра выгонит ее из дому. Она станет любимицей «Нэшнл Инкуайрер», а может, и научного раздела «Нью-Йорк Тайме».
   Откуда она узнает, кто отец? Хвати ей мозгов, она пойдет по пути Марии: скажет, что ее во сне оплодотворило божество. И кто знает, как далеко это от истины?
   Итак, абсолютной победительницей в вагинальном поединке стала Руфь. По журнальным стандартам, Элизабет визуально более привлекательна, однако по всем остальным позициям Руфь разбила ее наголову. Я всегда верил, что в царстве животных, даже в этой прогнившей ветви, лучшие феромоны обязательно найдут своего самца. Получалось, что мой план убрать Руфь с помощью Элизабет был обречен с самого начала.
   И что теперь? Найти женщину еще сексуальнее Руфи? Маловероятно. Понадобится гормональный варвар, женщина, для которой не помеха приличные манеры и хороший вкус.
   Лишь через сутки из похмельного тумана выплыл правильный вопрос. Кто дерзко отказывался мыться, потому что мытье – микробиологический геноцид? Кто считал внешний лоск плодом заговора пластмассовых конгломератов? Кто отвергал тампоны, потому что они мешают самовыражению вагины? Этот варвар был важнейшим персонажем в нашей жизни – ей изначально отводилась роль Спасителя в нашем плане, но затем я как-то упустил ее из виду в угоду Элизабет.
   Сейчас апрель. Я влез на стол Айры, потер ногой кончик ручки и в налоговой декларации добавил цифру "1" перед суммой доходов. Нам на руку все, от чего Айра возжаждет лишних денег.
   Неделю я просидел на потолке у входной двери. В следующую пятницу вернулся бизнесмен
   Руфус. В прихожей, все еще униженный событиями недельной давности, Айра окунул его в двойную дозу самоуничижения. Пока Руфус переступал с одного эксклюзивного ботинка на другой, я прицелился и спикировал на мягкую кожаную шляпу, что покрывала жесткие волосяные заросли. Идеальная посадочная площадка.
   Руфус начал спускаться по лестнице. Я перелез под шляпу и закопался в спутанную шерсть. Там я неуязвим.
   – К цыганам, парень, – сказал я. – И гони во весь дух.

Как на иголках

   Мы с Руфусом спустились этажом ниже, подождали, когда Айра щелкнет тремя замками, а потом прокрались обратно на третий этаж. Руфус скользил по коридору. Что мы станем делать? Айру подслушивать? Да нет, мы прошли его дверь. Безусловно, не к Оливеру. Может, порезвиться с его женушкой? Но их дверь мы тоже прошли.
   Руфус замедлил шаги. Я зашептал:
   – Нет, нет, приятель, только не сюда. Любая квартира, кроме этой. Прошу тебя.
   Но он позвонил. Гектор Тамбеллини открыл дверь.
   – Здорово, Руфик, заходи, не стой на пороге. – И завопил в глубины квартиры: – Эй, Виолетта, смотри, кто пришел!
   Руфус торопливо прикрыл за нами дверь. Ухватившись за его вихры, я озирался в поисках надругавшихся надо мною извращенцев Перипланета. Грохот двери этих трусов наверняка испугал. Но они где-то рядом.
   Стоп. Что это я распсиховался? Исключая суицидальные попытки обдолбанных американцев влезть прямо на Руфуса, опасаться нечего. И даже если Руфус передознется и рухнет на пол, его жесткие волосяные заросли дадут мне естественное преимущество перед монстрами. Руфус – моя крепость.
   – Американская Женщина! Я вернулся, любимая, – пропел я. – Выгляни в окошко, дам тебе горошка.
   Пол покрывали рыжевато-бурые пятна цвета бирюков, разукрашивали отпечатки Гекторовых ортопедических ботинок. Ах, какой из нее получился бы силуэт.
   Виолетта вышла к нам, жуя сандвич. Она вгрызлась, кусочки сыра и вареного мяса, извозюканные в майонезе, упали в ладонь. Виолетта ткнулась туда носом и слизнула крошки. Мне нравилось, как она наслаждается едой – так не похоже на современных женщин в соседних квартирах.
   – Руфус, – сказала она между укусами, – какой же ты тощий. Посмотри на него, Гек. Он совсем не ест. Накорми его чем-нибудь. Принеси вторую половину сандвича. Она там, на столе. Я на диете.
   – Нет, все круто, – ответил Руфус. – Я не голодный.
   – Что, совсем никто тебя не кормит? У тебя девушка есть? – Колбасный клинышек прилип в уголке ее рта.
   – Не смущай его, Ви, – пробасил Гектор.
   – Да нечего тут смущаться. Есть у тебя девушка, Руфус?
   – А что, Ви, у тебя племяшка найдется?
   – Ну, вообще-то…
   – Не слушай ее. – Гектор протянул Руфусу свернутые купюры. Руфус пересчитал. – Все точно.
   – Люди ошибаются, – ответил Руфус. Я насчитал на двадцать долларов меньше, чем заплатил Айра. Цена либерализма и, быть может, причина секретности.
   Руфус снял шляпу и достал из-за внутренней ленты маленький, прозрачный пакетик с белым порошком. Я зарылся поглубже. Он передал пакетик Гектору.
   – Счастливых дорожек, – сказал Руфус в дверях.
   – Да уж будь спокоен.
   – Найди себе девушку, которая умеет готовить! – крикнула ему вслед Виолетта.
   На улице Руфус достал из серебряного портсигара тонкую сигару. Ночь была тихая, дым поднимался прямо вверх, загоняя меня еще глубже под шляпу. Волосы – отличный фильтр.
   Мы постояли минуту, и внезапно шляпа слетела. Я запаниковал и обмер. Я был на полпути к скальпу, и тут заостренные черные когти вонзились в заросли, едва не сцапав меня. Волосы заскрипели, словно огрызаясь. Когти убрались и почти сразу вернулись, еще ближе. Я понял: так выглядит черная рука смерти.
   Протиснуться через сплетения волос в глубине шевелюры было почти невозможно. Неужто меня проткнут, словно шиш-кебаб? Ужасно. Неужто я окончу дни свои, задохнувшись в грязном забитом стоке какой-нибудь ванны в гетто? Или мучительно умру от голода здесь, у Руфуса в волосах, ослабев от ран, в зловонии собственного разложения?
   К восьмому налету когтей я добрался до кожи. Прозорливость вывела меня к псориазу, болезни, от которой человеческая кожа теряет чешуйки. Я спрятался между чешуйкой и кожей внизу, и было мне уютно, будто на свежезастеленной кровати.
   После достойного самки сеанса прихорашивания шляпа вернулась на место. Я вылез из новой постели. Задняя нога дернулась и порвала чешуйку. Я замер: этот промах мог стоить мне жизни. Но ничего не случилось. Видимо, кожа совсем мертва. Я попробовал ее на вкус, но она была такая горькая, что пришлось выплюнуть. Жалко. Мы с Руфусом могли бы жить в подлинном симбиозе: я бы ел вволю, а он бы избавился от перхоти.
   Воздуха не хватало, и я уже собрался наверх, когда заметил на соседней чешуйке какой-то комок. Компания гнид, маленьких личинок вшей, – Руфус им и тепло, и еда. Неудивительно, что он так долго скребся – гниды славятся острыми клешнями. Я не стал приближаться.
   – Как раскопки, парни? Я тут новенький. Что мне нужно знать?
   Прожорливые сосунки и головы не повернули. А мне нужно много информации. Как часто Руфус моет голову? Сколько нужно времени, чтобы привыкнуть к его вкусу? Как они могут жить на коже, почти без воздуха? Я вот не мог.
   Я всплыл и выглянул из-под шляпы. Холодный вечерний ветер ужасен. Мы с Руфусом двигались полным ходом. Скоро мы вошли в гриль-бар «У Регги».
   – Ёпть, Руфус, как дела? – раздался мощный глас.
   Здоровенный негр положил Руфусу на плечо ладонь размером с пиццу. Гигантская голова круто скошена от покатого лба к огромному, мощному подбородку. Голова обрита, исключая густой ирокез по центру. В правой мочке – золотая серьга в форме револьвера. Такой же амулет свисал с золотой цепи на шее. Сигара с лейбаком «Эль Продукто» уютно устроилась в дыре, где не хватало желтеющего переднего зуба.
   Мы втроем уселись на растерзанные барные стулья. К нам подошел бармен с мутными красными глазками кокаиниста.
   – Что желаете, джентльмены?
   У Регги все сплошь были черные, кроме жирной крашеной блондинки за стойкой напротив нас, чья тонкая белая футболка, я так понял, должна была продемонстрировать обвисшие груди во всем их меркнущем великолепии. Под толстыми очками в металлической оправе блондинкины глаза походили на лягушачьи. Возможно, миопия виной тому, что огненно-красная помада почти совсем промахнулась мимо губ. Блондинка нетерпеливо вздыхала, пока седеющий мужик на стальных костылях пытался не рухнуть на пол, давая ей прикурить.
   – Мне как обычно, – ответил Руфус.
   – Чем был занят? – спросил здоровяк.
   – Особо ничем. Торговлю торговал. Бармен вернулся и смешал Руфусу «курвуазье» и «севен-ап». Руфус отхлебнул и почмокал губами.
   – А-а, хорошее дерьмо.
   Меня обрызгала пара гнусных капелек. Я вытерся о волосы. Я поклялся завязать с выпивкой навсегда.
   – Малой, я тебя видел с какой-то мрачной девахой на днях. В «Жириках».
   Малой широко улыбнулся и захохотал. Во рту запрыгала сигара.
   – Ага, клевая, правда?
   – Шустрая девка, Джим. – Руфус улыбнулся и подставил ладонь. Малой хлопнул так сильно, что я испугался, как бы он ее не сломал.
   Другой голос сказал:
   – Пошустрее бы не мешало. Этой корове диетические таблетки – в самый раз.
   Я был поражен таким вызовом и еще больше тем, что Малой его проигнорировал.
   – Так вы с ней живете? – спросил Руфус.
   – И не думаю. Эта сучка выглядит ничего себе, и дырка у нее такая, что медок течет. Но ей бы только удолбаться.
   – Ее можно понять. На себя посмотри. Уродливый бизон. Такой чумазый, что не поймешь, где грязь, а где ниггер, – сказал голос.
   Малой опять не почтил вниманием этот инстинкт смерти. Не понимаю.
   Внезапно Руфус уронил голову. Быстро ухватившись за волос, я избежал падения на барную стойку. Руфус хлопнул в ладоши и фальцетом взвизгнул.
   – Чего ты ржешь? – спросил Малой.
   – У тебя самый здоровенный негритянский нос на свете. Маме следовало тебя назвать Пылесосом.
   – Ну, я тяну иногда пару дорожек. Конечно.
   Но эта сучка только этого и хочет. Дорожку за дорожкой, дни и ночи напролет.
   – Ага, прямо как ты. Только ты выбрасываешь мертвых президентов. Потому что у нее есть пизда, а у тебя нет, ну еще бы.
   Малой расстроился. Ему одного удара хватит, чтобы уложить Руфуса на стойку. Я глянул вниз – куда придется падать.
   Местная популяция Блаттелла Германика была достаточно велика, ее защищал тусклый свет и бурая полировка. Они жили на орешках к пиву и попкорне. В их движениях не сквозили страх или бешенство, как у Айры в квартире. Хорошая простая жизнь.
   – Ты понял, о чем я. С этой сучкой и не поговоришь даже, – сказал Малой.
   Руфус опять засмеялся.
   – Только слышишь, как бедра по ушам хлопают. «Сладкая крошка, раздвинь-ка ножки, угости немножко».
   Он хлопнул Малого по плечу, и я опять чуть не упал. Но теперь я заметил, что граждане в баре – бледные, ненатурального оттенка, жалкие в неоновом свете. Как и люди вокруг, они чересчур злоупотребляли алкоголем.
   – Заткнись, Руфус, – сказал я. – Больше со здоровяком не спорь. Я тут жить не хочу.
   – Сучка тащит зарплату прямо из-под носа. Не знаю, что с ней делать, – жаловался Малой.
   – Чек на пособие, а не зарплату. Вчера три часа в очереди, не забыл?
   Мерзкий голос нужно заткнуть. Сколько еще Малой вытерпит?
   – Ну то есть что делать-то? Чтоб грина не тратила, но дело делала? – спросил Малой.
   – Не спрашивай, – ответил Руфус. – Меня твои мерзкие телки не цепляют.
   Я вцепился ему в волосы.
   – Ты понял, да, о чем речь? – снова вмешался голос. – Пять минут назад она была шустрая девка. Теперь жаднюга слышит, что она тянет бабки, и шустрая девка превращается в мерзкую телку. Не волнуйся, Малой под кайфом, потом и не вспомнит.
   – Я в телку не сунусь, если не чувствую ни хрена, – продолжал Руфус.
   Теперь настал черед Малого смеяться. «Эль Продукто» закачался у него в зубах.
   – То есть что – встает, если вдарят?
   – Телки с мордой в кокаине – это не для меня. Чистый бизнес. И, раз уж речь о бизнесе, ты Лестера не встречал?
   Малой допил пиво и заказал еще. Судя по отражению циферблата в его потном кумполе, дело к ночи.
   – Слыхал про Лестера? Сделал табличку: «Я слепой, благослови тебя господь». Каждый божий день сидит на тротуаре у больших контор в центре, с палкой для слепых. К осени столько бабок сделает, что на «Линкольн» хватит. А зачем он тебе? Подать ему хочешь?
   – Парень занял у меня полгода назад, и тут у него случилась амнезия.
   – Да ну? Я думал, вы друзья.
   Руфус допил коктейль и тыльной стороной ладони вытер губы.
   – У меня один друг – зеленый доллар.
   – Первое правдивое слово из уст твоего ниггера, – заметил голос.
   Он меня видел. Я нырнул в дебри. Но на полпути к коже подумал – «мой ниггер»? Парень думает, что я вывел Руфуса на прогулку?
   Кто меня тут может заметить? Кто станет со мной так разговаривать? И почему Руфус и Малой игнорируют провокации? Ну конечно – это же тараканий голос. Постоянное общение с людьми разъедает основные инстинкты.
   Я поискал взглядом невоспитанного наглеца. Блаттелла в баре предавались обжорству. Те, что на полу и в попкорновой машине, – тоже.
   – Теплее, – сказал голос.
   Наконец я его увидел. Он взгромоздился на ирокез Малого.
   – Это вьючное животное – не мой ниггер, – сказал я. – Не проецируй на меня свои проблемы, приятель.
   – И что? Думаешь, этот – мой? Ничего подобного. Я живу в центре со специалистом по релаксации. Зовут Нирвана.
   – А здесь ты что забыл?
   – Как-то ночью спал с моей крошкой, а потом очнулся в метро на этой заплатке из скунса. Не иначе гелем для волос засосало.
   Руфус вдруг поднял карающую руку.
   – Мне двигаться пора. Замри, Малой.
   – Желаю тебе здесь приятно пожить, – сказал я.
   – Я отсюда свалю. Вот увидишь. А то он совсем обдолбанный, жалкий недоумок.
   – А почему не уходишь?
   – А крысиные патрули на каждом углу? Голуби! Ты смеешься? Шансов ноль.
   – Хотя бы в бар спустись. Бон аппетит! Руфус поднимался со стула.
   – Нет, не хочу. Я тут не останусь. Вернусь к Нирване. Он ей обещал, и на этот раз…
   Он бубнил, топоча Малому по голове, будто Румпельштихен, и вдруг наступил в лужу геля. С ужасающим воплем он слетел по ирокезу, прокатился по лбу Малого и с негромким «плюх» нырнул в пиво.
   Малой его не заметил.
   – Ага, остынь, старик. Смотри не загнись. – Он махнул стаканом и выпил содержимое одним глотком.
   – Спасибо, – сказал новый голос.
   На этот раз я прислушался: еще один Блаттелла. Тот устроился в высоком помпадуре бармена.
   – Меня уже тошнило от этого трепа про Нирвану. Каждую ночь, сколько недель уж. Я думал, мы от него никогда не отделаемся.
   – На здоровье, – ответил я.
   Минутой позже мы с Руфусом уже шагали по улице. Я слышал примитивный ритм ударных. Когда он стал громче, я разобрал голоса рэпперов. Это не музыка: ни мелодии, ни гармонии, даже тон не меняется. Голос бубнил сплошь о страсти, обольщении и сексе, порой вкрапляя деньги. Живительная квинтэссенция человеческих амбиций; если бы Айра мыслил так же трезво, сидел бы я сейчас дома, в безопасности и тепле. Должно быть, приход рэпа завершил некий цикл человеческого развития. Когда «сапиенс» впервые заболботал и стукнул по бревну, вряд ли звук сильно отличался от этого.
   Скоро я увидел раскуроченные дома: окна и двери закрыты шлакобетоном и листовым металлом. У дверей на газетных подстилках спали бродяги. Я порадовался, увидев толпы Перипланета, что ищут тепла у бродяг под боком. Вечер был прохладный.
   – Ч-черт, – проворчал Руфус, передернулся, сошел с тротуара и помахал такси.
   Он сел в машину, и над полуразложившейся обивкой взлетела копоть. Пластиковая перегородка, мутная и заплеванная, приоткрылась, и водитель спросил:
   – Куда едем?
   Шины завизжали, мы рванули с места.
   – Эй! – закричал Руфус. – Мы в Америке, Джек. Красный свет означает «стоп».
   – Извини, приятель. Вымотался. Ночью пуэрториканцы по соседству гуляли. – Он обернулся и в рупор из пальцев весьма достоверно проревел сальсу на трубе. – До пяти утра уснуть не мог.
   – Смотри, куда едешь. Со мной однажды такое было. Я набрал 911. Сказали, что вышлют машину. Никто не приехал. Тогда я позвонил еще раз и самым белым своим голосом сказал, что слышал выстрел. Четыре тачки прилетели, как ангелы. С сиренами и агентами в пуленепробиваемых жилетах. В ту ночь больше не шумели.
   – В следующий раз попробую, – рассмеялся водитель.
   Машина прижалась к обочине. Мы ехали не туда, прочь от Цыганкиной квартиры. Можно остаться в машине – рано или поздно вернется же водитель в тот район. Но там было так душно и грязно, что я предпочел Руфуса.
   Он заплатил таксисту и добавил пять процентов чаевых. Едва мы вышли, он сунул руку под мышку. Из-под шляпы я заметил перламутровую рукоятку. Щелк. Предосторожность? Пуля в барабане? Мы куда идем – в джунгли?
   Спрыгни я сейчас со шляпы, каковы шансы выбраться из гетто живым? Крысиные патрули на каждом углу. Нельзя так рисковать.
   У меня одна защита – череп Руфуса. В отличие от яйцевидной Айриной головы этот кумпол поднимался ото лба до макушки, а затем резко обрывался к шее. Я переполз наверх и периодически спускался глянуть, что творится.
   Руфус пинком распахнул треснувшую стеклянную дверь многоэтажки. На полу под почтовыми ящиками спал мужик лет сорока. Парень помоложе соскочил с подоконника и с недоброй улыбкой приблизился.
   – Спокойно, – сказал Руфус.
   Парень посмотрел на руку Руфуса, спрятанную под пиджак. Все еще улыбаясь, он сказал:
   – Ты что здесь делаешь, чувак?
   – Хиляй отсюда, или эта игрушка сдует тебя назад в Африку.
   Человек отступил, по-прежнему улыбаясь, и вышел. Мы попятились к лифту.
   Руфус открыл дверь в квартиру. В воздухе висел удушающий угольный туман. Большая негритянка сидела на ветхом пыльном диване перед маленьким телевизором, что угнездился на куче газет. Его антенны с шариками алюминиевой фольги на концах напомнили мне меня.
   Отставив колу и чипсы, женщина вскочила, обняла Руфуса и смачно поцеловала в губы.
   – Где ты был, любовничек? Бессердечный ниггер, столько дней не звонил. Я не знала, что думать.
   Руфус звонко шлепнул ее по объемистой заднице.
   – Не психуй. Кто, по-твоему, за квартиру платит?
   – Ты мне нужен, папочка. Мне без тебя одиноко.
   Он сел на диван, но тут же подпрыгнул, схватившись рукой за промежность.
   – Ты когда выкинешь эту рухлядь? Чуть яйца мне не оторвал.
   – О нет, папочка. Думаю, тебе поможет особый массаж Амброзии.
   – Да уж, инфекций мне не надо.
   Она терлась об него, прижимаясь к нему грудями. С милой улыбочкой заглянула ему в лицо и спросила:
   – Дашь маленькой Амброзии пару дорожек?
   – Прости, малышка. Все продал.
   Я вернулся под шляпу. Под лентой еще оставались вздутия. Скупердяй.
   – Ну пожалуйста, сладенький, – замурлыкала она. – Только одну?
   – Я не могу дать то, чего нет.
   Она опустилась на диван. Пружины ее не волновали.
   – Слушай, сука, у меня ничего нет. Будешь приставать – уйду, – пригрозил Руфус.
   – Не буду. – Она уложила его на диван. Ложась, он прикрыл рукой мошонку.
   – Мне надо немножко, потому что я скучаю, папочка, – приговаривала она. – Я сёдни с Эммой трепалась, говорю: «Знаешь, я моего Руфуса люблю, только скучаю немножко иногда», а она говорит: «Да-а, я поняла, про что ты, пока Рамзес в каталажку не загремел, его подолгу не было, только теперь дольше, потому что он в каталажке». А я говорю: «Я иногда думаю – рехнусь», – а она говорит: «Я поняла, про что ты, потому что мне так же было, пока Рамзес в каталажку не загремел…»
   Руфус клевал носом, и оживленное лицо Амброзии все больше выползало из-за края шляпы.
   – Руфус, ты слушаешь? Он вздернул голову.
   – Еще бы, сладенькая. Пошли в кровать.
   – Хорошо, любовничек. Я только в ванную на минутку.
   Тряся ягодицами, она продефилировала в коридор. Руфус включил телевизор – показывали профессиональный рестлинг. Наконец она вернулась – в ночной сорочке, волосы заплела и сияет, точно Будда.
   – Что за хуйня у тебя с лицом?
   – Вазелин, папочка. Буду тебе молодой и красивой.
   – Девочка, давай ты не сегодня будешь молодой и красивой.
   – Каждую ночь, сахарный мой. – И она склонилась для поцелуя.
   Он отпрянул и вытер лицо.
   – Размазывать по мне это дерьмо не надо, а? Мы направились в спальню. Она усадила его на кровать, встала перед ним и медленно стащила ночнушку. Млекопитающее из млекопитающих. Груди свисают до пупа, но упругие, полные и вширь раздаются примерно на столько же. Черные, плоские соски диаметром почти с американского монстра. Мясистые, крепкие плечи и руки, пухлый живот. Куст пушистый, как любая негритянская голова, что я видел сегодня на улице.
   Она повернулась к Руфусу так, чтобы он разглядел ее со всех сторон. Стоя в профиль, продемонстрировала крутые линии ягодиц и втянутый для пущей безопасности живот. Превосходная конфигурация, я такую наблюдал только у негритянок. Она держалась так, словно ей нравится быть громадным пышнотелым сексуальным объектом. Вряд ли даже восхитительная Руфь сравнится с Амброзией в репродуктивной способности.
   Руфус разделся догола, оставив только шляпу – ее он просто сдвинул на затылок. Он приблизил лицо к ее зарослям – попробовать на вкус. Я слышал, в их племени так не принято. Его волосы и ее муфта перепутались – не понять, где что. Я не двигался; останься я с Амброзией – навеки превращусь в изгоя. Не то чтобы мне были неприятны ее пары. Вовсе нет. Прямо скажем, мускусный запах ее вагины не сравнится ни с каким ощущением в мире – даже со вкусом Руфи.
   Гормоны Руфи опьяняли. Но Амброзия – воплощенная история. Ее запах – не просто сущность секса; он – потерянное звено эволюции. Как и наши феромоны, ее аромат поведал мне всю историю с начала времен. В человеческом запахе различались маленькие приматы, что первыми рискнули спуститься с дерева. Первые четвероногие создания; амфибии, полные отчаянной решимости жить на суше. Я уловил отчетливый аромат рыбы и примитивных морских гадов времен первых многоклеточных и первых одноклеточных, что мечутся в девственном болоте, изначальном бульоне, откуда мы все произошли. Руфус не просто лизал пизду – он припадал к Корням.
   Амброзия оказалась пугающе пылкой, она рычала и металась, поощряя Руфуса задыхающейся болтовней о его мастерстве. Она кричала, тело ее содрогалось в конвульсиях, она стискивала бедрами его голову и молотила кулаками по кровати. На всякий случай я спрятался под шляпу.
   – О-о, папочка, ты меня убиваешь! – Через несколько минут она слегка пришла в чувство и простонала: – Заполни меня, любимый. Заполни до краев.
   Я высунулся посмотреть на Руфуса. Он приподнялся на коленях, его пенис торчал из поджарых бедер остро заточенным карандашом. По сравнению с ним Айра – просто призовой буйвол. Когда Руфус покрыл Амброзию, она отреагировала столь бурно, что я задумался, возбуждает ее папочкин член или папочкины чеки.
   – Храни мою душу! – через несколько минут сказал Руфус и откатился. Амброзия мгновенно заснула. Я думал, мы отправимся по своим делам, но Руфус ткнулся лбом в одеяло рядом с ее плодородной промежностью и уснул.
   Я спал хорошо, хотя видел яркие сны о Серенгети. Когда Руфус проснулся, солнечный свет уже пробивался сквозь закопченное стекло. Он начал одеваться. Проснулась Амброзия. Она приподнялась на локтях и призывно выставила груди.
   – Мамочка приготовила тебе подарок за то, что ты был такой хороший прошлой ночью.
   – Нужно идти, сладенькая. У меня дела.
   Внезапно она превратилась в фурию.
   – Не зови меня «сладенькая»! Может, ты каждую свою шлюху зовешь «сладенькая». Ты что, не знаешь, как меня зовут?
   Руфус вертелся перед треснутым зеркалом в ванной, пытаясь обозреть свою физиономию целиком.
   – Конечно, сладенькая, – ответил он.
   – Когда я тебя увижу? – раздраженно спросила она.
   – Когда я вернусь. – И мы вышли.
   Прекрасный день, холодный и бодрящий. Голова Руфуса грела в самый раз. В этом районе шикарные сточные канавы: с куриными костями и кожицей, окурками, собачьим дерьмом, презервативами, слюной и еще кучей всего. Я слышал восторженное чавканье тысяч моих кузенов покрупнее.
   Руфус пользовался успехом.
   – Как делишки? – спрашивал он встречных, а еще чаще: – Как оно? – и все непременно отвечали ему теми же словами.
   Нечесаные люди в задубевших от грязи лохмотьях набитыми пакетами метили территорию на пустых дорожках. У подъезда на перевернутом деревянном ящике сидел подросток – он делал пометки на страницах «Войны и мира». Я был потрясен. Когда мы проходили мимо, я выбрался на краешек шляпы. Страницы были покрыты кружочками: он обводил каждую букву "и".
   Скоро пейзаж стал меняться. Все меньше заброшенных домов. Среди барахольщиков попадались барахольщицы. Улицы чище; это избирательный участок, он белее. Клей сдержаннее: мужчины не пристают к женщинам, не свистят и не шипят им вслед, только смотрят лукаво. Женщины гетто порой улыбались бесстыдным комплиментам, но эти женщины, богаче и бледнее, мужчинам, что ими восхищаются, выказывали одно презрение.
   Мы шли по университетскому кварталу. Я его опознал не по учебным корпусам, библиотекам или молодежи с книгами. Я увидел троих иранцев, цепями прикованных к забору и окруженных плакатами, что призывали Америку освободить Иран от тирании мулл.