- Как сказать... Они люди ловкие, изворотливые, выживут, даже если попадут под мельничное колесо.
- Твоими устами бы мед пить...
- А что слышно об Ашоте?
- Говорят, он уже в партизанах.
- В нашем отряде его нет.
- Может, где-нибудь около Гориции, у итальянцев? Там тоже есть наши...
- А о Мезлуме совсем ничего не известно?
- Говорят, играет в ресторане.
- По-прежнему в лакеях ходит, шкуру свою бережет? Ох, этот Мезлум! Наш общий позор.
Разводя людей по палаткам, Аслан ласково говорил им:
- Отдыхайте, друзья, дышите чистым воздухом гор. Пусть станет у вас легко на сердце. Давно вы не видели такой красоты. Давно не спали спокойно... - он вспомнил все, что пришлось перенести самому, и уже тише, почти про себя, произнес: - Спите, дорогие мои, спите, как дома, набирайтесь сил, дышите воздухом свободы - это самый лучший на свете бальзам!
Август, очень довольный операцией по освобождению военнопленных, объявил благодарность Аслану, Чугу и всем остальным участникам.
- В нашем отряде столько уже советских граждан, что из них можно составить самостоятельное подразделение.
- Да, - подтвердил Аслан. - Я встретил сегодня многих своих товарищей. Если бы нам удалось найти и остальных...
- Друг мой, может быть, они уже давно партизанят? - улыбнулся Август. Я слышал, много советских граждан сражается в составе других партизанских бригад.
- Увидеть бы их.
- Увидитесь вы с ними не раньше, чем освободим Триест. Там и встретитесь со своими друзьями... Да, - спохватившись, заговорил комбриг снова, - чуть было не забыл: на днях у товарищей итальянцев встретил я одного парня. Звать его... Нет, не вспомнить... Хорошо, что я записал... Ашот, да, Ашот. Знаком он тебе?
От радости глаза у Аслана засверкали.
- Ашот! Ну как не знаком? Если он тот, кого я имею в виду, так это друг моего детства!
И, боясь поверить, спросил комбрига, каков этот Ашот собой. Когда Август обрисовал внешность Ашота и добавил, что связной, наверное, принесет Аслану письмо от старого друга, сомнений уже не осталось.
- Спасибо вам, товарищ комбриг.
- Я-то тут ни при чем, - улыбнулся Август. - Я только могу приветствовать, что вы собираетесь вместе...
Наверное, радость, как и беда, не ходит в одиночку. Несколькими днями позже Аслана вызвали к комбату. Когда Аслан явился в штаб батальона, Анатолий Мирко, комбат, густо дымил папиросой, вопросительно поглядывая на стоявшего перед ним человека в лохмотьях.
При слабом свете свечи Аслан с трудом рассмотрел смуглое исхудавшее лицо. Нетрудно было догадаться, что человек этот, безусловно, бежал из какого-нибудь лагеря.
- Расспроси-ка его, - сказал Анатолий.
- Я горец из Хизинского района, - торопливо ответил незнакомец на вопрос Аслана.
- Это хорошо, что ты горец. Нравится тебе здесь?
- Я горы люблю. За это мне и прозвище дали: Даглы Асад - Горец Асад.
- Неплохое прозвище. Если не возражаешь, и мы будем называть тебя так.
Потом Даглы Асад рассказал о побеге.
- В лагере Святой Якоб мы познакомились с одной женщиной, вернее, она с нами первая заговорила... Когда убежала большая группа военнопленных, некоторое время охрана была так усилена и режим стал такой, что о побеге и думать нельзя было. Потом все улеглось, и по совету этой женщины, прачки, мы пробили в стене лаз. Через него и выбрались. Последним шел наш вожак, но, к сожалению, именно он-то и не смог выбраться из пролома - слишком уж крупный парень, а лаз сделали маленький, не рассчитали. Ну, он стал расширять его, а тут часовой заметил, открыл стрельбу. Схватили парня живым-здоровым, а завтра, наверно, на рассвете повезут на расстрел. Там таких долго не держат...
Аслан передал комбату рассказ Даглы Асада. Комбат бросил папиросу, поднялся и в волнении заходил по палатке.
- Где ваши товарищи? - обратился он к Даглы Асаду.
- Их задержали в лесу ваши часовые.
Анатолий позвал Чуга.
- Приведите сюда задержанных. Мы должны спасти человека, которому угрожает смерть.
Спасти человека! Аслан с благодарностью взглянул на Анатолия. Судьба советского человека волнует словена. Это хорошо. Но как спасти?
- Дайте и нам оружие, - сказал Даглы Асад. - Мы хотим принять участие в этом деле.
- А стрелять не разучился? - спросил Анатолий.
- Если вы нам доверяете... Да разве можно разучиться стрелять? обиженно проговорил Даглы Асад. - Среди нас есть хорошие снайперы!
Безмятежная и равнодушная ко всему, что творилось на земле, ярко светила луна.
Отряд Анатолия Мирко - пятнадцать бойцов - двигался по густому лесу. Прохладный воздух бодрил. Легкий ветерок овевал лица участников ночной операции. Тихо шелестела, словно шептала доброе напутствие, листва деревьев.
Вскоре Анатолий остановил отряд, отозвал Аслана в сторону.
- Оставайтесь пока здесь. Люди пусть отдыхают, но будут наготове.
И ушел, взяв с собой одного человека.
В ожидании ушедших Аслан и Лазарь тихо беседовали с Даглы Асадом.
До войны Даглы Асад был экскаваторщиком. Приходилось работать в довольно пустынных, безрадостных местах. Но всякий раз, ломая полуразрушенные дома и постройки, Асад чувствовал облегчение. "Значит, я один из тех, кто разрушает старый мир", - с наивной гордостью думал он о себе. А когда дошла очередь и до родного селения, Асаду грустновато стало рушить старые стены.
Вот полусгнивший пень - все, что осталось от белой шелковицы... На мгновение она представилась ему - высокая, молодая, раскинувшая шатер ветвей на весь двор. Внизу расстелено большое полотно. И он, Асад, слегка трясет ствол, и с веток сыплются щедрым дождем белые душистые ягоды.
Асад отогнал видение. Всему свое время. Дерево умерло, пень мешал. И, как ни обидно, надо было вырвать его, словно больной зуб. Потом на этом месте зацветет новая жизнь, вокруг зашумят виноградники, сотни тутовых деревьев выбросят вверх свои ветви, в пышной зелени запоют птицы... Так думал тогда Асад и об этих думах вспоминал сейчас, на привале.
Он вспоминал о том, как началась для него война и как он стал танкистом. Он неплохо сражался, и враги, должно быть, помнят его...
Тяжелораненым попал Асад в плен.
- Сегодня мне исполняется двадцать пять, - под конец разговора признался он.
Товарищи молчали, словно не сразу поняли, что он сказал. И лишь спустя мгновение наперебой стали поздравлять. И только что возвратившийся комбат, узнав, в чем дело, предложил всем выпить по этому поводу и достал флягу.
- Только по глотку, не больше, - предупредил он.
Даглы Асад со слезами на глазах глядел на товарищей.
- Дорогие мои, еще вчера, в лагере, где мы были обречены на страдания и смерть, я не мог и представить себе, что этой ночью буду вместе с вами. Это - как дивный сон... Сейчас я самый счастливый человек на свете. После этого, если суждено погибнуть, не страшно, не жаль.
- Не говори, - возразил Аслан. - Прежде всего мы должны достигнуть своей цели. Погибнуть - это не трудно. Скажи-ка лучше, как зовут человека, которого мы должны спасти?
- Я не знаю...
- Ну, а каков он собой?
Даглы рассказал. Выслушав его, Аслан в волнении посмотрел на Лазаря.
- Судя по описанию, он похож... Знаешь, на кого? На Сергея!
Лазарь, вскинув свои широкие брови, улыбнулся.
- Дай бог. Но только таких людей, высоких и сильных, на свете немало...
Аслан повернулся к Асаду:
- Послушай, глаза у него... голубые?
- Голубые.
- Не помнишь ли еще каких примет? Не дергается ли у него левое веко, когда он говорит?
- Кажется, да...
- Ты не знаешь, откуда он родом?
- Говорили, что сибиряк.
- Он! - воскликнул Аслан. - Он! Сергей!
- Говорили, что он с золотых приисков... - добавил Даглы Асад.
- С золотых приисков! С золотых приисков, да и сам золотой человек. Лазарь, вот увидишь, нашелся наш друг. - И Аслан обнял Лазаря.
- Надо еще спасти его...
- Мы должны это сделать и сделаем.
ПАРЕНЬ ИЗ БОДАЙБО
Видимо, все-таки их везли в ненавистную Германию одними и теми же путями, только в разных эшелонах, в разное время; затем, должно быть, поочередно, партиями, перебрасывали на юг - иначе как могло случиться, что почти все знакомые и друзья Аслана оказались в одной местности? Но раз так случилось, тем лучше.
Сергей был одним из самых близких Аслану товарищей. Их дружба была испытана и проверена и в бою, и в дни страданий и мук плена. Многое их роднило. Сергей был сыном участника кровавых ленских событий, а Аслан сыном бакинского рабочего-революционера. Отец одного добывал золото, отец другого - нефть. Как ошибочно мнение, будто следует дружить только со своим земляком! Да ведь человек порой не может ужиться даже со своими близкими! Дети одних родителей подчас не ладят между собой! А вот люди, казалось бы далекие, могут подружиться на всю жизнь так, что даже понимают друг друга без слов.
Для своих лет Сергей знал и пережил немало. Само его появление на свет произошло при необычных обстоятельствах. После ленских событий, скрываясь от преследований полиции, отец Сергея вынужден был покинуть Бодайбо. Он добрался до Тайшета и там поступил на лесопильный завод. В Тайшете же он и женился. Когда революция охватила всю Россию, он решил вместе с женой вернуться в Бодайбо. Труден был тогда путь на прииски. Ехали на лошадях до Усть-Кута, плыли по Лене и Витиму. В устье Витима ветхий пароходик попал под огонь белогвардейцев. Команда и партизаны, находившиеся на палубе, оказали яростное сопротивление врагу.
Во время боя, прямо на пароходе, и появился на свет Сергей.
Детство и юность его прошли на Апрельских золотых приисках, и до армии, кроме Бодайбо, он не видал других городов. По правде говоря, он об этом и не жалел. Время было счастливое, жизнь ему улыбалась, про тайгу уже не говорили, как раньше: "Кто в тайге не был, тот горя не знает", "Закон тайга, прокурор - медведь". Об этом вспоминали лишь те, кому довелось испытать "прелести" прежней жизни.
Сергей окончил горный техникум и стал работать на прииске младшим геологом.
С самого начала войны он пошел на фронт, участвовал в боях; но плен был первым страшным потрясением в его жизни.
У каждого есть свои любимые песни. Сергей задушевно пел "Ермака", "Славное море, священный Байкал", "Бродягу", "Тайгу Бодайбинскую"...
- Чует мое сердце: скоро мы опять услышим голос нашего любимца, говорил Аслан Лазарю. - Помнишь, как он пел:
Ой да ты, тайга моя родная,
Раз увидишь - больше не забыть!
Лазарь продекламировал нараспев:
Ох да ты, девчонка молодая,
Нам с тобой друг друга не любить!
И Аслан тут же подхватил:
Я теперь один в горах Витима, С
крылась путеводная звезда,
Отшумели воды Бодайбина,
Не забыть тайгу мне никогда!
Анатолий взглянул на светящийся циферблат часов, приказал приготовиться.
- Я поведу вас лесом. Путь будет трудный. Держитесь друг друга. Будьте осторожны, не отставайте.
Шли густыми зарослями. Приходилось то и дело пригибаться, иногда ползти на четвереньках, пробираясь сквозь колючий кустарник. Измученные, исцарапанные, люди наконец преодолели чащобу.
- Из одного сражения мы вышли, - заметил комбат. На рассвете группа залегла под деревьями на обочине дороги, в двух километрах от лагеря.
Вскоре вдали затарахтел мотоцикл. Неподалеку от засады он остановился. Мотоциклист сошел на землю, проверил мотор. Снова завел.
Он ехал один. И никого не заметил.
Анатолий приказал пропустить его.
- Подпилите-ка это дерево, - распорядился он, постучав ладонью по стволу ближайшего великана. - Но пока не валите.
Немного времени спустя на дороге показалась грузовая машина.
- Кажется, они, - прошептал Анатолий. - Давай!
Партизаны повалили подпиленное дерево на дорогу.
Машина приближалась на полном ходу - ведь только что проехал мотоциклист, и дорога была свободной... В кузове - полно солдат.
Увидев что-то темное на дороге, шофер резко затормозил и повернулся к сидевшему в кабине офицеру. Тот рывком открыл дверцу. И не выскочил, а свалился на землю, подсеченный пулей комбата. Аслан метким выстрелом уложил одного конвоира.
И сразу же в машине все закипело - пленные схватились с охраной. В этой свалке показалась атлетическая фигура. Дважды взметнулись вверх мощные руки, и за борт вылетело двое конвоиров. В руках атлета оказался немецкий автомат - и с этого мгновения участь конвоя была решена. Шофер и четверо уцелевших конвоиров подняли руки.
Аслан, Лазарь и Даглы Асад кинулись к машине.
Сергей (а это был он) спрыгнул на землю, широко раскинул руки.
- Вот оно, счастье! Не верилось, что жив останусь. А тем более - вас встречу.
Партизаны погрузили трофейное оружие на машину. Они не имели потерь только один боец был ранен в руку.
Анатолий приказал бывшим пленным:
- Долг платежом красен: теперь вы конвоируйте их.
- Есть, - улыбнулся Сергей.
- Ты хороший снайпер, - повернулся Анатолий к Аслану, - покажи нам сейчас, какой ты шофер.
- Есть! Пожалуйста! - сказал Аслан и занял место шофера.
И машина, послушная его руке, свернула с дороги и помчалась в сторону гор.
СКРИПАЧ
Лучше получить пощечину
от друга, чем подачку от врага.
Азербайджанская поговорка
Удина погружена в тишину. Люди спят. Лишь в ресторанах завсегдатаи забыли о том, что уже ночь. Они пьют, едят, громко, беззастенчиво спорят. Оркестр играет без передышки, полуголые танцовщицы, сменяя одна другую, исполняют малопристойные танцы. Публика почти не обращает на них внимания: приелись ей платные улыбки, похотливые телодвижения...
Наконец потные, усталые танцовщицы уходят. Смолкает оркестр. И тогда на сцену выходит скрипач. Это - Мезлум.
Он не в духе. Эти оргии, это дикое невеселое веселье кажутся ему бессмысленными. Тяжело наблюдать все это. Еще тяжелее - принимать участие. Но что делать? Стоит проявить хоть малейшее безразличие к ненавистным обязанностям ресторанного музыканта - и снова окажешься в лагере.
Лагеря Мезлум боялся, как смерти. Когда-то он был доволен своей профессией. Музыка приносила ему радость, талант обеспечивал почет, всюду он был желанным гостем, его встречали и провожали аплодисментами и цветами.
Он всерьез думал, что профессия музыканта спасет его от смерти даже в плену... И сначала ему как будто повезло. Он уцелел. Потом он был замечен лагерным начальством, и замечен благодаря музыке. Другие пленные выполняли изнурительную, подчас бессмысленную работу, жили мечтой о куске хлеба, опасаясь даже думать о том, что будет завтра, а он - сыт, спокоен за спиной немецкого офицера, работа у него легкая; время от времени ему разрешают поиграть на скрипке...
Что требуется от него в данный момент? Сидеть - тихо, смирно. Терпеть. Ведь главное - выжить. А сохранить жизнь в такое время - это тоже почти героизм... Правда, он денщик у коменданта лагеря. Но не вечно же он будет денщиком! После войны все войдет в свою колею. И где бы он ни находился, его профессия обеспечит ему спокойную жизнь. Его надежда - скрипка, она принесет ему новое счастье...
Так он поступал и мыслил. Ради спасения своей жизни он отвернулся от товарищей. Однако при встрече с ними ему всякий раз было неловко. Бедственное положение пленных со стороны было еще виднее. "Я помог бы им, если была бы возможность", - утешал он себя. И возможности помочь не находил... Сделав один шаг по пути предательства, он вот-вот готов был сделать и другой, и третий. Когда совесть уснет совсем, что помешает ему стать законченным предателем? Совесть он всячески усыплял. Но, видимо, делал это недостаточно быстро и не смог сразу же повести себя с немцами как верный лакей. Об этом напомнила ему звонкая хозяйская пощечина. А потом оглушающий подзатыльник... А потом - удар стеком. Мезлум получил его, зайдя по ошибке не в тот туалет, где была надпись: "Для русских", а в тот, где изволили бывать немцы.
Так начал он вкушать сладость "новой жизни", познавать блага своей службы победителям. Немного требовалось времени, чтобы понять: любого из предателей немцы ставят ниже самого последнего своего солдата.
Однажды, когда Мезлум шел по лагерю, кто-то запустил в него тухлым яйцом.
- Получай, предатель!
Так от своих соотечественников он услышал слово, кратко подводящее итог всему, и впервые в жизни заплакал. Все ненавидят его, никого не интересует и никому не нужен его талант. Почему? Отчего? Да, он не захотел рисковать, но ведь он никого не выдал! За что на него ополчились?
Он не сознавал еще, что, выйдя из общей шеренги людей, решивших бороться, он уже совершил измену. Не сразу уразумел, что лишился, как говорят, и каши Али и каши Вели*. Правда, этим открытием, когда оно пришло, он уже ни с кем не мог поделиться: ни один человек в лагере не желал с ним разговаривать...
______________
* Пословица. Дословно: не пообедал ни у Али, ни у Вели.
Когда немцы перевезли военнопленных на итальянскую землю, комендант поручил ему смотреть за ними, доносить на тех, кто стремится к побегу.
Мезлум не проявил должного энтузиазма в этом деле. "Я не могу... Со мной не говорят... не подпускают близко", - оправдывался он.
Вскоре группа военнопленных совершила побег. Комендант - наивная душа обвинил его в содействии беглецам. А может, хотел припугнуть? Однако так и так Мезлуму грозил штрафной лагерь. И гнить бы ему в первой яме, если бы не хозяин этого ресторана, который слышал Мезлума, оценил его игру... и купил его у коменданта.
С тех пор (хотел он того или нет) принялся Мезлум развлекать господ всех мастей. С тоской и страхом думал он о своих прежних товарищах, желал и боялся их увидеть. Наверное, он согласился бы и голодать с ними, но согласятся ли они принять его в семью голодных, да непокоренных?
Вести о тех, кто вырвался из плена и теперь героически сражался с врагом, передавались из уст в уста.
Много слышал Мезлум об Аслане. Знал, что он с друзьями воюет где-то рядом. "Вот Аслан ведь не струсил, не пал духом и меня предупреждал. А я? с тоской спрашивал себя Мезлум. - Я - изменник. Жалкий ресторанный скрипач..."
Он метался в поисках выхода. И естественно, его настроения не мог не заметить хозяин квартиры, умный, проницательный человек. Постепенно он выпытал у Мезлума все. И однажды, как бы между прочим, обронил, что встретиться с партизанами можно... Кто ищет, тот найдет...
Вот, казалось, самый простой и правильный выход из положения. Но Мезлум вспомнил свой разговор с Асланом. Тогда он в ответ на предупреждения Аслана заявил, чтобы на него не рассчитывали, он выключается из борьбы. И добавил: "Я не стану слизывать то, что сплюнул". А что он сплюнул, несчастный? Что сплюнул: дружбу, верность, товарищество? Думал ли он тогда, что этим плевком рвет связь с родиной? Что за этот плевок товарищи могли уничтожить его? Имели право. Они почему-то не сделали этого, но недаром Аслан сказал: "Пожалеешь!"
...Мезлум играл что-то легкое, пошленькое, а тяжелые думы вертелись у него в голове, и не было от них спасения.
Он оборвал мелодию. И тотчас молодая дородная дама, сидевшая с пожилым тучным офицером, поманила его пальцем.
Они велели ему играть здесь, у стола.
Мезлум безропотно исполнил заказ. Офицер сунул ему деньги, весело констатировал:
- Неплохо играешь. Я буду приглашать тебя к себе домой. Я о тебе слышал. Хм, счастье твое, что ты музыкант, а то давно бы отправился на тот свет!
Мезлум согласно кивнул головой и пошел на свое место.
Офицер что-то шепнул на ухо своей даме.
- Эй, послушай, - закричал он вслед Мезлуму. - Иди-ка сюда!
Мезлум вернулся.
- Ты сыграй, а я спою! - сказал офицер, осушив бокал.
И заказал Мезлуму антисоветскую песню.
Мезлум помрачнел. С минуту он не знал, что ответить. Вот он, последний рубеж! Перейдя его, он станет законченным негодяем.
Прежняя трусость дорого обходилась. Что делать? Подчиниться? Довольно с него. Уж если пошел по пути зла, то сверни хотя бы с половины дороги.
И Мезлум, побледнев, сказал:
- Господин офицер, я не знаю этой песни.
- Не знаешь?
- Не знаю, господин офицер, - повторил Мезлум, чувствуя, как что-то светлое и большое входит в его душу.
- Не ври, собака! Сейчас ты у меня заиграешь! - заорал офицер и потянулся за револьвером. Женщина остановила его и кое-как успокоила.
Не оборачиваясь, Мезлум медленно направился к своему месту, чувствуя на спине ненавидящий взгляд офицера, какого-нибудь разбушевавшегося мельника, колбасника или повара, кое-как затянутого в военную форму, никогда не нюхавшего пороха и потому такого храброго наедине с безоружным, в присутствии своей женщины.
- Вон! Вон из ресторана, проходимец! - кричал вслед ему пьяный офицер.
Мезлум в растерянности остановился. Проходимец! Это слово как кнутом хлестнуло его. А офицер, видя, что Мезлум и не думает подчиниться, закричал еще громче:
- Эй, болван, не тебе ли говорят? Вон отсюда! Ты здесь - чужой! Понял? Не будь скотиной, как эти макаронники!
Тут случилось то, чего немец никак не ожидал: сидевший неподалеку молодой итальянец вскочил. Его смуглое лицо налилось кровью, потемнело. Он сказал:
- Это - предатель, - тонкая рука мимоходом указала на Мезлума. - А почему ты оскорбляешь нас, итальянцев?!
- Ого, а ты кто такой? - офицер тоже побагровел.
- Я - итальянец, сын этого края. А ты кто?
- А я - офицер фюрера. И сейчас я докажу тебе это на деле!
Офицер, несмотря на тучность, необыкновенно проворно встал, подошел к итальянцу, подышал ему в лицо и вдруг изо всей силы ударил его по щеке. Итальянец качнулся, выровнялся и двинул немца кулаком в подбородок. На мгновенно вспухших губах офицера выступила кровь, он едва удержался на ногах.
Повскакали немцы, итальянцы - все. И началась потасовка. Опрокидывались уставленные закусками и напитками столы, звенела посуда, слышались ругательства и крики, женский визг.
"Почему я не ответил офицеру так, как сделал это молодой итальянец? подумал Мезлум. - Да, я трус! Предатель! Трус!"
Офицер, оскорбивший итальянца, вырвался из свалки. Он был в двух шагах от Мезлума. Мезлум видел его низкий затылок, побагровевшую толстую шею и чувствовал, что это животное вот-вот выстрелит - безразлично в кого. Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Мезлум переложил смычок в левую руку, а правой нащупал тяжелый винный графин. Изо всей силы, словно вкладывая в это все свое страстное желание искупления, очищения от омерзительной близости с врагом, для которого растрачивал душевные и физические силы, он ударил фашиста графином по голове. Офицер выронил револьвер и медленно повалился на пол. А Мезлум, выскользнув из ресторана, оглядываясь, торопливо пошел прочь.
Скоро он оказался на окраине города, на берегу реки. Он присел на валун. В голове стучало: "Давно я должен был так поступить!"
Уже занималась заря. Туман рассеялся, с реки тянуло прохладным ветром. Мезлум не замечал красоты утра - ему, как говорится, небо с овчинку казалось. Что делать? Куда идти? С минуты на минуту надо ждать облаву.
Он вздохнул. Река тоже как будто сочувственно вздохнула, заволновалась, как море. Как родной Каспий...
И ему представилось побережье Апшерона. У моря полно людей. Загорают на песчаном пляже, купаются, поют веселые песни...
Тоска с еще большей силой сжала ему сердце. Тупо смотрел он на большой муравейник около своих ног. Маленькие трудолюбивые насекомые шли по одной только им заметной, ими проторенной тропе. "Вот и у муравьев - своя семья, свое родное гнездо. А я все потерял"
Мезлум вздрогнул от собственных мыслей, встал и пошел куда глаза глядят. Остановился он около городского кладбища.
Когда-то в поисках жилища он забрел сюда, на окраину, и заговорил с хозяином небольшого домика, кладбищенским сторожем.
Тот, выслушав его, сказал:
- Я могу предложить вам помещение... Ну, конечно, подвал есть подвал, я его не хвалю. Но вы, наверное, повидали кое-чего на свете, это обстоятельство вас не смутит... И знайте, наше кладбище по красоте - второе в мире. Люди ходят сюда со всех концов города на прогулку.
- А какое это имеет значение? Я не собираюсь гулять. Умирать мне тоже не хочется, - ответил Мезлум.
- Не дай бог умирать, зачем же? - возмутился хозяин.
...Вспомнив теперь эти слова, Мезлум горько усмехнулся: "Лучше было бы умереть тогда. Здесь и похоронили бы, на этом красивом кладбище..." Но и сейчас, очевидно, ноги не случайно сами привели его сюда. Тут - его дом, за стеной - место, где можно от всего отдохнуть...
Мезлум спустился в подвал, положил скрипку на убогий стул.
Жгучее солнце Италии никогда не заглядывало в маленькое окошечко, выходившее во двор. Даже в дневное время здесь невозможно было обойтись без огня. Мезлум зажег лампу.
Нечаянно увидев себя в зеркале, он испугался. Осунувшееся, побледневшее от бессонных ночей лицо... Бесчисленные морщины... Седина...
Отвернулся от зеркала, сел на перекошенную железную кровать, покрытую ватным одеялом, таким ветхим, что не поймешь, чего на нем больше: целых мест или дыр. Грязная подушка, из которой торчали перья, видом своим только усилила его отчаяние.
Постель, да это жуткое одеяло, да обтрепанный костюм - вот и все, что смог он приобрести себе за последнее время. Правда, он купил скрипку, но она ему скоро будет не нужна. Впрочем, было в подвале нечто другое действительно вещь: старенький радиоприемник. Сквозь забитый эфир удавалось иногда поймать голос родины.
По привычке он присел к радиоприемнику. Долго возился с регуляторами, пока не поймал родной город... Голос знакомого артиста хлынул из него, как освежающий горный поток. "Ах, дорогой мой, - мысленно сказал Мезлум певцу. Я поклонялся тебе и любил тебя! Но ты, ты будь беспощаден ко мне! Буря жизни забросила меня в чужие края, я струсил, отказался от друзей, и ты вправе от меня отвернуться!"
- Твоими устами бы мед пить...
- А что слышно об Ашоте?
- Говорят, он уже в партизанах.
- В нашем отряде его нет.
- Может, где-нибудь около Гориции, у итальянцев? Там тоже есть наши...
- А о Мезлуме совсем ничего не известно?
- Говорят, играет в ресторане.
- По-прежнему в лакеях ходит, шкуру свою бережет? Ох, этот Мезлум! Наш общий позор.
Разводя людей по палаткам, Аслан ласково говорил им:
- Отдыхайте, друзья, дышите чистым воздухом гор. Пусть станет у вас легко на сердце. Давно вы не видели такой красоты. Давно не спали спокойно... - он вспомнил все, что пришлось перенести самому, и уже тише, почти про себя, произнес: - Спите, дорогие мои, спите, как дома, набирайтесь сил, дышите воздухом свободы - это самый лучший на свете бальзам!
Август, очень довольный операцией по освобождению военнопленных, объявил благодарность Аслану, Чугу и всем остальным участникам.
- В нашем отряде столько уже советских граждан, что из них можно составить самостоятельное подразделение.
- Да, - подтвердил Аслан. - Я встретил сегодня многих своих товарищей. Если бы нам удалось найти и остальных...
- Друг мой, может быть, они уже давно партизанят? - улыбнулся Август. Я слышал, много советских граждан сражается в составе других партизанских бригад.
- Увидеть бы их.
- Увидитесь вы с ними не раньше, чем освободим Триест. Там и встретитесь со своими друзьями... Да, - спохватившись, заговорил комбриг снова, - чуть было не забыл: на днях у товарищей итальянцев встретил я одного парня. Звать его... Нет, не вспомнить... Хорошо, что я записал... Ашот, да, Ашот. Знаком он тебе?
От радости глаза у Аслана засверкали.
- Ашот! Ну как не знаком? Если он тот, кого я имею в виду, так это друг моего детства!
И, боясь поверить, спросил комбрига, каков этот Ашот собой. Когда Август обрисовал внешность Ашота и добавил, что связной, наверное, принесет Аслану письмо от старого друга, сомнений уже не осталось.
- Спасибо вам, товарищ комбриг.
- Я-то тут ни при чем, - улыбнулся Август. - Я только могу приветствовать, что вы собираетесь вместе...
Наверное, радость, как и беда, не ходит в одиночку. Несколькими днями позже Аслана вызвали к комбату. Когда Аслан явился в штаб батальона, Анатолий Мирко, комбат, густо дымил папиросой, вопросительно поглядывая на стоявшего перед ним человека в лохмотьях.
При слабом свете свечи Аслан с трудом рассмотрел смуглое исхудавшее лицо. Нетрудно было догадаться, что человек этот, безусловно, бежал из какого-нибудь лагеря.
- Расспроси-ка его, - сказал Анатолий.
- Я горец из Хизинского района, - торопливо ответил незнакомец на вопрос Аслана.
- Это хорошо, что ты горец. Нравится тебе здесь?
- Я горы люблю. За это мне и прозвище дали: Даглы Асад - Горец Асад.
- Неплохое прозвище. Если не возражаешь, и мы будем называть тебя так.
Потом Даглы Асад рассказал о побеге.
- В лагере Святой Якоб мы познакомились с одной женщиной, вернее, она с нами первая заговорила... Когда убежала большая группа военнопленных, некоторое время охрана была так усилена и режим стал такой, что о побеге и думать нельзя было. Потом все улеглось, и по совету этой женщины, прачки, мы пробили в стене лаз. Через него и выбрались. Последним шел наш вожак, но, к сожалению, именно он-то и не смог выбраться из пролома - слишком уж крупный парень, а лаз сделали маленький, не рассчитали. Ну, он стал расширять его, а тут часовой заметил, открыл стрельбу. Схватили парня живым-здоровым, а завтра, наверно, на рассвете повезут на расстрел. Там таких долго не держат...
Аслан передал комбату рассказ Даглы Асада. Комбат бросил папиросу, поднялся и в волнении заходил по палатке.
- Где ваши товарищи? - обратился он к Даглы Асаду.
- Их задержали в лесу ваши часовые.
Анатолий позвал Чуга.
- Приведите сюда задержанных. Мы должны спасти человека, которому угрожает смерть.
Спасти человека! Аслан с благодарностью взглянул на Анатолия. Судьба советского человека волнует словена. Это хорошо. Но как спасти?
- Дайте и нам оружие, - сказал Даглы Асад. - Мы хотим принять участие в этом деле.
- А стрелять не разучился? - спросил Анатолий.
- Если вы нам доверяете... Да разве можно разучиться стрелять? обиженно проговорил Даглы Асад. - Среди нас есть хорошие снайперы!
Безмятежная и равнодушная ко всему, что творилось на земле, ярко светила луна.
Отряд Анатолия Мирко - пятнадцать бойцов - двигался по густому лесу. Прохладный воздух бодрил. Легкий ветерок овевал лица участников ночной операции. Тихо шелестела, словно шептала доброе напутствие, листва деревьев.
Вскоре Анатолий остановил отряд, отозвал Аслана в сторону.
- Оставайтесь пока здесь. Люди пусть отдыхают, но будут наготове.
И ушел, взяв с собой одного человека.
В ожидании ушедших Аслан и Лазарь тихо беседовали с Даглы Асадом.
До войны Даглы Асад был экскаваторщиком. Приходилось работать в довольно пустынных, безрадостных местах. Но всякий раз, ломая полуразрушенные дома и постройки, Асад чувствовал облегчение. "Значит, я один из тех, кто разрушает старый мир", - с наивной гордостью думал он о себе. А когда дошла очередь и до родного селения, Асаду грустновато стало рушить старые стены.
Вот полусгнивший пень - все, что осталось от белой шелковицы... На мгновение она представилась ему - высокая, молодая, раскинувшая шатер ветвей на весь двор. Внизу расстелено большое полотно. И он, Асад, слегка трясет ствол, и с веток сыплются щедрым дождем белые душистые ягоды.
Асад отогнал видение. Всему свое время. Дерево умерло, пень мешал. И, как ни обидно, надо было вырвать его, словно больной зуб. Потом на этом месте зацветет новая жизнь, вокруг зашумят виноградники, сотни тутовых деревьев выбросят вверх свои ветви, в пышной зелени запоют птицы... Так думал тогда Асад и об этих думах вспоминал сейчас, на привале.
Он вспоминал о том, как началась для него война и как он стал танкистом. Он неплохо сражался, и враги, должно быть, помнят его...
Тяжелораненым попал Асад в плен.
- Сегодня мне исполняется двадцать пять, - под конец разговора признался он.
Товарищи молчали, словно не сразу поняли, что он сказал. И лишь спустя мгновение наперебой стали поздравлять. И только что возвратившийся комбат, узнав, в чем дело, предложил всем выпить по этому поводу и достал флягу.
- Только по глотку, не больше, - предупредил он.
Даглы Асад со слезами на глазах глядел на товарищей.
- Дорогие мои, еще вчера, в лагере, где мы были обречены на страдания и смерть, я не мог и представить себе, что этой ночью буду вместе с вами. Это - как дивный сон... Сейчас я самый счастливый человек на свете. После этого, если суждено погибнуть, не страшно, не жаль.
- Не говори, - возразил Аслан. - Прежде всего мы должны достигнуть своей цели. Погибнуть - это не трудно. Скажи-ка лучше, как зовут человека, которого мы должны спасти?
- Я не знаю...
- Ну, а каков он собой?
Даглы рассказал. Выслушав его, Аслан в волнении посмотрел на Лазаря.
- Судя по описанию, он похож... Знаешь, на кого? На Сергея!
Лазарь, вскинув свои широкие брови, улыбнулся.
- Дай бог. Но только таких людей, высоких и сильных, на свете немало...
Аслан повернулся к Асаду:
- Послушай, глаза у него... голубые?
- Голубые.
- Не помнишь ли еще каких примет? Не дергается ли у него левое веко, когда он говорит?
- Кажется, да...
- Ты не знаешь, откуда он родом?
- Говорили, что сибиряк.
- Он! - воскликнул Аслан. - Он! Сергей!
- Говорили, что он с золотых приисков... - добавил Даглы Асад.
- С золотых приисков! С золотых приисков, да и сам золотой человек. Лазарь, вот увидишь, нашелся наш друг. - И Аслан обнял Лазаря.
- Надо еще спасти его...
- Мы должны это сделать и сделаем.
ПАРЕНЬ ИЗ БОДАЙБО
Видимо, все-таки их везли в ненавистную Германию одними и теми же путями, только в разных эшелонах, в разное время; затем, должно быть, поочередно, партиями, перебрасывали на юг - иначе как могло случиться, что почти все знакомые и друзья Аслана оказались в одной местности? Но раз так случилось, тем лучше.
Сергей был одним из самых близких Аслану товарищей. Их дружба была испытана и проверена и в бою, и в дни страданий и мук плена. Многое их роднило. Сергей был сыном участника кровавых ленских событий, а Аслан сыном бакинского рабочего-революционера. Отец одного добывал золото, отец другого - нефть. Как ошибочно мнение, будто следует дружить только со своим земляком! Да ведь человек порой не может ужиться даже со своими близкими! Дети одних родителей подчас не ладят между собой! А вот люди, казалось бы далекие, могут подружиться на всю жизнь так, что даже понимают друг друга без слов.
Для своих лет Сергей знал и пережил немало. Само его появление на свет произошло при необычных обстоятельствах. После ленских событий, скрываясь от преследований полиции, отец Сергея вынужден был покинуть Бодайбо. Он добрался до Тайшета и там поступил на лесопильный завод. В Тайшете же он и женился. Когда революция охватила всю Россию, он решил вместе с женой вернуться в Бодайбо. Труден был тогда путь на прииски. Ехали на лошадях до Усть-Кута, плыли по Лене и Витиму. В устье Витима ветхий пароходик попал под огонь белогвардейцев. Команда и партизаны, находившиеся на палубе, оказали яростное сопротивление врагу.
Во время боя, прямо на пароходе, и появился на свет Сергей.
Детство и юность его прошли на Апрельских золотых приисках, и до армии, кроме Бодайбо, он не видал других городов. По правде говоря, он об этом и не жалел. Время было счастливое, жизнь ему улыбалась, про тайгу уже не говорили, как раньше: "Кто в тайге не был, тот горя не знает", "Закон тайга, прокурор - медведь". Об этом вспоминали лишь те, кому довелось испытать "прелести" прежней жизни.
Сергей окончил горный техникум и стал работать на прииске младшим геологом.
С самого начала войны он пошел на фронт, участвовал в боях; но плен был первым страшным потрясением в его жизни.
У каждого есть свои любимые песни. Сергей задушевно пел "Ермака", "Славное море, священный Байкал", "Бродягу", "Тайгу Бодайбинскую"...
- Чует мое сердце: скоро мы опять услышим голос нашего любимца, говорил Аслан Лазарю. - Помнишь, как он пел:
Ой да ты, тайга моя родная,
Раз увидишь - больше не забыть!
Лазарь продекламировал нараспев:
Ох да ты, девчонка молодая,
Нам с тобой друг друга не любить!
И Аслан тут же подхватил:
Я теперь один в горах Витима, С
крылась путеводная звезда,
Отшумели воды Бодайбина,
Не забыть тайгу мне никогда!
Анатолий взглянул на светящийся циферблат часов, приказал приготовиться.
- Я поведу вас лесом. Путь будет трудный. Держитесь друг друга. Будьте осторожны, не отставайте.
Шли густыми зарослями. Приходилось то и дело пригибаться, иногда ползти на четвереньках, пробираясь сквозь колючий кустарник. Измученные, исцарапанные, люди наконец преодолели чащобу.
- Из одного сражения мы вышли, - заметил комбат. На рассвете группа залегла под деревьями на обочине дороги, в двух километрах от лагеря.
Вскоре вдали затарахтел мотоцикл. Неподалеку от засады он остановился. Мотоциклист сошел на землю, проверил мотор. Снова завел.
Он ехал один. И никого не заметил.
Анатолий приказал пропустить его.
- Подпилите-ка это дерево, - распорядился он, постучав ладонью по стволу ближайшего великана. - Но пока не валите.
Немного времени спустя на дороге показалась грузовая машина.
- Кажется, они, - прошептал Анатолий. - Давай!
Партизаны повалили подпиленное дерево на дорогу.
Машина приближалась на полном ходу - ведь только что проехал мотоциклист, и дорога была свободной... В кузове - полно солдат.
Увидев что-то темное на дороге, шофер резко затормозил и повернулся к сидевшему в кабине офицеру. Тот рывком открыл дверцу. И не выскочил, а свалился на землю, подсеченный пулей комбата. Аслан метким выстрелом уложил одного конвоира.
И сразу же в машине все закипело - пленные схватились с охраной. В этой свалке показалась атлетическая фигура. Дважды взметнулись вверх мощные руки, и за борт вылетело двое конвоиров. В руках атлета оказался немецкий автомат - и с этого мгновения участь конвоя была решена. Шофер и четверо уцелевших конвоиров подняли руки.
Аслан, Лазарь и Даглы Асад кинулись к машине.
Сергей (а это был он) спрыгнул на землю, широко раскинул руки.
- Вот оно, счастье! Не верилось, что жив останусь. А тем более - вас встречу.
Партизаны погрузили трофейное оружие на машину. Они не имели потерь только один боец был ранен в руку.
Анатолий приказал бывшим пленным:
- Долг платежом красен: теперь вы конвоируйте их.
- Есть, - улыбнулся Сергей.
- Ты хороший снайпер, - повернулся Анатолий к Аслану, - покажи нам сейчас, какой ты шофер.
- Есть! Пожалуйста! - сказал Аслан и занял место шофера.
И машина, послушная его руке, свернула с дороги и помчалась в сторону гор.
СКРИПАЧ
Лучше получить пощечину
от друга, чем подачку от врага.
Азербайджанская поговорка
Удина погружена в тишину. Люди спят. Лишь в ресторанах завсегдатаи забыли о том, что уже ночь. Они пьют, едят, громко, беззастенчиво спорят. Оркестр играет без передышки, полуголые танцовщицы, сменяя одна другую, исполняют малопристойные танцы. Публика почти не обращает на них внимания: приелись ей платные улыбки, похотливые телодвижения...
Наконец потные, усталые танцовщицы уходят. Смолкает оркестр. И тогда на сцену выходит скрипач. Это - Мезлум.
Он не в духе. Эти оргии, это дикое невеселое веселье кажутся ему бессмысленными. Тяжело наблюдать все это. Еще тяжелее - принимать участие. Но что делать? Стоит проявить хоть малейшее безразличие к ненавистным обязанностям ресторанного музыканта - и снова окажешься в лагере.
Лагеря Мезлум боялся, как смерти. Когда-то он был доволен своей профессией. Музыка приносила ему радость, талант обеспечивал почет, всюду он был желанным гостем, его встречали и провожали аплодисментами и цветами.
Он всерьез думал, что профессия музыканта спасет его от смерти даже в плену... И сначала ему как будто повезло. Он уцелел. Потом он был замечен лагерным начальством, и замечен благодаря музыке. Другие пленные выполняли изнурительную, подчас бессмысленную работу, жили мечтой о куске хлеба, опасаясь даже думать о том, что будет завтра, а он - сыт, спокоен за спиной немецкого офицера, работа у него легкая; время от времени ему разрешают поиграть на скрипке...
Что требуется от него в данный момент? Сидеть - тихо, смирно. Терпеть. Ведь главное - выжить. А сохранить жизнь в такое время - это тоже почти героизм... Правда, он денщик у коменданта лагеря. Но не вечно же он будет денщиком! После войны все войдет в свою колею. И где бы он ни находился, его профессия обеспечит ему спокойную жизнь. Его надежда - скрипка, она принесет ему новое счастье...
Так он поступал и мыслил. Ради спасения своей жизни он отвернулся от товарищей. Однако при встрече с ними ему всякий раз было неловко. Бедственное положение пленных со стороны было еще виднее. "Я помог бы им, если была бы возможность", - утешал он себя. И возможности помочь не находил... Сделав один шаг по пути предательства, он вот-вот готов был сделать и другой, и третий. Когда совесть уснет совсем, что помешает ему стать законченным предателем? Совесть он всячески усыплял. Но, видимо, делал это недостаточно быстро и не смог сразу же повести себя с немцами как верный лакей. Об этом напомнила ему звонкая хозяйская пощечина. А потом оглушающий подзатыльник... А потом - удар стеком. Мезлум получил его, зайдя по ошибке не в тот туалет, где была надпись: "Для русских", а в тот, где изволили бывать немцы.
Так начал он вкушать сладость "новой жизни", познавать блага своей службы победителям. Немного требовалось времени, чтобы понять: любого из предателей немцы ставят ниже самого последнего своего солдата.
Однажды, когда Мезлум шел по лагерю, кто-то запустил в него тухлым яйцом.
- Получай, предатель!
Так от своих соотечественников он услышал слово, кратко подводящее итог всему, и впервые в жизни заплакал. Все ненавидят его, никого не интересует и никому не нужен его талант. Почему? Отчего? Да, он не захотел рисковать, но ведь он никого не выдал! За что на него ополчились?
Он не сознавал еще, что, выйдя из общей шеренги людей, решивших бороться, он уже совершил измену. Не сразу уразумел, что лишился, как говорят, и каши Али и каши Вели*. Правда, этим открытием, когда оно пришло, он уже ни с кем не мог поделиться: ни один человек в лагере не желал с ним разговаривать...
______________
* Пословица. Дословно: не пообедал ни у Али, ни у Вели.
Когда немцы перевезли военнопленных на итальянскую землю, комендант поручил ему смотреть за ними, доносить на тех, кто стремится к побегу.
Мезлум не проявил должного энтузиазма в этом деле. "Я не могу... Со мной не говорят... не подпускают близко", - оправдывался он.
Вскоре группа военнопленных совершила побег. Комендант - наивная душа обвинил его в содействии беглецам. А может, хотел припугнуть? Однако так и так Мезлуму грозил штрафной лагерь. И гнить бы ему в первой яме, если бы не хозяин этого ресторана, который слышал Мезлума, оценил его игру... и купил его у коменданта.
С тех пор (хотел он того или нет) принялся Мезлум развлекать господ всех мастей. С тоской и страхом думал он о своих прежних товарищах, желал и боялся их увидеть. Наверное, он согласился бы и голодать с ними, но согласятся ли они принять его в семью голодных, да непокоренных?
Вести о тех, кто вырвался из плена и теперь героически сражался с врагом, передавались из уст в уста.
Много слышал Мезлум об Аслане. Знал, что он с друзьями воюет где-то рядом. "Вот Аслан ведь не струсил, не пал духом и меня предупреждал. А я? с тоской спрашивал себя Мезлум. - Я - изменник. Жалкий ресторанный скрипач..."
Он метался в поисках выхода. И естественно, его настроения не мог не заметить хозяин квартиры, умный, проницательный человек. Постепенно он выпытал у Мезлума все. И однажды, как бы между прочим, обронил, что встретиться с партизанами можно... Кто ищет, тот найдет...
Вот, казалось, самый простой и правильный выход из положения. Но Мезлум вспомнил свой разговор с Асланом. Тогда он в ответ на предупреждения Аслана заявил, чтобы на него не рассчитывали, он выключается из борьбы. И добавил: "Я не стану слизывать то, что сплюнул". А что он сплюнул, несчастный? Что сплюнул: дружбу, верность, товарищество? Думал ли он тогда, что этим плевком рвет связь с родиной? Что за этот плевок товарищи могли уничтожить его? Имели право. Они почему-то не сделали этого, но недаром Аслан сказал: "Пожалеешь!"
...Мезлум играл что-то легкое, пошленькое, а тяжелые думы вертелись у него в голове, и не было от них спасения.
Он оборвал мелодию. И тотчас молодая дородная дама, сидевшая с пожилым тучным офицером, поманила его пальцем.
Они велели ему играть здесь, у стола.
Мезлум безропотно исполнил заказ. Офицер сунул ему деньги, весело констатировал:
- Неплохо играешь. Я буду приглашать тебя к себе домой. Я о тебе слышал. Хм, счастье твое, что ты музыкант, а то давно бы отправился на тот свет!
Мезлум согласно кивнул головой и пошел на свое место.
Офицер что-то шепнул на ухо своей даме.
- Эй, послушай, - закричал он вслед Мезлуму. - Иди-ка сюда!
Мезлум вернулся.
- Ты сыграй, а я спою! - сказал офицер, осушив бокал.
И заказал Мезлуму антисоветскую песню.
Мезлум помрачнел. С минуту он не знал, что ответить. Вот он, последний рубеж! Перейдя его, он станет законченным негодяем.
Прежняя трусость дорого обходилась. Что делать? Подчиниться? Довольно с него. Уж если пошел по пути зла, то сверни хотя бы с половины дороги.
И Мезлум, побледнев, сказал:
- Господин офицер, я не знаю этой песни.
- Не знаешь?
- Не знаю, господин офицер, - повторил Мезлум, чувствуя, как что-то светлое и большое входит в его душу.
- Не ври, собака! Сейчас ты у меня заиграешь! - заорал офицер и потянулся за револьвером. Женщина остановила его и кое-как успокоила.
Не оборачиваясь, Мезлум медленно направился к своему месту, чувствуя на спине ненавидящий взгляд офицера, какого-нибудь разбушевавшегося мельника, колбасника или повара, кое-как затянутого в военную форму, никогда не нюхавшего пороха и потому такого храброго наедине с безоружным, в присутствии своей женщины.
- Вон! Вон из ресторана, проходимец! - кричал вслед ему пьяный офицер.
Мезлум в растерянности остановился. Проходимец! Это слово как кнутом хлестнуло его. А офицер, видя, что Мезлум и не думает подчиниться, закричал еще громче:
- Эй, болван, не тебе ли говорят? Вон отсюда! Ты здесь - чужой! Понял? Не будь скотиной, как эти макаронники!
Тут случилось то, чего немец никак не ожидал: сидевший неподалеку молодой итальянец вскочил. Его смуглое лицо налилось кровью, потемнело. Он сказал:
- Это - предатель, - тонкая рука мимоходом указала на Мезлума. - А почему ты оскорбляешь нас, итальянцев?!
- Ого, а ты кто такой? - офицер тоже побагровел.
- Я - итальянец, сын этого края. А ты кто?
- А я - офицер фюрера. И сейчас я докажу тебе это на деле!
Офицер, несмотря на тучность, необыкновенно проворно встал, подошел к итальянцу, подышал ему в лицо и вдруг изо всей силы ударил его по щеке. Итальянец качнулся, выровнялся и двинул немца кулаком в подбородок. На мгновенно вспухших губах офицера выступила кровь, он едва удержался на ногах.
Повскакали немцы, итальянцы - все. И началась потасовка. Опрокидывались уставленные закусками и напитками столы, звенела посуда, слышались ругательства и крики, женский визг.
"Почему я не ответил офицеру так, как сделал это молодой итальянец? подумал Мезлум. - Да, я трус! Предатель! Трус!"
Офицер, оскорбивший итальянца, вырвался из свалки. Он был в двух шагах от Мезлума. Мезлум видел его низкий затылок, побагровевшую толстую шею и чувствовал, что это животное вот-вот выстрелит - безразлично в кого. Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Мезлум переложил смычок в левую руку, а правой нащупал тяжелый винный графин. Изо всей силы, словно вкладывая в это все свое страстное желание искупления, очищения от омерзительной близости с врагом, для которого растрачивал душевные и физические силы, он ударил фашиста графином по голове. Офицер выронил револьвер и медленно повалился на пол. А Мезлум, выскользнув из ресторана, оглядываясь, торопливо пошел прочь.
Скоро он оказался на окраине города, на берегу реки. Он присел на валун. В голове стучало: "Давно я должен был так поступить!"
Уже занималась заря. Туман рассеялся, с реки тянуло прохладным ветром. Мезлум не замечал красоты утра - ему, как говорится, небо с овчинку казалось. Что делать? Куда идти? С минуты на минуту надо ждать облаву.
Он вздохнул. Река тоже как будто сочувственно вздохнула, заволновалась, как море. Как родной Каспий...
И ему представилось побережье Апшерона. У моря полно людей. Загорают на песчаном пляже, купаются, поют веселые песни...
Тоска с еще большей силой сжала ему сердце. Тупо смотрел он на большой муравейник около своих ног. Маленькие трудолюбивые насекомые шли по одной только им заметной, ими проторенной тропе. "Вот и у муравьев - своя семья, свое родное гнездо. А я все потерял"
Мезлум вздрогнул от собственных мыслей, встал и пошел куда глаза глядят. Остановился он около городского кладбища.
Когда-то в поисках жилища он забрел сюда, на окраину, и заговорил с хозяином небольшого домика, кладбищенским сторожем.
Тот, выслушав его, сказал:
- Я могу предложить вам помещение... Ну, конечно, подвал есть подвал, я его не хвалю. Но вы, наверное, повидали кое-чего на свете, это обстоятельство вас не смутит... И знайте, наше кладбище по красоте - второе в мире. Люди ходят сюда со всех концов города на прогулку.
- А какое это имеет значение? Я не собираюсь гулять. Умирать мне тоже не хочется, - ответил Мезлум.
- Не дай бог умирать, зачем же? - возмутился хозяин.
...Вспомнив теперь эти слова, Мезлум горько усмехнулся: "Лучше было бы умереть тогда. Здесь и похоронили бы, на этом красивом кладбище..." Но и сейчас, очевидно, ноги не случайно сами привели его сюда. Тут - его дом, за стеной - место, где можно от всего отдохнуть...
Мезлум спустился в подвал, положил скрипку на убогий стул.
Жгучее солнце Италии никогда не заглядывало в маленькое окошечко, выходившее во двор. Даже в дневное время здесь невозможно было обойтись без огня. Мезлум зажег лампу.
Нечаянно увидев себя в зеркале, он испугался. Осунувшееся, побледневшее от бессонных ночей лицо... Бесчисленные морщины... Седина...
Отвернулся от зеркала, сел на перекошенную железную кровать, покрытую ватным одеялом, таким ветхим, что не поймешь, чего на нем больше: целых мест или дыр. Грязная подушка, из которой торчали перья, видом своим только усилила его отчаяние.
Постель, да это жуткое одеяло, да обтрепанный костюм - вот и все, что смог он приобрести себе за последнее время. Правда, он купил скрипку, но она ему скоро будет не нужна. Впрочем, было в подвале нечто другое действительно вещь: старенький радиоприемник. Сквозь забитый эфир удавалось иногда поймать голос родины.
По привычке он присел к радиоприемнику. Долго возился с регуляторами, пока не поймал родной город... Голос знакомого артиста хлынул из него, как освежающий горный поток. "Ах, дорогой мой, - мысленно сказал Мезлум певцу. Я поклонялся тебе и любил тебя! Но ты, ты будь беспощаден ко мне! Буря жизни забросила меня в чужие края, я струсил, отказался от друзей, и ты вправе от меня отвернуться!"