Вергасов Илья. В горах Таврии

   Здорово ругал я себя в ту минуту, что не удосужился изучить шифр! Иванов долго возился. Карандаш в его руках дрожал, и потребовалось более получаса, пока он не протянул мне готовую радиограмму:
   "Переходите Заповедник. Ждем координаты на выброску. Сообщите сигналы для летчиков. Налаживайте разведку. До свидания.
   С е к р е т а р ь о б к о м а".
   Это был праздник! Мы забыли даже о противнике. Каждый партизан хотел лично прочесть радиограмму. Бумажка пошла по рукам. Люди читали и чувствовали: новые силы вливаются в их сердца, есть вера в будущее.
   С небывалым подъемом, с громкими разговорами, даже с песнями, готовились на этот раз партизаны к ночному переходу.
   Теперь все смотрели на радиста с уважением. Еще вчера этот человек ничем не отличался от остальных, а сегодня он стал самым почетным членом коллектива. Каждый предлагал ему свои услуги. Подсовывали даже сухарики из своих мизерных запасов.
   Но радист был скучен, вял и почти не реагировал на внимание товарищей. Видимо, он чувствовал себя очень плохо...
   Мы все встревожились.
   - Что с тобой, Иванов?
   - Ко сну что-то клонит.
   - Ложись, вот ватник. Парочку часов успеешь поспать.
   Радисту тотчас отвели место. Его берегли. Он стал необходим, как никто другой.
   Темнело. В горах подозрительно тихо. Тусклая луна большим круглым пятном показалась из-за гор, едва освещая яйлу, окутанную огромным белым саваном. Все мертво. Нам предстоял большой, трудный переход: за ночь пересечь Ай-Петринскую и Никитскую яйлы и у Гурзуфского седла по горе Демир-Капу спуститься в буковые леса Заповедника. По прямой - тридцать два километра, а по пересеченной местности - километров пятьдесят.
   К утру переход необходимо было закончить.
   Как обычно, растянувшись в цепь, мы вышли из этих гостеприимных, теплых бараков, где за один день испытали столько хорошего: поговорили с Севастополем!
   Ай-Петринская яйла - самая высокогорная часть Крыма. Она пустынна, пейзаж ее однообразен. В зимнее время года здесь бывают ураганы исключительной силы. Они внезапны, коротки и сильны.
   Когда мы вышли, ночь была тихая, морозная. На снегу образовался наст, ноги не проваливались, идти стало легко. И все-таки с первого же километра наш радист стал сдавать.
   Отдав другим свой автомат и мешок, я взвалил на плечо рацию и распределил радиопитание среди партизан штаба. Только вещевой мешок с продуктами Иванов никому не решился отдать.
   Мы уже пересекли утонувшую в сугробах Коккозскую долину, когда с востока внезапно подул ветер, вздымая смерчи снежной пыли. А с ветром стала надвигаться черная туча, подбираясь к диску уже поднявшейся луны.
   - Нэ добра хмара, товарищ командир, - сказал шагавший рядом со мной Кравец.
   - Похоже на пургу, как думаешь, дед? - забеспокоился я. Да и было от чего.
   - Нэ добра хмара, - вздохнул в ответ он.
   В ушах зашумело. Наверно, резко понизилось давление.
   - Не растягиваться, держаться друг за друга, - дал я команду. - А ты, дед, иди сзади, следи, чтобы не отставали.
   С Кравцом пошел Домнин. Они мгновенно растаяли в снежной дымке.
   Другого пути у нас не было. Люди насторожились. Застигнет пурга спрятаться негде: по сторонам обрывистые скалы, до леса далеко. Если спуститься вниз - сомнительно, хватит ли сил подняться обратно. Да и опасно спускаться. Можно опять наткнуться на противника.
   Все сильнее и сильнее становились порывы встречного ветра. Нас запорошило. Впереди не видно ни зги - густой белый туман.
   Со страхом я видел, что радист выбивается из сил. Он отдал уже свой вещевой мешок с продуктами.
   - Иванов, плохо?
   Радист не сказал, а прошептал:
   - Я дальше не могу... Оставьте меня.
   Я сам остановился, как вкопанный, и все остановились за мной.
   - Да ты понимаешь, что говоришь? Как это оставить? Ты должен двигаться!!
   - Но я не могу...
   Я схватил его руки. Они были холодные. Да ведь он умирает! Что же делать?
   - Иванов, Иванов, мы тебя понесем. Ты только бодрись...
   Партизаны без команды подхватили почти безжизненное тело радиста и понесли.
   Ветер налетал на нас с бешеной силой, забивая дыхание. Все чаще и чаще преграждали путь только что наметенные сугробы. С каким трудом преодолевали мы их... Останавливались, поджидали отставших.
   Вдруг я услышал шепот комиссара:
   - Командир, он умирает!
   - Кто?
   - Радист.
   - Умирает? Не может быть! - закричал я и осекся...
   Люди окружили Иванова, пытаясь сделать все возможное, лишь бы помочь ему. Своими спинами загораживали его от ветра. Жаль было товарища, да и каждый понимал, что значит для нас сейчас смерть радиста.
   Радист умер.
   С Ивановым, казалось людям, ушло все: надежда, силы, вселенные в нас вестью из Севастополя. Я не знал шифра, не знал даже, на какой волне работал Иванов.
   - Товарищи, не волнуйтесь, мы свяжемся с Севастополем, - успокаивал партизан Домнин.
   Быстро вырыли яму в глубоком снегу. Простившись, опустили тело и забросали снегом. В гнетущем молчании снова пошли вперед.
   Двигаться становилось все труднее и труднее. Люди выбивались из сил.
   Никогда в жизни не испытывал я такого урагана. Невозможно было удержаться на ногах. Ветер отрывал ослабевших людей от земли. Что-то со звоном пронеслось в воздухе и сгинуло в пропасти - партизанский медный казан.
   Ураган стал сбивать людей. Первыми жертвами оказались наиболее слабые. Ветер как бы подстерегал мгновение, когда партизан выпускал руку товарища. Самостоятельно один человек не мог уже удержаться на ногах.
   Небольшими группами, крепко держась друг за друга, с трудом преодолевая страшную силу урагана, мы все-таки медленно продвигались вперед. Некоторые не могли больше бороться с желанием сесть и отдохнуть. Это тоже была смерть: кто сел - тому не встать. Через несколько минут черная точка превращалась в белый сугроб.
   В этой бешено крутящейся мгле подсчитать людей было невозможно. Решился пройти немного назад, поторопить отставших. Напрягаю все силы, стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, и все-таки чувствую вот-вот оторвусь. Присел, в надежде ухватиться за что-нибудь, но тщетны были мои усилия. Шквал повалил меня в снег, и я покатился кубарем. Скорость все увеличивалась, почувствовал, как меня оторвало от земли. Сердце замерло...
   Меня швырнуло в глубокий, полный снега обрыв. Я потонул в снегу. Насилу выкарабкался. На краю обрыва было тише, с востока защищали скалы.
   У меня не было никакого желания взбираться вверх и снова терпеть эту пытку. Одолевало желание уснуть. Но тут же я вспомнил: а люди? Вскочил, отыскал автомат и, стряхивая с себя снег, стал выбираться из ловушки.
   На мое счастье, одна сторона обрыва была довольно пологая, но все-таки, пока я выбрался на плато, меня прошиб пот.
   На яйле все еще бушевал ветер, но порывы его заметно слабели.
   Я вышел на тропу - пусто. Никого.
   - Эй-ге-ге!!
   Молчание. Звук потонул, не откликнувшись эхом.
   Стал искать Большую Медведицу. В разрывах быстро бегущих облаков увидел Полярную звезду. И пошел.
   Уже начало светать. Ветер стихал. Вдали показались движущиеся навстречу мне темные точки.
   Первым подбежал комиссар:
   - Жив?
   - Жив! А как люди, собрались?
   - Многих нет, - сказал Домнин. - Думаю, еще подтянутся.
   - Где расположились?
   - Под скалой Кемаль-Эгерек.
   - Неужели все-таки дошли до Кемаля? - обрадовался я.
   Когда из-за облаков показалась гора Роман-Кош, наступила изумительная тишина. Как будто не было страшной ночи, не было урагана и метели.
   Открылся горизонт. Под лучами восходящего солнца блестит снег. Вдали, на пройденном нами пути, виднеются отдельные фигурки. Их-то мы и поджидаем.
   В девять часов утра мы начали спуск в леса Заповедника и через два часа разожгли костры под горой Басман.
   В двенадцать часов дня над яйлой появился вражеский самолет "рама". Очевидно, потеряв наш след, гитлеровцы искали нас с воздуха.
   Этот небывало трудный переход на расстояние более пятидесяти километров стоил нам жертв.
   Но цель была достигнута: мы перебрались в основной партизанский район.
   Теперь для охвата трех партизанских районов в составе более 1500 человек гитлеровцам потребуется побольше сил и времени, чем там, в районе Чайного домика.
   Мы решили, используя сброшенные нам продукты, два дня потратить на разведку, отдых и устройство землянок. А отдохнув, немедленно развернуть боевые операции.
   Наш штаб расположился в бывших землянках четвертого партизанского района. Знакомые, родные места.
   Первым делом мы с Домниным пошли на Нижний Аппалах к заместителю командующего - начальнику третьего района Северскому и комиссару Никанорову.
   Отряды третьего партизанского района формировались в основном из жителей Симферополя, Евпатории, Алушты. За плечами партизан уже был большой боевой опыт. Отряды закалились в декабрьских боях с карателями, научились партизанской тактике, бесстрашно действуя в окрестностях Симферополя под носом у немцев. Разведчицы Нина Усова, Катя Федченко проникали вплоть до немецких штабов. Северский нередко замещал командующего и руководил действиями трех районов: своего, четвертого и пятого.
   Я почему-то представлял себе Северского пожилым, суровым на вид мужчиной и был крайне удивлен, когда увидел перед собой человека лет тридцати, с красивыми чертами лица.
   Увидел меня и Никаноров. Он был чуть постарше Северского, в черном пальто, в костюме, ушанке. Только галош не хватало. По внешнему виду обычный мирный гражданин, каких в довоенное время можно было встретить на каждой улице, в каждом городе.
   Мне не были известны подробности боевых операций третьего района, я знал только то, что о них говорил лес. Но у них учатся все. Значит, действуют они хорошо и правильно.
   Встретили нас очень тепло.
   - Хлебнули вы горя в пятом районе, товарищи? - Северский крепко пожал мне руку.
   - Ничего, злее будем, - отшутился я, все еще рассматривая Северского и Никанорова.
   - Да, уж дальше некуда. Из вас зло так и прет. Посмотрите-ка на себя, - Северский, смеясь, подал мне зеркало.
   - А сколько вам лет? Наверное, пятый десяток меняете? посочувствовал мне Никаноров.
   Я сообщил, что мне нет еще и двадцати восьми.
   Моряки Северского проводили нас в темную, устланную пахучим сеном землянку - партизанскую баню.
   Неправду говорят, что в тяжелой обстановке не бывает счастливых и приятных минут. Мы, по крайней мере, от всей души наслаждались баней.
   После бани нас ждал накрытый стол.
   - За выход из кольца врага и за новые боевые успехи! - Северский поднял стопку.
   - Ваши люди совершили подвиг, - сказал Никаноров, - но всякий подвиг должен иметь конечную цель. Если ваши партизаны сумеют в ближайшие дни крепко ударить по тылам врага, - это будет высшая награда им за пережитое. Это будет лучшая память погибшим.
   В словах этого штатского на вид человека была твердая вера в нашу силу.
   - Наши партизаны будут бить врага! - ответил Домнин.
   - А пока что третий район выделяет вашим партизанам двух коров, крупу и два пуда соли, - сказал мне Северокий.
   ...В первые же дни Севастопольский отряд совершил нападение и уничтожил гарнизон в деревне Стиля. За севастопольцами пошли другие наши отряды. После всего пройденного, испытанного, пережитого людям казалось, что ничего уж не страшно. Главным образом этим можно объяснить проявившуюся в первые дни боевую активность района. Десятки партизанских групп смело гуляли по долинам, дорогам, врывались на окраины сел, где полным-полно было фашистов, наводили панику.
   Группа партизан Севастопольского отряда на десять дней ушла ближе к фронту, чтобы отомстить врагу за товарищей, за раненых.
   Дед Кравец принес сведения, что в Ялте отдыхают эсэсовцы, и Черников с десятью партизанами спустился на Южный берег.
   На побережье была уже весна. Ослепительно сверкало солнце. Выдвинувшись далеко в море, темнело исполинское туловище Медведь-горы.
   Через несколько дней эта группа вернулась благополучно, с трофеями. В первую минуту мы даже растерялись, пораженные необычным видом наших партизан: они стояли в строю в немецких, мышиного цвета шинелях, в сапогах, в пилотках, с наушниками.
   Путаясь с непривычки в длинной шинели, ко мне подошел бородач и, пытаясь доложить по форме, громко выкрикнул:
   - Товарищ начальнык, пятого району! Товарищ командир! Фу, запутався... С задания прыйшлы, побыв фашистов цилых 17 штук...
   - Дай-ка я тебя расцелую, дед!
   Я крепко - за всех - обнял старика. От него пахло тонкими духами.
   - Фашисты, видать, холеные?
   - А як жэ? Оцэ вам подаруночок, - Кравец достал из кармана флакон.
   Большой путь совершили эти духи. Думал ли француз-фабрикант, что его парижская продукция окажется в кармане старого лесника и хозяина крымских лесов Федора Даниловича Кравца?
   Оказалось, что группа Черникова уничтожила немцев из особой команды полевой жандармерии. Той самой, которая участвовала в карательных операциях в районе Чайного домика.
   Партизаны принесли два офицерских удостоверения, 14 железных крестов, 15 автоматов, 7 пистолетов, 12 пар сапог, 10 комплектов обмундирования, а главное, карту операций на яйле.
   В лесу становилось теплее. Под соснами снег сошел, стало сухо. Немного ниже нашей стоянки, под горой Демир-Капу уже виднелись черные пятна талой земли.
   Однажды вечером к нам пришел Иван Максимович Бортников. Он был все такой же, разве усы стали длиннее да под глазами легли едва заметные складки.
   Я усадил Ивана Максимовича рядом с собой, с радостью жал его костлявую руку.
   - Что нового, старик?
   - Вот читай, там и есть новое, - Иван Максимович передал мне приказ командующего.
   Отряды пятого района вливались в четвертый. Мокроусов назначал меня начальником объединенного района.
   - А комиссар? - сразу вырвалось у меня.
   - В другой бумажке сказано.
   Мартынов - комиссар Центрального штаба - отзывал Виктора Никитовича Домнина в свое распоряжение.
   Новость эта меня очень опечалила. Сжился, сработался, сдружился я с Домниным.
   С большой болью в сердце прощались с Виктором Домниным и другие партизаны. Для такого случая мы зарезали трофейную овцу. На столе стояли ром, вино - трофеи, принесенные партизанами из последних рейдов.
   Дед Кравец сидел рядом с комиссаром. Повеселевший от рома, он что-то рассказывал.
   - А здорово врешь, дед! - подзадоривали его ребята.
   - А як жэ! Бильшэ всього брэшуть на вийни и на охоти. А я вроде и военный и вроде - охотник. Так мэни и брэхать до утра...
   Потом пели народные украинские песни. После песен комиссар читал стихи. Хорошо он читал! С каким наслаждением мы слушали Пушкина, Лермонтова. Дед Кравец от удовольствия не находил себе места. Рот его то открывался, то закрывался. Когда же Домнин прочел строки:
   ...Кто вынес голод, видел смерть и не погиб нигде,
   Тот знает сладость сухаря, размокшего в воде,
   Тот знает каждой вещи срок, тот чувствует впотьмах
   И каждый воздуха глоток, и каждой ветки взмах...
   дед даже привстал.
   - Хто цэ напысав, товариш комиссар? - тихо спросил он.
   - Это пролетарский поэт Эдуард Багрицкий, про гражданскую войну.
   - Добрэ напысав. Мабудь сам всэ пэрэжыв?
   Слезы показались на глазах деда.
   - Чего плачешь, старина?
   - А як жэ, бачытэ, як людям трудно було устанавливать нашу Советскую власть.
   Комиссар обнял деда.
   Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   Переброска наших отрядов в основной партизанский район Крыма была очень целесообразна. До перехода на территорию Госзаповедника отряды пятого района располагались в непосредственной близости к линии фронта, почти во втором эшелоне осаждавших Севастополь неприятельских войск.
   Наши партизаны были совершенно лишены всякого подобия тыла; возвращаясь с боевых операций, люди не имели возможности отдохнуть; учитывая постоянную близость гитлеровцев, приходилось много сил отрывать на охрану лагеря. Наконец, по сравнению с огромным количеством войск противника, пятый, отдельно взятый район представлял собой маленькую горсточку людей, которую всегда не так-то трудно было взять в окружение.
   Словом, в последнее время, особенно когда фашисты, обозленные нашими частыми налетами, стянули против нас значительные силы, - партизаны пятого района нередко находились на положении оборонявшихся, а не нападающих.
   Теперь же, располагаясь в основном партизанском районе, окружить и прочесать который у врага не хватало сил, мы выделяли на охрану значительно меньшее число людей, партизаны выходили на операции отдохнувшими, - а это уже половина успеха. Район же действия оставался прежним - дороги, идущие к линии фронта. Боевые дела товарищей наносили урон противнику, стоявшему под Севастополем.
   Организационные мероприятия по слиянию четвертого и пятого районов дали нам возможность укрепить отряды и подобрать командиров, испытанных и проверенных в прошедших боях.
   Только за несколько дней стоянки отрядов на новом месте двенадцать боевых групп, вышедших в рейды под Севастополь, совершили двадцать семь различных операций по нападению на вражеские тылы, то есть в два раза больше, чем весь пятый район за последние десять дней. Так что жертвы наши, понесенные в боях во время тяжелого перехода, не пропали даром.
   На первое апреля 1942 года четвертый объединенный район состоял из пяти отрядов общей численностью в пятьсот партизан: Ялтинский (объединенный с Ак-Шеихским), Бахчисарайский отряд Македонского, Красноармейский, Севастопольский и Ак-Мечетский (объединенный с Балаклавским). Главный район расположения оставался прежний: трехречье Биюк-Узень, Писара, Донга.
   Мы решили переменить место стоянки Ялтинского отряда, находившегося в отдалении от штаба. Во-первых, гитлеровцы, упустив партизанские отряды пятого района, с двадцатых чисел марта начали беспокоить ялтинцев, во-вторых, рядом со штабом района имело смысл расположить сильный боевой отряд, а Ялтинский был именно таким отрядом с тех самых пор, как командование над ним принял Николай Кривошта.
   Приход в отряд Кривошты, его содружество с комиссаром Александром Кучером решительно изменили боевую линию партизан Южнобережья. Уже в феврале отряд прославился в лесах Заповедника. Комиссар Кучер, парторг Вязников, комиссар района Амелинов сколотили в отряде крепкое партийное ядро. Все первые операции были проведены коммунистами. В феврале ялтинцы пятнадцать раз нападали на фашистские тылы. Особенно доставалось от партизанских налетов врагу на Южнобережном шоссе. Гитлеровское командование вынуждено было строить вдоль шоссе оборонительную линию и выбросить на дорогу для ее патрулирования до полка пехоты.
   Душой отряда был комиссар Кучер. Если Кривошта отличался особым умением нападать на семитонки (ибо считал ниже своего достоинства уничтожать разную "мелюзгу"), то комиссар Кучер славился искусством отбивать нападения карателей.
   Бывало, объявят по лагерю тревогу: идут гитлеровцы. Комиссар командует спокойно, вовремя уберет больных и раненых, найдет удобное место и для санземлянки и удачно выберет место, с которого неожиданно можно напасть на карателей. Часто получалось так, что, окружая лагерь, фашисты подставляли свои бока и спины под удары сидевших в засаде партизан Кучера.
   - По карателям огонь! - негромко командовал комиссар и посылал первую очередь из своего автомата. Пока враги приготовятся ответить, - Кучера и след простыл...
   В штабе мы просматривали скупые записи боевого дневника ялтинцев. Графа за январь была почти пустой. Но вот в феврале красным карандашом вписаны фамилии нового командования: командир отряда Кривошта, комиссар Кучер, парторг Вязников. Начиная с этого дня, командир отряда лично руководил операциями, и пустых граф почти нет. Вот записи:
   "8.2.42 г. - В районе Гурзуфа разбиты две семитонные машины, убито 10, ранено 7 фашистов. Руководили Кривошта и Кучер.
   18.2.42 г. - В районе Гурзуфа разбиты две семитонные машины с солдатами и офицерами. Потери врага не выяснены. Одна машина свалилась в овраг глубиною до двадцати метров. Отряд имеет одного раненого. Руководил Николай Кривошта. Дописано: "По уточненным данным, 18 февраля убито 58 немецких солдат и офицеров".
   Дав возможность каждому партизану испытать гордость победы над врагом, Кривошта и Кучер начали прививать подчиненным чувство самостоятельности.
   Если в феврале Кривошта сам руководил всеми операциями, то в марте отряд уже начал нападать на врага отдельными мелкими группами. Руководили этими группами наиболее активные партизаны, прошедшие школу партизанской тактики. Так выдвинулись новые герои-вожаки, и первый из них - Вязников, парторг отряда и командир боевого взвода.
   До войны Михаил Георгиевич Вязников заведовал молочнотоварной фермой Гурзуфского военного санатория и был там секретарем парторганизации. Наружностью Вязников меньше всего напоминал героя. В пальто старого покроя с узким бархатным воротником он походил на учителя сельской школы. Лоб широкий, изрезанный глубокими морщинами, серьезные голубые глаза. Говорил он очень тихо, но с душой.
   О себе Вязников рассказывать не любил. Кривошта с первого дня полюбил своего скромного парторга. Он знал, что Вязников и разведку проведет умело, и место для засады выберет удачно, и об отстающих во время отхода по-отечески позаботится.
   И еще одним ценнейшим качеством обладал Вязников. Он не только умел сам воевать, но находил зародыши смелости и отваги у самых, казалось бы, заурядных партизан.
   В каждом партизанском отряде были люди, являющиеся до некоторой степени "балластом". Они не совершали никаких подвигов, при внезапном нападении врага, как правило, отходили первыми под прикрытием бывалых партизан.
   Этот "балласт", правда, незначительный, был и у нас. Состоял он главным образом из людей больных, физически слабых, а иногда просто неспособных по своим качествам на партизанскую борьбу. Некоторые из них с первых же дней пребывания в партизанском отряде проводили свою жизнь на посту у землянок штаба. Постепенно создавалось совершенно ошибочное мнение, что тот или иной партизан только к караульной службе и годен.
   Так было с партизаном Ялтинского отряда Семеном Зоренко. Никто не обращал внимания на возмущение Зоренко и жалобы его на свое положение "вечного часового".
   - Ну, чего я не видел у этой проклятой плащ-палатки? - указывал он на дверь штаба.
   - А что, Семен, пошел бы в бой? - спрашивали товарищи.
   - Конечно, пошел бы, - нехотя отвечал Зоренко.
   - Только, Семен, к тебе надо самого Кривошту приставить, чтобы прикрывал тебя в случае отхода.
   Зоренко молчал. Товарищам казалось, что он и обижаться-то не способен и злости у него нет. А без злости фашиста не убьешь.
   Вязников знал Семена давно. В довоенное время им приходилось неоднократно встречаться по служебным делам в Гурзуфе. Вязников помнил случай, когда Зоренко за что-то уволили с работы. Вопрос обсуждался на расценочно-конфликтной комиссии рабочкома. Семен стоял перед комиссией и молчал. Его старались вызвать на откровенность, но добились только нескольких слов:
   - Работаю, как умею... И честно.
   Но эти слова прозвучали настолько искренно и уверенно, что комиссия заново занялась "делом" Зоренко. Через несколько дней все было выяснено, Зоренко оказался прав.
   Последний раз Вязников встретился с Зоренко незадолго до войны. Семен был тогда кладовщиком на стройке.
   Гурзуфский санаторий строил для водолечебницы новый водопровод из Авиндовского источника.
   Вязников долго добивался, чтобы молочную ферму подключили к новой магистрали, но ему везде отказывали, говорили, что нет трехдюймовых труб.
   Зоренко случайно оказался на ферме во время водопоя. Работницы носили воду издалека, воды коровам не хватало. Семен долго смотрел на эту сцену и, повернувшись, решительно подошел к Вязникову.
   - Что вы людей мучаете и скот губите? Что вам, воды жалко?
   - Не жалко, а нет ее, воды...
   - Почему?
   Вязников был удивлен настойчивым, хозяйским, требовательным тоном Зоренко и буквально начал отчитываться перед ним: "вот, мол, нет труб и..."
   - Сколько и каких надо труб?
   - Метров четыреста - трехдюймовых.
   - Хорошо:
   Зоренко ушел.
   Вечером Вязникову пришлось удивиться еще больше: у молочной фермы остановилась трехтонная машина, нагруженная трехдюймовыми трубами. Из кабины выскочил Зоренко.
   - Эй, кто там, расписывайся на накладной, - размахивая бумажкой, кричал Семен.
   - Откуда все это?
   - Неважно, расписывайся!
   Разгрузившись, машина развернулась и ушла.
   Через несколько дней Вязникова вызвал народный следователь для допроса:
   - Как трубы попали на ферму?
   Зоренко обвинили в превышении власти и, кажется, дали ему год принудительной работы с удержанием 20 процентов из заработка.
   Сколько ни пытался Вязников выяснить у Зоренко причину, побудившую его на такой решительный шаг, ему это не удалось: Семен отмалчивался.
   Вот почему, в противоположность многим партизанам, считавшим Зоренко человеком ленивым, равнодушным, способным только нести охрану, парторг думал о нем иначе.
   В начале апреля 1942 года мы поручили Николаю Кривоште взорвать один важный мост на севастопольской магистрали.
   Получив приказ, Кривошта, Кучер и начальник штаба отряда Кулинич начали спешно готовить подрывника-сапера. Кулинич изобрел какой-то особый запал и передавал свой опыт знавшему немного саперное дело партизану Туркину. После долгой подготовки Вязников повел группу на объект.