Вергасов Илья. Останется с тобою навсегда

   Рыбаков сделал рукой предупреждающее движение: мол, слушай, не перебивай.
   - Если ты уверен, что немцы пойдут через болото, тогда мое место у Шалагинова. Значит, я с ними...
   - Там возможна рукопашная.
   - Как всем, командир!
   - Что ж, боевого огня, Леонид! Учти - идешь на решающее место боя. Как говорят: комиссары, вперед!
   Около тридцати стволов - разнокалиберных - одновременно ударили по 95,6. Ожил полевой телефон.
   - Я Второй. - Это голос Астахова.
   Стараюсь как можно спокойнее:
   - Слушаю вас.
   - Идут двумя сходящимися колоннами.
   - Благословения просите?
   - Понятно... Встречу...
   Густо заголосили автоматы. На просеке, что правее 95 6 как кнутом стеганули - лес вздрогнул, заплотневший воздух стал в ушах колом. Послышался шум моторов.
   - "Ольха"! - Продуваю телефонную трубку: это позывной командира иптаповского полка.
   Отвечают:
   - У аппарата начштаба.
   - Я Первый. Где хозяин?
   - Ихним коробкам ребра пересчитывает.
   - Появились?
   - Три штуки. Одна горит.
   - А те?
   - С опушки, как из подворотни, фугасными поплевывают.
   - Чтобы ни на метр к нам!
   - Принято.
   С наветренной стороны ползут клубы дыма, через щели вползают в НП, становится душно.
   Ашот зовет меня к армейской рации:
   - Генерал Валович.
   Микрофон у меня в руках.
   - Слушаю, товарищ Четвертый.
   - Началось?
   - Шесть минут назад.
   - Будет туго - бей в колокол. С воздуха подсобим. И держись!..
   Рыбаков и Шалагинов ждут своего часа. Тщательно вытирает лоб замполит, спиной упершись в стену, с которой после близкого взрыва осыпается земля. А у комбата азартная жадность к драке, но выдержка - позавидуешь. Стреляный.
   Вокруг НП едко дымящиеся воронки. Близкие отсветы - в лесу что-то разгорается. Снаряды с воем пролетают над нами и с треском рвутся.
   Огневая стена не движется до поры до времени. Неожиданно правый ее фланг стал загибаться, вытягиваясь в сторону 95,6.
   - Астахова! - кричу в трубку. - Астахова! Оглохли, что ли?
   - Я у телефона, товарищ Первый, - прохрипел майор. - Немцы в ста метрах от КП. Ввожу резерв...
   - Держись! - Поворачиваюсь к связисту: - Соединяй с Черновым.
   Паренек, передергивая худыми лопатками, неистово вращает ручку полевого телефона.
   - Обрыв? - нетерпеливо спрашиваю я.
   Связист бледнеет.
   Напротив меня у рации возится Ашот. Пилотка сбита набок. Докладывает:
   - Чернов на радио.
   - Два хозяйства срочно двигай на кордон. С шумом двигай, сейчас же.
   - Принято.
   Секунд через тридцать - сорок ожила лесная опушка от НП до самого болотца. Теперь бой шел от правого до левого фланга, втянув в себя почти все силы полка. И Шалагинов в эту минуту не сдержался:
   - Разрешите напролом! Зачем к Пруту? Я отсюда достану кордон.
   - Замолчи!
   Три часа утра. На горизонте едва заметна предрассветная полоска. Неожиданно бой стал перемещаться правее отметки 95,6. Прорвались?
   Сжимая телефонную трубку, кричу:
   - Астахов! Астахов!
   Тишина.
   - Астахов!
   Отвечают издалека, голос незнакомый.
   - Майор Астахов убит на КП, докладывает адъютант батальона.
   - Принимай на себя командование!
   - Нам помощь нужна - срочная. Их тут прорва. Лезут, лезут...
   - Без паники, сейчас будет поддержка! - Положил трубку. - Ашот, бери разведчиков и немедленно восстанови положение!
   Он здоровой рукой сжал автомат и выскочил из НП.
   Далеко-далеко, на участках генерала Епифанова, начали глухо рваться снаряды.
   Выбегаю из НП. Перегретый воздух стискивает виски. Вслушиваюсь. Бой идет по всему фронту, острием своим максимально приблизившись к отметке 95,6. Прошло минут пять, не больше, и там, над самым пиком, перестук автоматов - это Ашот. И едва слышимое "ура"...
   Чернов наступал: ярко-зеленые вспышки медленно двигались в направлении кордона. Молодец!
   Танки! Сейчас важнее всего они - чтобы и снарядами и гулом моторов... И всю артиллерию - в самую середку кордона фугасными, шрапнелью.
   Я бросился к радисту:
   - Связывай, быстро, с артиллеристами!
   - Они у приемника. - Радист уступил мне место у аппарата.
   - Все стволы - на кордон! - приказываю я.
   - Жарим беглым!
   - Молодцы!
   Посылаю в просыпающееся небо две красные ракеты. Их брызги алыми серьгами падают на кордон.
   Кто-то каской по моей голове - бах!
   - Ошалел, что ли! - крикнул на Касима, он не отставал от меня ни на шаг.
   - Башка хранить хочу!
   Рядом шмякнулась мина - упали вдвоем в обнимку. Пучок металла резанул над нашими головами воздух и впился в ствол мощного дуба.
   Запахло огуречным рассолом.
   - Тан-ки-сты-ы!
   Стою будто босой на раскаленной плите. Лишь бы не заорать!..
   И вот наконец-то доносится танковый грохот. Слышу, как рвутся прямо над кордоном бризантные снаряды. Спасибо, танкист, не подвел!
   Зовут на НП, к армейской рации.
   Генерал Валович, услышав мой голос, накинулся:
   - Почему покинул НП?
   - Прошу помощи с неба. Дайте штурмовую!
   - Замечай время. Сейчас три часа двадцать две минуты. В три пятьдесят будут. Цель?
   - Прямо на кордон. Мы южнее на километр.
   - Держись... Жди, обозначь себя сигналами.
   Сел, устало закурил, затянулся - закружилась голова. Швырнул папироску и встретился глазами с замполитом. Он был в прежнем положении - тревожно ожидающего. А Шалагинов даже вроде бы осунулся от нетерпения. Но молчит.
   - Ну, капитан, время. Роту Платонова оставьте на месте, а остальных всех гамузом - на машины, на машины.
   - Есть!
   Шалагинов не вышел, а вылетел из НП. Уже на площадочке раздавался его зычный голос:
   - Командиры рот, ко мне!
   - Леонид Сергеевич, давай! Вам на дорогу всего пятнадцать минут. И оттуда, с места, жду открытым текстом и чтобы твой голос: "Константин, мы на месте". - Я обнял его и оттолкнул от себя.
   На НП появился Платонов.
   - Андрей, бегом с ротой к высоте девяносто пять и шесть десятых. Замри в укромном местечке. Как только пробомбят наши - на кордон, в атаку!
   Платонов поглубже надвинул каску.
   - Накромсаем, товарищ подполковник!
   Всех разогнал и оказался как в пустоте. Не спускаю глаз с минутной стрелки. Почему она, проклятая, не движется? Поднес часы к уху - тикают. Я то присаживался к рации, то поднимался.
   Прошло пятнадцать минут... шестнадцать... Осталось четыре минуты до бомбового удара с воздуха. У, чертовы размазни!..
   - Товарищ подполковник, рация!
   Я схватил наушники.
   - Константин, мы на месте! Константин, мы на месте...
   Медленно вышел из НП. Гул моторов и свист реактивных снарядов, вылетавших из леса, что стоял за нашими позициями, слился с бомбовым ударом с неба. Я упал на землю, раскинул руки и... как провалился в небытие. Очнулся от удара в бедро и отчаянного крика Касима:
   - Командир, наша на кордон лупит!
   Ярко горел лес, за пламенем схлестывались автоматные очереди - наши с вражескими. Я бежал на отметку 95,6. У разбитого батальонного НП увидел Астахова. Он лежал под дубом, низко опустившим опаленные ветки. Острые колени согнуты, под ними расплывшаяся кровь. Сел рядом, снял планшет, из кармана выгоревшей гимнастерки достал партийный билет и офицерское удостоверение. Солдаты из хозроты подносили сюда убитых и клали их рядом с комбатом. Их было много - пожилых и, казалось, уменьшившихся в росте.
   Я шел по лесу. Трупы немцев в офицерских и унтер-офицерских погонах. Оружие уже подобрано: успели хлопцы.
   Ашот сидел на немецком пулемете "МГ-42", прищурившись смотрел на лес и молчал. Его левый пустой рукав начисто оторван, швы старой раны оголены.
   - Надо же, второй раз по одному месту...
   - Так повезло же, Ашот-джаным!
   Он снял пилотку, вытер лоб.
   - Ах, сколько надо похоронок!..
   * * *
   Наш трофейный "кнехт", машина двухосная, легко проскочил болотце. Мы с Ашотом сразу же увидели - на носилках несут Рыбакова.
   Солдаты опустили носилки.
   - Убит?
   - Тяжело ранен, - ответила сестра.
   - Глотни, - Ашот протянул флягу.
   Я сполоснул рот и выплюнул спирт - вернулось дыхание; наклонился над Рыбаковым:
   - Леонид, ты меня слышишь?
   Сестра отстранила меня:
   - Не надо тревожить, товарищ подполковник.
   Еще подержал руку на плече замполита и пошел к машине.
   Подошел Шалагинов.
   - Большие потери? - спросил у него.
   - Шесть убитых, четырнадцать раненых вместе с товарищем Рыбаковым.
   - Много раз шли на вас?
   - Перли валом. Пьяные, очумелые, вон сколько их лежит. А жарко, повздуваются...
   - Всех немцев, независимо от звания, похоронить в одной яме и засыпать хлоркой.
   * * *
   Рвется "кнехт" на большую дорогу. Она, поблескивая асфальтом, бежит вдоль леса за бугор, за которым длинный и покатый спуск к Днестру. Еще одна колдобина - и мы на асфальте.
   Встречные грузовики - "студебеккеры" - ревмя ревут, катят на запад; за ними на прицепах подпрыгивают новенькие пушки. Еще одна артбригада РГК? Сколь же их!..
   Обгоняем колонны пленных. Скучны, как ржавое железо. Их обходят юркие "виллисы" с важными полковниками, за спинами которых молоденькие адъютанты.
   Все во мне словно бы расковалось, расслабло.
   Странная штука - чувство выигранного боя. Знаешь, какой ценой досталось, и все-таки не об этом думаешь, не то переживаешь. Невольно подсчитываешь в уме, сколько потерял противник, какое количество взято пленных, сколько немецкой техники попало в наши руки...
   Крепкий орешек раскусили. Кордон был забит машинами, пушками, танками, а всякого трофейного барахла не счесть. Только сейчас становится понятно, почему немцы так безумно жали на Астахова. Молодцы хлопцы, хорошо держались, да и сами немцы помогли: желая во что бы то ни стало вырваться из окружения, шли скученно, вал за валом, почти впритык. Под ударом откатывался вал ведущий, напирал на тот, что следовал за ним, и так далее... Одновременно грянули наши - штурмовая авиация, гаубицы и танки, на кордоне поднялась страшенная паника. Бомбы, снаряды находили двойные, а то и тройные цели. Все взрывалось, горело, плавилось, корчилось в огне. Немцы метались, бросались кто куда; большая часть их двинулась через болотце на запад, под автоматы Шалагинова.
   Знойный августовский ветер бьет в лицо. Над головой с грохотом и треском проносятся наши штурмовики "ИЛы". "Кнехт" выскочил на бугор. Навстречу огромная мышастая колонна. Она, заняв дорогу, наползала, пошатываясь. Небритые лица с унылыми глазами. Впереди медленно катился "виллис", за смотровым окном я заметил фигуру самого командующего.
   Остановил "кнехт" на обочине.
   За спиной Гартнова сидели немецкие генералы. Три генерала, не шевелясь, не касаясь друг друга, козырьки фуражек опущены на глаза. На закрылышке маленькой машины каким-то чудом удерживался адъютант командарма, направив ствол автомата в сторону колонны пленных, плетущейся сзади, безвольной, с кривыми шеренгами жмущихся друг к другу оберстов, обер-лейтенантов, майоров, гауптманов...
   Эту необычную процессию замыкал маленький броневик с вращающейся башенкой, из которой выглядывал ствол "максима".
   - Подполковник! - Генерал узнал меня. - Пересади этих субчиков на свой драндулет. - Не повернув головы, ткнул пальцем в застывших немецких генералов. - Черти, нажрались гороху без удержу. Терпеть не могу этого духу!
   - Разрешите послать за ротой автоматчиков?
   - Будет жирно, обойдемся. - Командарм повернулся к пленным: - Господа генералы, прошу встать и пересесть в "кнехт".
   Переводчик нагнулся к генералам.
   Немцы, обеспокоенно морщась, выходили из "виллиса", каждый отдал честь Гартнову. Они выстроились перед ним, обреченно поглядывая в мою сторону. Командующий усмехнулся.
   - Мы соблюдаем законы войны, - сказал он, - признаем право пленного на защиту, медицинское обслуживание. Идите спокойно.
   Генералы внимательно слушали перевод.
   Я усадил "трофеи" в лампасах в "кнехт". Касим угрожающе поднял автомат.
   - Оружие к ноге! - скомандовал я.
   - Они удирать будут!
   - От себя не удерешь.
   - Тимаков, - позвал командарм, - садись к нам, а твоя машина пусть следует сзади.
   Вскочил на заднее сиденье.
   Ехали тихо-тихо, следя за тем, чтобы шеренги пленных офицеров не отставали от нас. Я успел заметить - им сохранили личное холодное оружие.
   Генерал, обернувшись ко мне, улыбнулся:
   - Еду, смотрю в оба, чем черт не шутит. Лес, на опушке пни, много старых пней. И за каждым мелькает белое: махали платочками и лоскутками марли... Остановил машину, вышел из нее, стал таким манером, чтобы меня видели, как говорится, во весь рост. Крикнул: "Внимание! Я командующий Степной армией. Вы желаете сдаться в плен? Тогда ко мне парламентеров прошу!" Появились три фрукта, пригляделся: батюшки, генералы! Спрашивают: "Мы имеем честь видеть господина командующего Степной армией?" - "Не ошиблись, говорю, я командующий". Приосанились: "Нас три генерала, шесть полковников, три подполковника, майоры, гауптманы, обер-лейтенанты и лейтенанты разных войск. Всего триста три единицы, и мы добровольно желаем сдаться в плен лично вам". - "Такая честь!" - говорю им. А они свое: "Мы вручаем свою судьбу в ваши руки". Тут уж я уточнил: "Вы сдаетесь генералу Советской Армии. Приказываю сложить оружие! Вы пленные. А чтобы был порядок, прошу господ генералов в машину". У них, у немцев, даже при беде полный аккурат: выстроились, пересчитали друг друга и начали марш, как говорится, в далекие края...
   Генерал уставился на дорогу и замолчал. Не то дремал, не то думал о чем-то своем. Я видел его незагоревший затылок, изрезанный морщинами. Чего-то я ждал от него. Похвалы, что ли? Не знаю, но медленный ход "виллиса" и молчание как-то угнетали.
   Три крытые брезентом машины затормозили впереди нас. Из них выпрыгнули солдаты, построились за кюветом; молоденький капитан подскочил к нам:
   - Товарищ генерал-полковник, рота охраны по вашему радиовызову прибыла в полном составе!
   - Бери всю эту шатию и марш с ней на переправу. Только смотри мне, капитан, чтобы никаких штучек. Они отвоевались. Теперь жить им до поры до времени под русским небом.
   "Виллис" командующего набирал скорость, за ним, ревя мотором, шел "кнехт" с тремя немецкими генералами. На маленьком полустанке, у чистого домика с часовым возле калитки, Гартнов остановил машину и приказал адъютанту:
   - Их, - кивнул на немецких генералов, - накормить, дать время поспать, чтобы свеженькими были. С ними будет длинный разговор.
   Я молча ждал, пока высадятся пленные генералы. Адъютант увел их.
   - Разрешите вернуться в полк?
   Гартнов уставился на меня, будто только что увидел.
   - Вернешься, а иначе куда же тебе! Значит, повоевал?
   - Так точно, повоевали, товарищ генерал.
   - Почему твои роты оказались за болотцем?
   - Надеялся, что отметку девяносто пять и шесть десятых удержим.
   - Крепко надеялся? - Генерал свел брови. - Говорят, победителей не судят. Говорят, а?
   - Да, товарищ генерал-полковник, так говорят.
   - И считаешь себя победителем? - Я промолчал. - А вот я, твой командующий, не считаю. Как думаешь, почему? Не спеши, обмозгуй.
   - Была опасность прорыва на отметке девяносто пять и шесть десятых, ответил, не слыша самого себя.
   Гартнов оживился:
   - Наугад ответил? Или рисковал тогда сознательно?
   - На свое чутье полагался, товарищ командующий. Я думал...
   - Ишь какой - думал! За всю армию думал... За нее мне положено думать, а тебе лишь за порученный участок. Твое счастье, что немцы были оглушены до тебя. Прорвались бы, к чертовой матери, тогда... Что было бы тогда?.. Впереди Балканы - поведешь полк. Всех отличившихся - живых и павших - к боевой награде. Полк подтянуть, пополнить офицерским составом и готовиться на марш. И чтобы никаких партизанских маневров. У меня кадровая армия! Понимаете, молодой человек, кадровая!
   28
   Полк стягивался к станции Злоть. За переездом длинная улочка, низенькие заборчики, палисадники с поржавевшими георгинами. Скулят собаки, посипывают, вытянув шеи, сердитые гусаки. На иссушенных солнцем верандах щурятся пожилые молдаванки.
   Мы затормозили у плетня, за которым поскрипывал колодезный ворот. Призывно заржал Нарзан. Я размялся, сбросив с себя пропотевшую гимнастерку, крикнул коноводу:
   - Старина, плесни-ка из ведра!
   - Та дюже холодна.
   - Лей давай, лей!
   Обожгло.
   Из-за сарайчика показался пожилой мужчина с темным, как земля, лицом, в латаной-перелатаной рубашке. Вытянулся передо мною во фрунт: ладони липко к штанам, корпус смешновато откинут назад.
   - Хозяин, да? - спрашиваю у него.
   Быстро-быстро закивал головой, подбежал к Клименко и похлопал его по спине.
   - За что ж тебе, старина, такая милость?
   - Та я купував гуся. Даю червонец - не бере, два - не бере, лопоче: "Рупа, рупа".
   Передо мной стоял обездоленный крестьянин, оказавшийся со своим двориком на перепутье большой истории. Каково же ему?
   - Здравствуй, товарищ, - протянул ему руку.
   Он вытер ладонь о рваную штанину, крепко пожал мне руку, что-то быстро-быстро сказал на звучном языке, улыбнулся и ткнул пальцем в свою тощую грудь:
   - Туарыш!
   Прискакал ликующий Ашот, молодцевато сбросил себя с коня.
   - Нам салютовала Москва! Из трехсот двадцати четырех орудий.
   - Кому это - нам? Фронту?
   - Ва, что он спрашивает? И фронту, и армии, и полку нашему. Понимаешь, нашему!
   Я посмотрел на часы, излишне строго приказал:
   - Обеспечьте положенную охрану и, кроме того, потребуйте от комбатов наградные листы на живых и павших. Майора Астахова к ордену Ленина посмертно, комбатов Чернова, Шалагинова и старшего лейтенанта Платонова к орденам Красного Знамени.
   - Почему такой сердитый? - Начштаба смотрел на меня, ничего не понимая.
   Но не мог же я исповедоваться перед ним, рассказать, что меня высек командующий, что до сих пор вижу сердитые генеральские глаза, слышу его голос. Все было сказано только мне...
   Спал долго, не знаю сколько, но казалось, что очень долго. Проснулся и не мог понять, то ли поздний вечер, то ли ранний рассвет. Вышел из душной хатенки и столкнулся лицом к лицу с майором Вишняковским, Он как-то уж очень странно смотрел на меня.
   - Ну что еще там случилось?
   Он неловко подался вперед и шепнул мне в ухо:
   - Конфиденциально. - Вытащил из планшета конверт. - Просили вручить лично в руки.
   Я зашел в хатенку, зажег карманный фонарик. Обыкновенный довоенный конверт, на нем ученически аккуратно выведено: "Константину Николаевичу Тимакову. Лично".
   Галина! Она всего в одном маршевом броске от меня, а если на машине меньше часа.
   Поднять шофера? К ней, к ней... Я заметался по комнате. Господи, на мне же грязная, пропотевшая гимнастерка! К черту ее! К черту все эти беспрерывные тревоги! К черту это холодное одиночество! Я надел еще не ношенный китель, ощупал подбородок - жесткая, колючая щетина. Сел, тяжело дыша.
   Куда это я? За каким счастьем? Что стоит за ее скупыми словами: "Константин Николаевич, я - рядом, с эвакогоспиталем 2126 в Комрате. Галина".
   На следующий день пришел приказ на марш через Комрат к Дунаю.
   Последние августовские дни еще пуще раскалились. В степи на дороге, лежавшей среди пожухлой стерни, двигались машины. За кузовами тянулся пыльный хвост. Скрылось солнце, приглушились звуки, воздух тяжелел.
   Полк шагал на Комрат. Интервалы между батальонами километровые. Над головами пролетали штурмовики: их угадывали по шуму моторов, похожему на треск рвущегося, туго натянутого полотна.
   Мы, запыленные с головы до ног, не узнавали друг друга, разве лишь по голосам. Да и они будто сдавленные - глухие.
   Ашот шагает, сердито рассуждает вслух:
   - Еще километр, еще... Придем в Комрат? Каков Комрат, ай-ай! Один пар останется.
   - Ничего, дошагаем.
   Ашот сердится с того самого момента, когда полк выстроился рано утром под бледно-лимонным небом. Вишняковский собрал восемьсот каруц, подогнал к батальонам: "Садись, пехота, хватит ногами топать!" Начштаба, как всякий победитель, считающий возможным поступать так, как поступать не положено, готов был от затеи Вишняковского пуститься в пляс. А я разрушил мечту не только его, но и комбатов, мысленно уже рассадивших солдат на трофейные румынские повозки. "Это жестоко, Константин Николаевич!" - Начштаба рубанул рукой воздух с такой силой, будто хотел вырвать ее из плеча.
   Жестоко, жестоко... Напоремся на Гартнова, и услышу: "Не полк, а банда батьки Кныша на каруцах".
   Второй час марша, пора на привал. Остановил полк в выгоревшей лощине с водой в трехстах метрах. Солдаты плюхнулись на землю там, где их застала команда "отдыхать!". Смотрю на них, и трудно узнать, кто есть кто, - одна серо-пепельная масса. А до Комрата тридцать километров.
   Подуло с запада, развеялась пыльная пелена, медленно открывались дали: горелая степь, а где-то за ней призывно зеленели виноградные делянки. На нас наползала туча, вдали погромыхивало; потянуло свежестью и укропным духом. Туча грозно росла, брызнули крупные капли, и пыль на глазах чернела.
   - Вишняковского ко мне!
   - Я тут, товарищ подполковник! - Его голос за моей спиной.
   - Где твой табор?
   - За горкой.
   - Давай его сюда. Туча прикроет наши грехи.
   - Хорошая туча, замечательная туча! - Ашот послал небу воздушный поцелуй и разослал связных за комбатами.
   По сбитой щедрым дождем дороге, обгоняя мелкие подразделения, мы катили на Комрат. За версту от него спешились, привели себя в божеский вид, построились рота за ротой. Оркестр грянул марш. Ноги сами пошли, строй выравнивался и по фронту, и в глубину, будто удары барабана и рев медных труб выбивали из нас второе дыхание.
   Во всю прыть, поддерживая учкурики, мчалась со всех комратских улочек босоногая ребятня. У плетней показались девчата, успевшие накинуть на плечи цветастые платки, и молодицы-молдаванки, унимавшие мальцов, жмущихся к их юбкам.
   Замаячили полевые палатки с красными крестами - армейский госпиталь.
   - Ашот, веди полк!
   Меня словно что-то вытолкнуло из строя. Я прошел мимо одной палатки, другой. В глубине лагеря увидел женщину: скрестив на груди руки, она смотрела куда-то в сторону.
   - Извините. - Остановился за ее спиной.
   - Вам кого? - Женщина обернулась, с любопытством рассматривала меня.
   - Сестру милосердия Талину Кравцову из госпиталя двадцать один двадцать шесть.
   - У нас нет сестер милосердия, у нас медицинские сестры... А интересующая вас Галина Кравцова - за Дунаем. Догоняем армию, слава богу, налегке - боев нет. Мы будем в румынском городе Исакча. Что-нибудь передать Кравцовой?
   - Спасибо, я сам ее найду.
   Снова, как и вчера и позавчера, машины обгоняют наши растянутые колонны. Машины, машины... Откуда столько? Как у немцев после падения Севастополя. Все дороги тогда были заняты ими. Они шли и шли туда, на Керчь, за которой была переправа, а дальше - Тамань, Краснодар... Сидишь под кустом, глядишь на это нахальное движение, бесишься: нет у тебя сил, чтобы бабахнуть по ним...
   Теперь наша махина неудержимо движется к самой границе: "ЗИСы", "студебеккеры", трофейные "бенцы"... И пылят, и дымят, и все одним курсом на Дунай. И мы на Дунай. Миновали пустынную, с одними лишь дымарями деревушку, пошли на подъем. Воздух повлажнел, запахло водой.
   Ашот нетерпелив:
   - Махну на Дунай, а? - Вскочил на коня и пошел аллюром.
   Нарзан мой всхрапнул и рывком вынес меня на самую верхушку косогора.
   - Дунай! - ору во все горло.
   Могучая река, стелясь в широком ложе, стремительно неслась, обдирая свои берега. Не "голубая", - подсвечиваемая солнцем, укладывающимся за горизонт, она была как жидкая сукровица, а там, в темнеющей дали, разрезая безлюдную степь, река багровела.
   На том берегу - чужая земля. Присматриваюсь к ней, чего-то ищу. Вижу старые ветлы, их ветки низко-низко кланяются воде; чуть дальше горят окнами дома, кучащиеся вокруг островерхой церкви.
   Я е удивлением и скорбным чувством оглядываюсь. И на моем берегу ветлы так же спокойно и величаво кланяются реке, и там и тут степь, выжженная солнцем. Так что же отделяет один мир от другого? Почему одно слово "граница" способно вывернуть наизнанку душу?!.
   29
   Где с хитростью, где с руганью рассовали роты на окраине захолустного румынского городка Исакча, до отказа забитого машинами, повозками, полевыми кухнями, солдатами, захватившими даже чердаки.
   Утром, наспех побрившись, надев новый китель, глотаю парное молоко, поглядывая на своих ребят. Клименко скалит зубы. У него два желтых клыка, вероятно ни разу в жизни не чищенных. Когда он их обнажает, то становится похожим на добродушного старого волка из детской книжки. Касим откровенно пялит на меня глаза, желая сейчас же узнать, для кого это я с самого утра принарядился.
   - Чи вы на Нарзани, чи на машини, га? - Клименко старается удержать рвущуюся улыбку.
   - Куда это вы меня провожаете?
   - На палатка, палатка сюда приехал! - Касим все понимает, все знает. Зачем на Комрате из строя бежал?
   По улице с марширующими взводами, дымящими кухнями мы с Клименко подъезжаем поближе к Дунаю - туда, где еще вчера вечером я видел госпитальные палатки.
   Завернули за угол, в узкий переулок. Впереди усталой рысцой трусил конь, запряженный в бидарку. Пожилой солдат покрикивал:
   - Пошел, ур-рю, ур-рю!
   Я приглядывался к одинокой пассажирке, умостившейся на заднем сиденье бидарки. Волосы ее в мелких завитушках, на выгоревшей гимнастерке дорожная пыль. Показалось, что я ее знаю. Не одна ли из наших связисток догоняет полк?..
   - Солдат, возьми-ка вправо, слышишь? - крикнул я.
   Женщина, вздрогнув, повернулась ко мне, глаза ее испуганно расширились.
   - Костя! - закричала и рванулась с бидарки.