Вергасов Илья. Останется с тобою навсегда

   - Около семи лет, товарищ генерал.
   - Умеешь наблюдать, к примеру?
   - Учили.
   - Значит, глазастый? А может, хвастун? Проверим. - Переступил с ноги на ногу. - Закрой глаза, да поплотнее. Скажи, что увидел в казенном кабинете?
   - Разрешите начать с вас? - спросил, осмелев.
   - Давай!
   - Волосы редкие, седые, зачесаны справа налево. Брови густые, по краям отдают в рыжинку. Верхняя губа тоньше нижней, зубы вставные. Китель стар, но выглажен сегодня, локти потерты, на правом штопка...
   - Ведь правда! - Генерал смеялся. - Открой глаза, подполковник!.. Ах какой солдат в тебе пропадает!
   Я понял - конец!
   - Да, - сказал он и кивнул на папку: - Подай.
   Это было мое личное дело. Генерал взял его, перелистал.
   - Медики дважды признали тебя негодным к военной службе; жди приказа о демобилизации.
   - Несправедливо, товарищ генерал!
   - Зря пороха не трать. Ты коммунист. Иди в партийные органы - будут рады.
   - Как же, товарищ генерал? - Я еще не сдавался.
   - Калек на фронт не посылают, Ты думаешь, я не пережил?.. Впрочем, глаза генерала стали лукавыми, - хоть ты и наблюдателен, но все же хвастун. Главного не заметил, вот так-то!..
   Еще раз быстрым взглядом я окинул фигуру генерала, остановил глаза на его спине. Почему она такая прямая?
   - Корсет, товарищ генерал?
   - Сидеть не могу, так и стою манекеном...
   - Позвоночник?
   - Под Каховкой в сентябре сорок первого. Дорогу в твой Крым защищал... Осколком мины. Год провалялся.
   - На вас же погоны!
   - Думаешь, весело? Скажу по секрету: там было легче. Жизнь такие кренделя выкидывает - не соскучишься. Иди, фронтовик, извинись перед полковником.
   * * *
   Дежурный офицер из отдела кадров спросил меня:
   - Где впервые призывались в Красную Армию?
   - На Кубани, Тимашевским райвоенкоматом.
   - Сейчас вам выпишут проездные документы до Краснодара.
   Комендант станции Ташкент, внимательно просмотрев мои документы, отдал их, не глядя на меня:
   - Вам не к спеху - ждите.
   - Сколько? Час, два, три, сутки?..
   - Для таких, как вы, у бога дней много.
   Много, много... Что же делать? А? Ведь без комендантского талона билета мне не дадут. Протирать вокзальные скамьи?..
   На большой скорости прошел воинский эшелон с зачехленными гаубицами. Дежурный по станции, пропуская его, высоко поднял зеленый флажок. Воинский эшелон, воинский... А что, если?..
   Иду по путям, забросив "сидор" с запасным, бельем и сухим пайком за плечо. За пакгаузом окликнули:
   - Стой, кто идет?
   - Свои, ослеп, что ли?
   Часовой взял винтовку на изготовку, затрещал милицейский свисток. Появился старший сержант с красной повязкой ни рукаве.
   - В чем дело?
   - Да ходют тут!
   - Кто вы такой? - строго спросил сержант. Вытащив из кобуры пистолет, приказал: - Следуйте за мной!
   Начальник эшелона - седоусый майор - отпустил дежурного и мягким голосом пригласил:
   - Усаживайтесь, подполковник. И, если позволите, предъявите, пожалуйста, ваши документы. - Он вернул мне направление в Краснодарский крайвоенкомат. - Так, собственно, что вы хотите?
   - Обогнать время. Меня, понимаете, на демобилизацию, да разве я на такое соглашусь! Окажите любезность, возьмите меня с собой.
   - Но...
   - Вот мой партийный билет, два временных удостоверения о наградах это все, чем я располагаю. Мне нужно, понимаете, срочно нужно встретиться с генералом Петровым, который знает меня лично.
   - Что ж, не могу отказать фронтовику. Располагайтесь, подполковник.
   5
   Облака низко плывут над Краснодаром.
   Накрапывает дождь. Сырой ветер с Кубани то в лицо бьет, то толкает в спину. В двух шагах от центра - город не город, а большущая станица: будто со всего края собрали сюда дома из красной цеглы под черепичными и оцинкованными крышами, расставили в садах с шелковицами, яблонями, с высокими тополями в вороньих гнездах, огородили заборами, на зеленых калитках приколотили таблички: "Во дворе злая собака".
   Устало тащусь за квартирьером. Пожилой старшина в кубанке, покряхтывая, останавливается у очередной калитки, дубасит по ней кулаком:
   - Гей, хозяева!
   Брешут собаки.
   - Та никакой надежды, товарищ пидпояковник! - Сердито сплюнул. - Кого тильки нэма у городи: и тоби штабы, и госпиталя, тылы усякие, а тут як повмыралы...
   - Шагай, шагай, старшина!..
   Пересекли улицу и на тротуарчике из красного кирпича дружно затопали, сбивая с сапог налипшую черную как уголь землю.
   - Даже интересно: вы при таких званиях, а прыйшлы в военкомат. На гражданку, чи шо?
   - Калитка рядом, стучи...
   Он сердито заколотил - мертвый проснется.
   - От люди, чую, шо хатенка не пуста. - Стал лицом к мостовой и каблуком - бах, бах!..
   С крыльца женский голос:
   - А нельзя ли потише?
   - Видчиняй!
   Открылась калитка.
   Молодая женщина, кутаясь в белую пуховую шаль, зябко сводя узенькие плечи, отчужденно смотрела на нас.
   - Что вам нужно?
   - Покажь хату, - потребовал квартирьер.
   - У меня не топится.
   - Поглядим! - Он решительно пошел к крыльцу.
   Я задержался, стараясь уловить взгляд негостеприимной хозяйки и как-то сгладить очень уж решительные действия моего квартирьера.
   - Так идите и вы... Вторгайтесь! - Она негодующе тряхнула головой, платок сполз на плечи, открыв гладкую прическу, светлые волосы уложены пучком над высокой белой шеей.
   Низенький под тополями домик, в нем комнатенка.
   - Ну как? - Глаза старшины умоляли: соглашайся.
   - Подойдет, - говорю устало.
   - Пидполковник не из царских палат, сугреется. - Старшина подморгнул хозяйке и поскорее убрался - боялся, что передумаю.
   Я едва улавливал застоявшийся приторный дух немецких сигарет, которыми мы, партизаны, сами себя снабжали в крымском лесу.
   - Здесь немцы жили?
   Женщина, не отвечая, стояла у порога, пристально рассматривала меня. И откуда такая здесь взялась, кто и по стечению каких обстоятельств забыл ее в этой окраинной глухомани?
   - Волосы перекисью жгли... Под немку, что ли?
   Сердито повернулась, ушла.
   Голые стены. У единственного окошка старомодная деревянная кровать с серым одеялом и большой подушкой в белой чистой наволочке.
   Сыро, холодно, печки нет...
   Вещевой мешок бросил в угол, скинул плащ-палатку, посидел на кровати, обалдевший от дальней дороги. Потом вышел к калитке, закурил.
   - Здоров бувай, товарищ охфицер! - приветствовал меня дед со всклокоченной реденькой бородкой.
   - Здравствуйте, отец. Сосед, да?
   - Ага... Часом, подымить нэма чим?
   Дед, прихрамывая, подходит, сверлит меня хитроватыми глазками. Заскорузлыми пальцами берет из пачки папиросу, нюхает ее, прикуривает от зажигалки. Смачно затягивается, задержав дым, медленно выпускает его сквозь полуподжатые губы.
   _ Наш тютюн - под дыхом скворчить. Сами с каких краев?
   У меня нет никакого желания вступать в разговор. Молчу, поеживаясь.
   _- Нэ топыть, вот шлюха... Та вона с германскими охфицерами любовь крутыла; воны ей, гадюке, топку навезли - на цельный год хватать...
   Я ушел в домик. Сбросив сапоги, забрался под одеяло, пытаясь согреться. Устал. Чертовски устал. Уснуть бы. То так, то этак укладываю голову на большой и жесткой подушке.
   Краснодар! Первый город в моем босоногом детстве. Мать привезла десятилетним мальчишкой, и меня оглушили трамвайные звонки и шум нарядной толпы, которой я тогда побаивался. Сто верст отсюда на восток - родная станица, где началась вдовья судьба и где так трагически оборвалась жизнь матери. От этой станицы пошла петлять и моя солдатская дорога - Дагестан, Каменевская военная школа в Киеве, самом красивом городе на высоком берегу Днепра, уютный Симферополь, летом лагерная жизнь в горах, тактические занятия на Замане, Яман-Таше, походы к Басман-горе. Поблизости отсюда и моя партизанская жизнь. Два часа полета на "ПО-2" - и Бабуган-яйла, откуда увезли меня на Большую землю.
   Теперь город встретил меня не так, как встречал в детстве. Он был другим - с кварталами разрушенных домов, вывороченными мостовыми, с зенитными установками и прожекторами, которые с вечера до рассвета ощупывали темное неласковое небо. Все здесь казалось чужим, неприветливым. Неужели стану белобилетником? Нет-нет, так запросто не позволю снять полевые погоны. А пока - спать, спать. Ну, по-солдатски!
   ...Я бегу по улице своей станицы, мелькают хаты с камышовыми крышами... Вскакиваю в сени, вижу, как мама закрывает ставни. Нас окружили немцы. Станичный атаман кричит: "Ульяна, а ну выходь!" Мама схватила ухват. Отвалилась от двери доска, другая; врываются немцы, за волосы волокут маму. "Мама!" - кричу что есть мочи и... просыпаюсь от яркого света.
   ...Возле кровати стоит хозяйка в длинном шелковом халате, с керосиновой лампой в руке.
   - Вам что? - Я сел.
   - Вы кричали. - Она высоко подняла лампу, всматриваясь в меня. Может, помощь нужна?
   - Нет уж, увольте...
   - Что я плохого сделала?
   - Мне от вас ничего не нужно - ни плохого, ни хорошего.
   - Вы, старший офицер...
   - Вот как, в званиях разбираетесь! И в немецких тоже разбирались?
   - Это бессовестно. - Она ушла.
   Перебила сон, черт бы ее побрал. Во рту сухо, хочется пить. Но не пойдешь же к ней за водой. Ложусь, хочу уснуть, да куда там... Странный сон!.. Пытаюсь вспомнить лицо матери, каким оно было за год до войны, в нашу последнюю встречу. Но вижу ее молодую - вдову погибшего ревкомовца, чужую среди казаков, с серыми, глубоко сидящими глазами, слышу ее требовательный голос: "Костя, иди в пастухи, иди уж..." Помотался я в детстве по нашей кубанской степи!.. Была она пустая, рыжая, только вдали, у Белоусовских хуторов, темнела полоса казенной рощи, куда убегали овцы, которых я пас...
   Насколько помню, от Краснодара до нашего разъезда сто верст по железной дороге, а потом до станицы пехом около сорока. За окном рассветало. Тихо вышел из домика и по пустым улицам зашагал на вокзал.
   Поезд шел медленно, часами простаивая на станциях и полустанках.
   * * *
   Степь, ни души... Столбовая дорога растолочена машинами, по ней ни проехать, ни пройти. Шагаю по стерне, то и дело стряхивая с сапог налипавшую грязь. Иду как заведенный.
   Ночь настигла верстах в десяти от станицы. Забрался в скирду, завернулся в плащ-палатку. Спал, не спал - не знаю, скорее всего находился в туманном забытьи, когда, как при мелком осеннем дожде, чего-то ждешь, а чего - и сам не знаешь.
   Утром пересек межу, отделявшую станичную степь от совхозной. Азовский ветер дул в спину, надвигалась серая полоса станицы. Узнаю ее и не узнаю. На южной окраине был "гамазин", а сейчас его нет, в центре стояла скромная деревянная церквушка - и ее война смахнула. Меж голых кустов - слепые одинокие хатенки. Ни улиц, ни заборов... Я на майдане, здесь был памятник кочубеевцам, такой знакомый с детства. На каменной стеле было вырублено: "Над могилой этой нечего рыдать, что начато ими, будем продолжать"...
   Чуть поодаль, под старым тополем, новенький штакетник, за ним фанерная пирамидка, на ней фотография матери, фамилия, инициалы, год рождения, год смерти. Стою, смотрю. Хлещет дождь, барабаня по плащ-палатке.
   Не знаю, сколько времени простоял. Зашагал к нашему тупичку. В отдалении виднелась розоватая коробка двухэтажной школы. С той стороны мама возвращалась с раннего станичного базара - в одной руке кошелка, а другая плавно поднимается и опускается, губы шепчут: "Нехай, та нехай"...
   Стою у хатенки с остовом крыши, похожим на скелет, смотрю на чердак... Мамин чердак, куда нас она не пускала. Была странно неравнодушна ко всему, что сделано из железа. Ржавые гвозди, ухнали, болты, гайки - все это прятала здесь, под крышей. Натаскает и забудет... А вот колодец без журавля - из сруба пахнуло затхлостью. Вместо сарайчика - яма, залитая водой. За высоким будяком - развороченная скирда. Тут был мой мальчишеский тайник... Ходил я тогда в седьмой класс и бредил учебником физики Краевича. Нам он не по карману - заикнуться боялся. Чтобы как-нибудь свести концы с концами, мама потихонечку приторговывала фуксином, так казачки почему-то называли ультрамариновую краску. Они охотно покупали ее вместо синьки. В хатенке нашей - и на печи и на подоконниках - и на материнских пальцах оставались синие следы. Заветные гривенники прятались в сундучок, ключ от которого, всегда висел на стене рядом с керосиновой лампой. Но - физика, физика!.. Во сне и наяву я видел ее страницы с картинками - машины, паровозы... Шесть гривен, всего шесть гривен!.. И однажды, когда никого не было дома, я - за ключ и к сундучку. Схватил несколько монет - и к скирде. Отдышался, пересчитал. Боже мой, не хватает гривенника. Спрятал монетки в тайничок и стал выжидать. Как-то пришла соседка, мать заболталась с ней, а я опять к сундучку. Взял денежку, да слишком торопливо опустил крышку - она хлопнула. Вбежала мать, схватила меня за плечо: "Ты что тут делаешь? Посмотри в глаза". Я разжал ладонь. "Ах, вор! Ты и раньше лазил в сундук?" - "Я на физику... Под скирдой лежат..." Бросился к тайнику - он разворочен соседским хряком. Я перебирал землю, пересыпал ее в ладошках... "Ты еще и брехун!" - закричала мать. Била смертным боем - с трудом соседи вырвали меня из ее рук... Попадало мне часто - я терпел. Страшнее было, когда не била, когда глаза ее не отпускали от себя, требовали, ждали, - и правда выхлестывалась из меня...
   Прошли годы; военным курсантом приехал в станицу на побывку. Перекапывая огород, вывернул пласт земли и увидел серебряные монетки, слегка отдававшие в синеву. "Мама!" Она подержала их, потерла о юбку: "А кто из нас не бит, сыночек"...
   - Здорово, казак! - Тяжелая рука опустилась на мое плечо. Передо мной стоял пожилой мужчина в брезентовом чапане. - Не признав? Цэ же я, Тимофей Григоренко.
   - Дядя Тимоха!
   Это был старый буденновец, друг моего отца.
   - Таки вот моменты, Костя... Ну, чого мовчишь? Айда до хаты.
   Он шел впереди, скрипя протезом и сильно припадая на левую ногу.
   - Бачишь, як саданулы? Цэ пид Кущевской... Та, слава богу, хлопци нэ покинули в стэпу.
   Сидим за длинным столом из неструганых досок. Дядя Тимоха разливает самогон по стаканам:
   - Помянем Ульяну.
   Отказавшись от моей папироски, он скрутил козью ножку, подымил.
   - Дэ твоя голова була, казак? Нимець на Дону, а ты письмо матери з партизанского краю шлешь. З цим письмом ее и взялы. Нэма тут чоловика, шоб розсказав тоби, як знущалысь над Ульяной у подвали атамана. Но вси помнять, як волоклы ей на майдан два дюжих казака-атаманца и пиднялы на помист, за ночь сбытый. Вона стояла над усими з дощечкою, дэ крывыми буквами було нацарапано: "Мать бандита". Немец рванул з нее одежду. "Нэ срамите!" кричала на весь майдан. Били ее шомполами... И все тилькы чулы: "Нэ срамите! Нэ срамите!" Забили, гады...
   Утром простился с дядей Тимохой, зашагал к разъезду, Поезд на Краснодар пришел в три часа ночи.
   6
   Не успел начаться день - я у контрольно-пропускного пункта. Ни людей, ни машин. Регулировщица, молоденькая миловидная девушка в шинели, скроенной по фигуре, встретила приветливо:
   - Доброго ранку, товарищ подполковник. - Улыбнулась, щегольнув ямочками на щеках.
   - Здравствуйте. Ну как?
   - Ой и насидитесь, товарищ подполковник!
   - Мне не далеко, только до фронтового штаба...
   - До Ахтанизовской машин раз-два - и обчелся!
   Значит, Ахтанизовская!..
   Из города шли машины, крытые брезентом. Девчурка согнала улыбку, повелительно подняла флажок. Машины остановились, она по-хозяйски обошла их, заглядывая под брезент.
   День шел, шли машины, а я все стоял, поглядывая на добрую дивчину, которая уже в чем-то считала себя передо мной виноватой.
   Генерал Петров!
   Когда армия под его командованием обороняла Севастополь, а наша партизанская бригада воевала всего в десяти километрах от переднего края, связные от нас появлялись в штабе Петрова, а он присылал к нам своих.
   Мы часто связывались по радио с Севастополем, с Большой землей, посылали шифрованные радиограммы, сами получали их от адмирала Октябрьского, чаще от Петрова. Поначалу они их адресовали "старшему лейтенанту Тимакову", затем "капитану". А потом, когда я командовал партизанской бригадой, из штаба Черноморской группы войск за подписью генерал-полковника Петрова шли на мое имя радиограммы - "подполковнику Тимакову".
   Сейчас его приказы обязательны и для крайвоенкомата. Но помнит ли он мое имя?
   Показалась полуторка. Регулировщица побежала навстречу, заглянула в кузов и растерянно отступила - там стоял оцинкованный гроб. В кабине рядом с шофером сидела женщина в черном. Я ухватился за борт; высунулся водитель:
   - Нельзя - побьетесь!
   - Ничего, как-нибудь! - Перемахнул через борт, сказал дивчине, застывшей на обочине дороги: - Жениха тебе доброго!
   Машина тронулась. Асфальт ровный. Я уселся поудобнее, вытянул ноги, накинул капюшон плащ-палатки на голову. Чем дальше на запад, тем больше глубоких колдобин. Гроб то устрашающим юзом надвигался на меня, то скользил к заднему борту. Прижмет - не пикнешь...
   За Крымской сразу же вступили в полосу недавних боев.
   Наверное, это знаменитая "Голубая линия"! Немцы ее называли "Бляуштрих".
   Боже мой, сколько вывороченных дотов, дзотов!.. Бетонные ободки - как гигантские колеса, сплющенные взрывами. Разорванные танки и самоходки наши и немецкие; искореженные орудия, лафеты от них, стволы - рваные, расплавленные. И - необозримое армейское барахло: пробитые каски, противогазы, ребристые заржавленные ящики патронные, снарядные, вороха шин. Тут же клочья мышиного цвета шинелей, выгоревшие от солнца и дождя пилотки.
   Глубина боев километров шесть будет.
   Да, драка была такая - не захочешь расспрашивать. Это тебе не поле партизанского боя!
   А машина шла, на меня кидался холодный западный ветер.
   На развилке водитель затормозил.
   - Вам налево, товарищ подполковник.
   - Спасибо, дружок.
   Вокруг ни души. Зашагал к поселку. У первой же хатенки остановил патруль. Два солдата с автоматами на изготовку застыли шагах в двадцати от меня, старший подошел ближе.
   - Прошу документы.
   Он внимательно и долго всматривался в госпитальную справку и временные удостоверения о наградах, вернул их.
   - Предъявите удостоверение личности.
   Я молчу.
   - Паспорт, наконец... Кто вы такой? Следуйте за мной.
   Ведут через поселок. Встречные офицеры недобрыми взглядами провожают меня.
   Комната-каморочка, за столом старший лейтенант; верхняя пуговица ворота расстегнута, виден край тельняшки.
   - Ну! - Смотрит на меня в упор.
   - Прошу сопроводить меня к старшему начальнику, - говорю как можно увереннее.
   - А в каталажку не хочешь?
   И вот я в полутемном амбаре. Свернувшись на голом топчане калачиком, пытаюсь забыться. Не удается - мешает дождь. Большой тревоги не испытываю сейчас не сорок первый, с бухты-барахты не решат. А все же...
   Ночь тянулась медленно, тревожно, была полна звуками. С запада доносилось далекое татаканье крупнокалиберных пулеметов, уханье тяжелых орудий; зарокотали знакомые моторы - "кукурузники", или, как громко их теперь зовут, легкие ночные бомбардировщики. Летят - работают. Туда боеприпасы, продовольствие; оттуда - раненых. Мешки с мукой, наверное, в крови, а раненые в мучной пыли. Так было и у нас в лесу, когда они садились на крохотные аэродромы.
   И меня в темную мартовскую ночь такой "кукурузник" поднял в небо и бережно доставил на тихий сочинский аэродром.
   Утром меня привели в большую комнату. За столом комендант, хмурый подполковник с перевязанной рукой. Приказал солдату:
   - Выйди и стой за дверью. - Посмотрел на меня: - Вы выдаете себя за человека, которого мы знаем. Вот справка от Крымского штаба партизанского движения: подполковник Константин Николаевич Тимаков скончался в городе Баку в госпитале.
   - Было такое. Да тот свет оказался поганым...
   - И явились оттуда с сомнительными справками?
   - Разрешите сесть, у меня ломит спину от столь любезного приема. Я действительно Тимаков, комбриг, партизан. Мне нужна встреча с Иваном Ефимовичем Петровым.
   - Может, с маршалом Жуковым? Тогда дозвольте доложить о вашей персоне в Ставку?
   - Не в Ставку, а командующему фронтом генералу Петрову.
   Терпение мое лопалось. Комендант резко крутнул ручку полевого телефона:
   - Дай мне Девятого... Товарищ Девятый? Докладывает Сороковой. Нами задержан гражданин, выдает себя за Тимакова Константина Николаевича, бывшего руководителя партизан в севастопольских лесах. Настаивает на встрече с хозяином!.. Какой из себя? Сейчас доложу. - Комендант пристально смотрит на меня. - Рост повыше среднего, худощав, глаза серые, брови черные и густые, правое плечо чуть выше левого - ранен, видать... Лет? Да, наверное, около сорока...
   - Двадцать семь, - подсказываю.
   - Говорит - двадцать семь... Когда задержали? Мне доложили час назад. - Явно соврал. Со вздохом: - Да что вы! Понимаю. Будем ждать... Медленно положил трубку. - Велел часок потерпеть.
   - С кем говорили?
   - С кем положено. - Сказано было примирительно. Достал пачку папирос. - Задымим, что ли?
   - "Казбек"! Еще до войны пробовал...
   - Знаете сами - фронтовая полоса... Недавно под Холмской одного взяли. Инвалидом войны рядился, а копнули малость - шпион чистой масти. - И вдруг спросил: - Может, чайку?
   - Давайте, продрог в вашей мышеловке.
   - Да, помощничек у меня!.. Старается, неистовый. Из морской пехоты, все в тельняшке красуется.
   Наше чаепитие внезапно оборвалось - появился майор в мундире с иголочки, подошел ко мне:
   - Вы называете себя Тимаковым? Следуйте за мной.
   Трое суток меня держали в темной хатенке среди солдат караульного взвода...
   Одним словом, приехал, явился. И примета проклятая - гроб. Не доберусь я до Петрова...
   Снова пришел тот самый чистенький майор, вежливо сказал:
   - Все ясно. Вы есть вы, Константин Николаевич.
   - И на том спасибо. Хочу встретиться с командующим фронтом генерал-полковником Петровым.
   - Об этом известно кому положено. А пока отвезу вас. за лиман.
   - С глаз подальше?
   З ачем вы так? Там будет спокойнее.
   И вот я за лиманом, в крохотном рыбацком поселке.
   Хозяин хатенки, в которой меня поместили, старый рыбак. Принял молчаливо, колюче поглядывал на мои золотые погон": я не снимал их, решив предстать перед командующим по всей форме. Старик бубнил что-то себе под нос.
   - Ты чего там, дед?
   - Як миколаевски охфицеры... Побачив бы батько Жлоба - шаблю наголо!
   - Твой Жлоба носил бы сейчас генеральские погоны...
   Дед крикнул:
   - И самого Жлобы нема, и Ковтюха, и Приймака нема... Оце булы козакн! Та хиба воны пустылы бы аспида аж на Кубань? Та в жисть цего не было бы!
   - Война другая, дед...
   - Погана война! Трех сынов побылы, Сам звидкиля будешь?
   - С Кубани. - Я назвал станицу. - Слыхал про такую?
   - Та чув. Кажут, што глуха. Тамочки кочубеевцев богацко.
   - Знал кое-кого.
   - Про Лысенко чув?
   - Видал, как хоронили. На маневрах погиб.
   - Це мий эскадронный. Рубака! - Старик стал добрее, позвал к столу. Вечерять будем. Рыбка свиженька...
   Через неделю к нашей хатенке подкатил "виллис" с щеголеватым майором и незнакомым мне подполковником, который тут же подал руку:
   - Адъютант командующего. Прошу - усаживайтесь.
   Доехали за считанные минуты. Адъютант привел меня в свою комнатушку.
   - Прошу обождать.
   Волнуюсь, стараюсь вспомнить все, что знаю об Иване Ефимовиче Петрове. Первым делом вспомнились те деловые шифрограммы, которые шли в наш лес из Севастополя за его подписью. В них за скупыми строками стояло уважение к нам, к нашей борьбе. Но еще раньше...
   Немцы шли на Ялту. Один из отрядов будущей нашей партизанской бригады был поднят по тревоге и на машинах заброшен на плато ай-петринской яйлы.
   Впервые в жизни я занимал боевую позицию. На "ЗИСе" подкатил начальник оборонительного района, представился:
   - Командир полка Чапаевской дивизии майор Белаш. - Он стал под низкорослую сосну, гнутую-перегнутую ветрами, оглянулся и резко сказал: Рубеж не годится.
   - Я все взвесил, товарищ майор...
   - Плохо знаешь немцев. Оставь тут одну роту, всех остальных вон к тем домишкам. Там и окапывайся и огонь нацель на лесную просеку - оттуда попрет их пехтура.
   На дороге показались немецкие танки. Моей пехоте с ними ничего бы не поделать, а вот противотанковые пушки, скрытые в зарослях держидерева, прямой наводкой разбили два танка, третий убрался в низину. Пехота пошла на нас оттуда, откуда и ждал ее Белаш. Веерный огонь станковых пулеметов прижал ее к скале Беденекыр и заставил отползти.
   Майор пригласил меня на командный пункт. Прикрывшись буркой, устало прилег и, поглядывая на меня, сказал:
   - Не смущайся, со временем набьешь руку. На ком и на чем держалась Одесса? Как нам удалось покинуть город, не оставив врагу даже раненой коняки?.. Наша боевая школа началась на румынской границе, мы держались бы там полгода, год... Только по приказу отступили. Нас вел Иван Ефимович Петров! В чем его сила? Нет, ни на Чапаева, ни на Пархоменко не похож образован, интеллигентен, в пенсне с золотой оправой...
   - Из учителей?
   - Сын сапожника, солдат германской войны. Дослужился до прапора, а в революцию стал коммунистом. Через год комиссар рабоче-крестьянского полка. Из прапорщика в комиссары! Не часто бывало.
   За полночь мы услышали далекий скрежещущий звук, рождавший тревогу. Белаш насторожился.
   - Под Севастополем! Успел бы туда Иван Ефимович - фашисту города не видать!..
   Так я впервые услышал о Петрове...
   Вошел адъютант:
   - Вас ждут.
   Одернул китель, зашагал к кабинету. Адъютант открыл передо мной дверь.